Господин великий Новгород.

ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД.

Каберов И. А.- 1994 год

(Курсивом даны пояснения Каберовой Н.И. в 2004г.)

Так уж случилось, что в середине 1943 г. моряков – Героев Советского Союза, в том числе и лётчиков, служивших в авиации Военно-Морского Флота, решением Совета старейшин ВМФ с фронтов сняли и отправили в учебные заведения и полки, готовящие кадры для фронта, с целью передачи им боевого опыта. Я был направлен в Ейское авиационное училище, которое окончил перед войной, на должность инспектора-лётчика по технике пилотирования.

Но инспекторская работа была мне не по душе. Не покидала одна мысль: как удрать обратно в свой полк? Написал несколько рапортов, но все они остались без внимания. Прошёл год. Удалось отпроситься на учёбу на Высшие Офицерские Курсы в г. Моздок. Поучусь, а там видно будет. Отпустили с условием, что после учёбы вернусь в училище. Пришлось пообещать. А в феврале 1945-го весь наш выпуск приказом главкома был направлен на Дальний Восток в распоряжение командующего авиацией Тихоокеанского флота.

И на душе полегчало. Наконец-то! А когда дошёл слушок, что там будто бы будет война с Японией, даже заинтересовало.

Воспользовавшись предоставленным небольшим отпуском, приезжаю в Ейск, упаковываем с Валей наши нехитрые пожитки, ребятишек в охапку и в Новгород. Встречать на вокзал приехал отец моей жены – Иван Яковлевич Гальянский, или просто деда Ваня, как говорим мы детям, рассказывая о предстоящей с ним встрече. Добрый, весёлый человек мой тесть.

- Вот вы где! – увидев нас, шумно входит в вагон деда Ваня. – Здравствуйте, дети мои, здравствуйте! Ну, вот вы и в Новгороде. Озябли, небось? Ничего, домой приедем, согреемся. Ведь я за вами на такси приехал.

Мы с Валей переглянулись: неужели и правда на такси? Ещё только год, как освобождён Новгород. Не может быть. Да такси в Новгороде и до войны-то не было. Однако я всё же посмотрел в окно в надежде увидеть это самое такси, но через замёршее стекло ничего не было видно.

-Да слушай ты его, - весело говорит жена, одевая ребят, – это же такой дед, он без шутки не может.

- Ну, правду же я говорю, - хитро улыбается тесть. – Вот чудаки, не верят!

Слово «такси» не было знакомо детям. Ниночка родилась в 1940 году. Ей было год и два месяца, когда началась война. А Валерику через месяц будет ещё только два годика. И Нина спрашивает:

- Дедушка, а что такое «такси»?

- Это такие большие сани с хвостом, говорит дед. – Сами едут и хвостиком машут.

Ребята засмеялись. И правда, мы выходим из вагона, а около него стоит самая обыкновенная лошадь, запряжённая в сани-розвальни.

Иван Яковлевич усаживает в сани на мягкое душистое сено ребятишек, а мы с Валей смотрим вокруг и ничего не можем понять.

- Деда Ваня, а где же Новгород-то?

- Вот это и есть Новгород, посмотрев по сторонам, говорит он.

- А где же дома, улицы, где вокзал? – спрашиваю я тестя.

- Вокзал? Вот, – показывает он на стоящий почти напротив нашего вагона снятый с колёс старый тоже железнодорожный вагон с выставленным из окна коленом железной трубы, из которой идёт дымок.

Смотрю на вагон. Над входными дверями фанерная дощечка. Подхожу. Химическим карандашом еле видно написано: «Новгород».

- Это как же так? – недоумеваю я, залезая в сани и всё ещё поглядывая по сторонам.

- Вот так, - невесело как-то посмотрел на меня тесть и дёрнул вожжи. – Ну! – крикнул он на лошадь.

Наше «такси» тронулось и мелкой рысцой стало удаляться от вокзала.

Мы с женой смотрим, пытаемся определить по какой улице едем, но не можем. Вокруг белое поле. Впереди в морозной дымке угадывается Кремль, какие-то здания.

- Похоже, что мы едем по Советской улице, как, Иван Яковлевич?

Подтверждение тестя вызывает немало удивлений. Советская улица… Пытаюсь вспомнить как тут было до войны

- Деда Ваня, но ведь здесь параллельно Советской шла и улица Льва Толстого, а от неё туда, правее, - показываю рукой, - была Псковская слободка. Где же они?

- Было, всё было, дети, да вот теперь нет,

тяжело вздохнув, говорит Иван Яковлевич. Обратите внимание, - придержав лошадь, замечает он, - деревца нигде не осталось, а ведь кругом были сады.

Завёрнутый в тулуп Валерик уснул. Ниночка не спит, внимательно слушает и поглядывает по сторонам. Она была маленькая и не помнит довоенного Новгорода.

Ветер гонит позёмку, наметает сугробы. Проваливаясь местами в глубокий снег, лошадь идёт медленно.

- А вот это единственный дом в городе чудом оставшийся под крышей да и та, видите, какая? – говорит тесть, показывая на кровлю. – Помните? До войны в нём был детский садик.

Маленький одноэтажный деревянный домик, обгоревший с одного бока, печально провожает нас глазницами пустых окон.

Слева, это мы определили сразу, каменная коробка, а точнее – кирпичный обломок здания второй школы. Его построили перед войной, и было оно самым лучшим школьным зданием города. Рядом на углу со следами пожара коробка клуба Ленина (где телеграф).

- А вон то, справа? – спрашивает жена, показывая на занесённые снегом, чуть возвышающиеся остатки стен какого-то дома. (Сейчас, если смотреть с площади на Кремль, справа дом с колоннами)

- Это же Дом культуры, дети, ваш аэроклуб, - говорит тесть и останавливает лошадь. И правда, Валя, ты посмотри…

Мы встаём с саней и долго смотрим на то, что осталось от разрушенного здания. Бывшее Дворянское Собрание. Это был большой, по масштабам довоенного Новгорода, красивый двухэтажный дом на центральной площади города. Весь второй этаж занимал городской Дом культуры. На первом этаже в правом крыле здания размещалась городская библиотека, а в левом – новгородский аэроклуб. Бывало, окончится рабочий день, мы по лестнице наверх и уже смотрим кино или танцуем под звуки небольшого духового оркестра. Сколько тут было молодёжи, сколько было веселья в этом доме!

- Наш дом, Валюша, наши лучшие воспоминания! – говорю я жене. – Здесь мы с тобой встретились и подружились. А немцы его…

Она смотрит на эти торчащие из-под снега развалины и слезинки тихо сползают по её раскрасневшим от мороза щекам.

- А третьей-то школы и совсем нет, - смахнув слёзы, показывает она на пустырь.

- Правда, а где школа-то? Поворачиваюсь я к тестю, показывая на место, где сейчас стоит Дом Советов.

Он лишь пожимает плечами. Щёки на его лице нервно дёргаются, глаза моргают, в ответ ни звука. «Как переживает отец!» – подумал я. Словно не фашисты, а он виноват во всём, что случилось с городом.

Школа десятилетка № 3… От неё и обломков нет. Даже фундамент не возвышается, будто огромное трёхэтажное здание куда-то переехало. Помню, в ней училась курсантка моей лётной группы Женя Лагутина, и я, как инструктор, интересуясь её учёбой, бывал в школе. А вот и нет школы…Справа было пожарное депо – и его нет. Стоим, смотрим, качаем головами…

Слева от школы, на углу улицы Льва Толстого, где теперь магазин «Детский Мир» (в 90-е годы в этом помещении разместился другой магазин – «Чародейка» и кафе с тем же названием. А теперь там кафе «Добрые Люди»), было красивое в архитектурном отношении, сложенное из красного кирпича здание промтоварного магазина. Его тоже будто никогда не было. За ним только виднеется коробка Дома крестьянина, а дальше опять пустырь.

Напротив окон нашего аэроклуба, смотрящих на Кремль, на углу стояло здание городской поликлиники, дальше к Кремлю – одноэтажное, с большими окнами здание городского ресторана. За ним на самом берегу кремлёвского рва небольшой кинотеатр «Пионер», а рядом с ним деревянный мост через ров для въезда в Кремль. Теперь здесь была белая безмолвная пустыня. Никаких следов разрушения. Всё вровень с землёй, словно здесь всего этого никогда и не было. Комок подкатил к горлу. Что натворили, изверги!

Едем кремлёвским парком – одни пеньки торчат из-под снега. Парк полностью вырублен. Осталось каких-то полтора десятка деревьев, половина из которых инвалиды. Как обезглавленные великаны стоят они с отрубленными вершинами. У иных расщепленные стволы.

Кремлёвская стена видна хорошо. Она тоже пострадала. Словно следы оспы темнеют на ней крупные и мелкие выбоины от попавших в неё пуль и снарядов, осколков от взорвавшихся рядом с неё бомб. В некоторых местах сбиты зубцы. Но она стоит. Стоит как раненый, не ушедший с поля боя солдат, торжествуя свою победу.

Обогнув с левой стороны Кремль, спускаемся к Волхову. Река зимой здесь никогда не замерзает на многие километры. Через неё наведён понтонный мост (правее нынешнего центрального моста им. Ал. Невского) Старый мост (он был там, где теперь Пешеходный) взорван. Его два ажурных пролёта, переломившись пополам, валяются в реке. Лишь отдельные части его искорёженными кусками торчат из воды, словно руки утопающего, кричащего о помощи.

Переехали на торговую сторону, свернули направо. Лошадка вывезла нас на Московскую улицу. Вывезла и, поравнявшись со сгоревшим зданием бывшей совпартшколы (здание завода им. Ленинского Комсомола), остановились. Иван Яковлевич, придержав лошадь, хотел показать нам огромную во всю стену размашистую надпись «Разминировано!» и, видимо, что-то пояснить, связанное с этой надписью. А меня удивило другое: на противоположной стороне улицы обезглавленная – ни креста, ни маковки – сильно разбитая церковь Дмитрия Солунского. Колокольня уцелела. А проёмы, где висели колокола, заставлены ржавым железом. Никаких окон нет. В дырку между железными листами высунуто колено водосточной трубы, и из него, как и на вокзале, тоже идёт дымок.

- Деда Ваня, смотри, – показываю я на колокольню – неужели там живут?

- А где жить-то? Всё разрушено. По колокольням да по подвалам и ютятся люди. А одна семья на Рождественском кладбище живёт в склепе. Вот так, сынок! Летом-то хоть палатки были, а сейчас?..

Наше «такси» движется медленно. На развалинах какого-то каменного строения бывших торговых рядов другая надпись: «Мин не обнаружено!». А дальше опять: «Разминировано!», «Разминировано!», «Разминировано!». До самого Ярославого Дворища. Едем, смотрим, молчим.

На Ярославовом Дворище одна Аркада - порушенная, да изрядно побитый Никольский собор с окружавшими его такими же церквами. А вокруг - глазу не на чем задержаться, как на Софийской стороне. Даже здание горисполкома, словно уехало куда, и развалин на его месте нет.

Тесть опять остановил лошадь.

- Вот, дети, и нет больше нашего Новгорода – сказал он дрогнувшим голосом – один Кремль и остался. Да и там всё побито. Вон София-то…

Смотрим на возвышающийся над кремлёвской стеной знаменитый Софийский собор. Он на том берегу. Хоть и далековато, но отсюда его хорошо видно. Кресты со всех глав сбиты. С центральной, главной из них золотое покрытие содрано, а сам каркас её, продуваемый всеми ветрами настолько изуродован, что будто кто-то специально забрался туда и крушил там всё огромным молотом. Ни креста, ни металлического голубя, что сидел на нём, символизируя благополучие столицы Новгородской республики. Тесть рассказывает, что немцы, видимо, знали о легенде, что если падёт голубь с креста Софийского собора, то падёт и Новгород. Подойдя к городу, они обрушили такой шквал артиллерийского огня по Кремлю, по Софийскому собору, по главному куполу и… попали.

Лошадь, едва дед тронул вожжи, пустила из ноздрей две струи белого пара, напряглась, и заскрипевшие сани тронулись с места. Улица к реке пошла под уклон и, подгоняемая тестем лошадь перешла на рысь.

Вот и наша улица Карла Либкнехта, ныне Суворовская (а сейчас в 2004 г – как встарину – Никольская) Поворачиваем налево, а перед нами вместо улицы – пустырь. Впереди справа видна церковь да кое-где отдельные уцелевшие деревья.

- Вот и нашей улицы нет, Валюша, говорю я жене.

- Да, дети, тут смотреть нечего - добавляет тесть - одни печи остались.

Каким же звериным характером нужно обладать, думаю я, чтобы уничтожить целый город, снести его с лица земли! Я видел войну, видел разрушения в Ленинграде, но чтобы так!..

Дома нашего ещё не видно, а слева и справа всё печи, печи… Сколько их?! Белые трубы этих печей, словно мертвецы в белых саванах, стоят по колено в снегу, печально напоминая о некогда живших здесь людях. Что наделали, изверги!

Проезжаем Ильинскую улицу, теперь она Красилова (а в 2004 г. она ещё и Знаменская, если от Никольской (Суворовской) пойти направо к Знаменскому Собору). На углу сильно побитая церковь Филиппа Апостола и Николая Чудотворца - ныне действующая - а впереди слева - наш дом! Под крышей стоит, как был до войны. Но ни дома Субботиных, что был справа, ни дома Кондрашовых, что был слева от нашего – нет. Одни печки стоят в снегу, да перед сгоревшим домом Кондрашовых остатки обгорелого забора.

- Тпру! – натянул вожжи отец. Ну вот,

дети, мы и приехали!

Слезаем с саней, смотрим на дом, на этот оазис в пустыне и никак не поймём, каким же чудом он сохранился.

- А чуда тут и нет, - говорит Иван Яковлевич – тут немцы жили. И надписи немецкие сохранились. Мы не стираем их. Вот, читай! – подвёл он меня к входной двери. И правда, на левом косяке читаю: «Курт Шредер», «Ганс Дитрих».

- Вот, видишь? А дома ещё у окна на обоях какой-то Фриц расписался.

- Интересно! Значит наш дом теперь исторический.

Вышла тёща – Александра Ивановна, всплеснула руками, обнялись, поздоровались. Они с Валей забрали детей и ушли в дом. А тесть продолжает:

- Может у них штаб тут какой был? Дом-то новый, за четыре года до войны построен - большой, тёплый. Вот и облюбовали немцы, и сохраняли, пока их не погнали отсюда. Удирали они, видимо, в большой спешке. Поджечь не успели, зато подложили заряд под один из углов дома. От взрыва дом частично разрушился, покосился. Таким я его и увидел на третий день после освобождения Новгорода, когда вслед за войсками вошёл сюда со своим хозяйством связи. Увидел и запечатлел его своим стареньким фотокором с двух сторон, тоже для истории. Так что он повреждён был, и основательно. А с ремонтом помог Николай Иванович Назаров. Это начальник областного управления связи. Теперь ведь Новгород – областной центр. Ну вот, начальник с заместителем прибыли, а жить-то негде. Мы составили договор. Управление связи отремонтировало дом, а я предоставил им жильё на неопределённый срок, пока им построят квартиры. Вот и живём – Назаров с семьёй в этих двух южных комнатах, - показывает он на окна – Богданов – его заместитель – в северной, а мы с женой в той, что окнами на Субботиных. Ну, а кухня на всех одна. Ничего, живём мирно.

Забегая вперёд, скажу, что прожили они вместе хоть и в тесноте, зато в счастье и большой дружбе целых двенадцать лет!

Мы с ребятишками греемся у печки, а деда Ваня поехал ставить своё «такси» в конюшню. Тёща хлопочет на кухне, жена помогает ей и накрывает на стол.

По случаю нашего приезда за столом собрались все жильцы дома: и наша семья и Назаровы, и Богдановы – всем места хватило. И, конечно, главная тема разговоров – война. До её завершения оставалось всего каких-то два месяца. Порадовались за успехи наших войск, помянули погибших. Сугубо штатские люди – связисты – отдали дань уважения авиации, рассматривали мои награды, особенно Золотую звезду Героя. Тогда это было событие!

Незаметно разговор перешёл на местные темы Разрушенный Новгород волновал всех. С разговорами о нём люди вставали, с ними и спать ложились. И когда коснулись вопроса об исчезнувших зданиях третьей школы, городской поликлиники, кинотеатра «Пионер», здания горисполкома и др., Иван Яковлевич рассказал, что многие разрушенные здания по приказу немецкого коменданта были разобраны до фундаментов руками наших военнопленных и нескольких десятков жителей, оставшихся в городе. В их числе оказался и Иван Алексеевич Кондрашов из соседнего с нашим дома - не успел вовремя эвакуироваться из Новгорода.

Он не думал, что немцы так быстро ворвутся в город. Но, когда они заняли Софийскую сторону, Иван Алексеевич ночью усадил семью в лодку, по Волхову, прижимаясь к восточному берегу, выехал в Сиверсов канал. По каналу хотел добраться до посёлка Пролетарий, но был замечен. Немецкий катер настиг его у деревни Сковородка и вернул в город. Так Иван Алексеевич с семьёй оказался в оккупированном Новгороде. Он-то при встрече после освобождения и рассказал моему тестю, как этот кирпич они свозили на Псковскую дорогу и мостили им топкие места. Земля гудела под ногами захватчиков. Чувствовали, что рано или поздно придётся им драпать из этих мест и, Псковское шоссе для них – это единственное окно в Европу, единственная надежда на случай отступления.

Утром следующего дня я решил посмотреть на Кремль. Думал, пойдём вместе с женой, но она отказалась, сослалась на то, что ещё успеет, как-нибудь потом посмотрит, да и на улице мороз, ветер… как-то не очень убедительно добавила она и посмотрела на меня.

- Просто, я никогда такого не видела, понимаешь? Сходи один, ладно?

И вот по понтонному мосту через Волхов я уже вышел на Софийскую сторону. Миновал Кремлёвский парк, спустился в ров – мост через него был полностью разрушен. Увязая в глубоком снегу, по крутому склону рва с трудом выбрался наверх к западной арке (со стороны площади) и вошёл в Кремль. А снегу и здесь много, местами сугробы. Ни одной живой души, словно вымерло всё вокруг. Страшная, почти зловещая тишина.

Глаза не успели в деталях разглядеть всю картину разрушений в Кремле, но уже то, что успел увидеть заставило застыть на месте. Такое впечатление, будто немцы и не уходили отсюда, будто здесь они, только притаились. Смотрю на здание городского театра, на разрушенные пустые оконные проёмы нижнего этажа и, кажется, вот-вот оттуда полоснёт автоматная очередь. Стою, не шевелюсь. Чувствую, вспотел. Вытер рукавом со лба пот и мысленно убеждаю себя, что время-то мирное, и о какой автоматной очереди может идти речь? Взбредёт же в голову такое!..

Успокоился, подошёл к зданию театра. Вскарабкался на торчавшую из сугроба обледеневшую доску, дотянулся до оконного проёма. Смотрю, на полу разбросана солома, конский навоз, валяются какие-то разбитые ящики. А среди этого хаоса так знакомые мне мраморные колонны. Словно могучие атланты, взвалив на себя тяжесть потолка, стоят они в этом дерьме, молчаливо затаив обиду на всё случившееся.

Наш новгородский «Колонный Зал». До войны в нём устраивались молодёжные балы и мы с женой, тогда ещё невестой, не раз бывали здесь. Новгород тогда был районным центром Ленинградской области с населением около сорока тысяч человек. И такой зал в здании городского театра, да и сам театр были гордостью новгородцев. А гитлеровцам ничего не свято – они сделали тут конюшню.

Напротив театра коробка сгоревшего здания нынешнего музея. Подхожу к нему. С правой стороны, где раньше было небольшое крыльцо и дверь для входа в помещение, теперь воронка от взорвавшейся бомбы. Ни крыльца, ни части стены, к которой оно примыкало. А мне и по сей день памятно это крыльцо, потому что 28-го сентября 1939 года мы с Валей поднялись по его ступеням и, с особым волнением открыв эту дверь, вошли в городской ЗАГС. Конечно, сам процесс записей в книгу актов гражданского состояния в то время не сопровождался таким торжественным церемониалом, как это делается сейчас в нашем Дворце Бракосочетания, и на моей невесте не было ни фаты, ни белого свадебного платья. Но и то, что не очень приветливая особа, взяв наши паспорта, записала нас в эту книгу и сказала: «Поздравляю!», осталось в памяти на всю жизнь.

Помню, выйдя на крыльцо, мы поцеловались и, сбежав по ступенькам, счастливые пошли домой. Повстречавшаяся нам женщина остановилась: «Никак расписались?» - спросила она. И, услышав наше радостное «Да!», сказала: «- Дай-то вам бог, ребятки!».

От воспоминаний перед этой ужасной картиной разрушения мне стало не по себе. Хорошо, что я пришёл сюда один, без Вали…

Пробираюсь к памятнику «Тысячелетие России». Снег глубокий, идти трудно, да и в ботинки уже набралось. Сапоги бы надеть или валенки, так вот, не догадался. От памятника одно основание, утонувшее в снегу. Ни самого памятника, ни ограды. Тесть сказывал, что памятник немцы разобрали, уложили в вагон или на платформу (говорят по-всякому) и хотели увезти в Германию. Но наши наступающие войска помешали им. А теперь, говорят, что будто бы из Ленинграда и Москвы уже приехали художники-реставраторы и будут восстанавливать памятник. Ограду пока ещё не нашли. Огибая постамент памятника, наступил на что-то твёрдое. Разгрёб снег – железяка какая-то вмёрзла в грунт. Отодрал, а это рука от какой-то фигурки с памятника. Стал разгребать снег дальше и ещё нашёл. Эта не примёрзла. Очистил от снега – нога. Только эта крупнее, почти полметра длиной. Стопа отломана. Больше ничего найти не удалось. Куда нести находку, не знаю. Осмотрелся, около Звонницы увидел человека, разгребающего лопатой снег. Подхожу, показываю свои «подснежники» и говорю, что если памятник будет восстанавливаться, то эти детали, видимо, пригодятся.

- А Вы в Бюро Православной церкви зайдите, посоветовал он, показывая на домик, примыкающий к Звоннице, - Вон, в ту дверь.

«Бюро Православной Церкви…» как странно звучит, подумал я, открывая дверь. Вошёл. В помещении тепло. За столом двое что-то пишут. Поздоровался. Мужчина лет пятидесяти поднялся.

- Никак моряки к нам пожаловали? (форма-то черная у морских лётчиков), сказал он и протянул мне руку. – Здравия желаем, товарищ капитан! Что это у Вас?

- Вот, рассказываю, - в снегу нашёл!

- А Вы садитесь, согрейтесь. В шинельке да в ботиночках холодновато, небось?

Я переобулся, подсушился.

- А находка-то добрая и нужная. Так что, если ещё что удастся найти, приносите, звоните. У нас теперь даже телефон есть. Это Гальянский нам…- и он показал на стену, где висел телефонный аппарат.

- А кто это? - спросил я, услышав фамилию своего тестя.

- Иван Яковлевич его зовут, начальник областного ЛТУ связи. Добрейший человек! И руки у него золотые. Вы знаете, и в бога не верует, а раз, говорит, для православной церкви, значит, сделаем. И вот… так, что если что – звоните.

«Как уважают нашего деда Ваню!» - подумал я. А он, действительно, хороший, добрый человек, всем старается всегда помочь и делом и советом. И Валя такая, вся в отца – добрая, душевная.

Я попрощался, и вышел из помещения. Смотрю на Звонницу. А она, видимо, от взрыва бомбы где-то неподалёку, стоит с большим креном. Огромные, длиной в два телеграфных столба, подпорки удерживают её от падения. Колоколов нет. Говорят, что они где-то спрятаны. Кто говорит, что зарыты в землю при оставлении нами Новгорода, а кто – в реке утоплены. К Звоннице не пошёл, к Софии – тоже. Кругом глубокий снег. Собор стоит ободранный со следами пуль и снарядов. Ему тоже досталось.

Стою, смотрю на эту страшную картину разрушения, пытаюсь отыскать хоть что-то уцелевшее, не тронутое войной, но не могу. К тому же всё время беспокоит мысль, что здесь, в районе Звонницы, кроме примыкающего к ней дома, было что-то ещё. А вот что? Слева разрушенная часть какого-то невысокого здания… и вдруг вспомнил – так это же церковь Входа в Иерусалим! Вот что здесь было! Но, ни возвышающейся над алтарём надстройки, ни креста, ни маковки… Всё в куче кирпичей.

Только сейчас увидел, что и в двухэтажное здание, где нашло пристанище Бюро Православной церкви, тоже влетел, видимо, солидный снаряд или даже бомба, разрушив его южную часть (со стороны арки), наверное, это её обломки валяются рядом. Да, тут было от чего накрениться Звоннице. Взрывов здесь хватало. Через восточную арку, благо она рядом, вышел на берег к разрушенному мосту через Волхов. Стою и думаю: «Раньше-то – через мост, направо, да и на Карла Либкнехта (это про Суворовскую ул., теперь Никольскую) Там и до дома рукой подать. А теперь только вокруг, по понтонному».

Тихо-то как тут! Гробовая тишина почти умершего города. И нигде ни души. Лишь кое-где слабые дымки, растекаясь в морозном воздухе, говорят о том, что люди там есть.

Город мой! Каким красивым ты был до войны и, что сделали с тобой эти изверги!

Сами собой зазвучали строчки, написанные на войне:

…Я вспоминаю Новгород, где жили

Мы до войны с дочуркой и женой.

На берегу высоком горделиво

Стоит Собор с кремлёвскою стеной.

Под той стеною Волхов, с ветром споря,

Качает лодку пенистой волной,

А за рекой в саду зелёном тонет

Наш новый дом с террасой голубой…

- Вот так! – тяжело вздохнув, сказал я вслух, -

вот как всё вышло-то!

Повернулся и тихонько пошёл обратно в Кремль. Под аркой остановился. Вспомнил, как раньше, бывало, закончим полёты, проведём разбор с курсантами – и по домам. Идём с ребятами через Кремль и под аркой, не то, чтобы из озорства, а так, по-мальчишески, обязательно крикнем: «О-го-го!». И арка тут же повторит это своим громовым голосом. «Отзывается, отвечает – живая, значит!» - радуемся мы, выходя из-под неё. А что, если я сейчас так же крикну? Не сильно, конечно, а так, вполголоса. Поднял голову, посмотрел на её верхний свод и…«- О-го-го!» Арка в ответ: «- О-го-го!!!» «- Живая арка-то, живая! - обрадовался я. – Вспомнила, отозвалась. Значит, жив Кремль!»

От этих мыслей и на душе потеплело. И ребят вспомнил, моих друзей по работе – инструкторов-лётчиков нашего аэроклуба: Колю

Николаева, Яшу Иванова, Васю Жвикова, авиационного техника Петра Андреева. Будто здесь они, рядом со мной - весёлые, жизнерадостные. Уже нет в живых Коли Николаева и Яши Иванова. Их не уберегла судьба. Особо трагически погиб Яша. Его воздушный таран над Севастополем 17-го октября 1941 года я словно вижу своими глазами. Вижу падающие горящие самолёты – фашистский «Дорнье-217» и Яшин Миг-3, вижу Яшин парашют и его приводнение в Северную бухту. Вижу и тот безрезультатный бой на исходе дня между нашими и немецкими катерами за овладение парашютистом, и наступившую затем темноту… А позже был указ президиума Верховного совета СССР о присвоении младшему лейтенанту Иванову Якову Матвеевичу звания Героя Советского Союза… посмертно.

Напрасно смерть в бессилье брызжет ядом

-Ей неподвластны вольные сердца…

Вспомнил я стихотворение, написанное тогда о подвиге Яши поэтом Василием Кулеминым. Декламирую тихо, почти шёпотом, чтобы не разнесла притихшая арка.

…Тебя всегда мы видим с нами рядом-

Героя, брата, друга и бойца.

Жаль, рук пожать не можем перед боем,

Иль, возвратившись на аэродром,

Уж не сочтём число сквозных пробоин

На Ястребке израненном твоём.

Среди друзей ты не промолвишь слова,

Но в грозный час прекрасный образ твой

Даёт нам силу, мужество, и снова

Зовёт вперёд, вперёд на смертный бой…

…Твой образ чтут Отчизны милой люди

От южных гор до северных морей.

Пусть память эта так же вечной будет,

Как блеск геройской звёздочки твоей.

Прошептал, а у самого мороз по коже, словно озноб друга, плывущего в ледяной воде бушующей бухты, передался мне. А до берега далеко, и сил не хватило. Утром на поверхности притихшего моря его уже не обнаружили… Яша, Яша!

Вышел из-под арки, остановился. Воспоминания о погибшем друге буквально сковали меня. Я даже забыл где я и почему здесь стою. Понемногу успокоился и пошёл, было, но вспомнил, что вдоль кремлёвской стены к левому крылу здания теперешнего музея идёт наша с Валей любимая аллея. Там среди кустов сирени и акаций наша заветная скамеечка. В стороне от глаз людских там всегда было так тихо и уютно, что казалось, будто этот укромный уголок Кремля специально создан для влюблённых. Но едва я, вспомнив об этом, свернул, как тут же остановился, словно вкопанный: поперёк аллеи, высоко, на толстых чудом уцелевших тополях две перекладины, а на них четыре верёвки. Три обрезаны, четвёртая в виде незатянутой петли болтается на ветру.

Я видел смерть, свыкся с ней на войне, но виселицу, да ещё наяву, а не в кино, увидел впервые.

Они были высоко эти верёвки, мне не достать их с земли, но это была настоящая виселица, которую фашисты не ради забавы соорудили высоко на суках. Освобождая город, ворвавшиеся в Кремль наши солдаты, видимо, обрезали верёвки и похоронили товарищей. А готовая петля? Возможно, труп из неё был вынут, а может и так, что обречённый не захотел умирать в петле, и был застрелен фашистами. Я даже представил, как он, взойдя на эшафот, бросился на них, вложив в этот порыв всю свою ненависть, всю силушку русскую. Может, и зашиб кого до смерти с мыслью: «Всё одним гадом меньше будет. А помирать, так с музыкой!».

Воображение моё было настолько сильным, что на какое-то время я даже потерял над собой контроль. И только выстрел в обречённого, который я будто бы услышал, вернул меня к действительности. Огляделся. Голые вершины заиндевелых высоких тополей чуть раскачивались. «Наша аллея, наша любимая аллея! Что сделали, гады!».

Дома, рассказывая о своём походе в Кремль, я старался ничем особо не омрачать жену, зная, как она болезненно реагирует на всё это. И, конечно, ни слова о виселице.

Утром тестю позвонили и сообщили о том, что на его адрес пришёл наш багаж. Ехать за ним предстояло почти за 80 километров - в Чудово, так как в Новгороде багажного отделения на вокзале не было. А поскольку Ивану Яковлевичу нужно было ехать в Чудово ещё и по служебным делам, он запустил имеющуюся в узле связи старенькую полуторку, сел за руль, и мы поехали.

С трудом пробиваемся по заснеженной, плохо наезженной колее, за одним из поворотов видим идущую по дороге женщину. Она с трудом тащит деревянные санки с двумя маленькими озябшими малышами. Тесть остановил машину. Оказалось, что муж у женщины погиб на фронте, а они добираются до деревни Мясной Бор, где жили до войны. Там у них свой дом, и что до Мясного Бора уже рукой подать, каких-то пятнадцать километров. Что сейчас они доберутся, затопят печку, в доме будет тепло. У соседей молочка раздобудут, и станут потихоньку ждать лета. А там огород вскопают, посадят картошку и заживут.

Мы смотрим на эту усталую, оптимистически настроенную женщину, возвращающуюся откуда-то из-под Валдая, где они были в эвакуации, на её озябших ребятишек и не знаем, что ответить.

-Ладно, - говорит отец, - а сейчас давайте, садитесь в машину, мы вас довезём до Мясного Бора.

Чтобы не раскрывать и так не очень тепло одетых детей, мы с отцом поднимаем санки вместе с детьми и ставим их в кузов. Помогаем сесть матери и трогаемся в путь.

Останавливаемся у колышка, который стоит в снегу у дороги. На нём фанерка, а на ней, как в Новгороде на вокзале, карандашом написано: «Мясной Бор».

Женщина спрыгнула с машины, вышла вперёд, смотрит. Лицо её полно негодования. Слева от дороги возвышается над снегом целый ряд белых печек с закопченными трубами, как на нашей улице, да кое-где с десяток уцелевших деревьев. Вот и всё, что осталось от Мясного Бора. Впереди, на краю небольшого овражка опрокинувшийся на бок с разорванной гусеницей немецкий танк да небольшое орудие с напрочь отбитым колесом дополняют картину некогда происходившей здесь баталии.

- А ведь какое было село! – прервав затянувшееся молчание, заговорила женщина. Она качает головой, вытирает бегущие по щекам слёзы, - какое село!

Иван Яковлевич дополняет воспоминания женщины – перед самой войной он был начальником Чудовского участка связи и часто бывал в Мясном Бору. А я слушал и думал: «Каким же всё-таки звериным характером обладают немцы, что вот так педантично уничтожают всё на своём пути».

- Что же Вы теперь намерены делать? – спросил я нашу попутчицу. В ответ она попросила нас снять детей с машины.

- Куда же Вы? – говорит тесть. – Замёрзните сами и детей заморозите. До лета надо бы обождать. Поедемте с нами в Новгород, там что-нибудь придумаем. У нас дом отремонтирован. Как-нибудь разместимся. Но женщина настояла на своём - сказала, что они всё-таки побудут здесь, пока мы съездим в Чудово, а на обратном пути, возможно, и поедут с нами в Новгород.

Мы уехали. Возвращаясь, остановились в Мясном Бору, но ни женщины, ни ребятишек нигде не было. Только след её валенок и полозьев санок с того места, где мы их высадили, повёл к одной из печек, стоявших в снегу. Видимо тут стояла её изба. Валенками она разгребла снег вокруг печки, наломала сухих веток с уцелевших кустов, затопила печь – нагревшиеся кирпичи не успели полностью остыть. Наверное, обогрела ребятишек, поплакала, по старому следу вышла на дорогу и уехала с какой-нибудь попутной машиной, потому что следов её валенок больше нигде не было.

Мы вернулись к машине, постояли, посмотрели на эту потревоженную и на время ожившую печь и подумали: «Нет, не умер Мясной Бор. Он ещё поднимется из пепла, и снова в нём закипит жизнь, пока есть такие преданные своей земле люди».

Через неделю я уезжаю к новому месту службы на Дальний Восток. Еду пока один. С тяжёлым чувством покидаю город. Сейчас он особенно мрачен. Сохранившиеся обломки зданий, разрушенный Кремль с обезглавленной Софией стынут на морозном ветру. Седой Волхов, слегка дымя морозным паром, тихо несёт свинцовые воды в Ладогу, думая свою невесёлую думу. А я закрываю глаза и вижу раскинувшийся по берегам, утопающий в зелени садов наш Господин Великий Новгород. Кланяюсь ему, желаю доброго здоровья и быстрейшего воскрешения из руин.

Дата добавления: 2015-08-28