Измучен годами неволи,
подавлен стенами тюрьмы,
я тяжко томился по воле,
и замерли думы мои.
Но путь испытаний не кончен,
я вновь у порога стою,
а что за порогом - не знаю:
быть может, могилу найду.
О, Боже, не дай мне погибнуть
во тьме, разлученным с Тобой,
дай силы мне с телом расстаться
свободной и светлой душой.
Усилием пламенным воли
в глубины души я проник
и вновь я нашел там опору
и радостно к ней я приник.
И сердце болеть уж не стало,
легко, хорошо на душе,
тюрьма угнетать перестала -
свободу нашел я в себе.
И снова душа в единенье
со всеми, кто правдой живет
не только теперь, но и прежде,
и с теми, кто после придет...
Наш приговор был опротестован еще в 1937 году "за мягкостью" и с указанием - вынести строгое наказание. Но к этому времени мы, приговоренные, уже рассеялись по далеким местам и затерялись там в огромном потоке заключенных, и ничего не знали об этом, пока нас (более двух лет) разыскивали для пересуда и собирали опять всех в Первый дом города Сталинска. А наших оправданных товарищей вновь взяли вскоре, и они более двух лет "ждали", пока нас всех соберут, и им, бедным, пришлось хлебнуть горя за эти два года больше, чем нам в лагерях. Мы все же работали среди тайги, хоть свободный ветер обвевал нас, а они томились в тюрьме и 37-й, и 38-й, и 39-й годы, когда тюрьмы были невероятно переполнены, так что люди нередко теряли сознание от тесноты и духоты в жаркое время. Бывало и так, что мыли бетонный пол камеры своим же потом. И не там ли они уже подорвали свое здоровье?
Вскоре после освобождения Епифанов и Гитя Тюрк умерли от болезней, да и с Пащенко получилось что-то неладное.
Егор Епифанов. Воронежский крестьянин, в годы гражданской войны добровольно вступивший в Красную Армию. Учился в школе красных командиров, чтобы сражаться с белыми, но когда их школу послали по тревоге на подавление какого-то крестьянского волнения, он не смог и не пошел. Он узнал путь Толстого.
У Егора была большая семья. Жена его умерла, когда он сидел в тюрьме. Детям за отца и мать стала старшая девочка пятнадцати лет. Потом до них дошла весть, что отца освободили после нашего второго суда по кассации. Освободили, а дома нет и нет; оказывается, его долго продержали зачем-то в Первом доме. Отчаявшись, девочка повесилась. И вскоре вернулся домой Егор, но уже с туберкулезом. Он недолго прожил.
Густав и Гюнтер Тюрк - москвичи, дети врача, горожане по рождению, каких у нас в коммуне было совсем мало. Они нашли применение своим силам на учительской работе, нужной для коммуны и любимой ими. Гитя Тюрк, пожалуй, был единственным среди всех нас, который обладал поэтическим даром. Здоровье у него было некрепкое. Заключение и вовсе подорвало его силы, он сильно болел и чувствовал, что ему не выдержать, и это наложило отпечаток на его стихи.
В 1940 году в мрачной и строгой тюрьме города Мариинска некоторое время нам довелось быть вместе в одной камере. Утром, 6 августа, проснувшись, он сказал:
- Ложусь в больницу, а это на память тебе написано...
И подал мне большую, оттесанную топором щепку, на которой карандашом было написано:
Я лег одиноко на край дороги,
чью тяжесть не снес.
Мой старший товарищ, прощай.
Простимся без жалоб и слез.
Иди так же бодро вперед,
осиль роковую межу,
а я свое тело под гнет
безумной неволи сложу.
Жене и родным и друзьям
снеси мой прощальный привет.
Прощай, продолжай же свой путь,
а я?.. я хочу отдохнуть...
В этот раз Гитя все же выжил, пролежав семь месяцев в больнице с плевритом.
Митя Пащенко, живой, жизнерадостный, общительный с людьми. Из бедняцкой крестьянской семьи из Поволжья, село Баланда. Попав в тюрьму, он сильно болел, что-то вроде язвы желудка.
Митя, казалось, весело, легче других переносивший неволю, все же не выдержал, что-то надломилось в его психике, после освобождения он не вернулся к семье, ушел, замкнулся от друзей.
...Второй суд над нами состоялся весной 1940 года, когда уже не было ни коммуны, ни предгорсовета, члена ВЦИКа Лебедева, возбудившего против час дело, не было секретаря горкома Хитарова, не было следователя Ястребчикова.
Все они стали жертвами того же непонятного, не охватываемого мыслью тайфуна, в который они пихали нас.
Время смягчилось. Если бы нас пересудили в 1937 году, когда был отменен приговор, если не всем, то многим из нас был бы конец. На суде нам дали разные сроки - от пяти до десяти лет, но фактически все сравнялись, все отбыли по десять лет, так как в то время по окончании срока 58 статью не освобождали - "до особого распоряжения". Судья на этот раз был желчный, злобный старик. Держали нас строго, даже в перерывах не разрешали переговариваться и даже нельзя било смотреть друг на друга. Троих - меня, Гутю и Ивана Васильевича Гуляева - посадили сзади, а позади нас все время стояло неоправданно большое количество молчаливой охраны. Мы так и поняли - нам троим возможна "вышка".
Как из другого мира показались мне наши друзья, которых мы выставили свидетелями, что в коммуне дела вершила не какая-то кучка, а общее собрание - по уставу. Входили Савва Блинов, Вася Кирин, - такие загорелые, крепкие, налитые жизненным соком по сравнению с нами, высохшими и выцветшими в тюремных стенах. Так бы и бросился их расцеловать, а вместо этого - сухие процедурные вопросы и такие же ответы.
Были свидетели и от обвинения - И. С. Рябой, И. И. Андреев. Они ничего особенного не говорили, только насчет меня, что "Мазурин энергичный", "с ним считались", "как он скажет, так и будет". Немного, невеско, голословно, но суду много и не надо было. Неожиданно крепко меня выручил свидетель обвинения Иван Третьяков.
Судья начал задавать вопросы:
- А как относился Мазурин к Барышевой? Были ли они согласны?
И тут Третьяков сказал:
- Нет, Мазурин был с ней несогласен, он один раз вывел ее с собрания.
Судья:
- За что?
- За то, что нельзя так резко говорить, как она говорила.
Этого, конечно, никогда не было, чтоб я ее или кого-то еще выводил. Этого у нас вообще не было и в заводе. Высказывать ей на собрании свое мнение, что не надо так резко, озлобленно высказывать свои мысли, что от этого они теряют в своей силе и могут обидеть и укрепить зло, мне действительно приходилось. Почему так сказал Третьяков, я не знаю, может быть, от волнения, от необычной обстановки он неточно выразил свою мысль, - это бывает, но только после этого отпета судья перестал "клеить" меня к Анне Григорьевне и ее группе, судьбы которых были нам известны. И чем-то жутким повеяло на меня, как будто в зал вошла Анна Григорьевна и, улыбаясь, манила меня к себе. Мне было стыдно, что я как бы отмежевывался от них. Я сказал, что уважал ее как человека, но во многом с ней не соглашался. В частности, я отметил, что в деле есть взятая у нас переписка о голодовке, где я возражал Анне Григорьевне, и хотя я говорил только правду, только то, что было, и я знал, что теперь ей уже ничто не может повредить, все же мне было стыдно, что я отмежевываюсь от нее в ее страшной судьбе, и как будто она с укором посмотрела на меня и, ничего не сказав, вышла из зала.
Еще на суде к нам хотели присоединить Мишу Барбашова. Он жил и работал в коммуне как ее член, хороший человек, но когда-то перенес отравление, переболел энцефалитом, и на этой почве его психика была несколько нарушена. Он писал большие письма про Сталина, про Гитлера - "мышь белая, мышь черная грызут веревку, на которой подвешен мир, веревку перегрызут, мир погибнет" и т. д. Изо всей его больной писанины можно было, конечно, выбрать наиболее эффектные фразы для обвинения. Мы запротестовали, сказали, что Барбашов человек больной, потребовали экспертизы, что и было сделано, и он отпал от нашего дела, а мы вздохнули облегченно - это было лучше и для него, и для нас.
На четвертый день прокурор взял свое заключительное слово. Было тихо, напряженно, все ждали, что он скажет, и когда он после обвинявшей нас речи заявил, что нас следует наказать сурово, и вслед за этим потребовал для меня десяти лет заключения, - я почувствовал, как будто с моих плеч скатывается огромная тяжесть, грудь расширяется, спина распрямляется.
После речи прокурора объявили перерыв, и что же получилось? Охранников не осталось в зале ни одного, комендант завел патефон, мы поздоровались друг с другом, стали весело разговаривать, и никто нас не останавливал.
Суд вынес те сроки, какие требовал прокурор, только Оле прокурор требовал четыре года, а суд дал пять. Какая к этому была причина - непонятно. Я думаю, что больного, желчного судью, дышавшего, как говорят, на ладан, раздражал спокойный, цветущий вид Оли.
Когда после суда нас развели по камерам, сразу застучал ко мне Егор:
- Как хорошо!
- У меня как праздник! - отстучал я ему.
Хорош праздник - десять лет неволи!
И снова нас разнесло, как ветром листья, по лагерям.
А тут вскоре новое несчастье - война и в связи с ней жестокая проверка наших убеждений - нельзя убивать.
Еще в 1936 году произошел в коммуне один случай, глубоко взволновавший всех.
Двум пьяным шорцам, проезжавшим по нашим полям, понравилось срывать и скатывать с высокой горы вниз росшие там тыквы.
К ним подошел Савва Блинов и спросил их:
- Что вы делаете? Зачем?
Вместо ответа один шорец выхватил нож и глубоко всадил его Савве в спину. Савва побежал. Невдалеке наши работали на молотилке.
Прибежал народ. Молодые, здоровые ребята схватили разбушевавшихся шорцев, связали и заперли в амбар.
Савву увезли в больницу, не вынимая ножа из раны.
Все население поселка в большом волнении собралось у амбара.
Раздавались разные голоса:
- Судить! В милицию! Что пользы в том?
Спор был горячий.
Все же шорцев никуда не сдали. Утром, когда с них сошел хмель, они стали просить прощения, проситься домой.
Их отпустили. Они ушли к своим семьям. Не знаем, какие следы оставил в их душах этот случай, но не сомневаемся, что если бы их осудили "по закону", держали в неволе, добрых чувств это у них никак бы не вызвало. К тому же такие наказания бьют не столько по преступнику, сколько по семье, малым детям, старикам.
Рана у Саввы, к счастью, оказалась не опасной, нож не задел опасных мест, он поправился.
Призванный во время войны на военную службу, он не отказался. У нас не было обязательных постановлений на этот счет, да и быть не могло, каждый поступал свободно, так, как мог, по состоянию своей души, своего сознания. Он пошел, но ввиду его уже пожилого возраста, а может быть, посчитались и с его убеждениями, но только он попал в хозяйственную команду, развозил горячую пищу солдатам в окопы и на передовые позиции. Он был убит уже в 1944 году прямым попаданием снаряда. Был Савва, и нет его. И следов не осталось от этого большого, сильного, необыкновенно мягкой и доброй души человека. Был убит, и вокруг него не возникло горячих споров - как поступить с убийцами. Ведь здесь был не кустарный нож пьяных людей, а снаряд - хитрая выдумка высококвалифицированных специалистов науки убивать, результат многолетних продолжительных опытов и математически точных расчетов. За убийство на войне юридические законы не судят, не судит за это и постановления церковных соборов.
Осуждает эти убийства на войне, так же как и всякие другие убийства, тот неписанный закон, который живет в человеческой душе и проявляет себя совестью и любовью к людям.
Не могу точно сказать, но вероятнее всего в 1938 или 1939 году в коммуне были осуждены несколько молодых людей за отказ от военной службы. Приговоры были не так суровые - от трех до пяти лет. Но из тех, кто отказался в войну, наверно, только один получил пять лет, а остальные - расстреляны.
Свою искренность они еще раз подтвердили своею смертью, на которую пошли с открытыми глазами.
Вася Кирин, человек с большой семьей, когда пошел заявлять об отказе, его жена Мария сказала ему:
- Ведь тебя убьют!
- Пусть меня убьют, лишь бы я сам не убивал никого, - спокойно ответил он и ушел.
Погиб Сережа Юдин, тот, кто сказал:
- Коммуны нет, теперь каждый может поступать так, как желает...
И он поступил так, как был убежден и как верил.
Отдали свою молодую жизнь Ваня Моргачев, тихий, внимательный. Погибли Афанасий Наливайко, Филимон Кузьмин, Вася Лапшин, Анатолий Шведов, Петя Шипилов, Ромаша Сильванович, Ерофей Котляр, Коля Павленко, Андрей Савин, Алексей Попов, Семен Третьяков.
Такая же судьба постигла бывших членов коммуны - Поликарпа Куцего на Украине и Степана Похилко в Узбекистане.
То же было и в Кожевникове. Там погибли: Иван Бобрышев (отец), Алексей Бобрышев, Григорий Бобрышев, Николай Смоляков (отец), Даниил Смоляков, Василий Смоляков, Максим Андрусенко (отец), Сергей Андрусенко, Степан Андрусенко, Корней Андрусенко, Иван Таракан, Владимир Халеев, Петр Власенко, Петр Пискун, Виктор Вельдин, Владимир Гвоздик (отец), Василий Гвоздик.
Из "Мирного пахаря" - Костин Александр.
Это был последний удар по единомышленникам Льва Толстого. Осталось мало, до и те уже без прежних сил и энергии. И кто осудит их за это?
Судит только собственная совесть за свои слабости.
Рассказал я о судьбе коммуны вкратце, то, что не стерлось из памяти за десятки лет, прошедших в условиях не легких, а иногда едва выносимых. Конечно, в памяти много еще всяких подробностей, много личного, и о других, но я не в силах уже все это собрать и связать в стройное целое.
Ограничусь этим.
В заключение хочется сказать еще немного о тех мыслях, которые у меня вызвало воспоминание о коммуне.
Как хорошо, что Л. Н. Толстой не создал никакой церкви, никакой партии, никакой секты, не дал никаких догматов.
Он указывал людям путь жизни, какой считал истинным.
Он делился своим опытом на этом пути, давал направление и оставлял за каждым то, что и должно принадлежать каждому - самостоятельно мыслить, самостоятельно принимать решения и жить, руководствуясь своим разумом и своей совестью, согласно сил и требований души.
Только такая жизнь стоит на прочной основе и дает силы и удовлетворение человеку и прочность обществу.
Никаких программ построения форм жизни у нас наперед не было. Все складывалось само, так как это вытекало из наполнявших душу убеждений.
Все было настоящее, не надуманное.
Мы считали, что основное в человеке - его духовная сущность, но знали, что проявляется она в делах и во внешних формах.
Так же и для жизни общества - его духовная сущность выливается в какие-то внешние формы, но это не значит, что эти внешние формы являются целью, чем-то основным. Мы никогда не преклонялись перед программами, формами и не приносили им в жертву жизнь человека - основную ценность.
Мы испытали счастье жить в обществе, основанном на свободном, разумном согласии, без принуждения; общество без чиновничества - этой могилы всего живого, свободного и самодеятельного; общества без "мое", а где все наше - общее.
Мы счастливы тем, что узнали радость труда не по найму, не из расчета, а вольного, радостного труда.
Теперь, когда все это отошло в прошлое и становится историей, напрашивается еще один важный вопрос: оправдали ли собравшиеся в коммуну имя Льва Толстого, с высокими идеями которого они связали свою жизнь? Достигли ли они в своей жизни высоты и полноты того учения, которое они приняли?
Нет! Конечно, нет.
Слишком тяжел еще был груз прошедших недобрых веков в нашем сознании, слишком много было у нас человеческих слабостей.
И второй вопрос:
Стремились ли мы достичь?
Да, стремились! Стремление было горячее, очень сильное, искреннее, честное, смелое - не щадя своей жизни.
Из бушующего, необъятного океана жизни людской, их стремлений и судеб, бесконечно разнообразных, вдруг какую-то часть могучим водоворотом объединило в одно - оторвало от остальной массы.
Вынесло на пенистый гребень волны. Затем мощным порывом подняло вверх, в воздух, к солнцу, с страшной силой ударило о скалы. Разбило на тысячи брызг, засверкавших всеми цветами радуги и упавших обратно в океан, слившихся с ним.
И этого нет.
И кажется, что и не было ничего.
Но это было!
И память об этом живет в душе переживших это, как о чем-то светлом, большом, нужном и радостном.
1964-1967
Тальжино
Date: 26 ноября 2002 (апрель)
Изд: Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы. Составитель Арсений Борисович Рогинский. Серия "Время и судьбы", М., "Книга", 1989
OCR: Адаменко Виталий (adamenko_v77@mail.ru)
ВОСПОМИНАНИЯ КРЕСТЬЯН-ТОЛСТОВЦЕВ.
1910-1930-Е ГОДЫ. (продолжение)
Б.В.Мазурин. ОДИН ГОД ИЗ ДЕСЯТИ ПОДОБНЫХ. ПИСЬМО ДМИТРИЮ МОРГАЧЕВУ, ДРУГУ ПО НЕСЧАСТЬЮ
Д.Е.Моргачев. МОЯ ЖИЗНЬ
И.Я.Драгуновский. Из книги "ОДНА ИЗ МОИХ ЖИЗНЕЙ"
Б.В.Мазурин. ОДИН ГОД ИЗ ДЕСЯТИ ПОДОБНЫХ. ПИСЬМО ДМИТРИЮ МОРГАЧЕВУ, ДРУГУ ПО НЕСЧАСТЬЮ
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |