Он дернул вожжами, и кони прибавили ходу.
— Я так себе кумекаю, — рассуждает Федот, — ежели ты в дороге, то выбирай день по силам. Об конце не думай. Потому как думы об конце зарасть вызывают.
— Это какая такая зарасть? — спрашивает Муся.
— Чаво?
— Ну, азарт, — отвечает за Федота тетя Феня.
— Вроде, — соглашается Федот. — А зарасть в любом деле помеха, потому как ты думаешь не о том, как бы лучше сделать да силы сохранить, а о том, как скорее.
— Так ведь дорога для того и дана, чтобы ее скорее проехать, — сказала тетя Феня.
— Для тебя да. Но каково лошадям? А мне? Бричке? А?!
— Верно, дядя Федот! — Муся даже в ладоши хлопнула.
— Пожалуй, да, — усмехнулась тетя Феня.
— Ай да дядя Федот! — сказала Муся. — Мудрец!
— Ты не в ладоши хлопай, а на ус мотай, — снисходительно заметил Федот. — Кончишь свои важные учения, начнешь работу гнать — помни не только о деле, но и о тех, кто тянет твою работу... Н-но, милые! Н-но, помаленьку!.. Ой да ты не сто-о-ой, не сто-ой на гаа-аре кру-утой...
Навстречу им по дороге идет странная колонна: арестанты не арестанты и не солдаты, одеты пестро — кто в пиджаках, кто в поддевках, а кто и просто в полотняных и холщовых рубашках. Впереди идут подводы, груженные заплечными мешками. Идут нестройно, не то колонна, не то толпа — не поймешь. Поравнявшись с ними, Федот спрашивает головного:
— Куда путь держите?
Головной, насупленный военный в погонах, молча прошел мимо.
— На работу? Али, может, по пожару собрались? — спрашивает Федот.
Ему ответили из колонны нехотя:
— Мобилизация.
— Какая ишшо мобилизация? — спросил Федот.
— Тетеря! Ай не слыхали, что война началась?
— Германец поднялся.
— Вот те раз... Приехали... — сказал Федот.
Муся в сером платье с кружевным воротником и такой же вязки кружевными обшлагами читает письмо:
"Дорогая казачка!
Пишет Вам тот самый дикий тунгус, который вилкой рыбу из реки доставал. Вы, наверное, уже приступили к своему пятилетнему курсу обучения. Не сомневаюсь, что Вы его одолеете в пять прыжков. А вот моя академия скрылась в синем тумане. Я ухожу на войну — мобилизован. И вообще все помощники Ивана Николаевича, которые брюки носят, за исключением Федота, идут на войну бить германца. И даже сестрица Ваша, чего мы не ожидали, добровольно пошла на курсы сестер милосердия..."
— Тетя Феня! — кричит Муся. — Со скольких лет принимают на курсы сестер милосердия?
Тетя Феня появляется в дверях Мусиной комнаты в строгом костюме.
— Должно быть, с восемнадцати. А в чем дело?
— Ирина в добровольцы записалась...
— Правильно сделала.
— Литовцев в классе сказал, что воевать будут за интересы капиталистов.
— Оно конечно... Хотя отечество состоит не из одних капиталистов.
— Как подойдет срок, я тоже запишусь в сестры милосердия.
— Прекрасно! А сейчас иди на собрание.
В актовом зале коммерческого училища собрались все учащиеся, педагоги на сцене за столом. Из-за стола встает строгая тетя Феня и произносит:
— Господа! Отечество наше переживает трудное испытание войной... От того, как будут вести себя ее сыны и дочери, зависит победа над коварным врагом. Это касается всех, в том числе и учащихся. Больше собранности, больше старания и ответственности. Помните, мы начали учебный год в военное время...
Веселыми стайками сбегают ученики с лестницы парадного крыльца. Здесь, неподалеку от училища, пристроился со своим огромным деревянным аппаратом и натянутым холстом с намалеванным озером и горами фотограф. Он зазывает пробегающих учеников:
— Аспада юноши и девицы! Античный горный пейзаж! Один момент, и вы перенесетесь навечно в голубые горы Кавказа. Подходите сниматься!
Мимо фотографа пробегают два парня и две девушки. Один из парней приостанавливается:
— А что, ребята? Сняться в такой момент. Война — и начало года!
— Фантастика!.. — кричит второй парень.
— Вы будете иметь удовольствие на всю жизнь, — говорит фотограф и, не давая им опамятоваться, тащит всех четырех к холсту.
— Вы потом себе просто не простите, если не сниметесь, — суетится вокруг аппарата фотограф, накидывая на голову черную тряпку. — Я вам сделаю вещь, вы сами удивитесь...
Ученики стоят возле холста... И только теперь мы замечаем среди них Мусю. Она все в том же сером платьице с кружевным воротником. Один из парней, почуяв на себе объектив, с улыбкой придвинулся к Мусе. Она тотчас же нахмурилась, надула губы и отодвинулась к подруге.
Так она и вышла на фотокарточке — с надутыми губами, наклоненная к подруге.
Фотокарточка стоит на ее письменном столе в знакомой нам комнате. Горит настольная лампа. Муся читает учебник, а рядом фотокарточка Ирины — она в белом чепце с красным крестиком на лбу. За окном мечутся снежинки, и белая мгла постепенно заволакивает весь мир. И видим мы бесконечные снежные просторы и холмы, холмы — не то борозды, покрытые снегом, не то могилы...
А за столом у окна все так же сидит Муся, читает учебник. Но теперь на ней накинута шубейка. Переворачивается страница — и вот к знакомым нам фотокарточкам добавилась еще одна — Василий в папахе, с медалью на груди.
Стук в дверь. Муся, словно очнувшись, встает, кутаясь в шубу, подходит к двери.
— Телеграмма! — Почтальон подает телеграмму.
— Откуда?
— Из Кургана. — Почтальон уходит.
Муся читает телеграмму: "На станции тиф". И больше Ни слова.
— Тетя Феня! — кричит Муся.
— Что случилось? — спрашивает тетя Феня, вырастая на пороге.
— У папы беда! Вот... — она протягивает телеграмму.
— Странная телеграмма, — сказала тетя Феня, прочтя ее. — Впрочем, Иван Николаевич ни слова не скажет. Это кто-то из рабочих.
— А почему Смоляков молчит? — спросила Муся.
— Он в Петрограде.
— Тетя Феня, я туда еду. Немедленно...
— В Кургане сейчас весна, распутица...
— Но я должна... Обязана!
— Хорошо, поезжай! Если застрянешь, попытаюсь туда вырваться.
Опытная станция. Весна. По грязной, оплывшей конским навозом дороге тащатся дровни. Лошадь идет еле-еле... Правит вожжами баба в нагольном полушубке. В дровнях сидит закутанная в тяжелую клетчатую шаль Муся. Вот и пристанционная усадьба, конюшня, дом... Но никто не вышел навстречу подводе. Даже Федот не вышел.
Муся встает с дровней и, оставив чемодан, бежит на крыльцо.
В просторной комнате на железных койках двое больных: молодая женщина рабочая-селекционер — и конюх Федот. Возле койки Федота сидит на табуретке в ватнике Иван Николаевич и пытается кормить с ложки больного.
— Иван Николаевич, не идет... В горле заслонка.
— А ты проглоти ее... Глотни, глотни. Она и откроется.
Скрипнула дверь.
Иван Николаевич обернулся, да так и застыл с ложкой бульона — на пороге стояла Муся.
— Папа!
— Тебе нельзя сюда!
— Папа! — крикнула она, с плачем кинулась ему на шею.
— Успокойся, дочка! Успокойся!.. Напрасно ты приехала сюда... Это же опасно.
— Нет, нет! Я не уеду от тебя, — плакала Муся.
— Успокойся, успокойся... Кто тебя вызвал?
— Телеграмма была от вас.
— Кто давал? Федот, не твой грех?
Федот с минуту тяжело дышал.
— Виноват, Иван Николаевич. Внучку посылал. Жалко мне вас... Вы уж три недели на ногах.
— А это тебя не касается! — сердито сказал Твердохлебов. — Твое дело принимать лекарство и еду...
— Муся, — слабо сказал Федот, — заберите вы его отсюда, Христа ради. Помрем мы все... Двое уж преставились... Ох-хо-хо... — Федот закрыл глаза.
— Не говори глупостей! А ты иди отсюда, иди... Расположишься в кабинете, — говорит Иван Николаевич.
Кабинет Ивана Николаевича. Но теперь в нем стоят две койки: на одной лежит сам хозяин, на другой Муся. Чуть брезжит утро. Иван Николаевич, откинув одеяло, вынимает градусник, смотрит на него — температура тридцать девять с половиной. Он натягивает халат, надевает валенки и садится к столу, что-то пишет.
Муся, проснувшись:
— Папа, ты почему не спишь?
— Я уж отдохнул... Спи, спи...
Муся вглядывается в его лицо и вдруг с тревогой:
— Пап, да ты весь красный!
— Это я так... Простудился малость.
— Папа, да у тебя сыпь! — Муся кинулась к нему с постели.
— Не подходи ко мне, слышишь?
— Я сейчас за доктором, — засуетилась она.
— Нет здесь доктора... А до Кургана тебе не добраться...
— Но надо же что-то делать!..
— Я уже послал за фельдшером. И лекарство нужное принял. На вот, выпей! Может, предохранит! — Иван Николаевич дал ей таблетку.
Муся выпила.
— Не давай телеграммы ни матери, ни Ирине. Слышишь? Все обойдется.
Иван Николаевич кутается, заметно, как бьет его озноб, дрожит рука.
— Нет, не могу писать!
— Да ты ложись, ложись... Папа!
Он и в самом деле идет покорно в постель... Ложится. И, приподняв голову на подушке, говорит:
— Присядь поодаль. Я тебе хочу что-то сказать.
Муся присаживается на стул.
— Я уже написал там, — кивнул он на стол, — Смолякову... И ты передай ему... Если со мной что случится... Весь селекционный материал станции перевези в Омск в сельскохозяйственное училище... И там продолжать начатые работы. Ирина пусть туда переезжает... Если живой останется. А я поехал... Вон видишь, как понеслись? Кони-то, кони. И столбы... Все дым клубится. Земля горит...
— Папа, папа, — плачет Муся.
Слезы текут по ее щекам, и мы видим, словно сквозь бегущую водяную пленку, как начинает дрожать и смещаться мир реального видения. И вот уже рыжие кони несутся прямо на нас и через мгновение, кажется, стопчут, сровняют нас с землей. Но что это? И земля сдвинулась, поднялась клубами, словно пар. И тени повсюду мелькают, огромные тени перечеркивают дымный небосвод. А потом все затихает, опадает какими-то черными хлопьями. И мы видим бескрайнюю, унылую пустыню, всю в рытвинах да в воронках, как изрытое оспой лицо.
Полную тишину подчеркивает мерный ход часов да тихое потрескивание дров в горящей печке. Мусина комната в Тюмени. Тетя Феня сидит у изголовья кровати, вяжет кружева. На подушке исхудалое Мусино лицо. Мы ее почти не узнаем — она острижена наголо и так похудела, что похожа на мальчика. Она открывает глаза и долго с недоумением смотрит на тетю Феню.
— Где я, тетя Феня? — спрашивает она тихо.
— У нас, в Тюмени.
— А где папа?
— Ты спи, спи...
— Нет, тетя Феня... Я хочу знать все, — сказала Муся.
Тетя Феня молча глядит на нее, и глаза ее наполняются слезами...
— Где он умер? — спрашивает Муся.
— В Кургане, в крестьянской больнице... Я поехала вслед за тобой... И нашла вас обоих в тифу. Ивана Николаевича взял к себе в палату доктор Успенский, его знакомый... Сам ходил за ним... Но все было напрасно.
Муся смотрит в потолок невидящими глазами. Помолчали.
— Когда вы с ним познакомились, тетя Феня?
— Двадцать пять лет назад... Мы с твоей матушкой работали в Красноуфимской женской прогимназии. Я вела немецкий язык, она рисование... И обе были влюблены в земского статистика Ивана Николаевича. Он и смолоду был неброской красоты, зато уж начнет говорить — божий огонь! На его лекции как в театр ходили...
— Тетя Феня, извини за нескромный вопрос: а ты влюблялась?
— Да... Однажды в жизни...
— А почему же замуж не вышла? — с наивной простотой спрашивает Муся.
— Потому что не хотела изменять... ему... — Тетя Феня уткнулась в свое вязание и быстро вышла.
— Вот оно что! — Муся встала с постели, пошатываясь, подошла к столу. Вот оно что! И мне больше никого не надо... С тобой останусь... — Она взяла со стола карточку Василия, выдвинула боковой ящик, достала оттуда тоненькую пачку писем, подошла к печке и бросила все это в огонь...
Карточка и письма вспыхнули и на какое-то мгновение в комнате стало светлее.
Муся глядела, как они догорали, и прошептала:
— Клянусь тебе, папа, я сделаю все, что ты не успел!
И опять перед нами те же сосны, где похоронен Иван Николаевич. Но рядом уже не поле, а тот самый луг, на котором они когда-то собирали гербарий.
И снова та же картина: Твердохлебов в неизменной соломенной шляпе, юные Ирина и Муся в легких пестрых платьях, в белых панамах.
— Ну, вот мы и собрались все вместе, — говорит отец.
— Папа, — кричит Муся. — А где же колоски? Ты обещал колоски!..
— Поле вон там, за темным лесом, — отвечает отец.
И в самом деле: за высоким сосновым кряжем открывается беспредельное поле. И тихо в поле — ни ветерка, ни дуновения. День клонится к закату.
Иван Николаевич и дочери его входят в пшеницу по грудь, как в воду, и, оглаживая рукой колосья, уходят все дальше и дальше.
И смотрит на них от сосны Мария Ивановна, старый человек с таким усталым и таким светлым лицом.
Вот она сдвинулась и пошла за ними туда, к горизонту.
Так они и растворяются среди высоких созревающих хлебов.
Удэгейское приветствие, вроде русского «здорово!»; переводится как «ноги есть!»
Уважительное обращение к старику (удэг.)
Главное лесное божество (удэг.)
Тигр (удэг.)
Грешно (удэг.)
Нанайское блюдо, строганина из свежей рыбы.
Провяленная на солнце кета.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |