День серел. Холодало. Вдоль проспекта торопливо шел человек, и тень его скользила справа, заглатываемая колесами автомобилей на проспекте. Он остановился под козырьком остановки, приковав тень к

1.

День серел. Холодало. Вдоль проспекта торопливо шел человек, и тень его скользила справа, заглатываемая колесами автомобилей на проспекте. Он остановился под козырьком остановки, приковав тень к своей левой ноге. Она распласталась на асфальте, поливаемая острыми жгучими каплями дождя, а он бережно вынул деньги из кармана на ладонь и пересчитал. «70 рублей должно быть достаточным, чтобы доехать до Гаршина. Вечно теперь нищебродить» - грустно улыбнулся Дымов пронесшейся в голове мысли.

Расползается рвань сетчато-клетчатых облаков, шипит по швам. Голые прутья протыкают мягкое небо. Вдали – только даль, и с ней хочется слиться, как ни с кем другим. Залюбуешься, взлетишь туда же, заволнуешься от близкого и недоступного великолепия. Опустишься на землю. Руки, нитки, лужи. Не хочешь, а выполнишь самое человеческое действие, что же еще остается делать, когда нечего делать.

Волнистая густота плавно выльется из тени, когда ее хозяин раскурит сигарету. Он задумается. У Гаршина собирается лучшая публика, необыкновенные и талантливые люди. Никто бы никогда не поверил, что такие существуют, а Дымов видел собственными глазами всех этих актеров, поэтов, художников, и верил и знал, что правда: они существуют. Он знает почти всех. Сложно вдохнуть в настоящий век романтику начала прошлого, да и не нужно. А, тем не менее, все – как говорится. Дух времени какой-то зыбкий и непостижимый, не настоящий, кажется – прошлый. И музыканты там есть. Выпивают и общаются. В общем, удивительное сборище, немодное и нетривиальное.

Так что вздохнет Дымов и шагнет на подножку подъехавшего общественного транспорта, яркого и странного, а тень пихнет в самую челюсть неаккуратной левой ногой, она ахнет и шмякнется вниз, растает.

Дымов приезжает к Гаршину чуть не каждый вечер, под холодное сопровождение луны проходит пять окон, вверх по лестнице, встречаясь с неприятной спутницей глазами. На этаже люди, выходят продышаться. Дымов здоровается с ними и идет в богатую гаршинскую квартиру. Неизменный гул, искуренный воздух. Он заходит и садится на синий, куцый диван. Знакомые привычно кивают ему головой. Дымову хорошо и спокойно среди неиссякаемого множества приятелей, ему нравится куцый синий диван и кумар, обрывки разговоров. Он откидывает голову назад и прикрывает глаза, улыбаясь своему.

Хохот доносится из кухни. Вокруг сильно пьяного Гаршина, как обычно, веселье. Звоном битового стекла оно отзывается в мутной дымовской голове.

- Ты философствуешь там?! – зовут Дымова.

Лопнувший звук извлеченной пробки.

- Он сценарист.

Льющийся звук освобожденной жидкости.

- Рифмовщик!

«Стеклянный идол хоровода,

Руководит людьми и правит

По кругу пьянство – страсти – нелюбовь.

То вниз подбросит, то вверх столкнет,

И сам нажрется, и других нажрет

И мягко, мерзко их сведет

В единый и продажный круг».

- Писатель. Сказочник.

Невзначай удар. Проглатывающую тишину прерывает звон разбитых стаканов и ругань Гаршина. Дымов не идет, он чувствует жестокую насмешку. Он называет вещи сугубо по-своему, за индивидуализм платит, но угомониться не хочет. Нигде, кроме как здесь, его не слушают, а здесь слушают, но мало верят. А рассказывает он тем больше, чем более ему не верят. Может, скоро его и тут слушать перестанут. А напрасно, рассказы, даже сказочные - это жизненно.

«Коридор, знаете ли, какой-то странный, спиралевидный. И людей туда затягивает и крутит по стенкам. Да уйди ты, старичок! Вы никто – а я кто. Я кто – а вы никто. Я никто – а вы кто! А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-х. Ой, я с ума схожу. Ой спираль. Нет старичка, все спят, успокойся. Два шажочка лесенка. Вверх вниз вертолет, блеволет, драндулет. Т-с-с-с мразишные морды, хочу вас всех расстрелять. Хочу в туалет, хочу умереть. Умри и ты, алкоголь, блага всевышняя! А-ха-ха-ха. А-ха. А-ха.»

Веселье прекращается за несколько последних ночных получасов. Веселиться на рассвете или при симптомах рассвета совершенно невозможно. Не спать в это время – все равно что подыхать. Дымов сидит на диване, качает ногой и смотрит на спящих в беспорядке людей, считая их, как ребенок овечек перед сном. До утра он методично и вдумчиво опустошает запасы сигарет, потом идет на огромную постель в бывшей родительской комнате Гаршиных, уехавших в Лондон года 3 назад.

Беспокойный, истощенный Дымов и здоровый, лоснящийся Гаршин не понимают друг друга искренне и любят так же. Гаршин приютил богемствующую молодежь разных возрастов у себя дома, Дымов – один из тех, кто приютился. Детский дом, дом престарелых, дом творчества, сумасшедший дом. Инфантильные, слепые, негодные и душевнобольные соответственно. Странные обитатели. И с надеждой на самих себя, с оправданием самих себя то есть. Хорошо.

Никто в точности не знал, чем именно занимается Дымов, откуда он появился и где пропадает, но никому и не была интересна его жизнь. Люди к Гаршину приходили разные, кто откуда, но уходили легко, как только появлялась возможность куда-то себя пристроить, и никогда не вспоминали ни Гаршина, ни его дом. Дымову было удобно и хорошо от этого – друзей вокруг множество, а кто они и что, его не интересует, и никто его не привязывает. Сидишь себе на диване в центре веселья, и чувствуешь торжествующее спокойствие победителя над замкнутым одиночеством.

Сегодня Дымов ушел спать рано, и долго к нему в комнату проникали разнородные голоса. На днях его отчислили из института. Оставшись один, он почувствовал горечь и неприятный обруч вокруг горла. Он лежал на чужой кровати и чувствовал, как сам для себя «чужеет», и что-то противное расползается от головы по всему телу холодными мурашками вдоль спинного хребта: это ненависть и хорошенько скопленное неудовлетворение раздирают и требуют выхода. А вместо выхода получается безвыходность - тупичок, жалкий и беспомощный, и чьи-то новые неприятности потесняют его собственные в нем. «Хорошо, папа умер и ничего не узнает… мама больна, хоть бы не узнала, господи…». Мысли синкопированные и монотонные, лучшие мысли, чтобы уснуть. И вот сон без сна… Проснувшись на следующий день, Дымов удивился тому, как все просто и безжалостно вокруг. С тем он успокоился.

Если хорошенько подумать, то можно прийти к абсолютно верному заключению, что времени не существует. Существуют часы, минуты, даже секунды, а время как таковое отсутствует, это очередная искусственная выдумка людей, скорее даже выходка, от которой они сами и страдают. Дымову время не пригодится в ближайшее время, он студент несуществующего факультета. Теперь он ходил, лениво проводя рукой по темной мебели из дорогого дуба, и думал о Гаршине. Ему нравилась самозабвенная гаршинская безудержность, нравилось, как он счастливо прожигает свою жизнь, нравилось то, что он популярен и любим всеми, что он пьет много и долго, а с утра убегает на очередную встречу, оставляя друга в квартире пользоваться ее унитазами, душевыми кабинками и барами. «Широкий человек, удивительный». Дымов взглянул на ковер и увидел Гаршина маленьким ребенком, увидел его богатых родителей здесь, на шикарном ковре, уляпанном вином. Он представил, как маленький веселый Гаршин выпивает с отцом коньяк, а мама достает из портсигара дорогую сигариллу и говорит: «Не травись, сынок, говном, кури хорошие», и ее рот расползается в улыбку, улыбка – в пасть, и лицо становится сплошь растянутой пастью, горячей и улыбающейся. Фу, бред.

Снова вечер. «Все время – это вечер, а что не вечер, то только служит возникновению нового вечера. Ты грустишь, мучаешься ночью, утром, днем, а потом вливаешь эти чувства и эмоции в вечер, и вечер их деформирует по-своему, присваивает себе. А если ты счастливый ночью, утром и днем, во вспомогательные времена суток, то вечером ничего этого не будет, он это изменит и наполнит другим, новым. А чем заполнит, тебя не касается и от тебя не зависит, но тебе понравится это другое, не может не понравиться…» Дымов сидел на синем диване, а человек, который ему попался для нового красного ручья слов, собрался отчаяться и сбежать. И сбежал. А внутри все равно хорошо и пусто, в теле податливость: вечер, как-никак. Пускай не слушают, он бы свои сверхценные идеи тоже не слушал, была бы возможность услышать и не послушать.

Квартира, затуманенная как-то совсем подмосковно, загородно-вечерне, заполнялась людьми. Рядом шумел Гаршин. Что-то происходило, но ничего не интересовало Дымова. Что-то особенное для него было в этих сборищах, что-то свое, что привязывало его ко всем этим людям, но не заставляло шутить, а разрешало тупо и тихо сидеть, наслаждаясь. Чувствовал себя при этом Дымов счастливее всех людей в мире, а один – засыхал.

Вот шумная толпа ввалилась в открытую дверь. Зашумел сначала пол под ногами, затем всполошились стены и заколыхался потолок. Как же хорошо Дымову, что не тихо, что все шумит и живет рядом с ним. Ему все примелькивалось что-то очень интересное, но он не приглядывался. Слишком лениво. Пьяная подруга Сивцева сидела напротив и разглядывала Дымова. «Ты урод,- донеслось размеренно и обдуманно,- Ты молодой, а выглядишь как урод».

Ну не свинство ли, подумал Дымов.

«И Гаршин мне не нравится. И сброд этот весь мне не нравится. И я себе не нравлюсь. И все-таки я лучше вас. Вы веселитесь за всех, а я за всех страдаю»

Надо же, дура привязалась. А такой вечер был.

Ее черты лица как нарочно неправильные. Брови неестественно прямые; ввалившиеся глаза и простой, сильный нос, неподходящий пухлым и обиженным губам.

«Вот ненавижу вас, ненавижу. Хочу сказать всем, что ненавижу, и не могу. Не будешь же к каждому подходить и говорить это. А вы даже не представляете, что я чувствую, и от этого ужаса, от этой невысказанности я еще больше всех вас ненавижу. Живете себе и плюете на то, что кто-то там вас ненавидит. Так и до самоубийства недалеко. Я вне вас, вне вас! И вам не понять этого, не понять».

Рыдания. А Дымов – товарищ понимающий, он знает, почему ее так ломает. Актриса, потому что. И Сивцев актер, и парочка их актерская и ролевая.

2.

Из всего общества Дымов больше всего не любит актеров и журналистов за притворство. Но не любит он их как-то любя, жалеючи. Не подонки же они. А вот подонков он уже совсем не любит. Подонки – это те, которые Дымову кажутся неискренними и расчетливыми. И он понятия не имеет, кто такие подонки на самом деле. На неискренность и старомодное «корысть» особенно налегают неискренние и корыстолюбивые, лукаво жмуря глаза и проверяя собеседника: ответит в том же осуждающем тоне с томным прищуриванием – значит, свой. Дымов написал статью на тему притворства и бесчестности, зная выигрышность таких тем, как своего рода символ вступления в среду творческих погорельцев. Паломники-моралисты пришли и прочитали бы, существуй они в действительности.

Отрывок висит на стене гаршиновского приюта, рядом с картиной «Черный мяч» бывавшего здесь художника и перечнем ролей кино – Сивцев, Сивцева, массовка, рисовка, тусовка…

Так выглядит Неприкаянность у всех четверых и еще у полмира.

3.

Что – рассвет? Что – телефон? Что, она всех обзвонила, Ваня? Да, рассвет уже даже не первый, да, звонок уже даже не пятый.

-Алло, мам? Я не приду.

- Опять не придешь?

- Выгнали.

Кашель. Хрипом скрип пробивает себе дорогу. «…Дрянь неблагодарная, кого я воспитала, я же предупреждала, так нет – все твои Вани Гаршины, хуяршины, неудачники позорные, ты такой, как твой папаша был, не смей дома появляться, я тебя видеть не хочу, помереть спокойно не даст, сволочь…» Кашель, кашель, кашель.

-Ваня, все в порядке, я поговорил. Да, она совсем не против.

Душевный хлопок по плечу, улыбка и разворот одного и глубокий взгляд вслед другого. Так выглядит Непонимание.

3.

Все время – вечер, а что ни вечер – то только служит возникновению нового вечера. Колышущаяся пелена бьется об мутные стекла и не может выбить себе путь из комнат туда, где свежая темень закутывает улицу. «Ты, слышишь, там, на улице, этот вечер, эта темнота, эта свежесть для кого-то счастливые, понимаешь?» Не понимает. Звенит, дребезжит чей-то высокий голосок над ухом и влажными ладонями оставляет кто-то неприятные следочки на дымовских руках. Дыхание – жар. Окутывает будто целлофановым пакетом, назойливо. Хочется стряхнуть пелену чужих ласк, но не чужих не быть и не может. И Дымов снова вовлекается. Вовлекается к известным, нечистоплотным, и знает про смертельные болезни, передающиеся любовью. Сифилис, СПИД, жизнь. Так выглядит Отчаяние.

4.

«Так вот, тот самый коридор, в котором людей по спирали крутит. В нем старик живет. Зачем старику жить в спиралевидном коридоре? Зачем тебе жить на квадратном метре? А-ха-ха-ха-ха-ха. Зачем вообще жить? Я ей, между прочим, сказал: милаха, разрешите вашу ручку, вашу ножку, ваш животик, вашу спинку. А то придет старичок и заберет ваше все. Будете крутиться как вещички в стиральной машине! А-ха-ха-ха, приложите холодненького к голове, а то милочку заберут сейчас и отхлестают по щекам!»

-Да что с ним опять? Псих конченый. Заверни его в одеяло и на улицу, пусть остынет там.

Сугроб. Тяжело. Непонятно - где все, где я? Воспаление легких.

Так выглядит Жестокость.

5.

Выйти вон, сбежать подальше отовсюду. Одному. Невозможно.

Она кинулась к нему навстречу, неловко обволакивая неровности поверхности земной, разбиваясь в кровь и не видя ничего перед собой, кроме Дымова. Дыша трудно и счастливо, она приняла его форму под его ногами, долгожданную форму, плача от не высказываемой преданности и горькой любви, расстилаясь перед ним в упоении и готовности меняться ради него сколько угодно, ждать и терпеть все обиды и пренебрежение. Только бы он не шел дальше к неприкаянности, к непониманию, отчаянию и жестокости, только бы оглянулся вокруг на полметра и заметил бы ее, желающую помочь и быть рядом. Но он никогда не видел и не увидит ее, а это страшно, так страшно для нее, что лучше тешиться надеждой и довольствоваться своей пусть и крошечной, а ролью. А Дымов только будет наступать на ее податливое тело, пинать его, зажимать, но и то – случайно.

Все.

Дата добавления: 2015-08-28