Родилась я на Украине в селе Могильно, Одесской области. Коренная Украина. В 1933 году, это был голодный год, мама моя, когда меня носила, вся опухла. Мои родители были учителями. Мама преподавала в

Родилась я на Украине в селе Могильно, Одесской области. Коренная Украина. В 1933 году, это был голодный год, мама моя, когда меня носила, вся опухла. Мои родители были учителями. Мама преподавала в младших классах, папа – в старших математику и историю. Они были по тем временам очень грамотные люди, потому что закончили заочно педтехникум. И папа продолжал учиться заочно в Одесском педагогическом институте, он до войны успел окончить три курса. А там всего, по-моему, заочно было пять, как и теперь. Нет, теперь не знаю, в педе учились меньше, чем в УПИ. Они преподавали в школе.

Жили мы в доме, который когда-то принадлежал какому-то богатому человеку. Дом был поделен на две половины, и там жило две семьи преподавателей. У нас была очень уютная половина, они одинаковые практически были, был парадный вход с маленьким крылечком и черный ход, который выходил во двор. Конечно, был огород, была корова, свинья, куры. Деревня, там, иначе не прожить было! Магазинов не было, где можно было что-то купить, рынка тоже не было. Рынок был в других местах поселка.

Но село было большое, там церковь какая-то была. Иначе бы селом не называлось. В том месте, где мы жили, был колхоз, а вторая половина села был совхоз. Совхозное хозяйство. В колхозе не было электричества, но был клуб, была школа-десятилетка, была школа начальная, 5-й-10-й класс в одном месте. Младшие классы явно занимали дом чей-то. И еще была школа, по-моему, семилетка, не знаю, далековато она была на горушке. Тоже, видимо, чья-то усадьба была давно, большая. То есть, как видите, село было довольно просвещенным, хотя, в основном, крестьяне были безграмотные.

А вторая половина, где совхоз, там у них было электричество. Был клуб, и показывали кино. Ну, естественно, ходили в кино туда. Там и рынок был, по воскресеньям, куда мама ходила покупать фрукты. В колхозе был клуб, который освещался лампами. И у нас, в квартире, конечно, были лампы со стеклянными колпаками. Керосиновые. Они дымили и коптили, каждый день надо было чистить это стекло, потом снова ставить его.

Вот в этом клубе велась очень большая работа с молодежью. Ставились спектакли, мои родители, конечно, участвовали во всем этом, играли. Сухово-Кобылина какие-то там пьесы, в общем, украинские в основном, видимо. На украинском языке. Танцы устраивали, комсомольские собрания. Ну, вот я и говорю: они жили весело, несмотря ни на что.

Дело в том, что последние два года перед войной, особенно 1939-й год, был хороший урожай, крестьяне получили хлеб на трудодни, сахар, все держали какой-то скот. Ну, в общем, уже не так было плохо, хотя и далеко не роскошно, потому что плохо было с керосином. Его выдавали по талончикам каким-то. Плохо было с вещами всевозможными. Но какие-то конфеты, типа халвы, можно было купить в магазине, что-то было. Что-то в магазине иногда бывало. Я помню конфеты, потому что я ходила с этой целью с мамой, чтобы она мне купила конфеты. Шоколадные, видно, были конфеты.

Что еще было я, маленькая, не помню. Ну, в основном, все свое. Отец у меня был коммунист, причем такой верующий в счастье народное. Очень честный человек. Он был настолько честен, был директором школы одно время, они потом переехали уже в это Могильно. А до этого, когда они с мамой поженились, они жили в Каменной Кринице, где пап родился, и у его родителей. И вот, вам я говорила, мама от голода пухла, а у папы на печке были булки хлеба, которые он должен был давать детям, там, определенную норму, и варить. Были крупы, варили там, видимо, какие-то супчики, давали детям завтраки. Так вот, маме он ни кусочка хлеба не дал. Она ему всю жизнь это припоминала, что она опухала от голода, а он ей не дал ни одного кусочка хлеба. Какой был честный человек. Она говорит: «Теперь можно такого найти?». Ну, тем не менее

И когда уже кругом бушевала война, я не помню, то ли она началась уже, то ли только говорить стали о ней, я, маленькая девочка, подслушала разговор комсомольцев, такая деревенская улица, пустая, травка, машин же не было, только телега иногда проедет. И стоят парни, и рассуждают о войне, говорят: «Да мы этих немцев шапками закидаем». Вот эта фраза у семилетней девочки вызвала такое изумление, шапками воевать будут! И я ее запомнила на всю жизнь.

Ну, не до шапок было, когда началась война, полетели, конечно, самолеты и вот первое, что я помню, папу забрали рыть окопы. Не только его, молодежь забрали, и женщин даже. А тут полетели немцы бомбить, низко они летели, никого не боялись, кто на них нападет?

И мы все бросились в подсолнухи, в огород, спрятались, а тут подошла соседка, украинка, и смеется. И говорит: «Они нас бомбить не будут, они на Хощевато полетели». Это местечко еврейское, они полетели бомбить его. Оно от нас находилось в семи километрах приблизительно. И там жили мои дедушка и бабушка и мой дядя Яша, который в то время окончил всего девять классов. Местечко очень интересно расположено было. Там Южный Буг протекает, и вот на одном берегу Южного Буга местечко, где живут евреи, на другом, высоком берегу крестьяне-украинцы.

Местечко было так расположено. Какой-то холм, на холме дом, а вокруг холма дома еврейские, кругом буквально. Зимой мы с этого холма, вернее, не мы, а мой дядя, съезжал на лыжах со своими друзьями, летели долго-долго, не такой уж высокий, но пологий, машин, опять-таки никаких не было, и на дорогу там вылетали, мне страшно тоже хотелось покататься, но никто меня не брал. Только один мальчик из друзей моего дяди брал меня впереди себя, прижимал и летел со мной с этой горки. Этот мальчик жил на самой этой горе, похоже, там когда-то была синагога. Иначе с чего бы она была вот так расположена. Этот поселок так был расположен. И немцы разбомбили…

Погибла вся семья, кроме этого мальчика, который со мной катался. Очень симпатичный мальчишка, он мне так нравился. А он в это время был не дома, у друзей. Вот так он стал сиротой. Немцы подходили, папу отпустили домой, и тут приехал дед с бабушкой. Дед мой был абсолютно безграмотный, но он был заведующий паровой мельницей, а там паровая мельница, когда крестьяне зерно получали, это какая должность, быть заведующим паровой мельницей колхозной.

А председателем колхоза был украинец Вевезудчак, очень талантливый человек. И вот, раз это был председатель, он взял лошадей, дедушке дал лошадей, нагрузили телеги, и поехали к нам, чтобы взять нас. Потому что уже было известно, что будут убивать евреев и коммунистов. Они были оба коммунисты, один украинец, ну и председатель колхоза, значит, все. Ему тоже грозила смерть.

Они приехали к нам. Папа еще немножко, вроде, задумался, ехать не ехать, но его быстро убедили. Он пошел к председателю колхоза, тот ему дал каких-то двух кляч, телегу, нагрузили. А в это время папа прожил уже с мамой девять лет и уже нажили какого-то барахла. Все это бросать – прямо горе настоящее. Только обставили немножко квартиру, все это таким трудом доставалось, они работали столько, и это домашнее хозяйство, тем более у них был огород огромный, чтобы вырастить кукурузу кормить скот. Работали по-страшному, мама до туберкулеза доработалась. Иначе просто не прожить было в этой деревне.

И, когда они все это собрали, нагрузились, мама еще глянула на зеркало, там у нас такое большое висело, в общем, обставлена было по-городскому квартира, хорошо обставлена, книг много было уже. И мама схватила что-то и бухнула по этому зеркало, чтобы не досталось. В общем, нагрузились, и поехали. Уже три телеги. У деда, полная телега и бабушка, и сын его, а у меня сестренка еще была маленькая, ей было всего два годика в это время.

Значит, нас четверо, на телеге тоже там гора какая-то навьючена. И выехали мы за село, немножко проехали, день был великолепный, солнечный, тепло, воздух там упоительный, действительно не только в России упоительны вечера. А на Украине такой же воздух, там же никаких заводов, ничего не было, разнотравье. И вот проехали мы какое-то время, и вдруг у папы этот воз разваливается. Накреняется, все это съезжает, мы стоим в растерянности. Подошли дед и этот председатель Вевезудчак, я стою, семилетняя девочка, кстати, я уже тогда образованная была

Тогда в школу начинали ходить с восьми-девяти лет дети. А меня мама отдала сначала в пять лет, потому что меня не с кем было оставить, садика не было, она за собой водила меня в школу. Меня выгнал директор, узнал, что она посадила меня к себе в класс, и выгнал, и я сидела, помню, у уборщицы, у нее была каморка какая-то, так мама меня туда. А на второй год, когда мне уже шесть было, она все-таки меня затолкала в первый класс к одной учительнице. И я закончила первый класс. К тому времени я уже прекрасно считала, писала и читала.

Так что, в общем, окончила я учебу на украинском языке, вроде бы как взрослая девочка. Но, тем не менее, вот те двое мужчин подошли, посмотрели на меня. Председатель взял меня на руки и унес к себе. Дело в том, что у него не возу меньше всего было вещей. Почему: потому что в своей квартире оставил он родственницу, и потом они так верили, что это на месяц-два, и вернемся, что он решил ничего не брать. Одежды толком не взял, представляете, ехал он, жена и сын, ровесник, похоже, моего дядьки.

Ну, он посадил меня на эту телегу, места было много, и все поехали. А папе сказал: «Грузись и догоняй». Ну разве он догнал? Там же потоком шли эти телеги, если он нагрузился и поехал, он не смог бы догнать нас. Короче говоря, мы ехали в этот день, доедем до развилки, начинаем спрашивать, в какую сторону поворачивать, по какой дороге ехать, у местных спрашиваем, а те говорят: «по этой нельзя, там уже немцы».

Значит, едем по другой дороге, время от времени заезжали в какие-то села, он спрашивал, не проезжали ли, как мог папа проехать, так я на целый год осталась без родителей.

Когда Вевезудчак понял, что родители не догонят, он меня отдал дедушке с бабушкой. Правильно сделал, потому что в какой-то момент и его потеряли. Ну, я хоть и оказалась у родных. Но на мне было ситцевое платье, туфельки и больше ничего. Вот с этим я оказалась у дедушки с бабушкой. И так мы ехали, ехали и днем, и ночью, где-то останавливались, доехали до Пятихатки. Так назывался какой-то городок. Он тогда, во время войны, звучал «Пятихатка». А ехало очень много народу, конечно, вот, все на лошадях, не по железной дороге. Ехали по проселочным дорогам.

И когда мы подъехали к этой Пятихатке, попросили, чтобы нам разрешили, покормить лошадей, попоить, распрягли их, а хаты там знаете, соломой крытые, и вот над стенами снопы свисали, так что под них можно было забраться, если дождь. Можно было спрятаться. У нас же так крыши делают, можно спрятаться. И деревня тут, перед домом росли какие-то, типа тополей. А заборов не было. Не было дерева, чтобы строить заборы.

И это было, видимо, где-то на окраине Пятихатки, потому что люди ехали-ехали, а там недалеко от этого дома была ложбина, огромная ложбина. Один берег крутой, и она вот такая была, полукругом. Довольно высокий берег, с этой стороны полого, места полно, и люди, почему-то, рванули в эту ложбину. Распрягли лошадей, стали водить их на водопой, кормить, и налетели немцы.

А это все, как на ладони, они летели очень низко, их можно было разглядеть, лица летчиков. Они увидели эту ложбину, и разбомбили ее. Там такое творилось месиво лошадей, людей и вещей... Я этого не видела, это рассказывали, потому что дед с Яшей пошли смотреть, а меня не взяли. Ну, что там творилось, это ужас, как нас туда не занесло, я не знаю.

Представляете, что творилось… что интересно, очень часто, когда прилетали немцы, и начинали бомбить, они отбомбят, улетают, поднимаются наши «кукурузники» и летают. Чего они летали? У немцев же были металлические самолеты, двухкрылые, а это четырехкрылые, как их еще называли, то ли вешалки, то ли что-то такое. В общем, вот эти вот маленькие «кукрузнички» с фанерными крыльями, что они могли сделать, непонятно. Их прошьет там, не знаю сколько раз, эти очереди. И вот мы собрались, и поехали, была ночь, я хорошо помню, ехали по какому-то парку, высокие-высокие деревья, воздух, опять-таки, тепло, упоительно.

Я лежу на этом возу, смотрю в небо, и смотрю, вот, куда-то в даль, а там вот такие вот цветные полосы. Я Яше говорю: «Смотри, как красиво!» А он мне говорит: «Это пули трассирующие». Вот так летели. И, по-моему, даже музыка звучала, там где-то. То ли танцевали, то ли что, просто включили. Вот так мы добрались до Воронежской области. На этих лошадях.

Вот я не помню, что мы ели, абсолютно. Что-то же ели, но, видимо, очень скудно. Одно помню: однажды нас пустили в хатку чью-то, тут печка, а тут окно. И меня вот на это окно возле печки посадили просто. А с другой стороны на улице росла слива. И я на всю жизнь запомнила эту сливу, как мне хотелось есть.

Доехали мы до Воронежской области, была поздняя осень. Дед с Яшей, с сыном остались там, нас поселили в доме, избе, там уже избы. Крошечная такая избушка, одна комната у всех почти одинаково редко, у кого-то называлось пятистенок. А обычно вот нищета такая в Воронежской области, голая степь, дерева никакого, но дома были деревянные. Комната, в переднем углу кровать хозяев, сбоку печка. Над хозяевами, значит, полати, на полатях, обычно, старики спали. Там спала как раз старуха-свекровь, на печке я спала с хозяйским сынулькой моего возраста приблизительно. Опять-таки кухни нет, а отгорожена деревянная перегородочка, за нею, значит, окошечко маленькое, и скамейка, где чугуны всякие и ухваты стоят.

Топить нечем, топили соломой, кизяками, на Украине тоже, там же нет дров, кстати, теперь, наверное, там все газифицировано, не зря же мы туда газ гоним. Может, где-то углем топят еще. Что такое кизяки, вы знаете? Это коровьи лепешки, их с сеном-соломой еще перемешивали, и сушили. Они давали, конечно, огонь более сильный, чем солома. Солома вспыхнет, и все, попробуй, свари на таком огне в печке еще что-то. Надо же хлеб испечь.

В этом углу, значит, дверь, и сразу же в углу стол, над столом киот, образа, мне очень нравилось на них смотреть, они очень красивые, фольгой отделаны. Ну, еще, видимо, до революции все это сделано, красиво делали, я любила смотреть, рассматривать все детальки. И лампа. Вот и все, что в этих избах было. Вот так и жили люди. Там мы и остались зимовать.

На печку насыпал колхоз семечки, которые собрали, но собрали, собирать было некому, собрали, когда шли дожди, они стали гнить, и вот их насыпали на печку, чтобы высохли эти семечки. Мы спали на этих семечках. И мы их лузгали, но очень мало среди них было хороших, нормальных, все уже подгнило, горькое. Какие-то были все-таки вкусные. И вот мы лежали, семечки эти перебирали.

И опять-таки, я не помню, чем меня кормили. Вот ничего не помню. Помню только, что я выйти на улицу не могла, мне не в чем было, морозы будь здоров какие были, там ветра и морозы страшенные в Воронежской области были, почему я знаю, что страшенные морозы, потому что дед с Яшей работали в колхозе на своих лошадях, они возили, как раз, сено, солому, дрова. Однажды их послали за дровами, а так как кругом степь, то это черт знает куда они ездили за этими дровами, их одевали в тулупы, в шубы, несколько одевали этих меховых изделий, чтобы они не замерзли. И после этого было страшно, что они уезжали, приедут живые, или замерзнут где-то в степи.

Всю зиму, в школу я не ходила, конечно, не в чем было ходить, всю зиму я просидела дома. Очень хотела читать. Я обожала читать, когда мы жили на Украине, перечитала всю библиотеку школьную. А тут очень скучала по родителям, конечно. И мне было очень плохо, очень неуютно в этой жизни. Я писала мысленно письма своим родителям, чтобы они меня нашли и забрали, бумаги у меня не было.

Научилась ворожить на картах очень быстро. Там все ворожили без конца. Немцы у всех забрали мужчин, у хозяйки забрали мужа, она жила с этим, своим сыночком, и со свекровью. Ходила в колхоз работать. Там я увидела чудеса. Однажды эта хозяйка, красавица русская, с таким белым лицом, как она в колхозе умудрилась его сохранить, такую кожу, они, когда работали поле, завязывали платком лицо. Синеглазая, с роскошными русыми волосами, вовсе не тупая, с мужем они, по-моему, в Москву ездили.

И вот однажды она просыпается, у нее разнесло щеку, щека стала опухшая, оранжевая, или красная, такая страшная. Свекровь глянула, говорит: «Рожа. Надо позвать какую-ту старушку». Та приходит, старуха заставила достать эту воду (из-за икон), попрыскала на эту женщину, и стала над ней что-то шептать. Та уснула. Старуха ушла. Проснулась женина, больше суток проспала, и была она такая же красивая, такие чудеса, заговорила. Рожу до сих пор врачи учить не умеют. Вот так я увидела чудеса в своей жизни.

Ну, вот так. Что дальше? В общем да, все деда просила купить книжки, так он мне ничего и не купил. Принес какую-то политическую литературу, по-моему, я ее не читала. Наступила весна, видимо, бабушка, стала одевать меня в свою кофту, и выпускать на улицу. Степь, там много места было у этих сел, они не теснились друг к другу, дома. У каждого был яблоневый сад. Один за другим. И только межа между ними. Но там не было ни одного яблока. Нищета была все-таки большая. У них корова была одна на две семьи. Один день- одна семья доила ее гоняла пастись, а вечером – другой семье. Ели тыкву, пекли, засовываю в печь, на Украине тыкву не ели, ее скармливали скоту. В основном пшено, делали блины, меня угостили однажды блином, кислое тесто.

Они ходил в поле, весной собирали оставшийся там картофель. Промерз, растаял, внутри у них был крахмал. Его добавляли в муку, и пекли хлебные изделия. Зимой ходила колядовать, вместе с этим мальчиком. И мы что-то пели. Ему подавали конфетки, чего-то еще мне не подавали ничего, я же чужая. Помню еще одни момент. В эту избушку, где столько нас жило, трех или четырех солдат поместили на постой, временно. И эти солдаты сварили гороховую кашу, брикеты, теперь тоже есть такие. Гороховая, каша, гречневая каша, кипятили воду, и засыпали. Взяли у хозяйки кастрюлю, запах был «мучительный».

Да, вот я говорила, что я научилась ворожить, и у меня это так ловко получалось, а почему-то люди верили детям. И пришла она женщина, говорит мне: «Поворожи на моего мужа, поворожи». Я раскладываю эти карты, и рассказываю ей все, и говорю: «А ваш уж сейчас придет», «точно, точно, он уже у вашего дома». И что ж вы думаете? Она приходит домой, и в этот же вечер к ней приходит муж. Они отступали, солдаты, и он отпросился повидаться с женой. Повидался, и дальше присоединился к своему отряду. На второй день она пришла, и принесла стакан пшена, и бабушка нам варила кашу или суп, я не знаю.

Когда я вышла на улицу, стала бегать, конечно, там тоже какие-то мальчики, еще какие-то ребятки бегали, было какое-то строение полуразрушенное, где-то крыша была, где-то крыши не было, и там была, видимо солома. Мы на этой соломе кувыркались, бегала, обнаружила там гусиное яйцо, понесла его бабушке. Она сварила это яйцо, поделила между мной и Яшей. В они из таких дней, когда я бегала в этом сарае, я увидела, как к дому подходит какой-то солдат в шинели и палочкой, поняла, что это мой папа. Прибежала к нему, и я узнала, как они ехали.

Они доехали до какой-то станции, я не помню теперь название, и там папу призвали в армию. Мама с маленьким ребенком, лошади, телега. А его берут в армию. Он попросил разрешения, сдал лошадей, маму посади в товарный вагон, с ребенком и вещами, и она поедала на восток, а он пошел на фронт. На фронте пробыл с полгода, ранен, повезли в госпиталь, осколком в голову ранило, череп прямо треснул, его повезли в госпиталь, разбомбили немцы, его еще и контузило, всю правую сторону. Пока он лежал в госпитале, он начал писать, искать семью.

Был центр, куда стекались все сведения об эвакуированных, Бугуруслан, это в Оренбургской области, городок есть. И там были сведения о моем деде с бабушкой. Папу демобилизовали, он уже не мог воевать, вся правая сторона была контужена, он уже знал, где мама, пока лежал в госпитале.

А мама оказалась в Казахстане, в Балхаше. И там моя сестренка заболела менингитом, страшное заболевание. Но, к маминому счастью, в Балхаше было полно врачей, эвакуированных из Ленинграда, они положили сестренку в больницу, а маму заставили уехать в Акмолинскую область, в глухой поселочек, который назывался Лесной Хутор. Потом мама узнала, видимо, переписывалась с врачами, и когда сестру вылечили, она поехала за ней, привезла ее в Лесной Хутор, он находился в 50 км примерно от железной дороги. Добраться было очень непросто.

Она жила в этом Лесном Хуторе, работала в колхозе на поле, как-то е немножко, видно, колхоз поддерживал, покармливал. Жила она, кто-то ей стал сдавать угол, сестру вылечили хорошо. Она выросла нормальны человеком. Там жила немка, в этом Лесном хуторе, ворожила на бобах, на горохе, кофейной гуще, кофе ни у кого не было, на чем-то она маме наворожила, что придет ее муж. И моя сестричка сказал, «Папа придет». И действительно, нашел, пришел, поселок, не было ни света, ни почты, ни радио, ничего, только была школа. Когда папа узнал, что меня нет с мамой, что я так и не началась, он написала бабушке и дедушке, узнал, что я у них. Ему дали разрешение поехать за ребенком. Ездить не разрешалось куда захочется, арестуют. Таким образом папа добрался до меня. Немцы уже стали подходить к этому месту. Пап стал уговаривать тестя, чтобы он уехал отсюда. Он никак не хотел соглашаться. А там ни газет, ни радио, не очень знали остановку, но папа что-то знал.

Опять нагрузили лошадей, и поехали. Доехали мы до Воронежа. Остановились там кормить лошадей, окраина Воронежа, мы там передышку дали лошадям, помню, что я бегала, огромный сад какой-то парк. И там уже окопы. И вот мы в этом домике расположились, хозяйка мне дала козьего молока, мне оно не понравилось. Завшивленные все были. Там не было воды толком, там не было бань, я не помню, как они мылись. В волосах было полно вшей. Девки начинали бить этих вшей.

По-прежнему не было никакой одежды у меня, вот такая замученная. В общем, доехали мы до Воронежа и вот тут остановились. И тут налетают немцы бомбить. Сбросили бомбу, мы бросились к дверям, а их перекосило, не можем открыть. Наконец как-то открыли, побежали в окопы, а они не очень глубокие были. И вот над нами летают немцы. Один пролетел как низко, мне было видно его глаза. Он был в кожаных перчатках, на глазах очки для пилотов, шлем, он смотрел в низ и ногой жал на гашетку пулемета, и летели пули, и они вот так били по краю окопов, как будто горох сыпался.

Я помню, маленькая, мне так любопытно было, меня кто-то дернул, посадил на дно окопа, нас здорово там разбомбило, лошади не пострадали. Бомбы они больше не бросали, стрелять по детям и женщинам – это пожалуйста, вот так вот было. После этого мы кончено, доехали до Лиски. Это станция все время фигурировал, когда рассказывали, ее без конца бомбили, через нее шли эшелоны, немцы без конца ее бомбили. Пап потребовал, чтобы дедушка отказался от поездки на лошадях. Дед сдал лошадей.

Очень много гнали скота, на восток, измученный, голодный, не оставляли нигде. Отвечали за него. В Лиске мы пересели в поезд. Война началась в 1941, это было весна-лето 1942 года. Пересели мы в поезд, он отошел от Лиски – налетели немцы. Все высыпали с этого поезда, побежали в степь, прятаться негде, голая степь, что Воронежская область, что Украина. Мы побежали куда-то в степь, какая-то ямка была, папа бросил меня в эту ямку, прикрыл – и тут началась бомбежка. Видимо, бомбили станцию, а наш поезд, похоже, не разбомбили.

Когда они отбомбили – мы вернулись в вагон свой, и поезд пошел, больше нас уже не бомбили. Так мы доехали до Челябинска. Где-то папа что-то отоварил, на какой-то станции, я не знаю, но я помню, что в Челябинске он решил избавиться от деда с бабушкой, ему надоело с ними, видимо. Почему? Конечно, были какие-то разногласия, папа не имел продуктов. Доехали мы до Челябинска, он сказал: «Ладно, вы поезжайте в товарном поезде, а мне разрешат в пассажирском».

И он пошел в комендатуру, во-первых, его отоварили, да, его забрали, я оказалась в комендатуре одна среди мужиков, военных стою, плачу, проверили документы, дали ему хлеб, копченую какую-то рыбу, ее я ела. Видимо, я наелась! Потому он меня подвел к колонке, я никогда не видела колонок, привокзальная площадь, стоит колонка, и одной рукой давай меня мыть, была в таком состоянии, смотреть было страшно. Подошла как-то женщина, она меня вымыла под этой колонкой, пап поблагодарил ее, мы поехали дальше в нормальном поезде.

Так мы доехали до Казахстана, станция Курорт Боровое, изумительное место. Настроили туберкулезный санаторий, там бор был сосновый, изумительно чистый воздух. Там лечили до войны туберкулезников. И оттуда меня привез пап в Лесной Хутор. Станция Боровое смыкается городом Щучинск, это станица казацкая станица, полно было казаков, которые охраняли границу России с Юга. Папа увез меня к маме, мама как увидела меня, в ужасе была, Глову мою истрепала. Через несколько дней я была абсолютно чистенькая. В общем, жили мы на кухне у женщины, у которой было двое детей, муж на фронте. Очень голодно было. Папе как инвалиду давали ему пенсию какую-то, давали какой-то паек от колхоза.

Пап устроился в колхоз, весовщиком. Там были такие огромные весы, и эти вот гирьки, одевались. До сих пор не знаю, сколько там граммов-килограммов. В колхозе никто не мог взвешивать, взвешивал, все, что надо было. Ему за это давали еду. Он поехал в Щучинск, устроил маму директором школы, четыре класса, в школе работала еще одна учительница эвакуированная, они велит по два класса – 1-3 и 2-4. Школа: был огромный зал с двух сторон большие стекла, с этой стороны коридорчки, печка, зал огромный, леса. С учениками ездили собирать хворост для школы.

Стояло два ряда парт по шесть, если не меньше, у печки. Холодно было, суровые были зимы, Северный Казахстан, резкоконтинентальный климат. Жить мы стали в учительской, комнатушка с русской печью, пап сделал типа нар воле печи, мы с сестрой спали а печке, там потеплее. Печку топили редко, было что-то типа плиты, вот ее мы топили, печку топили, когда печь хлеб.

Родители ходили в ближайший населенный пункт, какой-то утор, меняли там вещи, пытались принести картошку, кусочек сала, жили очень голодно. Я пошла во второй класс. Во втором классе нас училось три девочки. Я училась у другой учительницы, а мам учила первый-третий класс в разные смены. Одна девочка бросила, так и недоучилась, а другая – казашка, до самого конца доучилась. Полная самостоятельность – дадут задание, решаешь, делаешь. Однажды меня эта казашка пригласила к себе домой. Землянка, на полу кошма, угол весь из одеял-подушек, все это разложено, все это раскладывается на полу. Горка, в ней посуда, пиалы, там. Посредине столик низенький,

У ее отца были гости, они жили лучше, у них была корова, они выменивали муку, пшеницу, жарили эту пшеницу на масле, меня иногда эта девочка угощала. Иногда она приносила жареные в сливочном масле шарики из теста. Иногда она принесла что-то из творога сушеное и кисленькое. Когда я пришла в гости, отец принимал гостей, стоял самовар, пили чай, клали туда масло, солили, снова потели, наливали, пока весь самовар нее выпели.

Перезимовали мы. Папа устроился в школе, военруком, военное дело нам преподавал. Он меня строго наказывал. Я очень много стала болеть, потому что плохо питались, и у меня не было одежды.

Были валеночки с дырками, колхоз пожалел маму, и выписали ей для ребенка абрат. Это через сепаратор пропускают молоко, отбивают сливки, как жир весь отобрали от молока – абрат, Мама меня посылал за этим абратом зимой. Я должна была подняться на горушку, ветрище, мои коленки так обмерзали, они обмерзали, ледышки. Я возвращалась такая замерзшая, измученная, столько раз обмораживалась.

И впервые я видела, когда дом был вместе со стайкой-сараем, где была корова, в дом пройти, пройти по этой стайке, теплее и безопаснее. Было полно волков. Они соломенные крыши разгребали, и резали овец, и мы видели таких волков. Школа посредине такого пустыря, были склады колхозные, а мы в морозную ночь с подружкой ходили вокруг школы, и увидели двух волков.

Мы ели все на свете, сладкий корень, солодка, паслен, кустики, как смородина. Мы ели коноплю, полно было дикой конопли, когда она созревает, там зернышки, если поджарить – объедение. Их продавали на рынке. Мы ели какую-то заячью капусту, там были холмы, и на этих холмах без травы, деревьев, на них росли какие-то растения, как капуста. Листочки сочные. Мы собирали щавель, дети естественно, я пробовала каждый листочке, похожий на щавель. Если кисленький – то, что нужно.

Мы собирали лук, болотный лук, он рос на болоте, прозрачное, оно вспенивается, когда начинаешь идти, я тоже пробовала каждый росточек. Болото – тихий ужас, комары. Ели все, что можно было есть. Был дурман, а он был похож на мак, когда он созревал, они насыпали, дети, съедали – вот это да, а именно отрава. Галлюцинации, и погибали, одного ребенка удалось спасти, а другого нет. По-другому это называется белена. Закапывали дурман в глаза, чтобы зрачки становились больше. Отсюда идет «белены объелся».

К весне мы уже так оголодали, что папа взял меня, и пошел, в 12 км от Лесного Хутора обосновалась ее сестра, у которой было шесть детей, мужа на фронт не взяли, он работал там счетоводом. Сестра была инвалидом, ей деникинцы отрубили руку. Папа пошел к ним, потому что тот работал в колхозе счетоводом, думал, что раздобудет немножко еды, огорода у нас не было. Последнюю муку, отруби, мам из них испекла хлеб.

Пришли мы, я ныла всю дорогу, не могу, он говорит, еще немножко. Пришли тетка, дала булку хлеба, поняли, что не прожить. Папа поехал в Щучинск, бабушка с дедушкой приехали в Щучинск, дед там устроился работать на рынок. Продавали морковь мороженую, помню, когда мы переехали, внутри, значит, столы, на которые продавали вещи. Мы, ребята, бегали по этим столам, когда базар не было. Мы подбирали огрызки моркови. Все съедали эту морковь вместе с зеленой, если огрызочек оставался – мы подбирали.

И там оказался Вевезудчак, тот председатель колхоза. Он устроился на станции начальником ОРСа. Станция узловая, депо столовые для машинистов – ОРС, это такая организация, снабжала продуктами, всем снабжала рабочий народ. Он умудрился на той целине, которую только при Хрущеве подняли, такое хозяйство заделать, он посадил там картошку, морковка вот такая, все росло. У самих крестьян, кто жил в Казахстане, ни черта не росло. Одна картошка, все.

Он, видимо, все это распахал, и вот его сын, он уже езди в это время на машине, и он должен был ехать через Лесной Хутор, он нас принес в Щучинск. Папа с мамой устроились работать на это поле прямо. И им там давали каждый день картошку с солью. А так как их было двое, одну порцию они съедали, другую – нам приносили. А летом ему давали какой-то паек как инвалиду, мы ходили с ним в столовую есть, очередь километровая, инвалиды войны сидели на улице, в котелке давали какую-то похлебку, вроде каши еще давали, все это пап приносил и кормил нас. Все время были голодными. И осенью папа нас стал кормить картошкой.

К зиме, папа уже устроился, по-моему, начальником отдела кадров, стали давать карточки, на карточке и сахар, и крупа, масло хлопковое. Все-таки хоть что-то. Вевезудчак насадил капусту, и мы солили вот такую бочку капусту, что нас спасало от цинги. Уже не такие голодные, хлеб всегда отоваривали. Вот так мы стали жить. Это был, 1943, наверно, год. Мы перезимовали очень тяжело, когда переехали в Щучинск, жили с дедушкой, он работал на рынке, там был домик, делали раньше анализы молока, мяса, он поселился в этом домике, уголок был фанерой огорожен. Одни угол мы занимали. К нам подселил польку какую-то, с сыном, рассказывала она сказки. Зимой было очень холодно, промерзало все, дров-то нету.

Ходила я в третий класс там, мимо кладбища. Нам дали маленькую комнатушку на железной дороге, папа перевез нас, я продолжала ходить в школу пешком. Довольно холодное было время. Я несколько раз обморозила пальцы на ногах, один раз попала в буран, уже была весна. Я дошла до дедушки с бабушкой, они снимали какую-то избушку, бабушка сдирала с меня чулки замороженные. Нам дали в государственном доме маленькую комнату. Потихоньку выбрались

[Как вы в Екатеринбурге оказались?]Это я уже учиться приехала. В Боровом окончила десять классов, жили уже сносно, по сравнению с тем, что было во время войны. Вевезудчак уехал обратно на Украину, снова стал председателем колхоза, но прожил не очень долго. А его сын и мой дядя Яша, они ровесники были, их забрали в армию, на фронт, дядя Яша остался жив, но был ранен. Потом он был заведующей той же паровой мельницей, который заведовал его отец, он окончил мукомольный техникум.

Если все собрать, можно вполне роман написать. Я же еще не все рассказала…

А я сегодня хотела вам рассказать о тех людях, которые остались в плену, вот если б мы не уехали, что бы с нами было. Вот я начала с того, что я родилась в селе Могильно, там был колхоз-совхоз, что было в совхозе, я говорила, там кино показывали, а в колхозе ничего этого не было, садиков, не было. Мама мучилась, куда меня приткнуть. Она иногда оставляла меня у соседа, это была еврейская семья, три человека: муж, жена и дочь. Жили они бедненько-бедненько. Он был вообще по специальности портной. Но так как он жил на колхозной земле, он был и колхозником.

И вот, мама оставляла у него меня, я не помню его жену, она не очень со мной общалась, а дочь очень хорошо помню. Она была очень красивая девушка с ярким румянцем, она нигде не работала, когда меня приводили, она иногда садилась возле меня, и играла, видно. Оказывается, у нее был туберкулез, все время была температура. Меня оставили в комнате, она мне казалась большой, она была пустая. Там был какой-то топчан, на топчане какие-то тряпки-одеяла, чистенько было. И висел коврик, сшитый из ситцевых кусочков. Квадратики, и все разные. Я лежала на этом топчане, и все рассматривало. Посреди этой комнаты стоял большой стол, стол для раскроя одежды был.

Он не смог уехать, считал, что больная дочь не стоит срываться с места, он остался. Семью эту уничтожили полностью. Его заставляли работать на колхозных полях, он взрыхлял сохой землю в саду, сад был не очень далеко, была страшная гроза, соха, это же железо, вдвоем были с каким-то мальчишкой, мальчишка побежал под яблоню, а он держался за эту соху, и в него попала молния. Он позвал видно, люди прибежали, вырыли яму, закопали землей, только лицо осталось. При этой грозе сгорело несколько домов, крыши соломенные. Хат пять сгорело, наверно. Я сидела в это время на балкончике своем, и дрожала вместе с дядькой. Дядька тогда 8 классов окончил.

Мама оставила меня на него, ни мамы, ни папы нет, а он говорит: «Пойдем, посмотрим, что там». Он спросил, в чем дело, надо нам посмотреть. Я и увидела этого мужчину, закопанного в землю, только голова торчит. В селе был фельдшер, эти фельдшеры лучше знали, чем врачи. И пришел фельдшер, сказал, чтобы выкопали его, а он уже открыл глаза, стал приходит в себя. Выкопал, сделал ему какие-то уколы, человек ожил, спасли. Если бы не закопали, то не спасли. И вот этого человека убили то ли немцы, то ли свои.

Я вам рассказывала про Хощевато, где бомба попала в самый центр и разбомбила семью. В этом Хощевато много осталось евреев, немцы собрали всех, и повели на еврейское кладбище. Во в реям Исхода, когда люди шли, много умирало, хоронить было некогда – их закапывали в песок, отмечали могилу в камнями. Вот такая традиция осталась – хоронят очень некрасиво. Читала рассказ, про еврея, который был на похоронах у русского друга, он говорит: «У нас не так красиво, как у нас».

Женщин не берут при этом, хоронят одни мужчины, без гробов… Вот так и осталось. Что собой представляет еврейское кладбище, я туда попала в 1961 году, я потащила мужа на это кладбище. Это холм, довольно высокий, у него срезана верхушка, на этом ровном месте хоронили. Немцы собрали всех евреев, повели на это кладбище, заставили вырыть могилу, на краю холма. Всех сбросили в эту могилу, и закопали живыми. Русские и украинцы рассказывали, что земля трое суток шевелилась, и раздавались стоны. Об этом написал стихи то ли Безыменский, то ли Лебедев-Кумач, их напечатали в прессе во время войны или после войны.

Вот такое вот проделали немцы, может, не столько немцы, сколько украинцы сами. Среди украинцев было много людей, настроенных против советской власти, антисемитов страшенных, с этим даже я столкнулась. Почему такое отношение? Кто его знает, длинная история. Наверно потому, что они, евреи – пришельцы, они везде оказались пришельцами. Римляне их разбили и захватили, они вообще рассеялись по земле, но, тем не менее, сохранились.

Так вот, у моей мамы было три брата, один из них окончил артиллерийское училище в том месяце, в каком началась война, и поехал в Киев получать назначение на службу. Он должен был явиться на службу, его должны были зачислить, и он должен был поехать в Хощевато и жениться. Их три брата, все три воевали, даже младший, он дорос до того времени, когда его мобилизовали. Два вернулись, а вот этот как раз, военный, нет. И у моего папы было три брата, все три воевали, два погибли, папа вот израненный вернулся, мне повезло.

Шесть человек мужчин было в наших родах, все шесть воевали, и половина ровно из них погибла. Мои деды безграмотные абсолютно тоже воевали, оказывается, в 1914 году, я поражена была. Дед воевал с немцами, мамин отец, в плен попал, бежал из плена с каким-то дружком, вернулся в Россию. Другие времена, с собаками не ловили. А второй дед, крестьянин, дома 5 детей, его взяли на службу, а он высокий был, красивый мужик, в гренадерские войска. Ну, видимо, началась на его счастье, революции, он вернулся к детям. Оба деда воевали в 1914 году, это я только теперь узнала.

А теперь я хочу вам показать фотографии, те, что у меня остались. Папиных братьев у меня фотографий нет, они жили уже своими семьями, у них были дети в разных местах, а вот мамины братья, они, все-таки вместе с родителями, вот только этот учился, где-то, чуть ли не в Грозном, лейтенант. 21 1940 года, Киев (надпись на фотографии). Он был в Киеве. Вот второй, в казацких войсках был. Самое интересное, мне он дарил карточку «в день твоего рождения», в 1946 году, он уже вернулся из армии.

Этот вот мой дядька, должен был вернуться в Хощевато, жениться вот на этой девушке. Она была удивительная красавица, улыбнется, мужчины падали. А я ревновала, они с ней разговаривают, я стою и нервничаю, это ж моя родственница, как они могут с ней так разговаривать, они млели, буквально.

Когда пришил немцы, одному немцу она понравилась, он ее пытался склонить к сожительству. Так как она не согласилось, они ее раздели зимой до гола, повесил на грудь табличку «Jude-еврейка» и гоняли по Хощевато, она кричала «Да здравствует Сталин» потом убили. Он с войсками дошел до Одессы, с войсками отступая, погиб где-то под Одессой. 14 июня 1941 в Киеве он сфотографировался, мне послал фотографию, и поехал на западную границу, принимать свой пост, потом он должен был поехать за этой девушкой. И началась война. Он не успел приехать, отступая, он дошел до Одессы. Они как-то еще сдерживали эти войска, к нам не сразу немцы пришли, там пройти не так уж много. С месяц, по крайней мере, держались они, если не больше.

Я хотела рассказать о том, как евреи были убиты на оккупированной территории. Жутко смотреть на этот вал, буквой Г, там ни цветов, ничего нет, да и вообще на этой вершине трава даже не растет. Когда мы ехали из Хощевато, мы приехали с мужем сначала в Хощевато, нет, даже в Гайворон, а потом к бабушке, она жила в Хощевато последнее время, они в районном центре. Потом мы приехали в Хощевато. Я попросила, чтобы меня свезли в Могильно, там 7 километров, вроде бы пешком можно пройти, но такая жара, что вылезать из квартиры не хотелось. Собрался дядя Яша, самый младший, и повез нас на телеге, приехали мы туда. Когда мы ехали, я смотрела, вдоль дорога были могилы, довольно много, неухоженные, что-то там стояло непонятное, не кресты, конечно, то ли звездочки, то ли вообще что-то такое, отмечена просто могилы. Я спросила – «чьи это могилы, у самой дороги». А дядя сказал: «Это расстреливали партизан». Кроме предателей, были и партизаны, люди, которые воевали.

Более того. Рассказывали, что там одну девочку, когда евреев закапывали в Хощевато, каким-то образом мама одной девочки успела ее подбросить к какой-то семье украинской, и та ее поместила в погреб, и пока были немцы, они ее кормили-поили, считали ее дочерью, вырастили, выучили, несмотря на то, что она была еврейка. То есть разные люди, кто-то убивал, кто-то спасал. Украинцы абсолютно там не пострадали, когда мы ехали, вместо бомб бросали на нас листовки, а я уже читала, в листовке было написано: «У вас будут советы без жидов и коммунистов».

Там не было разрушений, в украинских селах, ничего, школа работала, в которой папа работал до этого. Причем в школе работал директором наш сосед. Я вам говорила, что у нас дом был чей-то, какого-то богача, на две семьи. Этот человек, его фамилия Войцеховский, он был поляк, он бешено завидовал почему-то моему папе. Я не знаю почему, может, потому что это была веселая семья, и папа, и мама. Папа на гитаре играл, пел, приходили учителя, посиделки устраивали, ставили постановки всевозможные в клубе при лампах-коптилках, не очень там и видно было, но тем не менее, клуб работал, люди веселились.

Ему казалось, этому соседу, что у нас лучше квартира, она действительно была лучше, мы первые въехали. У нас было два входа, черный и парадный. Парадный – маленькая верандочка застекленная, где мама цветы разводила, мы там только могли пройти, был топчан, на нем цветы стояли. У нас под окном сирень росла, мама цветы садила, душистые, утром открывала окно, и такой аромат лился в комнату: душистый табак, вот есть такие цветы, и метеол. Они расцветали ночью и под утро. И у нас был длинный коридор, который оказался нам принадлежащим по очень простой причине: топили нашу печку, комнату отапливали из коридора. В этом коридоре был лаз еще на чердак, на чердаке на нашей стороне папа кукурузу сушил, у них целое поле кукурузы было, потом ее молотили, и вот этой кукурузой кормили животных. Там же нет лугов каких-то, все вспахано было, все засажено.

И огород, на огороде росла груша и яблоня, а у него – нет, не росла, он и этому завидовал. Но весь фокус в том, что мы никогда, ни одной груши и ни одного яблока не съели. За нашим огородом был небольшой пустырь, а вокруг этого пустыря были украинские хаты, в которых жили мальчишки, эти яблоки не успели вылупливаться, они обдирались напрочь. Один раз в жизни я съела оттуда яблоко: была осень, а там так подружек-то не больно и было, я бродила сама, куда хотела, деревья облетели, я бродила по своему участку. И как-то глянула на яблоню, смотрю, солнышко вышло, а там сияет желтенькое яблочко, достала это яблоко, ничего вкуснее в жизни я не ела.

Уже я была в Свердловске, я увидела эти яблоки, и спросила, какой сорт, продавщица ответила, что это шафран. Оказывается, у нас шафран там рос. Он настолько нам завидовал, что даже подозревал, что я у него в огороде роюсь. Однажды он это высказал папе. А папа, удивительный был человек, умел подходить к людям, звал меня он «куцык», это песик что ли. Он говорит: «Покажи, где ты рвала эту морковку». Я пошла и показала, где я играла, и надергала морковку для моих кукол. Я показала, сосед был посрамлен, потому что он-то не мог показать, где я у него надергала.

У него была очень хорошая жена, но она была больна туберкулезом. Очень Украина страдал, как Петербург, очень много было туберкулезников, климат сырой, зимы толком нет, лето жаркое, а потом осень, весна, зима, не очень хорошо отапливалось, нечем топить…. Короче говоря, у него была русская жена, очень милая женщина, двое детишек, и она умерла от туберкулеза в этой же квартире. У меня он вызвал чувство неприязни, сильное чувство неприязни. У него было две девочки, с ними я играла, очевидно, я помню. Кого-то хоронили, они петь стали, даже не поняли что значит «хоронят». Мы залезли на ворота все трое, и таращились: похоронная процессия шла, тогда на руках несли эти гробы, медленно, все с музыкой, они, по-моему, танцевать стали под музыку, духовой оркестр. Я помню такую сцену: их отец решил, что они провинились в чем-то, одна провинилась, он стал и скомандовал: «подойти ко мне, сними штанишки, повернись». Она все это проделал, он ее отшлепал. А меня в жизни никто пальцем не тронул, и вот с тех пор у меня появилась неприязнь к нему. Так жалко мне ее было.

Этот мужчина, только мы уехали, а между нашитыми квартирами была дверь с его стороны, с его стороны она заставлена шкафом, с нашей торна просто забита, он открыл эту дверь, все, что у нас было, что мы оставил, все стало его. Потом, правда, в нашей половине, жили немцы, а он стал директором этой школы.

И когда я в 1961 году, я посмотрела на свой дом, он мне показался маленьким, перед их окнами росла огромная белая акация, а на эту акацию пап вешал качельку фабричной работы. Я качалось на этой качели. Акации не стало, они ее срубили, чтобы топить. И перед их же окнами был вишневый садик, в этом садике тоже никто никогда ни одной вишенки не собрал, все это в зеленом виде почему-то обдиралось. Садик тоже вырубили.

Когда немцы ушли, он опять захватил всю квартиру, когда я пришла с мужем к этой школе-10-летке, там огромный сад, деревья насажены, фруктов никогда не увидишь, как в Германии, там вдоль дороги насажены яблони, яблоки никто не ворует. Одна женщина рассказывал, про своего сына, ее сын вместе с дружком пошли воровать эти яблоки: набрали, немцы собрались,, это уже после войны было, они служили в Германии после войны, немцы побежали за ними, парня того догнали и убили. А ее сын успел убежать. Она рассказывала, что ему грозило за воровство. Мы этими деревьями не пользовались, ничего там не было, пустота.

Когда мы дошли до школы, выходит этот директор, наш сосед, в 1961 еще работал, начал расспрашивать меня, кто я, что я, я ему сказала, он спрашивает: «Где вы работаете?» «В институте преподаю», он говорит: «обскакала меня», даже тут его задела. Я думаю,что тут обскакала, я давно в институте преподавателем. Что-то он рассказывал о своих девочках, но как-то было неинтересно, мне было неприятно, что он вышла. Во двор своего дома я тоже не зашла. Посмотрела вдоль заборчика, прошла и все. Там я тоже не сумела осмотреть эту школу, издалека.

Так что они не очень пострадали. Я говорю: «А при немцах вы тоже были директором?». Он: «Я учил детей». Он нашел с ними общий язык. В селе ничего не пострадало, немцы даже колхоз не распускали, им выгодно, чтобы собирали урожай и отдавали им.

Еще один момент: когда я говорила, что бомба попала в дом в Хощевато, убила всю семью, один мальчик остался, очень симпатичный. И однажды мы едем, прошло несколько дней, и бабушка вдруг увидела в толпе этого мальчика, идущего, и говорит своего сыну: «Яшка, смотри, называет его, это же он, пойди его приведи», Это его друг был, он побежал, привел, бабушка его накормила, а на воз его не посадили, некуда было. Ехали шагом, он шел с нашей телегой, держась, и улыбался.

Бабушка смотрела и говорит: «Он стал мишигиным», он стал сумасшедшим, по-еврейски. Она говорила на таком языке, какая-то смесь невероятная смесь еврейского с украинским. Я ее не понимала, вот что-то понимала, конечно. В 1961, когда я приехала с мужем к ней в гости, она все время говорила, одна жила, ей надо было говорить, а я не понимала. Она стала тогда все говорить моему мужу, вот его портрет, он слушал, кивал, я говорю: «Слушай, Володя, ты что-нибудь понимаешь» Он: «Да нет». Он ей страшно понравился, она сказал: «За такого русского можно выходить замуж», он русский был.

Тот мальчик шел и улыбался, не потому, что сошел с ума, горе было огромное, наверное, он вспоминал хорошие моменты из их жизни. К вечеру он сказал: «Я, наверное, пойду в армию, попрошусь на фронт». Наверное, прибавил себе лет, 9 классов закончил. С тех пор мы его уже не видели. Такие были добровольцы.

Мы ждали конец этой войны, не знаю как! Нам всем казалось, вот-вот должна закончиться, американцы не открывают второй фронт, все мы знали, что-то попадало к нам. Единственный раз отоварилась мама американским шоколадом, большие плитки, не сладкие, не завернутые, мне он очень нравился. Это уже в конце войны. Конечно, мы ждали конец войны, если бы вы слышали, как моя бабушка проклинала Гитлера…

Третий ее сын, когда он был на фронте, не дарил мне карточек, потом какую-то карточку прислал. Веселый был человек, но и меня дразнил, до слез доводил. Он стал вместо деда заведующим мельницей, техникум мукомольный окончил, грамотный человек. Он вернулся с фронта, у него два сына прекрасных выросли, одни умер, красавец, был, второй живет сейчас в Израиле. Не знаю, найду его карточку…

Сестра моя уехала в Израиль, дело в том, что она жила в Казахстане, с родителями моими, фармацевт по образованию. Вот ее сын, она его выучила, но был ветеринаром. Так как там военной кафедры не было, после окончания его забрали в армию, и тут же послали в Афганистан, где его и убили тут же.

Он был командир танка, когда танки шли по ущелью, он должен был торчать в люке, а эти ваххабиты, они за камнями на горах сидели, и расстреливали наших ребят. Перед тем, как уехать и Казахстана, она написала: сын погиб, сказали: «Он сам себя прикончил из-за девушки». А девушка тут же с нами, ждет его. Я говорю: «Что, двумя выстрелами сразу?». Она осталась одна, с первым мужем разошлась, со вторым прожила 20 лет, и тоже ушла. И решила, что, так как она осталась одна, ухаживать некому будет.

Как вы встретить новость о конце войны? То был 4 класс, утром рано соседка влетела в наш коридор общий, и закричала: «Война кончилась!». Кстати, она не заныла, где е муж, потерялись сведения, оказалось, что он был в плену, а потом его, видимо, загнали в Сибирь, и он пришел в домой позже всех остальных из Сибири. Они не рассказывали, это все было тайной, он недолго прожил. Мы пошли в школу, мы там все подружки-друзья, целым классом там были. Народ собрался на площади, трибуна, люди плакали. И пошли мы поли все на гору, это далеко, мы на станции жили, надо было пройти весь Щучинск, километра четыре-пять, транспорт не ходил. Там были подснежники, мы их нарвали. Много народу было, много плакало людей: ожидали все, целый год ждали, когда откроют второй фронт, ругали американцев-англичан, без них победим, но погибают наши люди…

Сразу стало легче дышать, стали приезжать солдаты, все окна были, и сами вагоны веточками увешаны, не знаю, почему. А мы ходили на станцию, метров 150-200 от нашего дома. Мы ходили, махали им руками, они нам тоже что-то кричали. Поезда, шли через нашу станцию, радостные такие, приветствовали нас. Тогда же 9 мая не праздновали.

Я окончила 10 классов в Боровом, училась в железнодорожной школе, школа эта славилась своими преподавателями, туда попали люди репрессированные. Директор школы был ленинградец, он стал жить со всей домработницей, она родила ему ребенка, ухаживала за ним как могла, он жил при школе. Когда он у нас стал вести историю, он интересно нам рассказывал. Изумительно вел уроки в старших классах, это было нечто, возможно, он был каким-то ученым, очень интересным человеком. После него к нам в 10 класс пришла женщина, и шпарила по учебнику истории слово в слово, у меня пропал всякий интерес.

А вот преподаватель литературы и русского языка Евгения Андреевна Ремезова, она окончила, кажется, Бестужевские курсы. Исключительно знающий человек, прямая такая. У нее был всего один серенький, но всегда чистый костюм. Я ей явно нравилась, потому что она однажды дала мне почитать старинное издание Пушкина. Я прочитала, потом ей отдала, однажды что-то ей отвечаю, и сказала: «это возлюбленная», ей страшно это понравилось. Каждую субботу в коридоре школу устраивали танцы, иногда играли во что-то. Она посмотрела, как я танцую, повела меня вниз, школы была двухэтажная, и давай меня учить танцевать.

У нас была девочка, плохо училась, дочь самого главного человека на этой станции, начальник узла, подчинялось ему все. Мой папа говорил, что он «самородок», а тогда многие без образования занимали такие большие посты. Она однажды при нас что-то брякнула дочери его, моей подружке, мы жили в одном доме, одном подъезде. Она в отдельной квартире, у нас – коммуналка. Евгения Андреевна говорит: «Ты, что думаешь, если у тебя отец такой начальник, положительные оценки ставить буду?». Она очень плохо училась, та девочка, видимо, мама у нее такая была. Вредная женщина была, не было образования у нее, она месяца два-три поучилась на курсах медсестер.

Могу рассказать вам про бытовой антисемитизм. Я училась очень хорошо, может, не блестяще. И когда я кончала 10 класс, пришла разнарядка, одна медаль на школу, причем медаль серебряная. У меня должна была быть серебренная, по русскому языку была 4, а по литературе и всем остальным – 5. И вот однажды вот эта мамаша, мне говорит: «И не надейся, ты медаль не получишь». Наш преподаватель математики, когда я сдавала экзамены, мне по геометрии и тригонометрии поставили 4 – и у меня вышло три четверки, медаль мне не положено.

Тогда надо было объяснить, почему та точка попала сюда, почему перпендикуляр – целое сочинение. Когда мама спросила, она была очень удивлена, у меня всегда были пятерки по математике, мне дали похвальную грамоту в 9 классе, в 10 – на тебе. Преподаватель ей говорит: «Она не объяснила, как какая-то точка куда-то попала».

Стали думать, кому давать медаль. Все остальные гораздо хуже учатся. У меня подружка была, секретарь комсомольской организации школы. Там училась дочь еще одного начальничка, решили, что ей дадут медаль, натянут дадут. Моя эта подружка училась в основном на 4-5, но четверок было больше, этой тем более можно дать, она возмутилась, и говорит: «Если вы ей, этой девочке, дадите медаль, то мы не придем на выпускной вечер». А на вечер приглашали все начальство города и со станции, их было в 3 раза больше, чем нас. Мы не являемся, значит, срывается, нам должны выдавать аттестаты. Она пригрозила, они ста думать, кому дать медаль. А тут приехала девочка, которая действительно хорошо училась, но надо было все экзамены, которые мы раньше сдавали должны быть сданы на пятерки. Ее спросили: есть ли документы, как она раньше училась, ей все подделали и дали ей эту медаль. Она потом в техникум поступила в горный.

Наставили мне четверок, и когда я выбирала, куда мне ехать учиться, нравилась и литература, и математика, математику не хотелось забывать. Приехала поступать в университет, по всем трем экзаменам получила пятерки. И когда я приехала, встретила этого преподавателя и сказал: «мне поставили по этим предметам пятерки». Он питал ко мне, видимо, антипатию, но учил хорошо. То ли эта женщина ему наговорила, то ли что… Но как-то он питал антипатию, даже его жена, он уже умер, когда я уже приехала с младшей дочерью туда, она меня увидела, и сказала какую-то колкость. Что-то там было такое. Вот так вот сыграла роль, то, что я еврейка.

А та девочка поступила в Москву в Бауманку, потом я ее встретила в Свердловске, ее послали работать на какой-то наш завод. Слава Богу в математике была квота, евреев не принимали, но на математику шло мало людей, и у нас там было не 5, а 25% евреев, и все они – один кандидатскую защитил, од ругой кандидатскую, девочки были похуже.

А попала я в Свердловск, обсуждала, куда дешевле ездить, Алма-Ата как-то не котировалась, а тут Уральский университет, известный, был один на весь Урал, у нас была группа, набирали, всего 25 человек, из них 13 медалистов, серебряных и золотых, их тогда брали без экзаменов, как они учились – не знаю. Две, я помню, может, три хорошо учились, остальные, так же, как я. Но что интересно, сдавало нас, черт его знает, сколько человек, и сдали на положительные оценки 60 человек, мест осталось 12. К ректорату подошло 60 человек, ждавших, что они поступят. Сидела комиссия, сам ректор сидел там, профессура с нашей кафедры, профком, партком. Я прошла по своим баллам, умудрилась по физике и химии получить четверку, я им назвала, они спросили у меня что-то, я им сказал какая-то соль, они говорят, в быту как это называется, поташ, а я и не нала, за это мне поставили четверку.

Из этих 60 прошла 3, хотя очень не верила, там были мальчики, один такой щеголь, он приехал из Китая. Русских, когда выселили с КВЖД, кто-то в Россию уехал, кто побогаче – в Америку. Они все прекрасно знали английский язык, КВЖД Российская дорога-то была, которую строили русские, и жили там русские, и обслуживали русские, но там были, видно, и англичане, учили их. Там вообще была очень интересная колония. Если родители были бедные, им давали специальность, многие стали парикмахерами, сюда приехали, учили так, что они были хорошими специалистами, портные: я шила у портнихи платье, красиво, хорошо шила Их до ума доводили там. Так вот я попала в университет.

На 1 курсе нам преподавал физику Рыбалко, ребята притащили вот такие тома физики, все посдирали, а я все с головы пишу. Всем наставили пятерки, а меня он спросил центробежные и центростремительные силы, я все время путаю. Четверку поставил, обидно было, всем пятерки поставил.

Всегда хорошо сдавала экзамены, стипендию давали, жили мы на стипендию, родители помогали, но немножко. Но однажды философ, такой вальяжный мужчина, он тогда был кандидат наук, а может доктор, скорее всего, кандидат, вкатил тройку и моей подружке тоже. И мы сидим и думаем, что делать, а уже то было после третьего курса. И за что вкатил: все ему ответила, он привязался, как марксизм-ленинзм, трактует случайность. Пошла домой, посмотрела – случайность, непознанная необходимость. И вот с этой необходимостью я четыре месяца была без стипендии.

Мы с подружкой пошли, был такой дом, там партийцев дотягивали до какого-то уровня, Совпартшкола, она была в двух домах от нас, от общежития. Мы пошли туда, и устроились уборщицами, у тетки, что нас устраивал, были вот такие глаза. Не было моды, что студенты работали. Она нам дала два участка друг над другом, чтобы мы друг другу не завидовали, говорит: «А туалеты вам не дам убирать», мы там вытирали, и нам надо было после занятий сбегать там убрать, до 12 ночи.

И мы прибегали, шустрые девчонки, пыль вытрем, полы вымоем, а тетки-уборщицы нам завидовали, им казалось, что мы мало работаем. Что сделали они от зависти – они нажаловались, что мы плохо моем лестницу. А дело уже шло к тому, что вторая сессия должна быть. Обещали, что будем работать, а надо готовиться к сессии. Комендантша, говорит: «появилась одна женщина, она хочет работать, у нее семья», Мы уволились, довольнешенькие, что нам не пришлось объясняться. Получали мы 300 рублей, а стипендия была 220 рублей.

Кстати, фамилия этого преподавателя – Руткевич, он уехал в Москву, там, видимо, докторскую защитил, стал членом-корреспондентом Академии наук, я открываю большую энциклопедию, Руткевич, он говорил, как песню пел, такой краснобай, мы ничего не записывали, сидели, открыв рот, записывать за ним было невозможно, он на нас не смотрел, он рассказывал, пел там что-то, мы не успевали ничего зафиксировать.

У нас был один преподаватель-еврей, доктор наук, он говорил с акцентом, я его абсолютно не понимала, мы записывали за ним, то, что он читал – это не соберешь. И когда мы сдавали эту линейную алгебру, мы жили 8 девочек из группы, и все в общежитии жили, в одной комнате. И занимались 8 человек, забирались в пустую аудиторию, общежитие было в учебном корпусе, там, где СИНХ старый. Там мы и жили, на втором-третьем-четвертом курсе. В комнате много людей было, 17 и больше, а на втором курсе нас 40 было.

А там был факультет исторический, журналистики, филфак, филологический, гуманитарии, были аудитории, где они занимались, когда сессия, какие-то аудитории пустуют. 7 человек сели, открыли лекции, никто ничего не понимает. Ходили-ходили друг к другу в конце концов такая ясность в голове появилась, все поняли, и пошли, ответили, шпаргалить у него нельзя было.

Кстати, у нас математик один, он еще был кандидат наук, а оптом он стал членом-корресподентом РАН, очень приятный дядечка, я проходила у него курсы повышения квалификации. Когда он стал членом-корресподентом, ему говорили: «Надо в академики идти». У нас был один академик, был большим, он был математик, работал в УПИ, работал в основном в Академии наук, у нас вел 1 курс, он занимался дифференциальными уравнениями в частных производных с параметрами, что интересно. И оказалось, что его эти уравнения, которыми он занимался, хорошо описывают движения ракет, все это засекретили.

Его выбрали в Белорусскую академию наук. Я работал в УПИ с его женой, она была ассистентом на кафедре, у них трое детей, две было ненормальных, как это называется… Похоже, шизофрения, мальчик учился, и хорошо, говорят, учился, и все время в психушку попадал, жена осталась тут, чтобы мальчик кончил УПИ, и девочка тоже была шизофреником. А третья дочь, по-моему, избежала этого, очень боялась, наследственная шизофрения.

[Ездили потом?] Дело в том, что из Свердловска в Боровое, это курортное место, ходил вагон, который цепляли к разным поездам. В Петропавловске мы стояли очень долго, когда мы сюда ехали, мы ходили купаться на Иртыш, потом пришли, в общем, целый день бродили, часов 12 надо было дождаться, когда придет поезд, ездил долго, около суток. Я рассудила, что проще всего мне именно в Свердловск, ближе всего ехать, удобно, без пересадки, дешевле. Ездили со всякими приключениями, билетов не купишь, очереди страшные.

Дата добавления: 2015-08-28