— Когда-то хватало, даже с избытком. Его любовная сила была удивительно велика. Он обожал и выпивку, и женщин, а когда случалось настроение, он и со змеей справлялся. С самкойзмеи, — уточнила Деспина, улыбнулась, а в глазах блестели слезы. — Но вот уже два года, как он не ложится со мною. Перестал, когда тяжело заболела она.
Деспина поведала, что всю свою жизнь принадлежала Ибн Сине. Ее родители были оба рабами Ибн Сины: мать индианка, а отец перс, доверенный слуга в течение многих лет. Мать умерла, когда Деспине было шесть лет. А после смерти отца, когда ей исполнилось двенадцать, старый лекарь женился на ней, но так и не освободил из рабства.
Роб потрогал пальцем колечко в носу, символ ее рабского положения.
— Почему же не освободил?
— Потому что так я под двойной защитой — и как вторая жена, и как его собственность.
— А что, если он сейчас придет? — Роб подумал о том, что сюда ведет единственная лестница.
— Внизу стоит Вазиф, он его отвлечет. К тому же мой супруг сидит у ложа Резы и не выпускает ее руку.
Роб посмотрел на Деспину, кивнул и ощутил, как в нем исподволь проросло чувство вины. Ему нравилась эта маленькая красивая женщина с оливковой кожей, крошечными грудями, круглым животиком и жаркими губами. Ему было жаль ее, заключенную в этой тюрьме со всеми удобствами. Он знал уже порядки в мусульманских странах и понимал, что она почти всегда заперта в пределах дома и сада, а потому ни в чем ее не винил. Но он успел крепко полюбить старика в потрепанной одежде, с большим носом и поразительным умом.
— Я останусь твоим другом. — Роб поднялся и стал одеваться.
Она была далеко не глупышкой и с любопытством за ним
наблюдала.
— Ты же проводил здесь почти каждую ночь, наполнял меня до краев. Если я пришлю Вазифа через две недели, ты придешь.
Роб поцеловал ее в нос чуть повыше кольца. А потом ехал на гнедом домой и все размышлял, не свалял ли дурака.
Прошло одиннадцать ночей, и Вазиф постучал в его дверь.
Деспина почти угадала — искушение было слишком велико, его так и подмывало кивнуть в ответ. Прежний Роб Джереми поспешил бы закрепить свой успех, чтобы потом до конца дней хвастать гулякам во всех тавернах, как он хаживал к молодой женушке, пока ее муженек-старичок сидел дома, но в другой комнате.
Роб покачал головой.
— Передай ей, что я больше не смогу приходить.
Глаза Вазифа блеснули под огромными, выкрашенными в черный цвет веками, он усмехнулся и наградил робкого еврея презрительным взглядом. Потом погнал ослика назад.
Реза Благочестивая умерла на третье утро после этого происшествия, когда муэдзины во всем городе сзывали правоверных на Первую молитву — человеку благочестивому и пристало окончить земную жизнь в такое время. В медресе и в маристане все говорили о том, как Ибн Сина своими руками готовил тело жены к погребению, и о самих похоронах, очень скромных — супруг позвал на них лишь нескольких мулл, возносивших молитвы. Ни в школе, ни в больнице Ибн Сина не появлялся, и никто не знал, где он.
Через неделю после смерти Резы, вечером, Роб увидел на майдане аль-Джузджани, который предавался винопитию.
— Присядь, зимми, — позвал его аль-Джузджани и махнул рукой подавальщику, чтобы принес еще вина.
— Хаким, а что с главным лекарем?
— Он считает, — ответил преподаватель, словно не расслышав вопроса, — что ты не такой, как другие. Что ты отличаешься от всех остальных учащихся, — сказал он недовольным голосом.
Не будь Роб всего лишь учащимся медресе, не будь аль-Джузджани великим аль-Джузджани, Роб решил бы, что собеседник ему завидует.
— Ну, а если ты не такой уж особенный, зимми, то не станешь сбрасывать со счетов и меня. — Аль-Джузджани не сводил с него взгляда блестящих глаз, и Роб быстро сообразил, что почтенный хирург сильно пьян. Принесли вино, и оба они погрузились в молчание.
— Мне было всего семнадцать, когда мы повстречались в Гургандже [165]. Ибн Сина не намного старше меня, но великий Аллах! — смотреть на него было все равно, что прямо на солнце. Мой отец заключил договор: Ибн Сина станет учить меня медицине, я же буду у него слугой за все. — Аль-Джузджани машинально отхлебнул еще вина. — Я заботился о нем. Он учил меня математике по «Альмагесту» вместо обычного учебника. И я записал под его диктовку несколько книг, в том числе первую часть «Канона врачебной науки» [166], по пятьдесят страниц сразу, в те золотые дни.
Когда он уехал из Гурганджа, я последовал за ним, и мы побывали во многих местах. В Хамадане тамошний эмир сделал его своим визирем, но тут взбунтовалось войско, Ибн Сина оказался за решеткой. Поначалу его собирались убить, но, в конце концов, выпустили на свободу. Ему всегда везло, сукину сыну!
Потом эмир стал мучиться от колик в животе, и Ибн Сина вылечил его. Эмир вторично назначил его визирем!
Я всегда был рядом с ним, будь он лекарем, узником или визирем. Он стал мне не только хозяином, но и другом. Каждый вечер у него в доме собирались ученики, я читал вслух, по очереди с другими, главы из его труда «Врачевание», а кто-нибудь другой читал «Канон». Реза неизменно заботилась о том, чтобы мы ели сытно и вкусно. Закончив с уроками, мы пили вино, оно лилось рекой, а потом уходили и отыскивали себе женщин. Он из всей компании был самым веселым, а работал играючи. Ах, какие ему доставались девки — загляденье, да еще и в великом множестве! Наверное, он и ублажал их замечательно — ведь и все остальное он делал лучше, чем большинство других. Реза обо всем этом знала, но она сильно любила его, несмотря ни на что.
А теперь, — аль-Джузджани отвел взгляд, — она лежит в могиле, а он чахнет от тоски. Даже старых друзей прогоняет, бродит в одиночестве по всему городу и раздает милостыню неимущим.
— Хаким... — мягко обратился к нему Роб.
Аль-Джузджани вопросительно посмотрел на него.
— Проводить вас домой, хаким?
— Чужеземец! Я хочу, чтобы ты ушел.
Роб кивнул, поблагодарил его за угощение и пошел своей дорогой.
Роб выждал еще неделю, а потом поехал к Ибн Сине среди бела дня. Бросил поводья коня привратнику.
Ибн Сина сидел в одиночестве. В его глазах была умиротворенность. Роб присел с ним рядом, устроился поудобнее. Они то беседовали, то замолкали.
— Вы уже были лекарем, когда женились на ней, Учитель.
— Я в шестнадцать лет стал хакимом. А поженились мы, когда мне было десять — в тот год я выучил наизусть весь Коран, в тот год занялся изучением целебных трав.
Роб посмотрел на него с удивлением и почтением.
— Когда мне было столько же, я изо всех сил учился, чтобы стать факиром и цирюльником-хирургом. — И он поведал Ибн Сине, как его, мальчишку-сироту, взял к себе в ученики Цирюльник.
— А каким ремеслом занимался твой отец?
— Он был плотником.
— Я слышал о европейских ремесленных цехах. А еще я слышал, — медленно проговорил Ибн Сина, — что в Европе очень мало евреев, и в цеха их не допускают.
«Он все знает», — с отчаянием подумал Роб и только пробормотал: — Ну, иногда кое-кого принимают.
Взгляд Ибн Сины, казалось, проницает его насквозь, не причиняя боли. А Роб не мог отделаться от ощущения, даже уверенности, что Учитель разоблачил его.
— Ты так горячо стремишься постичь искусство врачевания, да и все науки.
— Да, Учитель.
Ибн Сина вздохнул, кивнул головой и отвел взгляд от Роба.
Нет, подумал с облегчением Роб, должно быть, он зря испугался — вскоре они заговорили на другие темы. Ибн Сина стал вспоминать, как еще ребенком впервые увидел Резу.
— Она родом из Бухары, на четыре года старше меня. Наши отцы были оба сборщиками налогов, и они по-дружески договорились о свадьбе, разве что ее дед немного поупрямился: мой отец-де исмаилит, курит гашиш на святой молитве. И все же нас довольно быстро поженили. Всю жизнь она была мне верна- — Старик перевел взгляд снова на Роба. — А в тебе все так же горит огонь. К чему ты стремишься?
— Я хочу стать хорошим лекарем, — ответил Роб и про себя Добавил: «Таким, как ты, единственный и неповторимый». Впрочем, подумал он, Ибн Сина и без того поймет, что он хотел сказать.
— Ты уже сейчас стал целителем. А что до хорошего... — Старик пожал плечами. — Чтобы стать настоящим врачевателем, ты должен разгадать загадку, на которую нет ответа.
— Каков же вопрос? — спросил Роб, заинтересовавшись.
Но старик лишь печально улыбнулся:
— Возможно, когда-нибудь ты и сам о нем догадаешься. Он входит в загадку.
Испытание
В день испытания Карима Роб с особой энергией и тщательностью делал все обычные дела, стараясь отвлечься от дум о том, что сейчас происходит в зале торжественных церемоний, который примыкал к Дому мудрости. Он прекрасно понимал, что вскоре такое же испытание предстоит и ему.
Они с Мирдином уговорили доброго библиотекаря Юсуфа аль-Джамала быть их союзником и разведчиком. Юсуф выполнял свои обязанности в библиотеке и мог одновременно наблюдать, что происходит на испытании. За дверью в ожидании свежих новостей дежурил Мирдин, тут же передававший все услышанное Робу.
— Сейчас Саид Сади задает вопросы по философии, — сообщил Мирдину Юсуф и поспешил снова к себе. Что ж, пока неплохо: философ задает трудные вопросы, но он не станет лезть из кожи вон, лишь бы провалить кандидата на звание лекаря.
А потом новости пошли одна хуже другой.
Вопросы по праву будет задавать Надир Бух, не терпящий возражений законовед с бородой лопатой — это он провалил Карима на предыдущем испытании! По богословию спрашивать будет мулла Абу-ль-Бакр, а вопросы по врачебной деятельности станет задавать сам Князь лекарей.
Роб надеялся, что раздел хирургии возьмет на себя Джалал, однако Джалал оставался в больнице, как обычно, ухаживая за больными. Наконец, вбежал Мирдин со свежей новостью: прибыл последний из ученых, проводящих испытания, это Ибн ан-Натели, которого никто из них толком и не знал.
Роб сосредоточился на своей работе: он помогал Джалалу накладывать на вывихнутое плечо пациента растяжку — хитрую систему из переплетения веревок, придуманную самим Джалалом. Больной, один из дворцовых стражей, который пострадал во время игры в поло (его столкнули с седла), застыл после этого, похожий на спутанного со всех сторон пойманного зверя, а глаза у него даже выпучились от внезапного прекращения боли.
— Ну вот, — бодро сказал Джалал. — Теперь ты будешь не одну неделю лежать, а утомительные воинские обязанности пусть несут пока другие. — Он велел Робу дать больному лекарства, способствующие сокращению мышц, и распорядиться, чтобы пациента кормили кислой пищей, пока они не удостоверятся, что у стража не развилось воспаление и нет большого кровоподтека.
Последнее, что Роб сделал — забинтовал плечо полосами ткани, не слишком туго, но достаточно, чтобы ограничить подвижность руки. Закончив с этим, он поспешил в Дом мудрости, где пытался читать Цельса, стараясь в то же время расслышать, что происходит в зале испытаний. Увы, до него доносились лишь неясные отголоски. В конце концов Роб все это бросил и пошел ждать на ступенях школы лекарей. Скоро и Мирдин к нему присоединился.
— Все еще не закончили!
— Надеюсь, не слишком затянут, — отозвался Мирдин. — Карим не тот человек, который сможет выдерживать вопросы слишком долго.
— Ты понимаешь, я не уверен, что он вообще может справиться с любым устным испытанием. Сегодня утром его рвало целый час.
Сидя рядом на ступенях, они поговорили еще о нескольких больных, потом умолкли. Роб сердито фыркал, Мирдин тяжело вздыхал.
Прошло еще время, показавшееся им неправдоподобно долгим, и Роб, наконец, вскочил на ноги:
— Идет!
Карим направлялся к ним, пробираясь между группками учащихся.
— А по лицу ты можешь сказать, как дела? — поинтересовался Мирдин.
Робу это не удалось, но не успел еще Карим подойти, как до них донесся его зычный голос:
— Эй, ученики, вы должны называть меня «хаким»!
Они опрометью бросились вниз по ступеням.
Все трое обнимались, плясали, шутливо тузили друг друга. Проходивший мимо хаджи Давут Хосейн посмотрел на них и даже побледнел от возмущения: где видано, чтобы учащиеся его медресе вели себя столь неподобающим образом?
А остаток дня и весь вечер они провели так, что это запомнилось им на всю оставшуюся жизнь.
— Идемте ко мне, надо закусить и передохнуть, — сказал Мирдин. Он впервые приглашал их в свой дом. Впервые они приоткрывали друг другу свою личную жизнь.
Мирдин снимал две комнаты в домике рядом с синагогой «Дом Сиона» — в противоположном от Роба конце квартала Яхуддийе. Семья у него оказалась на удивление милой: жена Фара, застенчивая, невысокая, черноволосая, с низкими бедрами и спокойным, внимательным взглядом, и щекастые сыновья, Давид и Иссахар, не отпускавшие ни на минуту подол матери. Фара поставила на стол сладкие лепешки и вино — явно заранее готовилась к торжеству. Пропустив по нескольку стаканчиков, трое друзей отправились дальше и нашли лавку портного — нужно было пошить для нового хакима положенные его ремеслу черные одежды.
— Такую ночь надо провести на майдане! — воскликнул Роб. К вечеру они оказались в харчевне, выходящей окнами на огромную городскую площадь. Ели изысканные блюда персидской кухни, снова и снова заказывали вино с ароматом мускуса, хотя Карим в нем вряд ли нуждался: его пьянило новое звание.
Со вниманием повторили снова все вопросы, заданные на испытании, и все ответы на них.
— Ибн Сина задавал очень много вопросов по лекарскому деду. «Каковы, о соискатель, многоразличные показатели заболеваний, обнаруживаемые в поте пациентов?.. Очень хорошо, господин Карим, полный и всесторонний ответ... А какие общие симптомы позволяют нам делать выводы о состоянии больного? Давайте теперь обсудим правила гигиены для путника на суше, а затем — для того, кто путешествует по морю». Было очень похоже, что он вполне сознает, насколько я силен в медицине и насколько слаб во всем остальном.
Саид Сади велел мне обсудить с разных сторон идею Платона о том, что все люди стремятся к счастью. Большое спасибо тебе, Мирдин, что этот вопрос мы изучили досконально. Я отвечал подробно, многократно ссылаясь на указания Пророка о том, что счастье — это награда Аллаха человеку за покорность и искренние молитвы. Так одной опасности удалось избежать.
— А что же Надир Бух? — нетерпеливо спросил Роб.
— А, законовед. — Карим даже содрогнулся. — Он попросил рассказать из фикха то, что касается наказания преступников. Я уже ничего не соображал. Поэтому ответил, что всякое наказание основано на том, что писал Пророк Мухаммед (да пребудет над ним благословение Аллаха!). А он говорил, что в этой жизни мы все непосредственно зависим друг от друга, но в конечном итоге можем полагаться на одного Аллаха — и ныне, и всегда. Время отделяет добрые деяния чистых душ от зла, содеянного душами мятежными. Всякий, кто уклоняется с пути истинного, не избегнет наказания, всякий же правоверный будет находиться в полнейшем согласии с Вышней Волей Аллаха, на которой основывается и фикх. Таким образом, душа всецело направляется Аллахом, который и наказывает всех грешников.
— И какой во всем этом смысл? — Роб смотрел на друга в полном недоумении.
— Сейчас я уж и сам не скажу. Да и тогда не смог бы объяснить. Я видел, как Надир Бух пережевывает плов моего ответа в напрасных поисках мяса, которого там не было. Он уже открыл было рот, чтобы попросить разъяснений или же задать новые вопросы — а в этом случае я бы пропал, — но тут Ибн Сина попросил меня подробно описать одну из телесных жидкостей, кровь. Я же отвечал его собственными словами, как он сам написал в двух своих трудах по этому вопросу. И больше никто ни о чем не спрашивал!
Все трое смеялись до слез, а потом пили еще и еще.
Когда же пить сил не осталось, вышли на улицу, пошатываясь, и остановили запряженную осликом повозку с лилией на дверцах. Роб примостился на козлах рядом со сводником, Мирдин уснул, положив голову на колени толстой девки, именем Лорна, а Карим прислонился головой к ее груди, напевая песни о любви.
Спокойные глаза Фары округлились от тревоги, когда ее мужа наполовину ввели, наполовину внесли в комнату.
— Он болен?
— Напился, как и мы, — объяснил ей Роб, после чего они с Каримом вернулись в повозку. Та доставила их в его домик в Яхуддийе, и они с Каримом упали на пол, едва переступив порог, и уснули не раздеваясь. Ночью Роба разбудили негромкие повторяющиеся звуки и, прислушавшись, он догадался, что Карим плачет.
На рассвете Роб снова пробудился, на этот раз оттого, что поднялся его гость. Роб застонал. «Не стоило так напиваться», — с опозданием подумал он.
— Извини, что разбудил. Мне надо на пробежку.
— Пробежку? Даже в такое утро, как сегодня? И после такой ночи?
— Мне нужно подготовиться к чатыру.
— А что это такое?
— Состязание бегунов. — И Карим выскользнул из дома. «Шлеп-шлеп-шлеп», — послышался и вскоре замер в отдалении звук его быстрых шагов.
Роб лежал на полу и прислушивался к лаю дворовых собак, которым сопровождалось быстрое продвижение только что по-явившегося в мире нового лекаря. Подобно джинну, он вихрем проносился по узким улочкам Яхуддийе.
Загородная прогулка
— Чатыр — традиционное персидское состязание, оно проводится ежегодно, начиная с глубокой древности, — рассказывал Робу Карим. — И происходит оно на праздник окончания Рамадана, месяца поста. Первоначально — а было это в такую седую старину, что никто уж и не помнит имени царя, первым повелевшего его проводить, — на этом состязании отбирались чатыры, царские гонцы-скороходы. Но прошло много столетий, и за это время в Исфаган стали неизменно стекаться лучшие бегуны Персии, да и других стран, так что состязание само по себе стало праздником.
Маршрут забега начинается от ворот Райского дворца и петляет по улицам Исфагана на расстояние десяти с половиной римских миль [167], завершаясь у ряда столбов во дворе того же дворца. На столбах висят связки стрел, по двенадцать в каждой, и всякому бегуну назначена своя связка. Бегун, достигнув столбов, вынимает из нее стрелу, кладет в колчан на спине, а затем возвращается на новый круг. По традиции забег начинается с призывом к Первой молитве. Нелегко вынести его. Если день выдается жаркий и душный, то победителем объявляют бегуна, сумевшего продержаться дольше всех. Если же погода стоит прохладная, то многим удается пробежать все двенадцать этапов — 126 римских миль [168], заканчивая бег, как правило, вскоре после окончания Пятой молитвы. Ходят слухи, что в старые времена бегуны показывали время получше, но теперь большинству бегунов требуется приблизительно четырнадцать часов.
— Никто из ныне живущих не упомнит, чтобы бегун завершил состязание меньше, чем за тринадцать часов, — говорил Карим. — Ала-шах объявил: кому удастся уложиться в двенадцать часов или меньше, тот будет пожалован щедрым калаатом Кроме того, такой победитель получит награду в пятьсот золотых и почетное назначение на должность начальника царских скороходов, а она приносит немалый доход.
— Так ты поэтому выбиваешься из сил, бегаешь всякий день? Думаешь, что сумеешь победить в забеге?
Карим лишь усмехнулся и пожал плечами:
— Выиграть чатыр мечтает каждый бегун. И мне, конечно, хотелось бы выиграть забег и заслужить калаат. Только одно можно считать лучшим, чем быть лекарем — это быть богатымлекарем в Исфагане!
Воздух в городе стал другим — ни холодным, ни жарким, очень влажным. Казалось, он целует кожу Роба, когда тот выходит за порог дома. Все вокруг расцветало, а Река Жизни днем и ночью ревела и бурлила от потоков стаявшего снега. В Лондоне стоял туманный апрель, а в Исфагане шел месяц шабан, мягче и ласковее, чем английский май. Неухоженные абрикосовые деревья в крошечном садике покрылись пышными белыми цветами — поразительная красота! И вот, однажды утром, к дверям Роба подъехал Хуф. Начальник дворцовой стражи забрал Роба с собой, объявив, что шах Ала желает, чтобы он сегодня сопровождал повелителя на верховой прогулке.
Роб с опаской относился к тому, чтобы провести столько времени в обществе капризного шаха с его изменчивым настроением. Но его удивило, что шах до сих пор помнит свое обещание брать его на загородные прогулки.
В конюшнях Райского дворца ему велели подождать. Ждать пришлось долго, но вот появился Ала-шах, сопровождаемый такой многочисленной свитой, что Роб своим глазам не сразу поверил.
— Ну что, зимми?
— Приветствую великого властелина!
Он хотел пасть ниц, но шах нетерпеливо отмахнулся рукой, и они сразу же вскочили на коней.
Поскакали далеко за город, в холмы. Шах сидел на белом чистокровном арабском жеребце, легконогом и удивительно грациозном, который едва не летел, чуть касаясь земли копытами. Роб ехал позади. Немного времени спустя шах перешел на легкий галоп и мановением руки подозвал Роба.
— Ты замечательный лекарь, раз посоветовал такое лечение, Иессей. А то я уж начал задыхаться в ядовитой атмосфере своего двора. Ну, разве же это не удовольствие — быть вдалеке от всех?
— Истинно так, о повелитель.
Прошло несколько мгновений, и Роб украдкой оглянулся. Далеко отстав от них, позади скакал чуть ли не весь двор: Хуф со своими воинами, не спускающими глаз с повелителя, конюшие с запасными скакунами и вьючными лошадьми в поводу, повозки, которые звенели и гремели, продвигаясь по бездорожью.
— А хочешь покататься на более резвом скакуне?
— Щедрость великого государя пропала бы даром, — улыбнулся Роб. — Этот конь, о пресветлый властелин, как раз по моим силам. — Он и вправду уже давно привязался к гнедому мерину.
— Сразу видно, что ты не перс, — хмыкнул шах. — Ни один из моих подданных ни за что не откажется пересесть на лучшего коня. У нас в Персии искусство наездника — самое главное, а младенцы мужского пола появляются на свет с седлом между ног. — И он с силой ударил своего арабского жеребца пятками по бокам. Животное совершило гигантский прыжок, а шах обернулся в седле и спустил тетиву своего невероятного лука; огромная стрела не попала в цель, шах зашелся в хохоте.
— А ты слышал легенду, связанную с этим приемом?
— Нет, государь. Но я видел, как всадники проделывали это на вашем празднике.
— Верно, мы часто так делаем, и кое-кто сумел достичь в этом большого искусства. Называется такой прием парфянским выстрелом. Тысячу сто лет назад парфяне были одним из народов, населяющих нашу страну. Жили они к востоку от Мидии, в их: краю было много крутых высоких гор и вселяющая еще больший страх пустыня, Дешт-и-Кевир.
— Мне знакома эта пустыня. Я пересек часть ее, чтобы попасть в вашу страну.
— Раз так, то ты понимаешь, какими должны быть люди, живущие в тех местах, — сказал Ала, натянув узду своего скакуна и держась рядом с гнедым мерином. — Тогда шла борьба за господство в Риме. Одним из претендентов на власть был стареющий Красс, правивший Сирией. Ему необходима была громкая военная победа, чтобы сравняться доблестью с соперниками, Цезарем и Помпеем, а то и превзойти их. Вот он и решил сразиться с парфянами.
Парфянское войско, вчетверо меньшее, чем грозные легионы Красса, вел полководец по имени Сурен. Большинство его воинов были лучниками на быстрых низкорослых персидских конях, но было и немного катафрактов [169]— закованных в доспехи конников, потрясающих длинными смертоносными копьями.
Легионы Красса устремились прямо на войско Сурена, которое отступило в Дешт-и-Кевир. Красс же вместо того, чтобы повернуть на север, в Армению, бросился за ними в погоню, углубляясь в пустыню все дальше. И тут произошло нечто, потрясающее воображение.
Катафракты атаковали римлян прежде, чем те успели построиться своим классическим квадратом для обороны. После первой же атаки копьеносцы отступили, а вперед выступили лучники. У них были персидские луки — такие, как у меня, мощнее римских. Их стрелы пробивали щиты римлян, нагрудники и наколенники; особенно же удивило римлян, что парфяне точно попадали в цель, отступая — они стреляли через плечо.
— Парфянский выстрел! — воскликнул Роб.
— Да, парфянский выстрел. Сперва римляне держались стойко, полагая, что стрелы скоро иссякнут. Но Сурен вез запас стрел на вьючных верблюдах, а римляне не могли вести привычный для них рукопашный бой. Красс послал своего сына с небольшим отрядом, чтобы совершить отвлекающий маневр. Голову сына ему вернули, нанизанную на острие персидского копья. Под покровом ночи римляне бежали — они-то, самое сильное войско во всем мире! Спаслось десять тысяч под предводительством Кассия, будущего убийцы Цезаря. Другие десять тысяч были захвачены в плен. А еще двадцать тысяч, в их числе и сам Красс, погибли. Потери парфян были незначительны. И с тех самых пор каждый персидский мальчик упражняется в искусстве стрелять по-парфянски.
Ала рванул жеребца вперед и снова попробовал этот прием; на сей раз он даже закричал от удовольствия — стрела глубоко вошла в ствол дерева. Шах воздел свой лук к небу, подавая свите знак приблизиться.
Им тут же принесли толстый ковер, развернули, а вокруг него воины стражи проворно установили царский шатер. Вскоре, пока шаха развлекали три музыканта, наигрывавшие на цимбалах, слуги внесли блюда и кувшины.
Шах сел и махнул рукой Робу, чтобы тот разделил его трапезу. Подали грудки нескольких видов диких птиц, искусно запеченные со всевозможными специями, острый плов, лепешки, Дыни (в продолжение зимы их, должно быть, хранили где-то в пещерах), вино трех сортов. Роб уплетал все с большим аппетитом, тогда как шах Ала лишь отведал блюда, налегая на вино всех трех сортов.
Потом Ала пожелал сыграть в шахскую игру — им тотчас принесли доску с уже расставленными фигурами. Роб помнил ходы каждой фигуры, но все равно шаху не составило труда обыграть его три раза кряду, хотя царь и приказал подать еще вина, быстро осушив и новый запас.
— Кандраси задумал добиться строгого соблюдения закона о запрете вина, — поведал Ала-шах.
Роб промолчал, не зная, что ответить, чтобы не рассердить шаха.
— Хочешь, я расскажу тебе о Кандраси, зимми? Ему все видится так: наш престол существует в первую очередь для того, чтобы карать отступающих от заповедей Корана. В такой точке зрения заключена большая ошибка! Престол существует для того, чтобы расширить пределы государства, сделать его могучим и непобедимым, а вовсе не для того, чтобы наказывать крестьян за мелкие грешки. Однако имам считает себя карающей десницей Аллаха! Ему мало того, что он, мулла маленькой мечети в Мидии, был вознесен до положения визиря шахиншаха. Он дальний родич Аббасидов [170], в его жилах течет кровь багдадских халифов. Мечтает в один прекрасный день сделаться властелином в Исфагане, нанося моим кулаком удары по всем, кто хоть на волос отступает от заповедей.
На это Роб не мог ответить уже не потому, что трудно было подобрать подходящие слова, а потому, что его сковал ужас. Развязанный вином шахский язык подвергал Роба величайшей опасности: если Ала, протрезвев, станет сожалеть о сказанном, ему не составит ни малейшего труда тихо избавиться от нежелательного свидетеля.
Впрочем, шах не выказывал ни малейшего неудовольствия. Ему подали запечатанный кувшин вина, он же бросил кувшин на руки Робу и повел его назад, к лошадям. У шаха не было желания охотиться; они просто лениво трусили рысцой, а солнце все припекало, и вскоре оба изрядно утомились, хотя утомление было приятным. Холмы вокруг пестрели яркими цветами — красными, желтыми, белыми чашечками на толстых стеблях. Таких цветов Роб не встречал на равнинах Англии. Шах и сам не знал, как они называются, только сказал, что вырастают они не из семян, а из луковиц — как обычный лук.
— Я веду тебя в такое место, которое ты никогда никому не должен показывать, — предупредил его Ала и повел Роба за собой. Наконец они оказались у заросшего папоротниками входа в пещеру. Стоило войти, и они ощутили неприятный запах, похожий на запах тухлых яиц; было тепло, а небольшой водоем с коричневой водой окаймляли серые валуны, густо покрытые пурпурными лишайниками. Ала стал быстро раздеваться.
— Ну, не мешкай, глупый зимми, раздевайся поскорее!
Роб, взволнованный, неохотно повиновался. Ему пришло в голову: а не принадлежит ли шах к тем, кому мужчины нравятся больше женщин? Однако Ала-шах уже окунулся в воду и рассматривал Роба — оценивающе, но без малейших признаков похоти.
— Принеси-ка вина! А мужское достоинство у тебя не выдающееся, европеец.
Роб почел за благо промолчать о том, что его орган длиннее и толще, чем у царя. Однако шах оказался более проницательным, чем полагал Роб.
— Мне нужды нет походить на жеребца, — с усмешкой сказал он. — Ведь мне принадлежит любая женщина, какую я пожелаю. Ты, наверное, не знаешь, но я никогда не беру одну и ту же женщину дважды. Поэтому и в гости к каждому придворному я хожу всего один раз, разве что хозяин возьмет себе новую жену.
Роб опасливо погрузился в горячую воду, насыщенную запахом растворенных в ней минералов, а Ала-шах тем временем откупорил кувшин вина, долго пил, потом блаженно откинулся и закрыл глаза. Пот градом катился у него по лбу и щекам, пока небольшая часть тела, оставшаяся над водой, не сделалась такой же мокрой, как и та, что парилась в бассейне. Роб внимательно смотрел на шаха, пытаясь понять, каково это — обладать верховной властью.
— А когда ты утратил невинность? — спросил Ала-шах, не открывая глаз.
Роб рассказал ему о некой английской вдове, которая пустила его в свою постель.
— Мне тогда тоже было двенадцать. Отец приказал своей сестре всякую ночь приходить ко мне на ложе. Так у нас принято воспитывать принцев, и это очень разумно. Тетушка обучала меня заботливо и ласково, она была мне почти как мать. Много лет потом мне казалось, что с каждым разом из меня выходило по целой чаше парного молока, а внутри было сладко, как от засахаренных фруктов. — Некоторое время оба сосредоточенно молчали и наслаждались ванной. — Я желаю стать царем царей, европеец.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |