Почти замужняя женщина к середине ночи 13 страница

Ведь кажется, что уйдешь и что-то пропустишь, что-то не случится, что-то пройдет мимо. И вот проснешься утром, и будет грустно от неслучившегося, и надо будет все создавать заново – и вечер, и настроение, и беспечность. А зачем создавать, когда все это уже есть прямо сейчас? Когда уже все создано. И как обидно, вот так, самому, все это упустить, своими руками порушить.

Мы шли уже по Покровке, и каждый из нас перебирал вслух и про себя: ну куда, куда бы сейчас заклубиться? Ну неужели в этом городе, в этом большом, бесконечном городе нету места, нету кухни, нету огонька в ночи, где бы нам оказались рады? Ну не нам, так нашему портфелю?

Мы так и перебирали поочередно, но то ли ехать было далеко, то ли сомнение гложило – примут ли, то ли самим как-то не хотелось. Метро уже светило неяркой буквой «М», мы даже уже замедлили шаг, чтобы выиграть время, чтобы обмануть его, подлое, и упрятать в тугой холщовый мешок, и закрутить конец узлом. Пусть потрепыхается там чуток.

И тут вдруг Илюха произнес одновременно неожиданное и спасительное: «Пусик».

– Пусик, конечно же, Пусик, – с облегчением подтвердил я.

Тут я должен напомнить, что Инфант не всегда членораздельничал на подобие какого-нибудь таитянского шамана, заговаривающего падеж мелкого рогатого скота. Хоть и редкой порой, но отростки мыслей все же кустисто выбивались наружу, на поверхность, так сказать, к свету. Такое, например, случалось, когда он пытался упорно от чего-то отказаться. Упорно, а иногда и буйно.

Вот и сейчас, заслышав про Пусика, он набычился всей свой грудью и отчаянно запротестовал. Но кто его спрашивал? Решение было принято, и мы свернули с освещенной магистрали куда-то в зигзагный переулок.

Инфант же продолжал по дороге бесперебойно бормотать, что, мол, у Пусика обычно скучно бывает и нехватка продуктов и что вообще дело уже к ночи движется. А когда понял, что увещевания не действуют, сменил тактику, перейдя на шантаж и угрозы, и все повторял, устрашающе потряхивая волосатой своей башкой:

– Я к тебе, БелоБородов, завтра стадо приволоку, – говорил он, не уточняя, впрочем, стадо конкретно кого.

Илюха угрозы, видимо, от частоты ее повторения стал опасаться и попытался сгладить, применив к Инфанту уговоры и даже ласку.

– Мы ж не к тебе, а к Пусику, – объяснил он толково. И, всматриваясь внимательно в Инфанта, добавил: – Ты ж не Пусик. К тому же мы и не стадо совсем, – прибавил он обидчиво. – Нас всего трое, да и то с учетом тебя самого.

А потом он оборачивался ко мне за подтверждением, и я подтверждал:

– Какое же мы стадо? От нас вообще никакого вреда. У нас и копыт нет, и не вытопчем мы ничего.

Хотя вообще-то я мог ничего не говорить, я тащил портфель, который хоть и значительно полегчал, но все равно был кургузый и закостеневший.

Знаете, есть люди жесткие, которые как гнут свою линию, так и гнут. А есть – которые с душой. Вот и старикан БелоБородов оказался с душой, и он тут же Инфанта пожалел, хотя никто и не просил.

– Инфантик, – сказал он, замиряясь. – Инфантик, мы ж не злодеи какие. Мы Пусика обижать не будем, мы только выпьем немного винца, ну, если она нас чайком угостит, то и чайку. И все, и больше ничего, и уйдем. Нам ведь теплоты хочется, и домашнего уюта, и обоев на стене, и тараканов на кухне. Они ведь как раз уют и создают.

Голос его был пропитан искренностью, он даже обнял доверительно Инфанта за плечи. И так они и пилили по темному весеннему переулку, освещенному только желтеющими окнами безразличных полинявших домов, дразнящими окнами чужой, недоступной нам жизни, недоступного, но такого желанного уюта. Так они и шли, как вообще-то в современном мире мужикам ходить не полагается, потому как подумают про них какую-нибудь напраслину.

Но тогда современный мир уже в основном посапывал, предвидя завтрашнее субботнее утро. И нас, спешащих к теплу, он тогда не отвлекал.

– Тараканы уюта не создают, – пробовал пререкаться Инфант. Но он уже тоже заметно размяк от искреннего дружеского участия.

– Создают, создают, – беззлобно настаивал Илюха и, требуя подтверждения, снова обращался ко мне: – Розик, создают тараканы уют?

Глава 11 Сорок пять минут до кульминации

Пусика мы нашли, мы бывали там и прежде, хотя Инфант и пытался сбить нас с дороги. Но мы ж не какие-то наивные польские средневековые шляхтичи, чтоб доверяться кому попало. Так что на Инфанта мы, как на путеводителя и географа, не реагировали и квартиру Пусикину все же нашли. Она, квартира, даже со стороны лифта пахла Пусиком.

Вы думаете, какой у Пусика, и у квартиры его, и у двери, в эту квартиру ведущую, запах? Приятный запах, запах домашней утвари, чистой постели и покоя. И мы позвонили, и Пусик открыла нам дверь.

Прав был Илюха, говоря об уюте, – она была в байковом халатике, наброшенном поверх чего-то, кто знает, может, и ничего. В поблекшем таком застиранном халатике, от которого сразу так и веет желанным теплом московских квартир и их обитательниц. А именно за этим ведь, если верить Б.Бородову, мы сюда и завалились. Еще на ней были толстые шерстяные носочки прямо на голые ноги и тапочки без пятки, удобные такие тапочки, истоптанные и зачуханные, как и халатик. Оттого и удобные.

Мы все, конечно, давно знаем, что старенькое и замызганное, оно как раз и создает удобство телу и духу. Потому как притертое оно и под тело, и под дух, подстроенное месяцами и годами привычки, и оттого не жмет и не натирает.

А вот новое, каким бы красивым да нарядным оно ни казалось, все равно поначалу чужеродно, как новая партнерша, согласившаяся на интим. Она, может, и красивая, и волнует новизной, но ведь не знаешь, что с ней да как, где будет удобно, а где пока нет. А где еще чего обнаружится.

– Пусик, – заметил я, так как она замерла в дверях, – мы к тебе. – И показал взглядом на упитанный портфель. Инфант трусливо жался позади. Вид у него был виноватый, демонстративно, нарочито виноватый. Чтобы Пусик по его опущенным глазам и тяжелым вздохам сразу догадалась, что не его, Инфантова, это инициатива. Что изнасильничали его и заставили без желания.Наконец-то она улыбнулась и отстранилась от дверного прохода.– Ну проходите, – сказала она спокойно и гостеприимно, как только и мог сказать Пусик. Как будто она нас ожидала давно.И мы прошли сначала в коридор, где разулись, и потом откуда в носках заскользили по паркету в комнату. Комната, однако, оказалась не пустая, что мгновенно бросалось в глаза.У стола сидел человек в мужском костюме и в рубашке, типа сорочка, и даже в галстуке, вида если не официального, то, во всяком случае, праздничного. И это сочетание – самого человека, костюма на нем, праздничного вида – все это заставило меня, да и всех нас неприятно удивиться.Я вообще больше не буду говорить «я», я буду говорить «мы». Потому что разобщенность наша сразу отступила, как только мы застукали субъекта однозначной мужской наружности в одинокой и оттого еще более интимной квартирке Пусика.Так, наверное, почувствовало бы себя разнесенное несходствами и передрягами человечество, если бы обнаружило в комнате своего законного Пусика вольготно расположившегося инопланетянина в галстуке и в сорочке. Уверен, тотчас бы сплотилось все многорасовое и многоплеменное человечество, позабыв старые обиды и пустые разногласия.Тем не менее мы не могли показать своего мгновенно возникшего недружелюбия. И потому по очереди подошли и представились, и пожали привставшему субъекту руку.– Белобородов, – сказал Б.Бородов.– Сергей, – в свою очередь представился незнакомец.Он тоже, кстати, виду не подал, что вот трое наглых, незваных мужиков растревожили его вечерний покой. И потому, как мог, приветливо улыбался.– Добрый вечер, – вызывающе представился Инфант, и лицо его было хмуро. Мрачно и хмуро. Да и голос тоже мгновенно захмурел.Он и не пытался смотреть на Пусика, наказывая ее своим опущенным, до боли обиженным взглядом. Он даже на нас с Илюхой не смотрел – стыдно ему стало перед нами, что женщина его когда-то любимая, Пусик, вот так низко оказалась не одна.Мне следовало бы описать Сергея, этого соблазнителя Инфантовых женщин, хотя к делу это ровным счетом никакого отношения не имеет – ни меня, ни даже Инфанта, не говоря уже про Илюху, Сергей уже давно не беспокоит.Но если объективно, то надо сознаться, что Сергей выглядел вполне симпатично. Да, да, симпатично и приятно! Лицо его отличалось невозмутимой мужественностью, в глазах читалась спокойная доброжелательность, его даже не очень портил костюм над белой сорочкой. Он был открыт и фасом, и профилем, и в нем сразу прослеживалась стержневая цельность. Или иначе – надега.

Инфант трусливо жался позади. Вид у него был виноватый, демонстративно, нарочито виноватый. Чтобы Пусик по его опущенным глазам и тяжелым вздохам сразу догадалась, что не его, Инфантова, это инициатива. Что изнасильничали его и заставили без желания.

Наконец-то она улыбнулась и отстранилась от дверного прохода.

– Ну проходите, – сказала она спокойно и гостеприимно, как только и мог сказать Пусик. Как будто она нас ожидала давно.

И мы прошли сначала в коридор, где разулись, и потом откуда в носках заскользили по паркету в комнату. Комната, однако, оказалась не пустая, что мгновенно бросалось в глаза.

У стола сидел человек в мужском костюме и в рубашке, типа сорочка, и даже в галстуке, вида если не официального, то, во всяком случае, праздничного. И это сочетание – самого человека, костюма на нем, праздничного вида – все это заставило меня, да и всех нас неприятно удивиться.

Я вообще больше не буду говорить «я», я буду говорить «мы». Потому что разобщенность наша сразу отступила, как только мы застукали субъекта однозначной мужской наружности в одинокой и оттого еще более интимной квартирке Пусика.

Так, наверное, почувствовало бы себя разнесенное несходствами и передрягами человечество, если бы обнаружило в комнате своего законного Пусика вольготно расположившегося инопланетянина в галстуке и в сорочке. Уверен, тотчас бы сплотилось все многорасовое и многоплеменное человечество, позабыв старые обиды и пустые разногласия.

Тем не менее мы не могли показать своего мгновенно возникшего недружелюбия. И потому по очереди подошли и представились, и пожали привставшему субъекту руку.

– Белобородов, – сказал Б.Бородов.

– Сергей, – в свою очередь представился незнакомец.

Он тоже, кстати, виду не подал, что вот трое наглых, незваных мужиков растревожили его вечерний покой. И потому, как мог, приветливо улыбался.

– Добрый вечер, – вызывающе представился Инфант, и лицо его было хмуро. Мрачно и хмуро. Да и голос тоже мгновенно захмурел.

Он и не пытался смотреть на Пусика, наказывая ее своим опущенным, до боли обиженным взглядом. Он даже на нас с Илюхой не смотрел – стыдно ему стало перед нами, что женщина его когда-то любимая, Пусик, вот так низко оказалась не одна.

Мне следовало бы описать Сергея, этого соблазнителя Инфантовых женщин, хотя к делу это ровным счетом никакого отношения не имеет – ни меня, ни даже Инфанта, не говоря уже про Илюху, Сергей уже давно не беспокоит.

Так бывает, смотришь порой на человека и не понимаешь: ну почему, почему не можешь ты с ним корешить? Ведь нравится он тебе, сразу чувствуешь ты в нем задушевность и знаешь, что не найдешь надежнее друга, на которого и положиться, и опереться, кто при случае и спасательный фал тебе бросит. Так из него сквозит и просвечивает прямотой и доверием. Но не происходит. Чего-то не зацепляется, чего-то не входит в пазы, и уличная толпа поглощает его след. И знаешь ты, что больше никогда его не встретишь, что никогда не пожмешь его крепкую руку, никогда не почувствуешь его твердый локоть. Ну, и хрен с ним, думаешь.Вот так и я смотрел на Сергея – с одной стороны, и на Инфанта с Илюхой – с другой и не понимал: ну почему я не с Серегой? Почему с ними? Ведь простая правда, если, например, про Пусика говорить, конечно же, на его стороне. Хотя бы только потому, что уж точно не может находиться на Инфантовой. Пусть я даже понятия не имею, в чем она, эта правда, но все равно знаю, что на его. Но сделать-то уже ничего не могу, поздно, стороны давно разобраны.Расселись мы, и, конечно, я распаковал отогревающийся от промозглой улицы портфель, и извлек пару бутылок, и грохнул ими на стол. Но не все извлек, жизнь уже тогда научила меня ничего разом не извлекать, а только по частям. Научила меня жизнь, что не ведаешь ты наперед, что произойдет с тобой в дальнейшем и где ты к утру окажешься, где может еще заначка пригодиться.Разлили мы, значит, по принесенным с кухни бокалам, чокаться не стали, а только салютнули друг другу на расстоянии. Я заметил, что Пусик и не выпил совсем и так вот, не выпивши, заговорил вдруг:– А мы вот с Сережей сегодня заявление подали.– Куда заявление? – не понял я. Не то что я пьяный был, просто не дошло до меня сразу.– Как куда? В загс, – удивилась Пусик моей несообразительности.Я посмотрел на Инфанта, он был, как писали классики, «чернее тучи» – сидел, уставившись на свою плоскостопную ступню, и сидел.Ах ты, сука, подумал я про Инфанта. До чего же ты девочку довел, что она уж, как пушкинская Маша: «Лучше в монастырь, лучше за Дубровского»? Что ж ты над ней сотворил такое издевательское, что она замуж надумала за Серегу, чтоб тебя бросить, тебя, паскуду, который и мизинчика ее, Пусикиного, не стоит? Ведь не в Пусикиной натуре любимых бросать, не умеет она по своей преданной природе этого делать, не заложено в ней такое. И что ж ты, говнюк, учинил, что в природу ее вмешался и перепортил там что-то?– Злодей ты, Инфантище, – сказал я что думал, и хотя Сергей не понял, о чем это я, но сразу занервничал. По глазам было видно, что занервничал.А ведь он чуткий, определил я Серегу.Инфант же посмотрел на меня исподлобья и только вздохнул тяжело и горестно. И столько в его глазах было тоски, что я, жалостливый, сразу пожалел его и пожалел, что вот так прошелся по больному.Илюхе же во все наши перемигивания вдаваться нужды не было. Он вскочил, как выразился поэт, «радостью высвечен» и бросился к человеку в сорочке с криком. С взволнованным криком другого человека в сорочке, встретившего сводного брата по отцу, о котором слышал, но с которым мама запрещала встречаться.– Серега! – завопил Илюха. – Поздравляю, ты молоток, Серега! Конечно, давно жениться пора. Холостая жизнь, она сам знаешь какая она беспризорная! Ведь, вдумайся, слова-то какие: «холостая жизнь». Это значит, что она вхолостую проживается. Пустышка, одним словом. Она мне самому вот уже где, – и он грубо резанул себя ладонью по горлу. – Только вот никак подругу не могу найти. Ну ты понимаешь, чтобы не просто так, а чтобы на всю жизнь.И он подсел к нему, и завели они промеж себя разговор. Нормальный такой, простой мужицкий разговор.– Ты вообще, чего? – спрашивал Илюха. – Ты чем занимаешься, чем на жизнь зарабатываешь? Материально у тебя все в порядке? Ты извини меня, конечно, может, я не того, не в свое лезу, но ты как семью планируешь содержать? Думаешь, сдюжишь? Это, знаешь ли, дружище, большая забота, когда постоянная женщина в доме. Не только по выходным, но и по будням.– Что значит как? Понятно как. Как все, зарплатой, – недовольно ответил Серега.Все же не понравилось ему, похоже, что этот незнакомец действительно не в свое лез. Но так как неестественные, просто не биологически живые Илюхины глаза наполнились еще большим сочувствием и солидарностью, ему все же пришлось пояснить:– Я в институте молекулярной биологии работаю. Ну и подрабатываю, как все. Лекциями и прочим.– Сережа, между прочим, кандидат наук, – заступился за своего суженного Пусик. Видно было, что она не доверяет Илюхе, подозревая его, видимо, в чем-то. И правильно, кстати, делала.– Да, ну?! – не поверил Б.Б., которого уже второй год подряд делегировали в члены-корреспонденты по подозрительной экономической науке. Впрочем, так как белобородовские экономические методы вызывали в некоторых кругах бурную дискуссию, с член-корством его пока попросили повременить.– Кайф, молоток, так ты биолог, по молекулам, значит. Слушай, Серег, спросить хочу. Мне тут как-то рассказали, вернее, я статью читал. Там про лошадь одну в Африке было, кобылку то есть, которая родила жеребенка, полосатого, как зебра. Хотя спаривали ее с однозначным конягой.Серега заинтересовался. Понятно было, что в вопросе присутствовала молекулярная проблематика.– Так вот, было высказано предположение, что такое могло произойти, если кобылка эта прежде трахалась с зеброй. И теперь у нее появилась какая-то там хромосомная память, которая и вмешалась в процесс деторождения. В смысле, из-за нее, из-за этой памяти, она и произвела на свет лошаденка полосатого, на зебру похожего. Хотя осеменяли кобылку, повторяю, полноценным жеребцом. Вот и скажи мне, Серега, так как я в этом ни хрена не понимаю, может такое быть или нет? И если может, как оно такое происходит, в чем тут молекулярный механизм?Даже Инфант глянул на Илюху с пристальным удивлением. Даже в его помраченных от печали мозговых и душевных извилинах нашлось место для восторга: «Неужели прям вот так с ходу все выдумал?»– Вот видишь, Инфант, читать надо, – назидательно порекомендовал я.Инфант только повел в сомнении головой, говоря как бы: «Нет, чтоб такой класс набрать, одного чтения недостаточно». Потом он перестал ею водить и тяжело и громко вздохнул.Серега в это время что-то озабоченно объяснял и рассказывал, и даже руками стал всякие жесты производить. Впрочем, вполне приличные жесты. Илюха же поддакивал и даже вставлял иногда в монолог собеседника одобряющие восклицания типа: «Да ну!», «И чего!», «Иди ты!» – и качал заинтересованно головой. Вид у него был неподдельно просвещающийся, и Серега рассказ свой молекулярный продолжал, а когда закончил, даже ослабил узел галстука. То ли от комнатного тепла, то ли от собственного возбуждения, то ли от выпитого. Хотя чего мы там выпили?– Ну ни фига себе, что бывает? – поделился с нами, с присутствующими, своим изумлением Илюха. – Серега бы не сказал – не поверил бы. Вот ты посмотри, Инфант, если баба была вовлечена, скажем по научному, в половой акт, предположим, с негром… Или что-то типа того… – он как-то подозрительно прошелся взглядом по Инфанту. – Но когда-то давно и больше с этим негром не встречалась. А встречалась и даже замуж вышла за себе подобного белого, и от него же родила ребенка. То ребенок этот, – тут Илюха выдержал назидательную паузу, – может получиться негрятеночком… Или что-то типа того. Во как бывает, Инфант!«Вот оно», – как-то обреченно подумал я и увидел, что даже у Пусика глаза от чего-то сдерживаемого – не то печали, не то смеха – округлились. И только Инфант в замысел не въехал. А как тут въедешь? Он-то ведь себя негром… или что-то типа того никак не считал.Не въехал в замысел, впрочем, и Серега. Он еще больше ослабил галстук и одобрительно кивал головой, соглашаясь с Илюхиной гипотетической молекулярной моделью. Он даже хотел сказать что-то поясняющее по теме, но я его перебил, подумав при этом: «Нет, не чуткий он. Настороженность и чуткость – разные вещи. И я их поначалу, впопыхах, перепутал».К тому же уж больно не хотелось Пусика расстраивать. Не хотелось ей намекать, что даже у надежности, у такого положительного человеческого качества, есть, как и повсюду, обратная сторона.– Давайте выпьем, – предложил я примирительно. – За вас, ребята. – Я качнул рюмкой в сторону Сереги с Пусиком. – За науку, за молекулярную биологию, в конце концов. И за тех упорных парней, которые выведут эту запутавшуюся науку из сложного хромосомного тупика. А то иначе все мы тут перепутаемся с потомством почем зря.И я разлил, но Илюха меня почему-то не поддержал.– Не, – затряс он энергично головой. – Это неправильный тост. Я за биологию пить отказываюсь, если она такие подлости в мир привносит. Вы сами посудите, к чему вся эта неразбериха привести может, особенно если учесть нравы сегодняшней разболтанной молодежи. Ты, старикашка, забери назад свой тост, сделай вид, что не говорил. У тебя, знаешь ли, не всегда удачно с торжественными выступлениями получается. Пусть вот лучше Серега скажет.А Серега все кивал и кивал, соглашаясь. А значит, пришлось пропускать его вперед на расстояние крепко прицеленного Илюхиного выстрела. Ну что мне было делать? Я-то хотел уберечь Серегу, а он сам все подставлялся и подставлялся.Я развел руками, крепко держащими бокал с сушняком: мол, раз ты так хочешь, то скажи тост, Сергей. Ну, если тебе так сильно невтерпеж, конечно.Он задумался кратенько, видимо, не хотелось ему без подготовки. Без подготовки ведь можно и носом в грязь, и лбом, и подбородком – лицом, одним словом. Потому он и выдержал паузу, собираясь с мыслями. И мысли, похоже, собрались, он откашлялся и произнес ровным, надежным голосом. С расстановкой.– Ребята, – сказал он сдержанно, тщательно проговаривая слова и звуки, – давайте выпьем за знакомство. И давайте еще за то, чтобы сегодняшняя ночь осталась у нас в памяти, как самая неожиданная и самая нетривиальная. И чтобы она всех нас удивила.«Почему „нетривиальная“? Что за слово такое неуклюжее?» – подумал я растерянно, но за разъяснениями обратиться не успел. Потому что меня обогнал, топоча и присвистывая на ходу, клейкий восторженный сгусток, выплеснувшийся из радостной БелоБородовой груди. Илюха, по всему было видно, просто очумел от счастья, он даже, отхлебывая из глубокого бокала, не переставал приговаривать:– За нетривиальность, за нее, неожиданную. Пусть удивляет, мы готовы. – И он зорко оглядывался по сторонам, как бы выискивая, из какого конкретного угла сейчас эти нетривиальности с неожиданностями выпрыгнут, чтобы нас всех разом непременно тут же удивить.

Но не происходит. Чего-то не зацепляется, чего-то не входит в пазы, и уличная толпа поглощает его след. И знаешь ты, что больше никогда его не встретишь, что никогда не пожмешь его крепкую руку, никогда не почувствуешь его твердый локоть. Ну, и хрен с ним, думаешь.

Вот так и я смотрел на Сергея – с одной стороны, и на Инфанта с Илюхой – с другой и не понимал: ну почему я не с Серегой? Почему с ними? Ведь простая правда, если, например, про Пусика говорить, конечно же, на его стороне. Хотя бы только потому, что уж точно не может находиться на Инфантовой. Пусть я даже понятия не имею, в чем она, эта правда, но все равно знаю, что на его. Но сделать-то уже ничего не могу, поздно, стороны давно разобраны.

Расселись мы, и, конечно, я распаковал отогревающийся от промозглой улицы портфель, и извлек пару бутылок, и грохнул ими на стол. Но не все извлек, жизнь уже тогда научила меня ничего разом не извлекать, а только по частям. Научила меня жизнь, что не ведаешь ты наперед, что произойдет с тобой в дальнейшем и где ты к утру окажешься, где может еще заначка пригодиться.

Разлили мы, значит, по принесенным с кухни бокалам, чокаться не стали, а только салютнули друг другу на расстоянии. Я заметил, что Пусик и не выпил совсем и так вот, не выпивши, заговорил вдруг:

– А мы вот с Сережей сегодня заявление подали.

– Куда заявление? – не понял я. Не то что я пьяный был, просто не дошло до меня сразу.

– Как куда? В загс, – удивилась Пусик моей несообразительности.

Я посмотрел на Инфанта, он был, как писали классики, «чернее тучи» – сидел, уставившись на свою плоскостопную ступню, и сидел.

Ах ты, сука, подумал я про Инфанта. До чего же ты девочку довел, что она уж, как пушкинская Маша: «Лучше в монастырь, лучше за Дубровского»? Что ж ты над ней сотворил такое издевательское, что она замуж надумала за Серегу, чтоб тебя бросить, тебя, паскуду, который и мизинчика ее, Пусикиного, не стоит? Ведь не в Пусикиной натуре любимых бросать, не умеет она по своей преданной природе этого делать, не заложено в ней такое. И что ж ты, говнюк, учинил, что в природу ее вмешался и перепортил там что-то?

– Злодей ты, Инфантище, – сказал я что думал, и хотя Сергей не понял, о чем это я, но сразу занервничал. По глазам было видно, что занервничал.

А ведь он чуткий, определил я Серегу.

Инфант же посмотрел на меня исподлобья и только вздохнул тяжело и горестно. И столько в его глазах было тоски, что я, жалостливый, сразу пожалел его и пожалел, что вот так прошелся по больному.

Илюхе же во все наши перемигивания вдаваться нужды не было. Он вскочил, как выразился поэт, «радостью высвечен» и бросился к человеку в сорочке с криком. С взволнованным криком другого человека в сорочке, встретившего сводного брата по отцу, о котором слышал, но с которым мама запрещала встречаться.

– Серега! – завопил Илюха. – Поздравляю, ты молоток, Серега! Конечно, давно жениться пора. Холостая жизнь, она сам знаешь какая она беспризорная! Ведь, вдумайся, слова-то какие: «холостая жизнь». Это значит, что она вхолостую проживается. Пустышка, одним словом. Она мне самому вот уже где, – и он грубо резанул себя ладонью по горлу. – Только вот никак подругу не могу найти. Ну ты понимаешь, чтобы не просто так, а чтобы на всю жизнь.

И он подсел к нему, и завели они промеж себя разговор. Нормальный такой, простой мужицкий разговор.

– Ты вообще, чего? – спрашивал Илюха. – Ты чем занимаешься, чем на жизнь зарабатываешь? Материально у тебя все в порядке? Ты извини меня, конечно, может, я не того, не в свое лезу, но ты как семью планируешь содержать? Думаешь, сдюжишь? Это, знаешь ли, дружище, большая забота, когда постоянная женщина в доме. Не только по выходным, но и по будням.

– Что значит как? Понятно как. Как все, зарплатой, – недовольно ответил Серега.

Все же не понравилось ему, похоже, что этот незнакомец действительно не в свое лез. Но так как неестественные, просто не биологически живые Илюхины глаза наполнились еще большим сочувствием и солидарностью, ему все же пришлось пояснить:

– Я в институте молекулярной биологии работаю. Ну и подрабатываю, как все. Лекциями и прочим.

– Сережа, между прочим, кандидат наук, – заступился за своего суженного Пусик. Видно было, что она не доверяет Илюхе, подозревая его, видимо, в чем-то. И правильно, кстати, делала.

– Да, ну?! – не поверил Б.Б., которого уже второй год подряд делегировали в члены-корреспонденты по подозрительной экономической науке. Впрочем, так как белобородовские экономические методы вызывали в некоторых кругах бурную дискуссию, с член-корством его пока попросили повременить.

– Кайф, молоток, так ты биолог, по молекулам, значит. Слушай, Серег, спросить хочу. Мне тут как-то рассказали, вернее, я статью читал. Там про лошадь одну в Африке было, кобылку то есть, которая родила жеребенка, полосатого, как зебра. Хотя спаривали ее с однозначным конягой.

Серега заинтересовался. Понятно было, что в вопросе присутствовала молекулярная проблематика.

– Так вот, было высказано предположение, что такое могло произойти, если кобылка эта прежде трахалась с зеброй. И теперь у нее появилась какая-то там хромосомная память, которая и вмешалась в процесс деторождения. В смысле, из-за нее, из-за этой памяти, она и произвела на свет лошаденка полосатого, на зебру похожего. Хотя осеменяли кобылку, повторяю, полноценным жеребцом. Вот и скажи мне, Серега, так как я в этом ни хрена не понимаю, может такое быть или нет? И если может, как оно такое происходит, в чем тут молекулярный механизм?

Даже Инфант глянул на Илюху с пристальным удивлением. Даже в его помраченных от печали мозговых и душевных извилинах нашлось место для восторга: «Неужели прям вот так с ходу все выдумал?»

– Вот видишь, Инфант, читать надо, – назидательно порекомендовал я.

Инфант только повел в сомнении головой, говоря как бы: «Нет, чтоб такой класс набрать, одного чтения недостаточно». Потом он перестал ею водить и тяжело и громко вздохнул.

Серега в это время что-то озабоченно объяснял и рассказывал, и даже руками стал всякие жесты производить. Впрочем, вполне приличные жесты. Илюха же поддакивал и даже вставлял иногда в монолог собеседника одобряющие восклицания типа: «Да ну!», «И чего!», «Иди ты!» – и качал заинтересованно головой. Вид у него был неподдельно просвещающийся, и Серега рассказ свой молекулярный продолжал, а когда закончил, даже ослабил узел галстука. То ли от комнатного тепла, то ли от собственного возбуждения, то ли от выпитого. Хотя чего мы там выпили?

– Ну ни фига себе, что бывает? – поделился с нами, с присутствующими, своим изумлением Илюха. – Серега бы не сказал – не поверил бы. Вот ты посмотри, Инфант, если баба была вовлечена, скажем по научному, в половой акт, предположим, с негром… Или что-то типа того… – он как-то подозрительно прошелся взглядом по Инфанту. – Но когда-то давно и больше с этим негром не встречалась. А встречалась и даже замуж вышла за себе подобного белого, и от него же родила ребенка. То ребенок этот, – тут Илюха выдержал назидательную паузу, – может получиться негрятеночком… Или что-то типа того. Во как бывает, Инфант!

«Вот оно», – как-то обреченно подумал я и увидел, что даже у Пусика глаза от чего-то сдерживаемого – не то печали, не то смеха – округлились. И только Инфант в замысел не въехал. А как тут въедешь? Он-то ведь себя негром… или что-то типа того никак не считал.

Не въехал в замысел, впрочем, и Серега. Он еще больше ослабил галстук и одобрительно кивал головой, соглашаясь с Илюхиной гипотетической молекулярной моделью. Он даже хотел сказать что-то поясняющее по теме, но я его перебил, подумав при этом: «Нет, не чуткий он. Настороженность и чуткость – разные вещи. И я их поначалу, впопыхах, перепутал».

К тому же уж больно не хотелось Пусика расстраивать. Не хотелось ей намекать, что даже у надежности, у такого положительного человеческого качества, есть, как и повсюду, обратная сторона.

– Давайте выпьем, – предложил я примирительно. – За вас, ребята. – Я качнул рюмкой в сторону Сереги с Пусиком. – За науку, за молекулярную биологию, в конце концов. И за тех упорных парней, которые выведут эту запутавшуюся науку из сложного хромосомного тупика. А то иначе все мы тут перепутаемся с потомством почем зря.

Дата добавления: 2015-08-27