«Треба знаты, як гуляты». Еврейская мистика 9 страница

У Дэйва Вайлеса были все основания пребывать в хорошем настроении. Ему недавно исполнилось тридцать шесть лет – возраст, в котором болезни еще далеки, а голова уже достигла кое-каких высот. Кое-каких – скромно сказано: в негласной иерархии хайтековских бизнесов Силиконовой долины его фирма входила в первую десятку. Ну, не совсем его фирма, он был одним из четырех основателей дела, но гордиться, безусловно, есть чем.

Дэйв был счастливо женат, жена воспитывала двух малышей – мальчика и девочку. Виделся с ними Дэйв не часто, работа поглощала все время. Но в ту пятницу он ехал в фирму с особым настроем, день предстоял короткий, до обеда, а после – он забирал жену и детей и они уезжали на выходные в загородную гостиницу. Жена еще ниего не знала, это был сюрприз, о котором Дэйв собирался сообщить ей по телефону, возвращаясь домой. Целых три дня вместе с семьей. Как здорово!

На входе он привычно провел карточку через щель электронного вахтера, пожелал доброго утра охраннику, черному, вечно нахмуренному Джо, и отправился прямиком в лабораторию. Сегодня предстояло кое-что проверить.

И все у него в тот день складывалось, все получалось. Даже задача, над которой он ломал голову последний месяц, вдруг распахнула плотно сжатые створки, явив взору переливающуюся жемчужину решения. Ровно в час дня он собрал портфель, попрощался с коллегами и быстрым шагом двинулся к выходу. Еще полчаса и…

Выходя из здания, он вспомнил о досадной оплошности. В комнате-холодильнике, где хранились материалы для опытов, он забыл закрыть крышку на одном из ящиков. Да, черт побери, ничего страшного не случилось бы с материалами и до понедельника, но педантизм и скрупулезность были неотъемлемыми чертами его характера

«Ну, еще десять минут, – подумал он. – Туда и обратно».

Подойдя к холодильнику, он вспомнил, что ключи остались в кабинете. Тяжелая, термонепроницаемая дверь снаружи открывалась простым нажатием рукоятки, но изнутри такой рукоятки не было, поэтому отворить дверь можно было только при помощи ключа. Он, Дэйв, самолично выпустил грозное распоряжение, категорически запрещающее заходить в камеру без ключа. Ведь, если дверь нечаянно захлопнется, то…

Он потянул на себя ручку, широко распахнул дверь, подпер ее портфелем, так, чтобы он не дал двери захлопнуться и вошел вовнутрь. Отыскать ящик и запереть крышку заняло две минуты, Дэйв уже собрался двинуться к выходу, как вдруг услышал тяжелый удар.

Три тысячи чертей! Как это могло произойти? Он подскочил к двери и с размаху навалился на нее плечом. Безрезультатно! Под ногами валялся портфель, видимо, дверь затащила его вовнутрь.

«А ведь ни одна живая душа не знает, что я здесь, – похолодев от ужаса, понял Дэйв, – Никаких следов, ни малейших намеков». Он ведь никого об этом не предупредил. Все думают, будто в эту минуту он уже подъезжает к своей вилле, а не кусает от бессилия губы в холодильнике при температуре минус десять.

Дэйв зябко поежился. Холодно. А будет еще холоднее. У него осталась только одна маленькая надежда: кому-то могут понадобиться материалы для опытов и он заглянет в холодильник. Опыты не начинают в пятницу после обеда, но какие-то шансы есть.

Три часа Дэйв провел в непрерывных физических упражнениях. Прыгал, отжимался, приседал, даже стойку на голове пытался делать.

Звонок, возвещающий о конце рабочего дня, он едва услышал. Но этот тихий звук, приглушенный дверью, показался ему погребальным звоном колоколов. Все, из коллег сюда уже никто не придет. Пока жена хватится, пока станет звонить к сотрудникам, выясняя, куда подевался муж, пока сообщит в полицию, пока раскрутится громоздкий механизм расследования, и пока полиция доберется до холодильника… Он прекратил бессмысленные упражнения, сел на ящик и задумался.

Вот, собственно, и все. Как просто и незатейливо заканчивается его жизнь. Он редко задумывался о смерти, но все-таки представлял свою кончину совсем иным образом. Дэйв инстинктивно встал, почувствовав, как холод забирается под рубашку, сделал пару шагов по комнате и, махнув рукой, снова уселся на ящик.

Он так мало времени уделял семье, почти не знает собственных детей. И жену, разве он хорошо знает свою жену? Сколько там они успевали поговорить, несколько минут в день, полтора часа за выходные. Работа, работа, главным в его жизни была эта проклятая работа, и она же его доконала.

Он со злостью ударил по стенку шкафа и взвыл от боли. Взвыл, а потом разрыдался. Заплакал, как когда-то в детстве, от бессилия и обиды. Только обижаться теперь было не на кого.

Ладно, говорят, будто смерть от холода не самая страшная из смертей, нужно лишь преодолеть первую боль, а потом становится тепло и сонно, и конец приходит незаметно.

Когда спустя сорок минут скрючившийся на ящике окоченевший Дэйв Вайлес услышал стук открывающейся двери, он решил, будто благодатная смерть уже окутала его сладостным пологом сна. Но нет, дверь распахнулась, и в холодильник вошел охранник Джо.

– Вот вы где! – вскричал он, бросаясь к Дэйву. – А я уже с ног сбился, вас разыскивая!

Пока Дэйв отогревался горячим кофе в будке охранника, тот успел объяснить, что побудило его начать поиски.

Давайте говорить друг другу комплименты

Записано со слов раввина Иерахмиэля Горелика, Холон.

Однажды к главному раввину Израиля Мордехаю-Элияѓу – да будет благословенна память праведника – пришла супружеская пара. Женщина была настроена весьма решительно. Ее лицо пылало от гнева. – Я хочу развестись с этим человеком!– А вы что на это скажете? – спросил супруга раввин.– Я просто не понимаю, что происходит, – ответил тот, недоуменно пожимая плечами. – Все у нас в порядке, семья как семья. Дети, квартира, заботы. Шло себе и шло, не лучше, чем у других, но и не хуже, и вдруг мою жену точно муха какая-то укусила.– Объясните, пожалуйста, в чем причина вашего нежелания жить с мужем, – обратился раввин к разгневанной супруге.– Он меня не уважает. А жить с человеком, который тебя не уважает – невозможно. Я долго терпела, но и моему терпению пришел конец.– В чем же выражается это неуважение? – мягко спросил раввин.Женщина на секунду замялась, а затем, не глядя на мужа, пустилась в объяснения. Она говорила, и говорила, и говорила, с каждой фразой повышая тон:– В субботу вечером, вернувшись из синагоги, этот человек читает вслух торжественный гимн «Эшет Хаиль». Петь он не умеет, ладно, я давно ему простила этот недостаток, но хоть читает выразительно. Уважаемый раввин знает, что гимн рассказывает о праведной жене, все свое время посвящающей семейным заботам и хлопотам по дому. Я, не покладая рук, работаю с утра до вечера, отвожу детей в садики и в школу и привожу обратно, по дороге покупаю продукты, стряпаю, мою грязную посуду, убираю по дому, меняю грязные пеленки у младших, проверяю уроки у старших, в общем – кручусь день-деньской, точно белка в колесе. И что мне уже от него нужно?Она посмотрела на мужа, и ее лицо раскраснелось от обиды.– Пока он сидит себе в синагоге и учит Тору, я… так вот, я… – голос женщины прервался, ее душили слезы. Она прокашлялась и, взяв себя в руки, продолжила:– Так вот, я уже сколько лет жду, чтобы он во время чтения этого гимна посмотрел на меня. Да, на меня, которая бросила к его ногам всю свою жизнь! Минимальная благодарность, толика внимания, вот чего я от него жду! И как вы думаете, на кого он смотрит, когда читает «Эшет Хаиль»? На свою мамочку, мою уважаемую свекровь!После смерти свекра, ее мужа, она живет с нами, и этот бессердечный человек, этот лживый праведник каждую субботу становится напротив своей мамочки и читает ей, понимаете, ей, а не мне, этот гимн! Кто в силах такое вытерпеть? Никто! А я терпела и терпела много лет!Нет, про свою свекровь я не могу сказать ничего дурного, она действительно очень достойная женщина. Пока у нее был муж, вот он и читал ей этот гимн. А я хочу слышать слова благодарности от своего мужа! Этот бездушный человек не желает понимать моих намеков, моих красноречивых взглядов и вздохов. Он хочет, чтобы ему все сказали прямо. Так вот, я прямо и говорю: можешь теперь жить со своей мамочкой, и пусть она тебе готовит, стирает, убирает и выслушивает жалобы на жизнь!– Почему вы так поступаете? – спросил у мужа раввин после того, как обиженная супруга завершила свою тираду.– Есть заповедь почитания отца и матери, – ответил муж. – У моей мамы, кроме меня, никого нет. Вся ее семья погибла в Варшавском гетто, я единственный ребенок. Она очень горюет после смерти моего отца, и чтобы ее утешить, я читаю этот гимн, обращаясь к ней. Неужели это так сложно понять, – повернулся он к супруге. – Разве тебе не жаль старую одинокую женщину? Из-за такой ерунды ты завела весь этот сыр-бор?– Старая одинокая женщина?! – возмущенно вскричала супруга. – Да знаешь ли ты…– Мне необходимо обдумать вашу ситуацию, – прервал ее раввин. – Посидите, пожалуйста, в приемной. Я открою кое-какие книги, приму решение и позову вас.Через минут сорок секретарь пригласил мужа войти к раввину.– А как же я? – удивилась женщина.– Раввин пригласил только вашего мужа, – вежливо, но твердо ответил секретарь.– Вот что, – сказал раввин Мордехаю-Элияѓу, когда муж вошел в кабинет. – Начиная с этой субботы, вы будете читать гимн, стоя напротив жены, но подразумевать при этом вашу маму.– И она успокоится? – недоверчиво спросил муж.– Будем рассчитывать на лучшее.Через три месяца муж снова оказался в кабинете у рава Мордехаю-Элияѓу.– Что теперь? – спросил тот, поднимая глаза от книги.– Э-э-э, – смущенно протянул муж. – Уважаемый раввин велел мне читать субботний гимн жене, но иметь в виду маму.– Да, – подтвердил раввин.– А нельзя ли и указывать на жену, и иметь в виду именно ее?

– Я хочу развестись с этим человеком!

– А вы что на это скажете? – спросил супруга раввин.

– Я просто не понимаю, что происходит, – ответил тот, недоуменно пожимая плечами. – Все у нас в порядке, семья как семья. Дети, квартира, заботы. Шло себе и шло, не лучше, чем у других, но и не хуже, и вдруг мою жену точно муха какая-то укусила.

– Объясните, пожалуйста, в чем причина вашего нежелания жить с мужем, – обратился раввин к разгневанной супруге.

– Он меня не уважает. А жить с человеком, который тебя не уважает – невозможно. Я долго терпела, но и моему терпению пришел конец.

– В чем же выражается это неуважение? – мягко спросил раввин.

Женщина на секунду замялась, а затем, не глядя на мужа, пустилась в объяснения. Она говорила, и говорила, и говорила, с каждой фразой повышая тон:

– В субботу вечером, вернувшись из синагоги, этот человек читает вслух торжественный гимн «Эшет Хаиль». Петь он не умеет, ладно, я давно ему простила этот недостаток, но хоть читает выразительно. Уважаемый раввин знает, что гимн рассказывает о праведной жене, все свое время посвящающей семейным заботам и хлопотам по дому. Я, не покладая рук, работаю с утра до вечера, отвожу детей в садики и в школу и привожу обратно, по дороге покупаю продукты, стряпаю, мою грязную посуду, убираю по дому, меняю грязные пеленки у младших, проверяю уроки у старших, в общем – кручусь день-деньской, точно белка в колесе. И что мне уже от него нужно?

Она посмотрела на мужа, и ее лицо раскраснелось от обиды.

– Пока он сидит себе в синагоге и учит Тору, я… так вот, я… – голос женщины прервался, ее душили слезы. Она прокашлялась и, взяв себя в руки, продолжила:

– Так вот, я уже сколько лет жду, чтобы он во время чтения этого гимна посмотрел на меня. Да, на меня, которая бросила к его ногам всю свою жизнь! Минимальная благодарность, толика внимания, вот чего я от него жду! И как вы думаете, на кого он смотрит, когда читает «Эшет Хаиль»? На свою мамочку, мою уважаемую свекровь!

После смерти свекра, ее мужа, она живет с нами, и этот бессердечный человек, этот лживый праведник каждую субботу становится напротив своей мамочки и читает ей, понимаете, ей, а не мне, этот гимн! Кто в силах такое вытерпеть? Никто! А я терпела и терпела много лет!

Нет, про свою свекровь я не могу сказать ничего дурного, она действительно очень достойная женщина. Пока у нее был муж, вот он и читал ей этот гимн. А я хочу слышать слова благодарности от своего мужа! Этот бездушный человек не желает понимать моих намеков, моих красноречивых взглядов и вздохов. Он хочет, чтобы ему все сказали прямо. Так вот, я прямо и говорю: можешь теперь жить со своей мамочкой, и пусть она тебе готовит, стирает, убирает и выслушивает жалобы на жизнь!

– Почему вы так поступаете? – спросил у мужа раввин после того, как обиженная супруга завершила свою тираду.

– Есть заповедь почитания отца и матери, – ответил муж. – У моей мамы, кроме меня, никого нет. Вся ее семья погибла в Варшавском гетто, я единственный ребенок. Она очень горюет после смерти моего отца, и чтобы ее утешить, я читаю этот гимн, обращаясь к ней. Неужели это так сложно понять, – повернулся он к супруге. – Разве тебе не жаль старую одинокую женщину? Из-за такой ерунды ты завела весь этот сыр-бор?

– Старая одинокая женщина?! – возмущенно вскричала супруга. – Да знаешь ли ты…

– Мне необходимо обдумать вашу ситуацию, – прервал ее раввин. – Посидите, пожалуйста, в приемной. Я открою кое-какие книги, приму решение и позову вас.

Через минут сорок секретарь пригласил мужа войти к раввину.

– А как же я? – удивилась женщина.

– Раввин пригласил только вашего мужа, – вежливо, но твердо ответил секретарь.

– Вот что, – сказал раввин Мордехаю-Элияѓу, когда муж вошел в кабинет. – Начиная с этой субботы, вы будете читать гимн, стоя напротив жены, но подразумевать при этом вашу маму.

– И она успокоится? – недоверчиво спросил муж.

– Будем рассчитывать на лучшее.

Через три месяца муж снова оказался в кабинете у рава Мордехаю-Элияѓу.

– Что теперь? – спросил тот, поднимая глаза от книги.

– Э-э-э, – смущенно протянул муж. – Уважаемый раввин велел мне читать субботний гимн жене, но иметь в виду маму.

– Да, – подтвердил раввин.

Оказывается, говорить комплименты – полезно и приятно. Да и сами мы от этого становимся лучше.

Плата свата

Записано со слов раввина Рафаэля Энтина, Бней-Брак.

Один польский Ребе выдавал замуж старшую дочь. Пришло время, когда девушки должны выходить замуж. И хоть был этот Ребе известным проповедником, но денег у него не водилось, еле-еле сводил концы с концами. Сват поговорил с девушкой, обсудил подробности с родителями и, наконец, подошел к самому щекотливому моменту. – Какое приданое вы даете за своей дочерью?Ребецн тяжело вздохнула. Кроме доброго имени и заслуг перед Всевышним, ей нечем было наградить дочь.– Сто тысяч злотых, – уверенно произнес Ребе.– Сто тысяч злотых? – удивился сват.– Сто тысяч злотых! – ахнула ребецн.– Сто тысяч злотых, – подтвердил Ребе.Жениха нашли быстро. Дочь Ребе, умница, красавица и сто тысяч приданого! Возможно, перечисление нужно было бы провести в несколько ином порядке, но кто, кроме Всевышнего, знает, что творится в других головах?Наутро после свадьбы, завершив семейный завтрак, молодой муж прошел вместе с Ребе в кабинет.– Пришло время получит приданое. Не так ли? – спросил Ребе, глядя на переминающегося с ноги на ногу зятя.– Да, – краснея и смущаясь, выдавил тот.Ребе достал из шкафа небольшой чемодан, поставил на стол и щелкнул замками.– Вот приданое. Бери и владей.Зять осторожно приблизился столу. Ему еще не доводилось видеть так много денег сразу. И как они только уместились в столь маленький чемоданчик?Сдерживая дрожь, он протянул руку, поднял крышку и заглянул внутрь. Его лицо вытянулось. На дне чемоданчика лежал старый, покрытый пятнами сюртук.– А где… деньги?.. – спросил он тестя.– Деньги! – воскликнул тесть. – Это больше, чем деньги. Перед тобой сюртук самого ребе Пинхаса из Корица.– Самого ребе Пинхаса? – недоверчиво переспросил зять.– Да. Мы его потомки, и в нашей семье эта реликвия передается из поколения в поколение. Теперь она принадлежит тебе.– Это большая честь, – произнес зять. – Сюртук самого ребе Пинхаса! Да, большая честь для меня. Но… но… но…– Ты хочешь спросить, – весело перебил его тесть, – где обещанные сто тысяч злотых? Да вот здесь, в этом чемоданчике. На самом деле, в нем лежит гораздо больше, чем сто тысяч. Ты поселишься в Люблине, снимаешь лавку на центральной площади и объявишь, что каждый желающий может надеть на несколько минут сюртук самого Ребе Пинхаса из Корица и прочитать молитву. Разумеется, слова, произнесенные в таком святом облачении, куда быстрее достигнут Небесного Престола. А стоить это будет всего десять злотых. Всего десять, но очередь к твоей лавке будет начинаться за версту. Уверяю, не пройдет и месяца, как ты заработаешь куда больше ста тысяч!Прошло полгода, и Ребе стал выдавать замуж вторую дочь. Позвали свата, тот посмотрел на девушку, обсудил все подробности с родителями и завел речь о приданом.– Сто тысяч, – невозмутимо произнес Ребе.– Такие же, как в прошлый раз? – уточнил сват.– Нет, на это раз совсем другие, – успокоил его Ребе. – Не волнуйся, все будет хорошо.«Просто Пурим какой-то», – подумал сват, но произнести вслух эти слова не решился.Наутро после свадьбы молодой зять проследовал за тестем в его кабинет. Ребе достал из шкафа небольшой футляр и положил его на стол перед зятем.– Что это? – удивленно спросил тот, еще плохо соображая после свадебного пира и бессонной ночи.– Открой футляр.Зять осторожно раскрыл футляр и вытащил продолговатый предмет, завернутый в чистую тряпицу.– Разверни, разверни, – подбодрил его Ребе.Когда тряпица оказалась на столе, перед зятем предстал старый, потертый и растрескавшийся шофар.– Ты держишь в руках, – с гордостью объяснил Ребе, – шофар самого великого ребе Элимелеха из Лиженска. Эта реликвия передается в нашей семье от отца к сыну. Поскольку у меня нет сыновей, а только дочери, теперь она по праву принадлежит тебе.Жених с величайшим почтением поцеловал шофар, положил его на стол и вопросительно посмотрел на тестя.– Ты хочешь спросить, где обещанные сто тысяч? – уточнил Ребе. – Перед тобой куда большее богатство!– Но что я буду делать с шофаром? – спросил зять, снова беря в руки рог.– Как это что? – удивился Ребе. – Отправишься в Варшаву, снимешь лавку на главной площади, и каждый, кто захочет протрубить в шофар великого ребе Элимелеха, с радостью принесет тебе десять злотых. Не пройдет и месяца, как заработаешь обещанную сумму. А потом… потом переберешься из Варшавы в Познань, из Познани в Краков. Когда станешь богачом, выберешь себе местечко и осядешь там. Я буду рад, – сердечно произнес Ребе, – если вы с женой поселитесь рядом с нами.Через неделю Ребе посетил сват.– Я пришел получить положенную мне плату, – без обиняков начал он. – Обе дочки уважаемого Ребе с моей помощью вышли замуж, и теперь мне полагается вознаграждение за хлопоты.– Разумеется, – подтвердил Ребе, – Ты выбрал хороших женихов и твой труд заслуживает щедрого вознаграждения. Я долго думал, как отблагодарить тебя и решил… – тут Ребе сделал многозначительную паузу.«Интересно, – подумал сват, – где он наскреб денег? Насколько мне известно, до свадеб Ребе не отличался достатком, а теперь-то уж вообще гол как сокол. Неужто он и со мной выкинет такой же пуримский фортель, как со своими зятьями?»– Итак, – важно продолжил Ребе, – я долго думал, как вознаградить тебя, и решил, – он снова замолк. – Посоветовавшись с мужьями моих дочерей, – завершил, наконец, Ребе, – я дарую тебе исключительное пожизненное право совершенно бесплатно надевать сюртук Ребе Пинхаса из Корица и трубить в шофар великого Ребе Элимелеха из Лиженска.

– Какое приданое вы даете за своей дочерью?

Ребецн тяжело вздохнула. Кроме доброго имени и заслуг перед Всевышним, ей нечем было наградить дочь.

– Сто тысяч злотых, – уверенно произнес Ребе.

– Сто тысяч злотых? – удивился сват.

– Сто тысяч злотых! – ахнула ребецн.

– Сто тысяч злотых, – подтвердил Ребе.

Жениха нашли быстро. Дочь Ребе, умница, красавица и сто тысяч приданого! Возможно, перечисление нужно было бы провести в несколько ином порядке, но кто, кроме Всевышнего, знает, что творится в других головах?

Наутро после свадьбы, завершив семейный завтрак, молодой муж прошел вместе с Ребе в кабинет.

– Пришло время получит приданое. Не так ли? – спросил Ребе, глядя на переминающегося с ноги на ногу зятя.

– Да, – краснея и смущаясь, выдавил тот.

Ребе достал из шкафа небольшой чемодан, поставил на стол и щелкнул замками.

– Вот приданое. Бери и владей.

Зять осторожно приблизился столу. Ему еще не доводилось видеть так много денег сразу. И как они только уместились в столь маленький чемоданчик?

Сдерживая дрожь, он протянул руку, поднял крышку и заглянул внутрь. Его лицо вытянулось. На дне чемоданчика лежал старый, покрытый пятнами сюртук.

– А где… деньги?.. – спросил он тестя.

– Деньги! – воскликнул тесть. – Это больше, чем деньги. Перед тобой сюртук самого ребе Пинхаса из Корица.

– Самого ребе Пинхаса? – недоверчиво переспросил зять.

– Да. Мы его потомки, и в нашей семье эта реликвия передается из поколения в поколение. Теперь она принадлежит тебе.

– Это большая честь, – произнес зять. – Сюртук самого ребе Пинхаса! Да, большая честь для меня. Но… но… но…

– Ты хочешь спросить, – весело перебил его тесть, – где обещанные сто тысяч злотых? Да вот здесь, в этом чемоданчике. На самом деле, в нем лежит гораздо больше, чем сто тысяч. Ты поселишься в Люблине, снимаешь лавку на центральной площади и объявишь, что каждый желающий может надеть на несколько минут сюртук самого Ребе Пинхаса из Корица и прочитать молитву. Разумеется, слова, произнесенные в таком святом облачении, куда быстрее достигнут Небесного Престола. А стоить это будет всего десять злотых. Всего десять, но очередь к твоей лавке будет начинаться за версту. Уверяю, не пройдет и месяца, как ты заработаешь куда больше ста тысяч!

Прошло полгода, и Ребе стал выдавать замуж вторую дочь. Позвали свата, тот посмотрел на девушку, обсудил все подробности с родителями и завел речь о приданом.

– Сто тысяч, – невозмутимо произнес Ребе.

– Такие же, как в прошлый раз? – уточнил сват.

– Нет, на это раз совсем другие, – успокоил его Ребе. – Не волнуйся, все будет хорошо.

«Просто Пурим какой-то», – подумал сват, но произнести вслух эти слова не решился.

Наутро после свадьбы молодой зять проследовал за тестем в его кабинет. Ребе достал из шкафа небольшой футляр и положил его на стол перед зятем.

– Что это? – удивленно спросил тот, еще плохо соображая после свадебного пира и бессонной ночи.

– Открой футляр.

Зять осторожно раскрыл футляр и вытащил продолговатый предмет, завернутый в чистую тряпицу.

– Разверни, разверни, – подбодрил его Ребе.

Когда тряпица оказалась на столе, перед зятем предстал старый, потертый и растрескавшийся шофар.

– Ты держишь в руках, – с гордостью объяснил Ребе, – шофар самого великого ребе Элимелеха из Лиженска. Эта реликвия передается в нашей семье от отца к сыну. Поскольку у меня нет сыновей, а только дочери, теперь она по праву принадлежит тебе.

Жених с величайшим почтением поцеловал шофар, положил его на стол и вопросительно посмотрел на тестя.

– Ты хочешь спросить, где обещанные сто тысяч? – уточнил Ребе. – Перед тобой куда большее богатство!

– Но что я буду делать с шофаром? – спросил зять, снова беря в руки рог.

– Как это что? – удивился Ребе. – Отправишься в Варшаву, снимешь лавку на главной площади, и каждый, кто захочет протрубить в шофар великого ребе Элимелеха, с радостью принесет тебе десять злотых. Не пройдет и месяца, как заработаешь обещанную сумму. А потом… потом переберешься из Варшавы в Познань, из Познани в Краков. Когда станешь богачом, выберешь себе местечко и осядешь там. Я буду рад, – сердечно произнес Ребе, – если вы с женой поселитесь рядом с нами.

Через неделю Ребе посетил сват.

– Я пришел получить положенную мне плату, – без обиняков начал он. – Обе дочки уважаемого Ребе с моей помощью вышли замуж, и теперь мне полагается вознаграждение за хлопоты.

– Разумеется, – подтвердил Ребе, – Ты выбрал хороших женихов и твой труд заслуживает щедрого вознаграждения. Я долго думал, как отблагодарить тебя и решил… – тут Ребе сделал многозначительную паузу.

«Интересно, – подумал сват, – где он наскреб денег? Насколько мне известно, до свадеб Ребе не отличался достатком, а теперь-то уж вообще гол как сокол. Неужто он и со мной выкинет такой же пуримский фортель, как со своими зятьями?»

Персональный надзор

Записано со слов раввина Довида Гурари, Холон.

Рами разбудил телефонный звонок. Семь часов утра! Кому там неймется?! На экране смартфона засветилась ухмыляющаяся физиономия диспетчера Моти. Ладно, придется ответить. – Рами, ты уже встал?– М-м-м….– Короче, есть заказ на Хайфу. Через полчаса, улица Бялика, дом номер двенадцать. Успеешь?– Не успею, я только глаза продрал.– Ок, сорок минут у тебя есть. Но ни секундой больше.Через двадцать минут Рами уже сидел за рулем такси. Заказ на Хайфу – весьма выгодное дельце. Из Тель-Авива туда ходят поезда и автобусы, такси обойдется раз в пять дороже, если не в восемь. При всей нелюбви к горластому Моти сейчас Рами испытывал к нему некое подобие благодарности. Вообще-то своими дурацкими придирками диспетчер попортил ему немало крови. И его манера выражаться, это бессмысленное «короче»… Но выгодный заказ Моти все-таки подкинул именно ему, а не другому таксисту.На улице Бялика перед домом номер двенадцать стоял старый старичок – из тех, кого показывают по телевизору в День Независимости. Их хлебом не корми, дай пораспространяться о героических годах британского мандата, когда эти старички, тогда еще молодые нахальные ребята, по ночам сидели у костров в открытом поле, охраняя еврейские поселения от арабов, а днем подкладывали взрывчатку под гостиницы с английскими офицерами.Старичка сопровождала немолодая женщина в очень дорогом платье, явно из фешенебельного магазина. У Рами на клиентов глаз наметанный, девять лет таксистом в Тель-Авиве – лучшая школа жизни. Ему стоит лишь окинуть взглядом клиента, и он может рассказать о нем такое, чего в личном деле не отыщешь. Как человек одевается, как ходит, как говорит, как губы кривит – если уметь сопоставить одно с другим, никакой психолог не нужен. А Рами умеет – жизнь научила.– Вот по этому адресу, пожалуйста, – женщина протянула листок бумаги. – Там и телефон есть, позвоните, если вам не трудно, минут за десять, сестра выйдет и встретит отца на улице. Тебе удобно, папа?– Удобно, удобно, – проворчал старик. – Мне теперь все удобно.Рами искоса посмотрел на его лицо, покрытое пигментными пятнами, чуть подрагивающие руки, безвольно лежащие на коленях. Ну да, явный пионер-первопроходец. Доживает век у детей, мороча им голову рассказами о славном прошлом.– Вот деньги, – протянула конверт женщина. – Пожалуйста, не спешите, езжайте осторожнее.Рами молча вытащил деньги из конверта, пересчитал и кивнул.– Конечно, куда нам торопиться. Довезу вашего отца в полном здравии и спокойствии.В зеркало заднего обзора он видел, как женщина махала рукой вслед. Сумма в конверте почти на треть превышала тариф. Можно было не спешить. Одной такой поездкой с такими чаевыми он перекрывал дневную выручку.Семейка, видимо, из богатеньких, но занятых своими делами. Иначе почему бы этой даме самой не отвезти любимого папашу в Хайфу? С другой стороны, ему-то на что жаловаться? Повезла бы сама, остался бы он без заработка.Перед самой Хайфой дорога проходила неподалеку от моря. Ветер упруго бил по боку машины, нес через шоссе песок и прибрежные колючки. Несмотря на ветер, море было гладким, иссиня-бирюзовым. Желтая полоса пляжа пустовала, серфингисты с парашютами еще не появились. Рами любил наблюдать, как они стремительно несутся по водной глади, бесшумные и прыгучие, влекомые вместо ревущего мотора натянутым нейлоном парашюта.Улица, указанная на листке, находилась на самом верху горы Кармель. Дорогой район, продуваемый морским бризом, чистый, ухоженный. Перед тем, как начать подъем, он набрал номер.– Уже выхожу, – тотчас отозвался приятный женский голос.«Наверное, младшая сестра», – предположил Рами.Так и оказалось. Красотка, одетая еще шикарнее тель-авивской, помогла старичку выбраться из машины и расцеловала его покрытые пятнами щеки с таким жаром, словно не видела папочку лет сто.– Хорошим, видимо, был дедуля отцом, – подумал Рами, спускаясь в нижний город. – Или наследство большое, вот сестрички и стараются.Он остановил машину возле небольшой кафешки, благо место у тротуара оказалось свободным. Хотелось холодной кока-колы, нет, сначала горячего кофе с хрустящим круассаном, а уже потом – холодной колы. В принципе на сегодня он свое отработал, можно посидеть за столиком под полосатым зонтом, сладко покуривая сигарету. Иногда судьба разжимает свои цепкие лапы, даруя часы блаженного безделья. Почему же не воспользоваться?По дороге к столику ему попалось на глаза траурное объявление: Шошанна Унтербах. Обычай залеплять все дома вокруг квартиры умершего плакатами с черной рамкой всегда бесил Рами. Но он не дал раздражению испортить утро, а, отогнав его в сторону, с удовольствием уселся на пластиковый стул.При близком знакомстве заведение нельзя было назвать кафе, так, какой-то буфетик, забегаловка, где стоя выпивают чашечку эспрессо, заправляются колой, съедая на ходу какую-нибудь дешевую дрянь. Приличные заведения в это время суток еще закрыты, поэтому нечего пенять на судьбу. Впрочем, капучино оказался вполне сносным, а круассан – горячим и хрустящим.Наполнив стакан ледяной колой, он выкурил сигарету, не спеша впитывая пестрое, щебечущее утро, наполненное острым солнечным светом, гортанным воркованием голубей, школьниками, нагруженными разноцветными ранцами, их молодыми мамами, с эпатажно выглядывающими из под кофточек лямками бюстгальтеров, солидными автобусами кооператива «Эгед», пренебрежительно фырчащими перед остановкой.Разморенный отдыхом, он заставил себя подняться лишь спустя полчаса, поправил прилипшие к ногам штанины и медленно двинулся к такси. Его взгляд снова уперся в большие черно-белые буквы: Шошанна Унтербах. На сей раз они не вызвали в нем раздражения: умиротворенность утра вместе с кофе и круассаном сделали свое дело.Подойдя к машине, он снова увидел плакат – Шошанна Унтербах, – и в это мгновение невидимые пальцы мягко повернули его сердце. Он не мог объяснить, почему, он не понимал, зачем, и вряд ли сумел бы внятно изложить смысл своего желания, но ему неодолимо захотелось посетить квартиру умершей.– Шошанна Унтербах, – прошептал Рами, – черт побери, – Шошанна Унтербах!При чем здесь черт и что толкает его совершить бессмысленное действие, Рами не понимал, но каким-то сверхсознанием, внечеловеческим промельком истины он точно знал, что должен отправиться прямо сейчас в квартиру Шошанны.Рами прочитал адрес, сообразил, в каком доме нужно искать, и быстрым шагом отправился на поиски. Благодушие словно сдуло ветром, Рами легко и решительно зашагал навстречу судьбе.Старая деревянная дверь с траурным объявлением оказалась незапертой.«Нечего терять и некого бояться», – подумал Рами, входя в крохотную квартирку. К нему повернулись лица десятка мужчин, расположившихся на изрядно потертом диване и колченогих стульях. Один из них, видимо, сын покойной, сидел на брошенном у стены тоненьком пестром матрасе, из тех, что министерство абсорбции когда-то бесплатно выдавало новым репатриантам. На низком столике стояли одноразовые тарелочки с дешевым угощением: шоколадные вафли, орешки двух видов и бутылки с дрянной газировкой. Обычная обстановка семи дней траура.Рами поздоровался, присел на стул и принялся разглядывать комнату. Смотреть было не на что, нищета сквозила изо всех углов.– Вы были знакомы с моей мамой? – обратился к нему человек, сидящий на матрасе.– Нет, – честно признался Рами. – Я не местный, из Тель-Авива. Таксистом работаю, привез клиента, случайно увидел объявление и решил зайти.– Бывает, бывает такое, – солидно заметил старичок, утонувший в диване. – Иногда люди совершают непонятные поступки. Душа человеческая знает больше, чем разум.Он вытащил из кармана клетчатый платок, промокнул бесцветные губы, провел под носом и спрятал платок в карман.– Да, да, да, – согласно закивали присутствующие. Слова старичка были выслушаны с величайшим почтением. Видимо, он пользовался тут авторитетом.– Так вы ничего не знаете про маму? – спросил скорбящий сын.– Нет, ничего. Совершенно ничего.– О, мама была необычная женщина, – начал скорбящий.– Праведница! – вмешался старичок. – Самая настоящая праведница. Одна из тех, на ком держится мир.Рами вежливо закивал. Ему, к сожалению, доводилось бывать на такого рода церемониях. Восхваление умершего или умершей было неотъемлемой частью ритуала. На протяжении семи дней траура родственники словно соревновались в нахождении доказательств праведности покойника. Цветистые многословные речи плохо совпадали с собственным отношением ораторов к почившему праведнику и совсем не вязались с тем, как они вели себя после завершения траурной недели с детьми покойного или его вдовой.– Шошанна была очень простой женщиной, – вмешался в разговор один из мужчин, сидящих на стульях. – Зарабатывала на жизнь уборкой квартир. И вот из этих маленьких денег она выкраивала на подарки детям, пострадавшим в автокатастрофах. Да, каждую пятницу с самого утра Шошанна отправлялась в больницу. То в Хайфу, то в Хадеру, то в Цфат. Отыскивала пострадавших детишек и вручала подарки.Голос говорившего дрожал от умиления. Рами стало противно. Наверняка при жизни покойницы все эти растроганные собственной добротой болтуны не сказали Шошанне и десятой доли расточаемых сейчас комплиментов. А про деньги и говорить не приходится. Судя по квартирке, жила она более чем скромно. Да что там скромно, нищенствовала ваша праведница, перебивалась с хлеба на хумус. И где вы тогда были, достославные почитатели?Этот вопрос уже почти сорвался с его губ, но Рами сдержался, выпил стакан минеральной воды и начал прощаться. Его не стали удерживать, случайный человек, как зашел, так и вышел.На выезде из Хайфы зашипело переговорное устройство, и сквозь треск помех проклюнулся голос Моти.– Рами, ты уже едешь обратно?– Еду.– Короче. Ты сейчас был в семействе Унтербах?– Был, – с удивлением подтвердил Рами. – Откуда ты знаешь?– Работа такая, – самодовольным тоном объяснил Моти. – В общем, позвонил сын Шошанны Унтербах и попросил твой номер телефона. Дать или нет?– Мой номер телефона, – удивленно повторил Рами. – А зачем ему мой номер?– Откуда я знаю? Может, ты занял у него тысячу долларов и сбежал. Короче, давать или не давать?– Давай, – ответил Рами. – И вызови техника, пусть починит переговорное устройство. Ничего не слышно, сплошной шум.– С Б-жьей помощью, – туманно пообещал Моти. – Как приедешь в Тель-Авив, дуй к одиннадцати на улицу Карлибах, дом семьдесят три, возьмешь клиента в аэропорт.– Принято, – подтвердил Моти и отключился.Два серфингиста уже носились по морю. Один из них, под ярко-желтым парашютом, мчался параллельно шоссе, обгоняя машины. Рами бросил взгляд на спидометр – девяносто километров в час. Значит, серфингист разогнался до ста. Трудно представить, каково удерживать равновесие на такой скорости. Словно отвечая на мысли Рами, серфингист подскочил на гребне волны, взмахнул руками и упал, подняв белый бурун.Зазвонил телефон. Не отрывая глаз от дороги, Рами протянул руку и нажал клавишу переговорного устройства.– Здравствуйте, – раздался знакомый голос. – Мы с вами только что разговаривали. Я сын Шошанны Унтербах.– Здравствуйте, – ответил Рами и замолк, ожидая продолжения.– Простите, я хочу задать вам личный вопрос. У вас случались в жизни автомобильные аварии?– Нет! – с гордостью воскликнул Рами. – Я уже девять лет за рулем, но кроме царапин – ничего. Ни одного столкновения.– Простите, – настаивал сын Шошанны, – а в детстве с вами тоже ничего не произошло?– В детстве? – повторил Рами и хотел уже ответить, что нет, как вдруг вздрогнул всем телом.– Собственно говоря, – он даже не знал, с чего начать объяснение, – вы правы, была авария. Страшная авария, но я в ней совершенно не виноват, я был еще совсем младенцем, всего несколько месяцев, мне отец рассказывал. Но собственно, откуда…– Постойте, – прервал его голос. – Я продолжу, а вы, если что не так, остановите.– Да-да, – Рами включил указатель поворота, съехал на обочину, и остановил машину. Море было совсем рядом, и по нему мчался, догоняя Рами, бешеный серфингист под желтым парашютом.– Это случилось в Тель-Авиве на улице Карлибах, тридцать лет назад. Женщина с коляской переходила улицу. Ее сбил автомобиль. Женщина погибла на месте, а ребенка выбросило из коляски на газон. Водитель скрылся с места происшествия, его так и не нашли.– Правильно, – выдохнул Рами, глядя на приближающийся парашют.– От удара младенец стал задыхаться. Женщина, свидетельница происшествия, спасла его, сделав искусственное дыхание.– Да, все верно.– Когда приехала скорая помощь, женщина отдала младенца врачу, рассказала, как спасла ребенка, и ушла.– Этот младенец – я, – негромко произнес Рами. – Женщину отец искал много лет, давал объявления в газетах, но так и не нашел.– Та женщина была моя мама – Шошанна Унтербах. Именно после случая с вами она дала обет помогать детям, пострадавшим в дорожных авариях. Когда вы вошли, я сразу понял, нет, почувствовал, кто вы. Не могу объяснить почему, какой то промельк истины, надсознание. Понял, и все тут.Порыв ветра подхватил парашют, серфингист оторвался от сапфировой поверхности моря и полетел. Он поднимался все выше и выше, у Рами перехватило дыхание, но тут ветер стих и серфингист спланировал на воду.Телефон молчал, молчал и Рами, не зная, что сказать.– Мне трудно говорить, – наконец, выдавил он, щурясь, словно от яркого света. – Я за рулем. Перезвоню вечером.– Хорошо, буду ждать.Рами включил показатель поворота, дождался окна в сплошном потоке машин, несущихся по шоссе, и придавил педаль газа. Тучи закрыли небо, и прямо перед ним простиралось серое пространство будней. Освещенное солнцем окно осталось позади.

Дата добавления: 2015-08-28