Перевели с французского Д. Вальяно и Л. Григорьян 9 страница

— Бедный мой, сейчас мы расстанемся. Попытайся этой ночью хоть немного поспать.

Ничего не поделаешь, нужно же что-то говорить. Но она прекрасно знает, что я никогда не сплю в поезде! Скоро она повторит это мамаше Корню: «Он уехал, поезд пере­полнен. Бедный Жорж, надеюсь, ему все же удастся по­спать».

Она с несчастным видом озирается; большая соломен­ная шляпа покачивается на ее голове. Рядом с ней оста­новилась юная пара.

— Мне пора уходить. Из-за малышки. — Она сказала это с нажимом — ради них. Они внушают робость, потому что красивы. Но пара не обращает на нее внимания.

— Да, родная. До свиданья. Иди скорее. При первой же возможности я напишу.

Под занавес все-таки крохотная слезинка. Зачем, Боже мой, зачем? Она мешкает. А если вдруг она протянет ко мне руки, если скажет: «Все это только недоразумение, я люблю тебя, я люблю тебя!»

— Не простудись.

— Постараюсь. До свиданья.

Она все же уходит. Слегка махнула на прощание рукой, ясный взгляд, и вот она удаляется, медленно, немного по­качивая красивыми упругими бедрами, семнадцать часов пятьдесят пять минут. Я больше не хочу курить. Юная па­ра осталась на перроне.Я смотрю на них. Он держит рюк­зак, они говорят о Нанси: он тоже призывник. Я смотрю на их руки, на их красивые пальцы, на которых нет обру­чальных колец. Женщина бледна, высока, стройна, у нее растрепанные черные волосы. Он — высокий блондин с золотистой кожей, его голые руки высовываются из шел­ковой голубой рубашки с короткими рукавами. Хлопают дверцы, они этого не слышат; они даже не смотрят больше друг на друга, им не нужно больше друг на друга смотреть, они друг в друге.

— По вагонам!

Она молча вздрагивает. Он ее не целует, он заключает в ладони ее прекрасные голые руки на высоте плеч. Ладо­ни медленно скользят вниз, они останавливаются на ее запястьях, худых хрупких запястьях. Кажется, что он сжи­мает их изо всех сил. Она не сопротивляется, ее руки не­подвижно повисли, лицо оцепенело.

— По вагонам!

Поезд трогается, он прыгает на подножку и стоит, уце­пившись за медные поручни. Она повернулась к нему, со­лнце выбеливает ее лицо, она щурит глаза, улыбается. Ши­рокая и теплая улыбка, такая доверчивая, такая спокойная и такая нежная: невозможно, чтобы человек, каким бы кра-сизым и сильным он ни был, уносил подобную улыбку для себя одного. Она меня не замечает, она видит только его, она щурит глаза, борется с солнцем, чтобы еще мгно­вение лицезреть его. Но я ей улыбаюсь, я отвечаю на ее улыбку. Восемнадцать часов. Поезд выходит с вокзала и попрекается в солнце, все стекла блестят. Она осталась на перроне, совсем маленькая и печальная. Вокруг нее машут платками. Она не двигается, не машет платком, ее руки по­висли вдоль тела, но она улыбается, она вся в улыбке. Она, безусловно, улыбается до сих пор, хотя ее улыбки больше не видно. Но сама она еще видна. Она там для него, для всех, кто уезжает, и для меня тоже. Моя жена уже в на­шем тихом доме, она сидит рядом с малышкой, тишина и мир восстанавливаются вокруг нее. Я же уезжаю, бедный Жорж, он уехал, надеюсь, ему удастся уснуть, я уезжаю, я погружаюсь в солнце, и я изо всех сил улыбаюсь малень­кой темной фигурке, которая осталась вдалеке на перроне.

Восемнадцать часов десять минут. Питто прохаживается по улице Кассетт, у него на восемнадцать часов назначено свидание, он смотрит на свои часы — восемнадцать де­сять, через пять минут я поднимусь. В пятистах двадцати восьми километрах к юго-востоку от Парижа Жорж, обло­котившись на подоконник, скользит взглядом по пастби­щам, смотрит на телеграфные столбы, потеет и улыбается, Питто говорит себе: «Какой еще фортель выкинул этот маленький мудак?» Его пронзило сильное желание под­няться, позвонить и закричать: «Что он еще натворил? Я тут ни при чем!» Но он заставил себя повернуть назад, дойду до первого газового фонаря, а там будет видно. Спокойст­вне, над© ищи не торотась, он даже упрекал себя, что при­шел, надо было ответить на фирменном бланке: «Мадам, если вы желаете со мной поговорить, я каждый день у себя в кабинете, с десяти до двенадцати». Он повернулся спиной к фонарю и невольно ускорил шаг. Париж: пять­сот восемнадцать километров, Жорж вытер лоб, он боком, как краб, скользил в сторону Парижа, Питто думал: «Это мерзкое дело», он почти бежал, поезд был за его спиной, он повернул на улицу де Ренн, вошел в дом номер семьде­сят один, поднялся на четвертый этаж и позвонил; в шес­тистах тридцати восьми километрах от Парижа Аннекен смотрел на ноги своей соседки, полные и округлые, не­много волосатые, в чулках из искусственного шелка; Питто позвонил, он ждал на лестничной площадке, выти­рая лоб, Жорж вытирал лоб, вагон грохотал; какую глу­пость он натворил, это гнусная история, Питто стало трудно глотать, пустой желудок урчал, но Питто держался очень прямо, он напряженно поднял голову, слегка разду­вая ноздри, и на лице появилась его обычная безобразная гримаса, дверь открылась, поезд Аннекена нырнул в тон­нель, Питто нырнул в прохладную темноту прихожей, там удушливо пахло пылью, горничная ему сказала: «Будьте любезны войти!», кругленькая надушенная женщина с об­наженными вялыми руками, мягкая свежая вялость соро­калетней плоти, с белой прядью в черных волосах, броси­лась к нему, он почувствовал ее спелый запах.

— Где он?

Он поклонился, она перед этим плакала. Соседка Ан­некена сняла ногу с ноги, и он увидел кусочек ляжки над подвязкой, Питто снова безобразно скривился и сказал:

— О ком вы говорите, мадам?

— Где Филипп?

Он почувствовал себя почти растроганным, может, она сейчас заплачет, ломая красивые руки, женщина ее круга наверняка бреет подмышки.

Мужской голос заставил его вздрогнуть, он исходил из глубины прихожей.

— Моя дорогая, мы только теряем время. Если месье Питто соблаговолит зайти в мой кабинет, мы введем его в курс дела.

Ловушка! Он вошел, дрожа от бешенства, нырнул в осле­пительный зной, поезд вышел из тоннеля, стрела ослепи­тельного света проникла в купе. Они, естественно, сели спиной к свету, а я к свету лицом. Их было двое.

— Я генерал Лазак, — представился массивный мужчи­на в военной форме. Он кивнул на своего соседа, флегма­тичного гиганта, и добавил:

— А это месье Жарди, врач-психиатр, он любезно со­гласился обследовать Филиппа и немного наблюдал за ним.

Жорж вернулся в купе и сел, маленький брюнетик на­клонился вперед, он походил на испанца, он говорил: «Ваш хозяин вам поможет, я за вас рад, но это бывает только у чиновников и служащих. А у меня нет постоянного зара­ботка, я официант кафе, у меня чаевые — вот и весь мой навар. Вы мне говорите, что все скоро кончится, что это только чтоб их попугать, хорошо бы так, но если это про­длится месяца два, что будет есть моя жена?»

— Мой пасынок Филипп, — сказал генерал, — ушел из дома рано утром, не предупредив нас. Часов в десять его мать нашла на столе в столовой эту записку. — Он протя­нул ее Питто через секретер и властно добавил: — Прошу ознакомиться.

Питто с отвращением взял записку, этот мерзкий, не­ровный мелкий почерк с помарками и кляксами, этот со­пляк приходил чуть ли не каждый день, он подстерегал меня часами, я слышал, как он ходил взад-вперед, а по­том уходил, оставляя где попало — на полу, под стулом, под дверью — маленькие кусочки мятой бумаги, покры­тые мушиными каракулями, Питто смотрел на почерк, не читая, как на абсурдные и слишком знакомые рисунки, вызывающие у него тошноту, пропади он пропадом.

«Мамочка, наступило время убийц1, я выбрал мучени­чество. Ты, возможно, будешь немного огорчена, но я так решил. Филипп».

Он положил записку на письменный стол и улыбнулся:

— Время убийц! — сказал он. — Влияние Рембо оказа­лось чудовищно губительным.

Генерал посмотрел на него:

— К вопросу о влияниях мы еще вернемся. Вам извест­но, где мой пасынок?

— Откуда мне знать?

— Когда вы его видели в последний раз?

1 Аллюзия на стихотворение АРембо.

«А вот оно что! Они меня допрашивают!» — подумал Питто. Он повернулся к госпоже Лаказ и подчеркнуто дру­желюбно ответил:

— Клянусь вам, не знаю! Может быть, с неделю тому назад.

Голос генерала теперь хлестал по нему сбоку.

— Он вам сообщил о своих намерениях?

— Да нет же, — улыбаясь матери, сказал Питто, — Вы же знаете Филиппа. Он действует чисто импульсивно. Я убеж­ден, что еще вчера вечером он и сам не знал, как поступит сегодня утром.

— А с тех пор, — продолжал генерал, — он вам писал или звонил?

Питто колебался, но рука уже зашевелилась, послуш­ная, раболепная рука, мимовольно нырнувшая во внут­ренний карман, рука протянула клочок бумаги, и госпожа Лаказ жадно схватила его, я больше не владею своими рука­ми. Он еще владел своим лицом, он приподнял левую бровь, и привычная безобразная гримаса исказила его черты.

— Я получил это сегодня утром.

— «Laetus et errabundus», — старательно прочла госпожа Лаказ. — «Во имя мира».

Поезд катился, пароход мерно покачивался, желудок Питто пел, он тяжело встал:

— Это означает: «радостный и блуждающий», — вежли­во объяснил Питто. — Название поэмы Верлена.

Психиатр бросил на него взгляд:

— Поэма несколько специфическая.

— Это все? — спросила госпожа Лаказ. Она вертела в руках листок.

— Увы, мадам, это все.

Он услышал резкий голос генерала:

— Чего вы еще хотите, моя дорогая? Мне это письмо кажется абсолютно ясным, и я удивляюсь, что месье Питто утверждает, будто он не знал намерений Филиппа.

Питто резко повернулся к нему, посмотрел на его форму, не на лицо, а на форму, и кровь бросилась ему в голову.

— Месье, — сказал он, — Филипп подсовывал мне за­писочки такого рода три или четыре раза в неделю, я в кон­це концов перестал обращать на них внимание. Извините меня за прямоту, мне хватает и других забот.

5 Ж.П. Сартр

— Месье Питто, — сказал генерал. — с 1937 года вы руководите журналом под названием «Пацифист», в кото­ром вы четко заняли позицию не только против войны, но также против французской армии. Вы познакомились с моим пасынкОхМ в октябре 1937 года при обстоятельствах, которые мне неизвестны, и приобшили его к своим иде­ям. Под вашим влиянием он избрал недопустимую манеру поведения по отношению ко мне, потому что я офицер, а также по отношению к матери, потому что она вышла за меня замуж; он прилюдно позволял себе делать заявления явно пацифистского характера. И вот сегодня, в самый разгар международной напряженности, он уходит из до­му, уведомляя нас запиской, которую вы только что про­чли, что он намерен стать мучеником во имя мира. Вам тридцать лет, месье Питто, а Филиппу нет и двадцати, таким образом, я вас не удивлю, если скажу, что считаю вас персонально ответственным за все, что может слу­читься с моим пасынком вследствие его выходки.

«Что ж, — сказал Аннекен своей соседке, — призна­юсь: я мобилизован». «Ах, Боже мой!» — воскликнула она. Жорж смотрел на официанта, он счел его симпатичным, ему хотелось сказать: «Я тоже мобилизован», но он из ще­петильности не осмеливался, вагон ужасно мотало. «Я на колесах», подумал он.

Я отрицаю какую бы то ни было свою ответствен­ность, — решительно ответил Питто. — Я разделяю вашу тревогу, но, тем не менее, не согласен стать для вас козлом отпущения. Филипп Грезинь пришел в редакцию журнала в октябре 1937 года, этот факт я и не собираюсь отрицать. Он предложил свое стихотворение, которое показалось нам многообещающим, и мы его опубликовали в нашем де­кабрьском номере. С тех пор он часто приходил, и мы всячески старались его отвадить: на наш взгляд, он был слишком экзальтирован, и, по правде говоря, мы не знали, что с ним делать. (Сидя на краешке стула, он устремлял на Питто смущающий взгляд голубых глаз, он смотрел, как тот пьет и курит, как двигаются его губы, сам он не курил и не пил, время от времени он ковырял пальцем в носу или ногтем в зубах, не сводя с Питто взгляда.)

— Но где он может быть? — вдруг выкрикнула госпожа Лаказ. — Где он может быть? И чем он сейчас занят? Вы говорите о нем, как о мертвом.

Все замолчали. Она наклонилась вперед с лицом встре­воженным и презрительным; Питто видел исток грудей в выкате ее корсажа; генерал напряженно сидел в кресле, он ждал, он уделил несколько минут тишины законному горю матери. Психиатр посмотрел на госпожу Лаказ с пред­упредительной симпатией, словно она была одной из его пациенток. Затем он задумчиво покачал большой головой, повернулся к Питто и возобновил враждебные выпады.

— Я согласен с вами, месье Питто, возможно, Филипп не вполне понимал все ваши идеи. Но факт остается фактом: этот юноша, весьма подверженный влияниям, безмерно вами восхищался.

— Разве это моя вина?

— Может быть, и не ваша. Но вы злоупотребляли своим влиянием.

— Черт побери! — возмутился Питто. — Если уж вы об­следовали Филиппа, то сами знаете, что он ненормальный.

— Не совсем, — улыбаясь, сказал врач. — Несомненно, у него тяжелая наследственность. Со стороны отца, — доба­вил он, бросив взгляд на генерала. — Но его не назовешь психопатом. Это нелюдимый, неприспособленный, ленивый и тщеславный мальчик. Тики, фобии, естественно, с преоб­ладанием сексуальных идей. В последнее время он доволь­но часто приходил ко мне, мы беседовали, он мне при­знался, что у него... как бы поделикатнее сказать? Простите прямоту медика, — сказал он госпоже Лаказ, — короче, час­тые и систематические поллюции. Я знаю, что многие мои коллеги видят в этом только следствие, я же, как и Эски-роль, усматривал бы в этом причину. Одним словом, он трудно переживал то, что месье Мандусс называет кризи­сом подростковой самобытности: он нуждался в руководи­теле. Вы были плохим наставником, месье Питто, да, пло­хим наставником.

Взгляд госпожи Лаказ, казалось, случайно упал на Питто, но он был непереносим. Питто предпочел окончательно повернуться к психиатру:

— Я извиняюсь перед мадам Лаказ, но раз вы меня к этому вынуждаете, я вам определенно заявляю, что всегда считал Филиппа законченным дегенератом. Если ему ну­жен был руководитель, почему этим не занялись вы? Это ваша обязанность.

5*

Психиатр грустно улыбнулся и, вздохнув, облизнул губы. Она улыбалась, прислонясь к двери каюты, по всему телу бегали мурашки, но улыбка была соблазнительна.

— Что ж, детка, — сказал капитан, — придете ко мне этак часов в девять, и тогда я скажу вам, что смогу сделать для вас и ваших подруг. — У него были пустые светлые глаза, обветренное лицо, он погладил ей грудь и шею и по­вторил: — Итак, до встречи в девять вечера.

— Генерал Лаказ соизволил показать мне несколько страниц из дневника Филиппа, и я счел своей обязаннос­тью с ними ознакомиться. Месье Питто, из дневника сле­дует, что вы шантажировали этого несчастного мальчика. Зная, насколько он жаждет вашего уважения, вы этим вос­пользовались, чтобы потребовать у него неких услуг, о ко­торых он в своемдневнике не распространяется. В последнее время он решил было взбунтоваться, и вы ему выказали такое безжалостное презрение, что довели его до отчая­ния.

Что они знают? Но гнев его оказался сильнее; он, в свою очередь, улыбнулся.

Мод, улыбнувшись, поклонилась, ноги ее уже были сна­ружи, на свободе, а туловище еще склонялось, ныряя в го­рячем и благоухающем воздухе каюты.

— Конечно, капитан, — договорились.

— Кто его привел в отчаяние? Кто его унижал каждый день? Разве я дал ему пощечину за столом в прошлую суббо­ту? Разве я принимал его за больного и посылал к психи­атру? Разве я вынуждал его отвечать на унизительные во­просы?

— Вы тоже мобилизованы? — спросил официант. Жорж улыбнулся ему с несчастным видом, но нужно

было говорить, отвечать на вопросы двух молодых жен­щин.

— Нет, — сказал он, — я еду в Париж по делам. Резкий голос госпожи Лаказ заставил его вздрогнуть.

— Извольте замолчать! Извольте замолчать! Как же вы его презираете! Вы его раздели, двадцатилетнего мальчи­ка, вы его замарали, а разве меня вы уважаете? Быть может, он бросился в Сену, а вы сидите здесь и перекладываете ответственность друг на друга. Мы все виноваты; он гово­рил: «Вы не имеете права доводить меня до крайности», а мы сообща довели его до крайности.

Генерал побагровел, Мод побагровела.

— Прекрасно, — сказала она, — скоро придут взять наш багаж, и ночь мы проведем во втором классе.

— Моя дорогая, — сказала Франс, — как видишь, все оказалось проще, чем ты ожидала.

— Роза! — сказал он, не повышая голоса, устремив на нее неживые глаза. Она, вздрогнув, воззрилась на него с открытым ртом.

— Это... это низко, — пробормотала она, — мне гл вас стыдно.

Он протянул сильную ладонь и сомкнул ее на голой руке жены; он невыразительно повторил:

— Роза. — Тело мадам Лаказ обмякло, она закрыла рот, потрясла головой и, казалось, проснулась; она посмотрела на генерала, и генерал ей улыбнулся. Все вернулось в нор­мальную колею.

— Я не разделяю тревоги моей жены, — сказал он, — мой пасынок ушел, взяв десять тысяч франков из секре­тера своей матери. Трудно поверить, что он хотел поку­ситься на собственную жизнь.

Наступило молчание. Пароход уже немного качало; Пьер чувствовал, как он весь обмяк, он стал перед полкой, от­крыл чемодан, откуда пахнуло лавандой, зубной пастой и душистым табаком, что вызвало у него тошноту, он поду­мал: «Бортпроводник сказал, будет трудное плавание!» Ге­нерал собирался с мыслями, у генеральши был вид послуш­ного ребенка, Питто недоумевал, его желудок урчал, голова болела, он ничего не понимал; корабль поднимался, гоп, и потом пикировал носом, пол вибрировал под ногами, воздух был горячим и липким, Питто смотрел на генерала и не имел больше сил его ненавидеть.

— Месье Питто, — сказал генерал, — в заключение этого разговора я полагаю, что вы можете и должны помочь нам отыскать моего пасынка. Пока я ограничился тем, что поднял на ноги комиссариаты полиции. Но если через двое суток мы не найдем Филиппа, я намерен передать дело в руки моего друга, прокурора Детерна, и просить его одновременно выявить финансовые источники «Паци­фиста».

— Я... естественно, я постараюсь вам помочь, — сказал Питто. — А что до наших счетов, то любой может сунуть в них нос, мы вообще готовы их выставить на всеобщее обозрение.

Пароход скатился вниз, это были настоящие русские горки; Питто сдавленно добавил:

— Я...я не отказываюсь вам помочь, генерал. Хотя бы из человечности.

Генерал слегка кивнул.

— Именно это я и имел в виду, — заключил он. Море вздымалось тихо, украдкой, и так же опускалось,

нельзя было смотреть на полки или умывальник и не об­наружить при этом какую-то вещь, которая поднимается или опускается, но в иллюминатор не было видно ничего, только временами синюю темную ленту, немного скошен­ную, которая касалась нижнего края иллюминатора и сра­зу же исчезала; это было мелкое движение, живое и роб­кое, биение сердца, сердце Пьера билось в унисон; в течение многих часов море будет по-прежнему подниматься и опускаться; язык Пьера набухал во рту, как большой соч­ный плод; при каждом глотке он слышал хруст хрящей где-то в ушах, железный обруч сжимал ему виски, к тому же его не покидало желание зевать. Но он был очень спо­коен: морская болезнь наступает, только если ее ждать. Ему нужно было всего лишь встать, выйти из каюты, прогу­ляться по палубе: он придет в себя, легкая тошнота прой­дет. «Пойду к Мод», — подумал Пьер. Он поставил чемо­дан, держась ровно и напряженно у края полки, это было как пробуждение. Теперь пароход поднимался и опускал­ся под его ногами, но желудок и голова успокоились; вновь возник презрительный взгляд Мод — и страх; и сгьщ. Я ей скажу, что был болен, легкий солнечный удар, много выпил. Мне нужно объясниться, он будет говорить, Мод будет сверлить его жестким взглядом, как это утоми­тельно. Он с трудом проглотил слюну, она проскользнула в горло с отвратительным шелковистым звуком, и безвкус­ная жидкость вновь растеклась по рту, как это утомитель­но, его мысли разбегались, осталась всего лишь большая беспомощная легкость, желание тихо подниматься и опус­каться, чтобы его легко и долго тошнило, забыться на по­душке, раз-два, раз-два, без мыслей, отдаться гигантской качке мирозданья; он вовремя опомнился: морская бо­лезнь бывает, если сам ее ждешь. Он ощущал себя напря­женным и сухим, трусом, презираемым любовником, буду­щим мертвецом наступающей войны, его вновь охватил ледяной и нагой страх. Пьер взял второй чемодан с верхней полки, положил его на нижнюю и начал его открывать. Он стоял прямо, не нагибаясь, даже не глядя на чемодан, онемевшие пальцы вслепую щупали замок; стоит ли? Сто­ит ли бороться? Ничего не останется, кроме бесконечной мягкости, он не будет больше думать ни о чем, он не будет больше бояться, достаточно только положиться на судьбу. «Нужно пойти к Мод». Он поднял руку и провел ею в воздухе с дрожащей и немного торжественной мягкос­тью. Мягкие жесты, мягкое подрагивание моих ресниц, мягкий вкус у меня во рту, мягкий запах лаванды и зубной пасты, пароход мягко поднимается, мягко опускается; он зевнул, время замедлило ход и стало вокруг него вязким, как сироп, достаточно было напрячься, сделать три шага из каюты на свежий воздух. Но зачем? Чтобы оказаться во власти страха? Он столкнул чемодан на пол и упал на койку. Сироп. Сахарный сироп, у него не осталось страха, не осталось стыда, так восхитительно отдаться морской болезни.

Он сел на край парапета, свесив над водой ноги; он утомился: «Марсель был бы неплох, если б не столько до­мов». Под ним передвигались суда, это были легонькие суде­нышки, очень многочисленные, с цветами или с красивы­ми красными занавесками и обнаженными статуэтками.

Он смотрел на суда — одни скакали, как козы, другие были неподвижны. Он видел совсем синюю воду, а вдале­ке — большой металлический мост; на то, что далеко, при­ятно смотреть, это внушает покой. У него болели глаза: он спал под вагоном, потом пришли какие-то люди с фона­рями; они его осветили и, грубо ругаясь, прогнали; после этого он нашел кучу песка, но так и не смог заснуть. Он подумал: «Где я буду спать этой ночью?» Где-то тут навер­няка были хорошие места с мягкой травой. Но их нужно было знать: надо было спросить у негра. Он захотел есть и встал, колени его одеревенели, они хрустнули. «У меня не осталось еды, — подумал он, — нужно пойти в харчевню», Он тронулся в путь, перед этим он шел целый день, он входил и спрашивал: «Есть работа?» и уходил восвояси, не­даром неф сказал: «Работы нет». В городах ходить было уто­мительно из-за мостовых. Он пересек наискосок набереж­ную, озираясь по сторонам, чтобы увертываться от трамваев, он пугался, когда слышал их звонки. Вокруг было много людей, они шли быстро, глядя себе под ноги, как будто что-то искали; проходя, они толкали его, извинялись, даже не поднимая на него глаз: он бы к ним охотно обратился, но они вызывали у него робость своей хрупкостью. Он под­нялся на тротуар и увидел кафе с красивыми террасами, а потом несколько харчевен, но не зашел туда: на столах были скатерти, а их рискуешь испачкать. Он повернул в угрюмый переулок, пропахший рыбой, и подумал: «Так где же мне набить брюхо?», и как раз в этот момент нашел то, что нужно: он увидел впереди приземистый домик, дюжи­ну деревянных столов; на каждом столе — два или четыре прибора и маленькая круглая лампа, которая не шибко светила, скатертей не было вовсе. За одним из столиков уже сидел какой-то господин с дамой приличного вида. Большой Луи подошел, уселся за соседний столик и улыб­нулся им. Дама строго посмотрела на него и немного ото­двинула стул. Большой Луи подозвал официантку, это была миловидная деваха, немного щуплая, но с крепким и очень подвижным задом.

— Что тут можно поесть, милая?

Она была симпатичная, от нее хорошо пахло, но она была не слишком рада его видеть. Она нерешительно по­смотрела на него:

— У вас есть меню, —- ответила она, показывая на лист бумаги перед ним на столе.

— А, хорошо! — сказал Большой Луи.

Он взял лист и сделал вид, что читает, но он опасался, что держит его вверх ногами. Официантка отошла и заго­ворила с господином, стоявшим у порога. Господин слушал ее, покачивая головой и поглядывая на Большого Луи. В кон­це концов он отошел от нее и с грустным видом прибли­зился к Большому Луи.

— Что вам угодно, мой друг? — спросил он.

— Как что, я есть хочу, — удивился Большой Луи. — У вас же найдется суп и кусок сала?

Господин печально покачал головой:

— Нет, супа у нас нет.

— Но у меня есть деньги. Я же не прошу в кредит.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказал господин. — Но вы, должно быть, ошиблись. Вам здесь будет неудобно, да и нас вы стесните.

Большой Луи уставился на него:

— Значит это не харчевня?

— Да, да, — сказал хозяин. — Но у нас своя клиенту­ра... Вам лучше перейти на ту сторону улицы Канебьер, там есть много ресторанчиков, которые вам понравятся.

Большой Луи встал. Он в замешательстве почесал за­тылок.

— Но у меня есть деньги, сказал он. — Я могу вам их показать,

— Нет, нет! — живо возразил господин. — Я верю вам на слово.

Он предупредительно взял его под руку и принудил сде­лать несколько шагов по улице.

— Идите в ту сторону, — сказал он, — вы увидите на­бережную, идите вдоль нее и направо, вы не заблудитесь.

— Вы очень любезны, — поблагодарил Большой Луи, приподняв шляпу. Он чувствовал себя виноватым.

Он снова очутился на набережной, среди черных чело­вечков, спешащих ему навстречу, он шел очень медленно, опасаясь кого-нибудь задеть, он был печален; в этот час он обычно спускался с Канигу в Вилльфранш, стадо шло впереди, оно составляло ему компанию, он часто встречал месье Парду — тот поднимался на ферму Ветиль и никог­да не проходил мимо, не дав ему сигару, а заодно и пару дружеских тумаков по спине; гора была рыжей и молча­ливой, на дне лощины виднелись дымки Вилльфранша. Он растерялся, все эти люди шли слишком быстро, он видел только их макушки или тульи их шляп, все они были низкорослы. Мальчишка проскользнул у него между ног, хо­хоча посмотрел на него и сказал своему приятелю:

— Посмотри-ка на этого типа, ему, наверное, скучно одному на верхотуре!

Большой Луи посмотрел, как они улепетывают, и по­чувствовал себя виноватым: ему стало стыдно быть таким долговязым. Он подумал: «У них свои привычки» — и при­слонился к стене. Он был уныл и тих, как в тот день, когда приболел. Он вспомнил негра, такого вежливого и веселого, его единственного друга в этом городе, Большой Луи подумал: «Зря я его отпустил». И тут в голову ему пришла занятная мыслишка: «Негра видать издалека, отыс­кать его будет нетрудно»; он снова зашагал, чувствуя себя не таким одиноким, он высматривал негра и думал: «Уго­щу его стаканчиком вина».

Все они были на площади, лица их покраснели от за­ходящего солнца. Жанна, Урсула, сестры Клапо, Мария и все остальные. Сначала они ждали дома, но со временем одна за другой вернулись на площадь и стали ждать там. Они видели сквозь матовые стекла, как зажглись первые лампы в кафе вдовы Трамблен, образовавшие вверху окон три туманных пятна. Они увидели эти пятна и почувство­вали себя опечаленными: мамаша Трамблен зажгла лампы в пустом кафе, она сидела за мраморным столиком, поло­жив на мрамор рабочую корзинку, и штопала хлопчатобу­мажные чулки, ни о чем не беспокоясь, потому что была вдовой. А они стояли на улице и ждали мужей, ощущая за спиной свои пустые дома и кухни, понемногу наполняв­шиеся мраком, а перед ними тянулась эта длинная, пол­ная случайностей дорога и в конце дороги Кан. Мария, посмотрев на часы церковной колокольни, сказала Урсу­ле: «Скоро девять, может, их все-таки оставили...» Мэр уверял, что это невозможно, но что он мог знать, он не лучше их разбирался в городских обычаях. Зачем отсылать обратно крепких парней, которые заявились сами? Им вполне могли сказать: «Ладно! Раз уж вы здесь...» — и ос­тавить. Прибежала маленькая Роза, запыхавшись, она кри­чала: «Вот они! Вот они!» — и все женщины тоже побежа­ли; они добежали до фермы Дарбуа, откуда был виден добрый кусок дороги, и они увидели их вдалеке, среди лугов: те на своих повозках ехали гуськом, как и при отъ­езде; они неторопливо возвращались, они пели. Шапен ехал впереди, он удрученно сидел на облучке, его руки вяло дер­жали вожжи, он спал, а лошадь шла по привычке; Мари заметила, что у него подбит глаз, и подумала, что он еще и подрался. За ним, стоя в повозке, сын Ренара пел во всю глотку, но вид у него был невеселый, другие ехали чуть позади, совсем черные на фоне ясного неба. Мари повернулась к Клапо и сказала ей: «Они напились, только этого не хватало». Повозка Шапена, поскрипывая, шла совсем медленно, и женщины посторонились* пропуская ее. Когда она миновала их, Луиза Шапен издала визгливый вопль: «Боже мой, он ведет только одного вола, куда он дел другого, он его пропил!» Сын Ренара голосил во всю глотку, он вел свою телегу зигзагами от одной канавы к другой, за ним ехали остальные, стоя на своих повозках с кнутами в руках. Мари увидела мужа, он не казался пья­ным, но коша она увидела его мрачную рожу вблизи, она поняла, что он назюзюкался и сейчас будет драться. «Это хуже, чем вола пропить», — подумала она со сжавшимся сердцем. Но все-таки она обрадовалась, что он вернулся, на ферме было много работы, пусть себе дерется время от времени, по субботам, но лучше именно ему заниматься тяжелой работой. Большой Луи упал на стул на террасе би­стро, спросил себе вина, ему дали белого вина в малюсень­ком стаканчике, он чувствовал, как устали его ноги, он вытянул их под столом и пошевелил большими пальцами в башмаках. «Странно», — сказал он. Он выпил. «Стран­но, ведь я его хорошо искал». Он посадил бы его напро­тив, он смотрел бы на его доброе черное лицо; только бы видеть его, он бы засмеялся, и негр тоже, он выглядел до­верчивым и нежным, как зверушка: «Я дал бы ему табака для курева и вина, чтоб выпить».

Дата добавления: 2015-08-28