А это занимало довольно много времени. Так что вся очередь успевала возненавидеть нас с папой, теток, и все на свете. А тетки из ЖЭКа просто, казалось, жили ненавистью к жильцам всех домов мира…
А между тем, талоны прибавлялись. К мясным прибавились талоны на масло, на сыр, на мясные продукты вообще, розовые, сиреневые, желтые…
Что папина квартирная книжка не содержит отметок, там, где надо, в ЖЭКе знали уже лет пять. Но скандал устраивали всегда и все равно. Скандалы не прекращались, талоны приходилось брать с боем, очередь тоже свирепствовала… Иногда с нами ходил в ЖЭК папин ученик, добрый и хороший человек – Костя Ульянов. Он был один из тех, кого папа когда-то учил играть в преферанс. Стойко снося все крики, он умудрялся своим добродушным и очень симпатичным лицом успокаивать срасти. И как-то раз он стоял чуть за нами – задержался у входа, знакомого встретил, так рядом стоять его не пустили. Наше с папой противостояние ЖЭКу закончилось на этот раз как-то быстро – видно все же привыкли.
Тетка продолжала свою работу, а мы стали у входа, возле щита «Меры по противопожарной безопасности», ждать Костю. Тетка громко орала, глядя на книжки и отстегивая талончики: «Иванов – три талона, Гроссман – четыре талона, Лесонен – четыре талона, Пяркиев – три талона, Ульянов… Ульянов! Три талона! Ульянов?»
Костя опять с кем-то разговорился и не сразу среагировал на крик тетки, а стоявший в уголке, уставший от всего и слегка похмельный мужичок вдруг тягостно вздохнул на весь ЖЭК:
- Владимир Ильич! Когда эта хуйня кончится?
Раньше все бы притихли и напугались. Опасная у Кости фамилия. Но теперь все уже просто смеялись. Даже тетка из ЖЭКа…
Что-то в восьмидесятом году произошло такое, чего никто еще понять не мог. У нас в раздевалке у школьного спортзала появились две большие надписи. Одна была прорезана ножом, вторая – намалевана нитрокраской. Первая надпись гласила: «Брежнев Хуй», а вторая «ХУЙ ЕВРЕЙ». Противостояние либералов и почвенников пришло даже на школьные двери. Начинался новый виток истории. Это было самое-самое началишко, так, легкое предчувствие, ветерок в пустыне. Но ждать оставалось совсем недолго.
А тетка из ЖЭКа как-то попалась мне на глаза в 90-е. Она яростно орала на каком-то по ельцинским временам разрешенном митинге: «Советский человек был обеспечен всем необходимым, дети были накормлены, мы были спокойны и уверены в завтрашнем дне!». Она и сейчас уверена, что и с памятью, и с мозгами у нее все в порядке.
МОДАЛЬНЫЕ ГЛАГОЛЫ
Утренние тренировки в бассейне закончились. Из-за моей фантастической неуспеваемости папа перенес мои тренировки на дневное время. Вдобавок несколько лет экспериментов безошибочно указывали, что я, что называется, «сова». Засыпал я поздно, извертевшись так, что простыня выглядела как жеваная, а одеяло свисало на пол. Просыпаться рано было для меня непростым делом. Мягко говоря. Кто-то при мне сказал, что любит «вставать своей смертью, а не когда будят». Очень емко, по-моему, сказано.
Я стал ходить в школу, вставая как все – в полвосьмого. Тоже не радость. Тот, кто добровольно встает раньше десяти, вызывает у меня подозрения. Или уж это просто такой человек. Так устроен. Что с ним поделаешь?
Но полвосьмого – это уже кое что. Успеваешь поесть, выпить чаю, даже доделать что-то из уроков. А опаздывать-то я все равно опаздывал. Но не на уроки. В чем секрет? А!
В восемь тридцать пять начинались уроки, но являться надо было к восьми двадцати. Пятнадцать минут мы перед уроками ДЕЛАЛИ ЗАРЯДКУ. Кто это придумал, в чью голову пришла эта мысль и что он пил накануне ее пришествия, я до сих пор интересуюсь.
Хуже не было, когда на входе у гардероба дежурила еще и училка географии. Проскользнуть незамеченным было невозможно. Заказали где-то, изготовили, и каждый день вручали дежурному преподавателю резиновый штамп «ОПОЗДАНИЕ». Это слово тискали в дневник напротив первого урока. Мой дневник напоминал билет образцового члена профсоюза – штамп в каждой графе. Сначала меня ругали. Да всех ругали… А потом – ну правильно, потом привыкли.
Тогда за опоздание попробовали снижать оценку на один балл. Но в нашей школе учился сын известного в городе адвоката. Номер не прошел.
Решили снижать оценку за поведение. На это было и вовсе плевать – мне «примерное» никто бы в страшном сне не поставил – хотя странно, ничего особенного я такого не вытворял… На «неуд» нужно было сильно постараться. К тому же «неуды» сильно портили показатели школе. Так что зря только потратили деньги на штамп.
И вот как-то раз вывалился я из дому и по пути, проскользнув по накатанной горке, въехал прямо в спину Мире Степановне Ноусиайнен.
Мира Степановна – высокая изящная женщина. Если говорить о том, кто был в нашей школе образцом интеллигентного воспитания и поведения – то это была бесспорно она. Всегда с достоинством – но без намека на чопорность, очень аккуратная – но не до истерики. Одна из преподавательниц назвала моего одноклассника «выродком» за то, что тот брызнул в проход чернилами, стряхивая перьевую ручку, и попал ей на капроновые колготки. Когда чернильное пятно настигло крахмальный манжет Миры Степановны, она лишь покачала головой, и, совершенно по-девчачьи махнув рукой, обронила: «Эх.. Издержки производства! Не отвлекайтесь!» А было ей за пятьдесят… Точнее – за шестьдесят… И все равно она была самой молодой из наших педагогинь. Такой характер. Любая вещь, которая принадлежала Мире Степановне, будь то предмет одежды или как сейчас говорят «аксессуар» - могла быть эталоном вкуса. И моды, кстати. Не той, что на этой неделе или в этом сезоне, а на все времена. И если по чьей-то глупости считалось, что высокая женщина не должна носить обувь на высоких каблуках (было в те времена такое «мнение»), то она, не стесняясь ходила и в таких туфлях и в сапожках. Чиновника из наробразования она поставила на место ехидной фразой: «А вам не нравится? Вам кажется, что мне не идет?» и нарочно выставила туфли в проход на совещании. Тот густо покраснел. Видно было, что увиденное ему очень нравилось. Несмотря на возраст нарушительницы неписанного правила.
Она могла запросто сделать замечание такого рода:
- Ты построил фразу, как черный американец из Алабамы!
Заметим, что эти слова были адресованы мне. И я тут же ответил:
- Из Нью-Орлеана. Это фраза из интервью Луи Армстронга! (Папа привез мне книжку об Армстронге на английском языке из магазина «Планета» в Питере).
- Ну, тогда прекрасно. Осталось тебе, Андрей, научиться играть как он. Хотя я слышала, как ты играешь Saint Louis Blues… Ладно, поскольку тема нашего урока – музыка, будем считать, что ты вживаешься в атмосферу. Но только на этом уроке.
Когда преподавательница не помню чего сказала при ней и при всем нашем классе, что один из учеников на ее уроке «воняет», Мира Степановна тут же жестко высказалась:
- Я надеюсь, вы были настолько тактичны, чтобы предложить ученику выйти и привести себя в порядок так, чтобы другие ученики этого не слышали? Я в таких случаях прошу намочить тряпку или даю прямо в руки записку с такой просьбой. Как поступили вы?
Вот такая Мира Степановна.
А мне везет как всегда. После моего удачного спуска с накатанной горочки мы с ней лежали в почти интимной позе с полными снега ртами.
В душе я похолодел до температуры окружающей среды. В себя меня привел ее смех. Она смеялась так от души, и так искренне, что я нашел в себе силы встать и помочь ей подняться. Но улыбнуться не мог – мне было обидно до слез. Так осрамиться перед ней было катастрофой…
- О, Господи! Всегда мечтала погибнуть быстрой смертью с интересным молодым человеком в обнимку! – сказала хулиганка Мира Степановна.
И через три минуты мы уже шли и оба улыбались.
- На зарядку ты уже даже не торопишься – заметила она.
- Да, смысла нет… - ответил я – все равно штамп влепят – через пять минут или через десять. – и опешил от её ответа:
- Точно. Глупость и зарядка эта, и штемпель этот… Ладно, пошли не торопясь, а то еще раз брякнемся, а мне уже все-таки не двадцать. Кстати, чтобы время не тратить зря. Как ты сегодня готов к уроку?
- Да готов… вроде бы. Модальные глаголы – не так сложно. Can, may, must… выражают не конкретное действие, а отношение к нему, как к возможному, необходимому, разрешенному или запрещенному...
- Да. Но это только три глагола. А если ты хочешь сказать – «Я должен сделать это сам», то какой глагол ты используешь?
- Я скажу «I have to do it myself».
Мира Степановна помолчала. Я решил, что сморозил что-то не то. Но она вдруг гордо и грустно проговорила:
- Верно. И всегда говори именно так. А те три – старайся употреблять реже.
- Почему?
Она снова на меня посмотрела и спокойно вдруг отвечала:
- Потому что у нас все и всё can, всё что у годно may, и каждый что-то must. А в результате – резиновые штампы, или – если не хочешь штампом по голове - идиотские прыжки, приседания, ужимки… И очень редко кто понимает, что he or she just has to do.
И улыбка с ее лица совсем исчезла.
Ее муж, Эльмер Иванович, приехал вместе с ней строить коммунизм в Россию из Америки. И больше десяти лет строил его далеко за Уралом. А она побывала в лагере ЧСИР.
Я могу сказать, основываясь не на фактах или чьих-то словах, а на нескольких взглядах, которыми они смотрели друг на друга: эти люди любили друг друга совершенно. И они не озлобились на страну, которая отняла у них возможность родить своих детей.
Но и поговорить им бывало тут не с кем. Я не знаю, почему Мира Степановна выбрала меня для того, чтобы многое мне тем утром рассказать, откровенно высказаться о том, что творится вокруг…
Мы опоздали к середине второго урока.
Я не хотел ее подводить, и сказал, что как-нибудь отоврусь, но она запретила.
- Врать всем иногда приходится. Но повод нужно для этого иметь серьезный. Какой у тебя урок?
- Валерья… то есть физика…
Тут она улыбнулась, и сказала:
- Видишь, как хорошо. Врать не придется. Если нет цели соврать – то и не приходится.
А о Владимире Валериановиче я уже писал. Ему не нужно было врать, и понимал он все правильно.
БУЙСТВО ТРЕХ СТИХИЙ
Их привезли морозным вечером и сбросили возле нашей футбольной площадки. Сперва они падали сами – борт машины был открыт, и часть просто соскользнула вниз. Они бились о землю и друг о друга, и не гудели, а кричали. У каждой был свой голос. Те, что примерзли, или просто лежали на дне, выковыривал с помощью лома человек с медвежьей осанкой – и медвежьей силой.
Казалось, что посреди двора безумный великан играет на огромном расстроенном металлофоне. Никто не понял, что этот кошмарный набат может предвещать.
А потом они начали петь. Стоило подуть ветерку – и казалось, особенно темным зимним вечером, что двор оккупирован призраками. Этот пронизывающий до костного мозга и дрожи в коленях вой привел в бешенство всех дворовых и проживающих с хозяевами в квартирах собак. Они присоединились к адскому пению…
В Финляндии есть памятник композитору Сибелиусу. Его автор – скульптор Эйла Хилтунен. Она собрала из нескольких десятков медных трубок подобие органа, на котором играет ветер. Тоже не всегда складно получаться. Но валяющиеся в нашем дворе трубы превзошли самые смелые акустические проекты. Вот по ним-то и должна была наконец-то прийти в наши квартиры горячая вода. Must go, сказал бы я.
Потом появился сварной, из уголков, верстак с двумя колесами и рычагом. Возле него стоял человек в грязном тулупе и – в неизменной синей шляпе! Он трагически смотрел на изделие с колесами, прибывшее во двор после первого грузовика. Сняв шляпу, как на панихиде, он повторял, как заведенный:
- Ну что за люди! Ну что за люди…
За время, пока везли трубогибку – тот самый верстак – половину труб растащили со двора. Подозревали дачников, проводили проверки, даже ходил милиционер по квартирам. Все было тщетно. Трубы исчезли.
Реакция жильцов дома на эти события была неожиданной. Никто не возмущался. Просто, во-первых, никто уже не помнил, для чего проделали дырки в наших санузлах незабываемые «долбежники». А то, что трубы сперли, так просто обрадовало – грудные дети стали спать спокойно, и собаки перестали давать ежевечерние концерты. Да и взрослым стало как-то легче, особенно тем, кто и без того жил на таблетках. Беременные жилички перестали опасаться преждевременных родов.
Трубогибка стояла до весны. И упорный человек в шляпе появился снова. Теперь трубы привозили порционно. Он снова ходил, как лихой капитан пиратского корабля, по всему дому и орал: «Убрать полки! Сказано же, никаких холодильников в коридорах! Обувь вон! Начинается монтаж!»
В подъезде, который первым подвергся этой операции, сразу же выбили окно вместе с рамой на лестнице, пытаясь завести трубу изнутри. Смело решили действовать с чердака, обвалив в одной квартире весь потолок в туалете и половину – в ванной. Приволокли подъемник. Одна из труб с него, как и положено, сыгранула и расколотила лобовое стекло машины Плейшнера. Двор содрогнулся, услышав из уст почтенного профессора вместо привычно-равнодушного «Ну-с, как мы себя сегодня ощущаем?» такое родное и настолько задушевное «Ёб твою мать!».
Машины стали немедленно отгонять из опасной зоны. Один из монтажников пьяный решил прокатиться на подъемнике и заглянул в комнату, где миловалась с мужем истеричная дамочка, и получил горшком с кактусом по голове. Его счастье – этаж был второй. Его несчастье – проживавший с хозяйкой эрдельтерьер был об этом осведомлен и прыгнул следом, но любитель аттракционов вовремя нажал кнопку и вознесся под самую крышу. Эрдель яростно лаял внизу… Потом, при проведении «монтажа» в этой квартире Синяя Шляпа попытался рявкнуть «И уберите собаку!», но ушел оттуда, лаская спиной стенку и шепча «Еще бы крокодилов поназаводили, сволочи!».
Дядя Эйно был суров и мрачен. «Монтажники» разворотили его уголок с инструментами и сломали маленький домашний верстак…
Трубы висели в туалетах, и казалось, не держались ни на чем. Следом за монтажниками пришли сварные. Эти, как водится, чуть не сожгли чердак, и устроили микропожары в двух квартирах.
Буйство монтажников и «сварных» продолжалось три месяца. За это время жильцы стали агрессивны и опасны. Они вздрагивали при слове «Здравствуйте», если кто-то говорил что «собрался ВАРИТЬ…» многие кричали «Нет!», хотя речь шла о магазинных пельменях…
Трубы были установлены. Сварены. К ним были присоединены тонкие трубки-отводы. Установлены смесители.
Но мыть затоптанные коридоры приходилось, по-прежнему нагревая воду на газовой плите в ведрах. We may have hot water. We must be happy. But we have to wash our floor ourselves. Ну и дыры, конечно, тоже никто не заделал.
Синяя Шляпа ушел с благодушным лицом, крикнув во двор всем и никому:
- Да подождите вы! Будет вам и белка, будет и свисток! А то все им сразу подай! Тут и так с ума сойдешь.
Дядя Эйно посмотрел ему вслед и вздохнул:
- Да. Это точно.
Дом озверел. На пару недель – точно. Но чего-то ему еще не доставало для полного самовыражения. Видимо, буйства трех стихий для этого недостаточно. Четвертая была только на дальних подступах к месту событий…
РЕЗОНАНС
Папа уехал летом на заработки, собирать живицу – сосновую смолу. Вернулся, и привез невероятное количество грибов и ягод, рыбы – как ряпушки, так и форели и лосося, и даже угря. Как этого морского обитателя занесло в наши озера – только его угриные мозги и ведают. Ведали, точнее.
Но привез папа не только дикорастущую и праздно плавающую еду. Он сходил вечером к нашим добрым знакомым, и, вернувшись, снял со стены график погашения долгов и торжественно порвал его. А за его спиной стояла коробка…
Конечно, это был не «хай-фай», как мечталось. Это был проигрыватель «Мелодия 103м». Как-никак первого класса. Все же не тот страшный патефон, которым я уродовал нашу коллекцию. Теперь у нас было уже много хороших пластинок, портить их было откровенно жалко. Только этим и можно объяснить покупку проигрывателя. И тем, что еще учеба не началась. Через неделю об этом счастье можно было бы забыть навсегда.
Несчастная любовь моя продолжалась, но так уж вышло, что разыгрывать страдания юного Вертера мне тоже надоело, да планы мои так далеко, как у бедного немца, не заходили. Когда родители собрались куда-то в гости, я пригласил к себе самую красивую девушку класса. В качестве компенсации.
Никаких далеко идущих планов у меня на ее счет не было. Просто хотелось слегка удивить (точнее, ошеломить), сломить хотя бы в ее глазах стереотип ушастого рыжего троечника и показать, что я вовсе не такой дурак и олух, каким меня все считают. А тут еще такая вышла история.
У нас в классе появился новый ученик – Петя Галицкий. По фамилии вы все правильно поняли. Национальность – «да». Естественно – очкарик и отличник.
А бал в классе правили двое. Один – по нашим тогдашним понятиям «мажор», по кличке «пастор Шлаг» (кличку дали ему за ненависть к лыжной физкультуре), и Вовка Чагодин. «Пастор Шлаг» – сын профессора искусствоведения, не высокий, но хорошего роста, не атлет – но и не хлюпик, чрезвычайно много читавший и знавший, игравший на настоящем синтезаторе, который ему подарили в связи с просто так. Удивительно, но, явно не зная нужды, он занялся всерьез фарцовкой. Начав с банальных жвачек «Хубба-бубба», он перешел на кассеты, пластинки и мотозапчасти.
А Чага рос без отца в деревянном доме. Он учился на хорошие четверки, и несмотря на маленький рост – самый маленький – был самым сильным. На спор пробить кулаком стенку из вагонки для него было - раз плюнуть. Его мама мечтала, что он станет зубным техником, и не будет знать нужды. В классе он был старшим по возрасту, и едва ему стукнуло 14, мама купила ему мотоцикл. Самый дешевый, как бы сейчас сказали – с минимальными опциями, и кажется, подержанный.. Но Чага мечтал о нем. Пастор Шлаг объявился тут же, и добавил нужных деталей. У Пастора был интерес - уже появилась необходимость в охране, пару раз его пытались подловить серьезные ребята с «Голиковки» - как из названия понятно, не самого богатого и благонравного района в городе.
Но начинать надо с тренировок «на кошках». И, по указке Пастора, Чага уже отходил в классе всех. Кроме меня и новичка. Новичка – понятно, потому что он только что появился, а меня… Не знаю, почему. Хотя у Пастора такие планы были.
Однажды в проходе, скрытом от посторонних глаз, Чага подошел к Петьке Галицкому и начал «заводку». Но много времени тратить не стал и сразу пустил бедняге юшку из носа. И тут – не знаю, что за бес в меня вселился, но я подошел, и толкнул самого Чагу в грудь, хотел ударить – но не попал, куда мне. Но я обложил его словами, которые даже в моем вольном пересказе не стоит приводить в виде полноценной цитаты, а слова из песни не выкинешь. Да вы и так поняли.
Оставалось только ждать, когда же «прилетит». Но не «летело». Чага смотрел на меня удивленно. А мне тоже деваться некуда. Кулаком не попадаю, так надо уж заканчивать на словах. «Что, говорю, ждешь? Барин тебя не одобрит. Жвачку не получишь! Бей уж давай».
Чага отвернулся и ушел. А я не понимал, что же случилось такое?
А на следующий день Пастор Шлаг не пришел в школу. Его мама потом говорила, что бедолагу во дворе избили несколько хулиганов. А я знал, что «хулиган» был всего один. И что дело не в том, что я Чаге наговорил. Просто Чага на самом деле – очень нормальный и хороший мужик. И то, что с ним случилось – его ошибка. Но еще и ошибка Пастора. Чага сильный – но не жестокий. Ему хотелось быть благодарным – но он не мог бы стать холуем. И Пастор получил за то, что хорошо понимал, что надо ему, но при этом не утруждал себя разбираться в людях.
С Чагой мы подружимся. Но это будет потом, позже. А пока на меня вдруг стали как-то странно смотреть. И Ленка – первая красавица класса – в ответ на приглашение зайти в гости и послушать музыку, даже и не подумала отказываться.
Я навел в комнате какой-то аутистский порядок. Расставил пластинки в порядке предполагаемого прослушивания. Осталось решить с одеждой. А была у меня только школьная форма. И я ее отутюжил так, что брюками можно было резать бумагу. Пришил несколько серебристых пуговиц – чтобы уж совсем не выглядеть школьником. Замучил отца просьбой научить завязывать галстук – и был обучен трем способам.
Пришла... Оказалось, что Ленка откуда-то прекрасно знает, что пластинок у меня предостаточно, что я довольно прилично и сам играю, и что человек я, как она выразилась «оригинальный». Она уже откуда-то знала, что я не боюсь Чаги. Что отношение ко мне сильно изменилось. Но все было испорчено с самого начала. Увидев меня в заутюженном школьном клифте с серебряными пуговицами, она расхохоталась и сказала:
- О, господи! Ты похож на чеховского железнодорожника!
Потом я ее домой проводил. До подъезда. Вернулся домой. Сел на подоконник и включил музыку под настроение. Родители старались прийти попозже, чтобы мне не помешать, так что Малера я всласть наслушался.
Мама набросилась на меня с расспросами, которые я довольно грубо оборвал, и мама, приняв повод к грубости за юношескую застенчивость, сказала фразу, которая немного подняла мне настроение:
- Андрюш, ну я же не из любопытства, мне просто интересно!
Но смеялся я как-то не так, потому что она обиделась, и оставила меня в покое.
А папа, посмотрев на меня, и оценив Малера, покачал головой.
На следующий день он принес неизвестно откуда сверток с джинсами из темно-синего вельвета и свитер. Такой шикарный, что я спросил, кому это.
И в понедельник я отправился в школу в новом наряде, при полном параде. А внизу увидел, что в расписании уроков изменения. Лабораторная по химии. Само по себе паршиво. Не люблю химию.
И надо же было «химозе» посадить меня на «лабе» с дурой, которая все время твердила, что я все не так делаю, хотя именно я-то и делал все правильно. Нужно было сделать слабый раствор соляной кислоты, и я, взяв пробирки, аккуратно начал лить кислоту в воду. И тут эта коза выхватывает у меня пробирки и с плаксивым криком «Ну не так же было сказано!» плещет воду в кислоту. Шрамы на руках у меня прошли. Почти. А вот штаны не заживают.
Так я заработал свой единственный неуд по поведению.
Я встал, посмотрел на новые штаны и тихо, но очень внятно сказал:
- Пизда ты с ушами…
В итоге: двойка за «лабу», неуд по поведению, вызов родителей в школу, свидание с директором и дополнительное замечание за явку на занятия не в школьной форме одежды, идиотские вопросы завучихи «где я научился этим словам?», мой совершенно неуместный ответ … А что было дома, лучше и не говорить.
Резонансное получилось событие. Пришлось отложить девок на годик.
Футбол и гитара. Это было пока в самый раз. По средствам.
MONEY! MONEY! MONEY!
Когда история с джинсами и этой… одноклассницей несколько отдалилась во времени (забыться – не мечтайте, мои первые джинсы были излюбленной маминой темой до появления внуков), папа решил, что мне нужно стать самостоятельнее. Он вызвал меня на кухню с листком и ручкой и строго сказал:
- Пиши и считай. Завтраки в школе. Проставь сумму за неделю. Умножь на четыре. Обеды в столовой. Один обед в среднем… и умножь на двадцать четыре. Стрижешься ты коротко. Раз в месяц? Проставь. Проезд на транспорте… Кино… Две пластинки в месяц… Какие струны? А аккуратнее нельзя? Снашиваются… Бренчишь, как Перкинс, пузочес…
Я терялся в догадках. Явно подсчитывалось, сколько обходится мое содержание в месяц. Мысли меня охватили самые тревожные. Если зарубят струны и пластинки…
Но не зарубили. Оказалось, что это смета. Как человек, доживший до подросткового возраста, я должен сам распоряжаться средствами, и таким образом нести за себя ответственность. После поправок, как в ту, так и в другую сторону, мне была выдана на месяц сумма в 15 рублей. Богатство!!!
К тому же кассетник «Весна» отказался играть в машине от прикуривателя, и все время жевал пленку. За ненадобностью он был отдан мне. И четыре кассеты. Но на кассеты в смете ничего не полагалось. Пришлось сокращать школьные завтраки, от которых все равно толку не было, да и гадкие они были на вкус.
«Червонный Валет» - Серый – подогнал мне кассету «Машины времени». Мне так понравилось, что я немедленно начал искать еще. На фирменную кассету «Сони» ушел чирик… Колька Васильев, с неизменной улыбкой на широком лице как-то после футбола позвал меня зайти к себе, и сняв с полки еще одну кассету сказал – «Дарю!». Кассета казанского фотожелатинового завода стоила четыре рубля! Но главное – концерт «Машины», да еще в почти идеальном качестве! Через три дня я знал наизусть все тексты и все аккорды. Повторял почти все гитарные – нехитрые, прямо скажем – фокусы Макаревича.
К маме пришла ее молоденькая и очень красивая знакомая – Галя Скворцова. Я не выходил из своей комнаты и мучил гитару. Галя сама ко мне зашла и вдруг предложила написать о «Машине времени» статью для республиканской молодежной газеты.
Предложение меня заинтересовало не сильно. Но через три дня что-то меня подтолкнуло к столу, и я застучал по клавишам родительской пишущей машинки. Кстати, я сначала научился печатать, а уж потом писать от руки. И до сих пор первое у меня выходит гораздо лучше второго. Я набарабанил десять страниц и пошел искать мамину знакомую.
Ну, переписывать этот отчаянный панегирик мне пришлось раза четыре, сокращать раза в три, редактор еще прошелся по нему как следует и без стеснения. Я так и не верил, что выйдет из этого что-то путное.
А потом Галя позвонила, и строго спросила, почему ответственный секретарь должен дожидаться, когда я изволю прийти и проверить гранки? Из разговора я понял, что ответственного секретаря зовут Валерий Николаевич Верхоглядов, что он очень строгий, и если я опоздаю…
И через десять минут (хорошее время, если учесть, что бегом) я был уже в кабинете у Валерия Николаевича, который курил папиросу, прикладывал туда-сюда длинный строкомер, и даже не заметил, что я вошел. За его спиной висела картинка: череп, пробитый в области темени и под ней предупреждение:
«ТАК БУДЕТ С КАЖДЫМ, КТО СДАСТ ФОТОГРАФИЮ БЕЗ ПОДПИСИ!»
Макушка у меня отчаянно зачесалась. К моему тексту никаких фотографий не прилагалось, но я на всякий случай стал прикидывать, что мог забыть, и тут услышал:
- А! «Машинист»! Андрей, кажется? Вот тебе гранки. Надо убрать десять строк.
Мне очень не хотелось убирать десять строк из уже и без того порезанного в клочья откровения, но Валерий Николаевич был действительно очень строгий, прикуривал папиросы одну от другой, а иногда стучал строкомером по столу, приговаривая:
- Ну, никто не хочет довести работу до ума!
Если такой человек говорит, что «до ума» - это на десять строк меньше, значит, у него есть резон, решил я, и перечел текст.
И вдруг мне стало ужасно стыдно. Все, что я написал, показалось мне отвратительным, глупым и насквозь бездарным. А главное – к ужасу своему обнаружил я, что вычеркнуть можно любые десять строк кроме первых и последних. Да что там. Даже первые и последние. Двух абзацев я так устыдился, что, жуя гланды, продавил из себя наружу:
- А можно не десять, а двадцать пять?
Усатый Валерий Николаевич поднял удивленное лицо и сказал:
- А что, есть резерв? Слушай, старик, очень обяжешь, у меня как раз там все так перенабито!
Я решительно вымарал абзацы, и он проглядел поданный листок, на котором буквы были набраны настоящей типографской краской, и вдруг сказал:
- Молодца! Я бы тоже это выкинул. Вот теперь довел материал до ума. Без соплей и визгов. Ладно, иди, у меня тут на второй полосе запара!
Я ушел. Но вся эта штука с гранками казалась мне какой-то генеральной репетицией, что напечатано ничего не будет. Посмотрит главный редактор четвертую полосу, и совершенно справедливо скажет:
- А это нам зачем нужно?
Но утром принесли газету. И на четвертой полосе был материал с моей фамилией.
В школе реакция соучеников была скорее отрицательная. Не складывались у меня отношения с одноклассниками. Хотя – честно сказать – я и не старался их складывать. Когда среди твоих вроде бы однокашников не находится никого, кто хотя бы на словах поддержит после взбучки от старших, никаких отношений уже не хочется.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |