Андреас Эшбах Один триллион долларов 29 страница

Это было помещение, которое совсем не казалось ему уютным, скорее напоминая назойливо обставленный номер в отеле, чем свое жилье, но сегодня он был рад, что может здесь закрыться. Он опустился в кресло, некоторое время бессмысленно пялился в пространство, а потом взял телефон, чтобы позвонить Маккейну.

– Окружающую среду разрушает бедность, – сказал он после того, как изобразил ему события прошедшего дня. – Не рост населения, не недостаток образования – бедность. Тот, кто голодает, не имеет выбора, сохранить ли жизнь животному вымирающего вида, потому что тогда он вымрет сам. Есть-то ему нужно сейчас. Тот, кто мерзнет, не имеет выбора, оставить ли ему дерево несрубленным, чтобы земля не опустевала. Ему надо выжить самому, и его единственный выбор – или дерево, или он сам. Бедность припирает человека к стене. В таком положении не думаешь ни о других людях, ни о природе. Бедность – вот ядро проблемы.

Маккейн помолчал – а может, это было лишь запаздывание спутниковой связи.

– Мне нечего возразить, – сказал он. – Вопрос только в том, какие выводы вы делаете из этого.

– Я спрашиваю себя, не лучше ли было бы осуществить множество мелких проектов, по всему миру, ориентированных на такие проблемы. Например, здесь, на Филиппинах. Я перед ужином сделал несколько звонков, переговорил с людьми, которых мне смог назвать посланный от правительства и которых мне раздобыл секретариат, и я выяснил, что даже смехотворно маленькие вложения могли бы дать здесь большой эффект. Если здесь перестали бы глушить рыбу динамитом и на пару лет оставили рифы в покое, жизнь бы в них возродилась и рыба вернулась бы. Боже мой, да если бы даже просто накидать в море старых автомобильных шин, они бы заменили рифы. Надо только сделать это. Надо снять несколько простых учебных фильмов, на всех местных диалектах, чтобы объяснить рыбакам взаимосвязи. И надо улучшить использование ресурсов – иначе треть улова гибнет, шестьсот тысяч тонн в год, только оттого, что не хватает холодильных складов и рефрижераторов, а дороги в плачевном состоянии. Я пришел к сумме в десять, ну, в пятнадцать миллионов долларов, разделенных на несколько лет, которые могут здесь буквально совершить чудо, если приложить их с умом.

– М-м-м. Без сомнения, вы понимаете, что такого рода проектов по всему миру бесчисленное множество.

– Конечно. Но, в конце концов, у меня есть на них целый триллион долларов.

– Да уже как минимум вдвое больше, если вы позволите мне внести поправку.

– Тем более. Этого хватит на сто тысяч таких проектов. Сто тысяч мест на глобусе, где мы можем вмешаться в ситуацию и сравнительно небольшим толчком направить ее в позитивную сторону. Буквально точечные уколы, но в сумме это даст акупунктурное лечение планеты, так я себе представляю это.

Маккейн хрюкнул.

– То, что вы предлагаете, сведется к латанию дыр.

– Но это было бы хоть что-то реальное, – настаивал Джон. – А не эти гигантские планы когда-то что-то сделать.

– Знаете, что вы как раз сейчас делаете? Вы прячете голову в локальных взаимосвязях, потому что сложность глобальных взаимосвязей вас страшит. Но если вы вернетесь к линейному мышлению, вы только усугубите положение, потому что именно линейное мышление завело мир в тупик. Но вполне может быть, что такого рода проекты окажутся целесообразными, как только наша компьютерная модель…

– Но это всего лишь модель, а не действительность. Модель никогда не сможет учесть все подробности, которые влияют на реальность.

– По счастью, это и не нужно. Расчет околоземной орбиты – тоже лишь модель, и довольно грубая, а спутники, глядишь, по ней летают, через которые мы с вами сейчас говорим, – терпеливо растолковывал Маккейн. – Смотрите, Джон, я хочу привести вам пример. Остров, на котором вы побывали, называется Панглаван, вы сказали?

– Да.

– Я подозреваю, что деревня, которую вы посетили, построена на удивление близко к морю. Хотя ее не теснят никакие горы, позади нее равнина и лес.

Джон даже растерялся.

– Да.

– А вы знаете, почему так?

– Нет.

– Потому что лес принадлежит послу Филиппин в Ватикане, равно как и плантации сахарного тростника в середине острова, и набожный господин не разрешает жить в его лесу никому, кто на него не работает. Вы просматриваете какую-нибудь взаимосвязь? Филиппинцы строят свои лачуги на сваях или на кронах деревьев не потому, что это так романтично, а потому, что берег никому не принадлежит. Потому что почти вся суша и плодородная почва на Филиппинах находится в собственности двадцати семейных кланов, которые заняли правильные позиции еще в старые колониальные времена, и они меньше всего хотят каких бы то ни было перемен. Они будут вам благодарны, если вы решите их проблемы, не ставя под вопрос существующие структуры власти. Нет, Джон, таким способом вы только растратите деньги, и понадобится всего несколько лет, чтобы все вернулось в прежнее русло. И совсем не это имелось в виду под «возвращением людям потерянного будущего».

Трубка в руке Джона потяжелела, и ему показалось, что сам он как воздушный шар, который проткнули и из которого теперь выходит воздух.

– Хм-м. Боюсь, что и мне нечего вам возразить.

– Ключ – в структурах власти, – продолжал Маккейн. – Тут не надо входить в подробности. Это, кстати, действительно и для нас. Время запрета на охоту на нас с вами кончилось. Сильные мира сего сообразили, что происходит. США, Япония строят против нас интриги. Все втихую, разумеется.

В ушах Джона это звучало несколько параноидально.

– Вы в этом уверены?

Маккейн безрадостно рассмеялся.

– Мне достаточно окинуть взглядом мой стол, чтобы удостовериться в этом. Нас завалили исками – шьют нам нарушение соревновательного права, картельного права, закона об участии рабочих в управлении предприятием, закона о защите окружающей среды, короче, весь кодекс; к тому же иски по производственной ответственности на безумные суммы возмещения – и все наглая ложь, и в судах выступают свидетели, про которых известно, что они сотрудничают с ЦРУ, – как вам это понравится? В Японии сотрудникам налоговой полиции впору выдавать постоянные пропуска на наши предприятия, они ходят к нам как на работу, все останавливают и задают дурацкие вопросы. Или вот, например, в Марокко мы собирались заполучить Bank of Rabat, уже обо всем договорились и заручились согласием, и вдруг там приземляется самолет американского госсекретаря по пути из Израиля, якобы для заправки, которая длилась почему-то больше четырех часов – и на следующий день мы получаем уведомление, что аукцион выиграл Chase Manhattan Bank. Мне продолжать?

– Довольно, я вам верю. – Джон собрал лоб в морщины. – Может, мне в такой ситуации лучше вернуться?

– Если вы за время вашего отпуска успели сдать экзамен юриста и запаслись десятилетней практикой, то ваше присутствие может оказаться тут полезным. А если нет, то вам лучше оставаться там, изображая фигуру природозащитника в качестве украшения носа судна. Вы хоть слышали о лесных пожарах?

– О лесных пожарах?

– В Индонезии вышло из-под контроля огневое корчевание лесов, и теперь есть опасность, что в ближайшие недели сгорят все леса, поскольку в этом году там небывалая засуха. Это беспримерная катастрофа. Дым и гарь тянутся до самой Малайзии и Сингапура; я думаю, в ближайшие дни перекинется и на Филиппины. И это только начало.

– И что я должен в связи с этим делать?

– Клеймить позором злоупотребление природой, отказ политиков нести ответственность, ну и все такое. Напишем речь, когда до этого дойдет. – Маккейн на этих словах, судя по звучанию, зевнул и потянулся.

Джон помедлил.

– Мне не так просто будет здесь болтаться и отбывать отпуск, если у вас все так, как вы говорите: иски и происки. Не поймите меня неправильно… Но мне в некотором роде интересно, останется ли что-нибудь от моей фирмы к моменту моего возвращения.

Маккейн засмеялся. На сей раз это звучало даже весело.

– Разумеется, все так, как я вам сказал. Но это не значит, что мы не держим ситуацию под контролем. Война в разгаре. Японские финансовые институты, которые устраивают нам налоговые проверки, с некоторых пор начали испытывать странные трудности с выходом на ликвидные средства на рынке денег. Один из них, Yamaichi Securities, самый старый брокерский дом Японии и, соответственно, высокоавторитетный, оказался к тому же впутанным в высшей степени позорную историю шантажа, что привело к тому, что все больше и больше клиентов отзывают у них свои капиталы – я удивлюсь, если они продержатся до конца года. А что касается США, тут с нами Бог. Мы на днях узнали, что президент затеял любовную интригу с практиканткой Белого дома, а пресытившись, устроил ее в Пентагон на работу с годовым заработком семьдесят тысяч долларов, чтобы избавиться от нее. Что вы думаете, какую пользу можно из этого извлечь? Да он кровавым потом изойдет. У него больше не будет времени строить против нас козни, он горько пожалеет о том, что не евнух, помяните мое слово.

– Ну, не знаю. Честно говоря, эта новость не валит меня с ног. Да любой президент в возрасте до шестидесяти имеет какую-нибудь интрижку. Я сомневаюсь, что это кого-нибудь сильно взволнует.

* * *

А это действительно интересный подход, подумал Маккейн, закончив разговор.

Он хотел сделать глоток кофе, но в чашке осталась одна гуща на дне, и термокофейник тоже был пуст. Он переставил то и другое на журнальный столик, где громоздилась уже гора пустых чашек. Надо будет как-нибудь вынести все это. Он больше никого не допускал в свой кабинет для уборки, потому что всюду лежали секретные материалы – на всех столах и штабелями на полу. В теперешней ситуации приходилось исходить из того, что всюду приставлены американские шпионы, чтобы выведать, чем Fontanelli Enterprises располагает, что он может и что замышляет. Поэтому он выставил перед дверью кабинета охранников и каждый вечер собственноручно запирал его.

Он взял свою папку с записями и вернулся в конференц-зал, который он называл Военным залом.

–…взять премьер-министра к нам на зарплату и включить в платежную ведомость – не проблема, – говорил мужчина с длинными седыми волосами, схваченными в конский хвост на его бычьем затылке.

Маккейн бросил взгляд на карту Южной Америки, которую отбрасывал на экран проектор. Он не знал, о каком премьер-министре шла речь, и его это не интересовало.

Куда важнее было держать Фонтанелли в хорошем настроении. Его возвращение в такой момент было бы некстати и сулило множество проблем, не говоря уже о необходимости разъяснять ему каждую акцию, которую они проводили или готовили и которая могла и не отвечать общепринятым представлениям о «моральной безупречности».

Он сел.

– Мистер Фреман, – обратился он к мужчине с конским хвостом, – господа… Извините, что я перебиваю. Мистер Фонтанелли только что высказал соображение насчет дела Клинтона, и мне это соображение кажется важным.

– А именно? – с мрачным взглядом спросил Фреман.

– На него не произвело особого впечатления сообщение об интрижке президента. Он сказал, что, по его мнению, у любого президента младше шестидесяти есть интрижки.

– Да, правильно, – сказал сухой молодой человек, сидящий у проектора.

Маккейн скрестил руки.

– Может, мы переоцениваем действенность нашей истории.

– Хм-м, – нагнулся вперед Фреман, и это движение казалось у него агрессивным, уперся локтями и стал вертеть массивное кольцо с печаткой на пальце. – Все зависит от того, как это сделать, – сказал он, насмотревшись в пустоту перед собой. – Допустим, мы сделаем не обычную разоблачительную историю, а… Да. Мы подберемся к нему с другой стороны. Это даже лучше. Вначале мы дадим кое-чему просочиться – ничего конкретного и доказательного. Для него это должно выглядеть так, что он сможет выйти сухим из воды, если просто будет все отрицать.

– И что потом? – скептически спросил мужчина рядом с ним, грузный чернокожий со шрамом на подбородке.

– Если мы заставим его отрицать интрижку под присягой, – объяснил Фреман со злой улыбкой, – то он нарушит свою присягу. Тогда мы выступим с доказательствами и сломаем ему шею, когда захотим.

– С каких это пор американский президент клянется, что не будет иметь интрижек? – прорычал его сосед.

Фреман презрительно поднял брови.

– Под присягой президент клянется соблюдать законы США. Вы хотите поспорить со мной, является ли ложная присяга нарушением закона?

– Момент! – Маккейн поднял руку. – Я не хочу свержения президента. Я хочу лишь отвлечь его, чтобы он занялся другими делами.

Фреман нетерпеливо кивнул.

– Это ясно. Это мы сделаем. Но я полагаю, не будет лишним, если вы сможете ему позвонить и попросить о той или иной любезности?

* * *

Джон проснулся необычно рано, и когда поднялся на палубу, там пахло дымом. Он посмотрел в небо, оно было затянуто серой, нездоровой, угрожающей пеленой: не облаками, а дымом.

Все тенты на борту были скатаны. Но уже предчувствовалась дневная жара, которая их ожидала.

Он поднялся на верхнюю, солнечную палубу, сел за еще не накрытый стол для завтрака и разглядывал ландшафт, такой великолепный, будто они заново обрели потерянный рай.

Через некоторое время по трапу поднялся Бенино. Он нерадостно улыбнулся, увидев Джона.

– Magandang umaga ро, Ginoong Fontanelli, – сказал он, садясь рядом.

– И вам доброе утро, Ginoong Татад, – ответил Джон. Он указал на пустой стол: – Вы что-нибудь замечаете?

– Он не накрыт.

– Для этого еще рано. Я о другом.

Филиппинец уставился на столешницу, отчаянно ища ответ.

– Он серый, – подсказал Джон. – А должен быть белый. – Он провел ладонью по столу и показал ему. Ладонь почернела. – Сажа от лесных пожаров в Индонезии.

Бенино посмотрел на его руку, потом на след, оставленный на деревянной, со специальным покрытием, столешнице.

– Это ужасно, – сказал он наконец.

– Да? Кажется, положение обостряется. – Джон достал из кармана платок и вытер руку. – Я, кстати, собирался сегодня еще раз съездить на остров и поговорить с людьми в деревне. Кое-что так и осталось для меня неясным.

Весть о том, что снова приехали люди, которые застукали Педро и Франциско за динамитным ловом и не заявили на них, молниеносно облетела деревню, и что они раздают десятидолларовые банкноты, настоящие американские доллары, тоже не долго продержалось в тайне. Вскоре гости сидели в окружении всех тех, кто сегодня не вышел в море – кто из-за отсутствия лодки, кто оттого, что больше не годился для работы рыбака, – и расспрашивали о разном, о деревне, есть ли телефон, где покупают продукты, которые не выращивают или не добывают сами, и где продают свою рыбу. Они рассказали им о Туайе и тамошнем рынке, где они покупают рис и кокосовое масло, о скупщике рыбы с его холодильником и что в Туайе есть не только телефон, но и настоящая почта, а еще есть правление, доктор и церковь.

– Спросите их, кто продает им динамит, – сказал Джон Бенино.

Внезапно улыбки застыли на их лицах, глаза спрятались, один пошел прочь, не дожидаясь долларов. Джону и перевода не потребовалось, чтобы понять, что это вопрос нежелательный.

– Скажите, что мы их не выдадим. Что мы не имеем никакого отношения к полиции.

– Это я им уже говорил, – ответил Бенино.

Джон сжал губы и раздумывал.

– Понимаете, Бенино, должен быть кто-то, получающий от всего происходящего выгоду. Должен быть кто-то, заинтересованный в том, чтобы все оставалось как есть. И должен быть кто-то, заботящийся о том, чтобы все оставалось как есть. Я хочу лишь понять, кто это, и больше ничего. Мы здесь находимся на самом краю паутины, и я хочу только найти паука. Скажите им это. – Он свернул пачку долларов и у всех на виду сунул их в карман. – Скажите им также, что мы уедем в другую деревню, если не узнаем здесь то, что хотим.

Это постепенно развязало им языки. Динамит им продает скупщик рыбы. Он же продает им бензин – для лодок с маленьким мотором, чтобы они могли выезжать подальше в море, где еще есть рыба. Бензин на один выезд стоит пять песо, но этих пяти песо у них нет. Скупщик дает им взаймы, но вернуть ему они должны уже восемь песо.

– Ничего себе, – сказал Джон. – Ссуда под шестьдесят процентов.

Большинство рыбаков были ему должны, и со временем долги не уменьшались, а только нарастали. Как-то не получается расплатиться, печально говорили они. Без динамита об этом и думать нечего. Есть еще несколько тайных мест, далеко в море – собственно, слишком далеко для их лодчонок, – где еще можно поймать рыбу, которая заслуживает этого наименования, иногда даже lapu-lapu, благороднейшую рыбу Филиппин, которая приносит хорошие деньги. Но и это означает только то, что скупщик зачеркнет одну цифру в своей черной тетрадке и напишет другую, но все равно приходится брать у него кредит, чтобы купить рис.

– И сколько таких скупщиков? – спросил Джон.

В Туайе он всего один. Его зовут Джозеф Балабаган. С Джозефом Балабаганом портить отношения нельзя.

– Значит, цену назначает он, – понимающе кивнул Джон, – и рыбакам ничего другого не остается, как соглашаться. Они все от него зависят.

Один из мужчин, с крюком вместо правой руки, рассказал, как он пытался расплатиться с долгами. Он выходил в море в ранние утренние сумерки и работал до темноты, пока держали ноги. Он вытянул свою правую руку, всю в шрамах, с ужасной культей на конце. Это случилось вечером. Он так устал, что смыкались глаза, и просчитался, опоздал бросить динамит.

– Моя красивая рука, – добавил он на чуждом для его языка английском, и хотя он улыбался, как все они тут постоянно улыбались, в глазах его блестели слезы.

Джон смущенно смотрел на него, пытаясь представить, что это значит – потерять руку, и не мог.

– И как вы живете теперь? – тихо спросил он.

Рыбак опустил глаза, глядя на циновку, на которой они сидели, и у его рта внезапно появились жесткие черты.

– Дочь шлет деньги. Она работает нянькой в Гонконге, – перевел Бенино.

– Нянькой? – удивился Джон.

Бенино пристыженно откашлялся.

– Проституткой, наверное, – тихо объяснил он.

– Ясно. – Джон оглядел темнокожих инвалидов, сидящих вокруг с мягкими улыбками, но печальными глазами, и ему показалось, как в горячечном бреду, что за каждым из них разверзлась пропасть беды, страдания и нужды, зияющий провал, откуда наверх пробивались лишь крики да запах крови. Это видение длилось одно мгновение, но у него мороз прошел по коже при виде пальм, моря и деревни, которая на первый взгляд казалась идиллией. Эта тропическая декорация показалась ему кулисой, маскирующей ужасные тайны – как цветы, растущие на братских могилах.

– Сколько стоит песо в долларах? – повернулся он к Бенино.

– Около двух центов, – сказал тот.

– Два цента. – Он разделил между ними остаток своих денег, встал и подозвал Марко. – Позвоните на «Прорицание». Пусть выгрузят джип. Мы поедем в Туай.

* * *

Первые рыбаки возвращались с дальнего лова, когда на берег выгрузили джип. Они вытаскивали свои лодки на берег и смотрели, как с мотобота по наклонной рампе буксировали большую, противоестественно чистую машину.

Патрисия де-Бирс поехала с ними.

– Я не хочу, чтобы все приключения достались вам одному, – сказала она.

– Ваши волосы пострадают, – напророчил Джон.

– Грязь можно смыть, а скуку нет.

Узкая дорога в Туай была покрыта белой ломкой щебенкой, и машина вмиг покрылась слоем пыли. Они ехали под пышными пальмами и буйно разросшимися деревьями, мимо грязных луж, в сопровождении роев насекомых, среди оглушительной стрекотни, треска и щебета, и добрались до Туая меньше, чем за полчаса.

Местечко выглядело так, будто было построено во времена испанского владычества и с тех пор не изменилось. Церковь, массивная и уныло-коричневая, высилась посреди кучи домов, узенькие переулки между ними были почти непроходимы для машины. Пахло огнем, рыбой и гниющими отбросами. Они видели ремесленников, тачавших обувь и строгающих доски, видели женщин перед кипящими горшками, видели школьников, сидящих под тентом в ряд перед учителем. И, к своему удивлению, они увидели порт. Целая толпа мужчин разгружала коричневые мешки и ящики кока-колы из буксира, пришвартованного к причалу.

– Может, можно было и на яхте причалить? – сказал Марко. – Тогда джип поднимем на борт просто краном.

– Об этом подумаем на обратном пути, – недовольно сказал Джон.

Джозеф Балабаган был упитанный человек лет пятидесяти. В коротких штанах, чистой белой рубашке и бейсболке он возился перед своим домом с мопедом, когда они подъехали. У него что-то явно не ладилось, он крутил поочередно какие-то колесики в моторе, нервно пинал мопед и изрыгал проклятия. Когда Марко остановил джип рядом с ним, Балабаган недовольно поднял голову, коротко и презрительно оглядел их и фыркнул:

– Мне некогда.

– Нам нужно с вами поговорить, – сказал Джон.

Скупщик рыбы пнул мопед.

– Я сказал, мне некогда, – грубо рявкнул он. – Вы что, плохо слышите?

Пронзительный женский голос прокричал ему что-то из темноты дома, на что он ответил гневной тирадой, в которой то и дело слышалось «О!» и «Ого!». Потом он стал прокручивать стартер своего мопеда, снова и снова, но безуспешно.

Джон дал Марко знак заглушить мотор. За спиной мужчины появились две маленькие девочки из тени лавки, в которой виднелись некогда крашенные синей краской деревянные ящики, а в ящиках – рыба, уложенная во льду. Запах соли мешался с запахом плохо сгоревшего выхлопа.

– Мы хотим поговорить с вами о вашем бизнесе, – настойчиво объяснил Джон. – О кредитах, которые вы даете рыбакам. И о…

В это мгновение из дома раздался крик, от которого кровь стыла в жилах. Кричала женщина, резко, пронзительно, страдальчески.

– Проваливайте отсюда! – прикрикнул Балабаган на Джона. – Понятно, нет? У меня сейчас нет времени.

Джон смотрел на него, на покосившийся дом, слышал крик, отдающийся во всех закоулках его памяти. Он беспомощно оглянулся на остальных.

– Джон, – Патрисия просунулась между передними сиденьями. – Спросите его, может, его жену надо отвезти в больницу?

– Почему вы так решили?

– Она же кричит. Так кричит только женщина в родовых схватках.

* * *

Вскоре они ехали в Ломиао, ближайший город, где была больница. Марко гнал, насколько позволяли поршни и дороги, Джон и Бенино теснились на пассажирском сиденье, Патрисия и супружеская пара Балабаган – на заднем сиденье. Женщина обливалась потом, стонала, учащенно дышала, а живот у нее был такой, что одна могла заполнить все заднее сиденье. Выбоины и колеи на дороге были для нее сущей пыткой.

Через пятьдесят миль наконец показались окраины города, дико разросшиеся трущобы из волнистой жести, кишащие людьми, рекламными плакатами, велосипедами и мопедами. Балабаган нагнулся вперед и подсказывал, куда ехать, пока они наконец не добрались до здания, в котором безошибочно угадывалась больница. Скупщик рыбы побежал в приемный покой, его жена, мертвенно бледная, лежала на сиденье и непрерывно бормотала молитву, схватившись за живот. Патрисия поддерживала ее голову, и все в нетерпении смотрели в сторону широкой двери, откуда в любую секунду должны были выбежать врачи и медсестры.

– Наконец-то, – вырвалось у Марко, когда створка двери шевельнулась, но оттуда показался только отчаявшийся Балабаган, лепеча:

– У меня не хватает денег… Они не возьмут ее, если я не заплачу…

Джон полез в карман.

– Сколько нужно?

– Это стоит 650 песо, а у меня только 500.

– Вот десять долларов. Они здесь берут доллары?

– Не знаю. Я спрошу. – Он дрожал, снова входя в больницу, но, видимо, доллары приняли, поскольку тут же появились две медсестры с носилками и помогли роженице выбраться из машины.

Больницы во всем мире выглядят одинаково, думал Джон. Они припарковали машину немного дальше и теперь сидели в приемном покое в надежде, что либо появится Балабаган, либо кто-нибудь принесет весть, что происходит.

– Меня удивило, – сказал Джон Патрисии, – что вы знаете, как женщина кричит в родах.

Она весело приподняла брови, фото которых украшали любой парфюмерный магазин на земле.

– Что же в этом удивительного?

– Глядя на вас, не скажешь, что вы можете это знать.

– А что скажешь, глядя на меня?

– Ну… Вы должны быть выше таких вещей.

Она вздохнула.

– Неужто вы думаете, что де-Бирс моя настоящая фамилия? Меня зовут Патрисия Миллер, и я выросла в штате Мэн, самом унылом месте. У меня четыре младших сестренки, все они родились дома, все зимой и все ночью, еще до того, как успевала приехать акушерка. Я стараюсь избегать таких вещей, но я не могу быть выше их.

– Ах, вон что, – сказал Джон и почувствовал себя ужасно глупо.

Вскоре появился смущенный Джозеф Балабаган, комкая в руках свою бейсболку с надписью New York Yankees.

– Мне очень жаль, что я был с вами так невежлив, – сказал он и виновато сглотнул, – тогда как вас ко мне послало само небо, как я теперь понял… – Он кусал губы, делал резкие, неловкие жесты правой рукой, как будто отбрасывая что-то от себя. – Этот мопед! Он сведет меня с ума! Всегда, когда он нужен, он ломается. Надо его выкинуть. Да, я его выкину.

– Что с вашей женой? – спросила Патрисия.

Он обмахивался руками.

– Они говорят, уже лучше. Они говорят, еще три дня. А мне можно отправляться домой…

Смешанное чувство довольства и беспокойства наполняло Джона. Довольство, что своим внезапным появлением смогли помочь отчаянному положению женщины, а беспокойство – поскольку муж этой женщины был тот, кого он искал, но он совсем не соответствовал тому образу, который он составил себе по рассказам рыбаков. Балабаган не был ответом на его вопрос. Пусть он использовал рыбаков как свою добычу, но он сам был лишь звеном в цепи кормления. Они продвинулись на шаг дальше по паутине, но до самого паука они так и не добрались.

Он велел скупщику рыбы сесть и объяснил ему то, что они узнали о практике глушения рыбы динамитом на острове Панглаван, а также о практике кредита для рыбаков. По мере того как Джон говорил, Джозеф Балабаган становился все смиреннее, а когда речь зашла о динамите, испуганно огляделся.

– Послушайте, – тихо сказал он. – Что вы от меня хотите? Я только пытаюсь прокормить мою семью. Мне приходится требовать назад восемь песо за те пять, что я ссужаю, потому что большинство так и так никогда не возвращают долги. Что я должен делать? Я же не могу раздаривать свои деньги. И больше платить за рыбу тоже не могу, потому что иначе ничего не заработаю. О, мне так часто приходится покупать у них уже несвежую рыбу; я кладу ее в лед и надеюсь, что на рыбзаводе ничего не заметят. Но они часто замечают, и с меня вычитают деньги, и кто мне это возместит? Никто. Вы же видите, что я не богач. Будь я богаче, разве бы я довольствовался мопедом, который всегда ломается? Разве бы я просил у вас деньги на больницу?

– А откуда берется динамит? – спросил Бенино Татад.

Балабаган пожал плечами.

– Беру у одного полицейского. Я плачу ему и его шефу. Я продаю его рыбакам, которым он необходим. Он им необходим, потому что они хотят ловить больше; вот так. Ведь каждому хочется заработать больше.

– Вы знаете о том, какой вред наносит динамит коралловым рифам? – прошипел Бенино. – И что он разрушает основы пропитания рыбы?

– Коралловые рифы несъедобны, – ответил Балабаган и развел руками. – Если я не буду продавать им динамит, будет продавать кто-то другой.

– Этот рыбзавод, – снова вмешался Джон, – где он находится?

– В Сан-Карлосе. У них цены десятилетней давности, а за эти годы все сильно подорожало. Но мне больше некуда деться с моей рыбой. Если мне перепадает lapu-lapu, я могу продать ее в ресторан здесь, в Ломиао, но вся остальная рыба им не нужна. Я ничего не могу изменить. – Он покачал головой. – Я сам выплачиваю долги. И мне никто ничего не дарит, тем более банк.

Джон поперхнулся.

– Банк? Какой банк?

– Здесь, в Ломиао. И они не так терпеливы ко мне, как я к рыбакам, уж поверьте мне.

– И что вы выплачиваете?

Скупщик рыбы недовольно оглядел его.

– Кредит, известно, – сказал он неохотно.

– Кредит?

– А за что еще платят банку?

– И что это за кредит?

У скупщика был такой вид, будто он готов встать и уйти. Даже Бенино слышно вздохнул. Филиппинцы не любят такие вопросы в лоб, это Джон уже успел усвоить, но он уже не мог отступиться. Он пристально смотрел на скупщика, и тот сдался.

– Всегда на что-нибудь не хватает денег, – тихо сказал он. – Только я выплатил за морозильник для льда, как он сломался, и у меня не было денег на ремонт. Потом мне пришлось купить цистерну для бензоколонки… И так далее. – Он скривился. – Сейчас я едва поспеваю с выплатами. А теперь еще и вам должен.

Джон раскрыл ладони.

– Это я вам дарю. И вашей жене. – Его занимал рыбзавод. Возможно, это была следующая ступень эксплуатации. Может, они делают то же, что и Балабаган: используют свою монополию, пользуются тем, что рыботорговцам некуда деться, кроме них, дают им самые низкие цены и гребут таким образом…

– Знаете, – сказал Балабаган, – 27 процентов – это тоже немало.

– Что-что? – спросил Джон, думая о другом. – Какие 27 процентов?

Дата добавления: 2015-08-28