Из воспоминаний коменданта форта Н.М.Неклюдова:

Из воспоминаний коменданта форта Н.М.Неклюдова:

[«...] Идея о созыве Учредительного Собрания была ещё жива в России. Дать правителя стране, назначив его путём свободного голосования, не прибегая к насилию диктатуры, казалась осуществимой. В истории России часто встречались подобные примеры, так, например, получила своё начало династия Романовых. План восстания состоял в том, чтобы образовать Временное Правительство, поднявши против Советов гарнизон Кронштадта, Балтийский флот, в следующей стадии – Петроградский гарнизон. С их помощью – переарестовать всех комиссаров и коммунистов во всех частях и гражданских учреждениях.

По образование Временного правительства начать переговоры с командующими Белых Армий для совместных действий.
В Кронштадте, Петрограде и Москве существовали особые центры связанные между собой. Насколько план восстания был разработан, можно судить по тому, что были даже назначены определённые лица, которые должны были в случае удачи восстания сразу занять тот или иной пост в составе Временного Правительства [...].

Вся подпольная работа подготовки к восстанию велась чрезвычайно осторожно; так, например, каждый участник заговора не знал одновременно более 3-х лиц. Остальные даже не имели представления друг о друге.

Лично у меня была на форту одна часть, как особо благонадёжная; это артиллерийская пулемётная команда, в которой было до 30% старых офицеров, служивших в качестве рядовых, что было чрезвычайно важно, так как эти офицеры, влитые в солдатскую массу, являлись спаивающим элементом и барометром настроения.

Несколько иначе дело обстояло с офицерами, занимавшими офицерские должности. Дело в том, что большевистская система шпионажа была удивительно тонко разработана и остроумно придумана. Главное её начало заключалось в развитии недоверия друг к другу. Офицер не мог себя чувствовать уверенным в том, что другой за ним шпионит и не готов донести каждую минуту. Получалось нечто вроде цепи взаимного недоверия. Помимо всего этого, офицеры боялись меня, так же как я боялся их.
Действительно, впоследствии выяснилось, что опасения относительно некоторых из них были основательны.

Перехожу теперь непосредственно к истории восстания. В 10 часов вечера 12 июня я был экстренно вызван по телефону в штаб бригады, которая в то время находилась в районе боевых действий в селе Коваши. Я отправился туда с Особо-Уполномоченным Комитета обороны Петрограда Артёмовым. Там меня встретили комиссары Кронштадта с тревожным известием, что 1-й и 2-й крепостные полки с приданым к ним частям отказываются перейти в наступление, отданное штабом бригады. Солдаты при этом не только отказывались привести приказ в исполнение, но ещё и угрожали применить силу оружием против тех, кто будет принуждать их к этому наступлению. От них при этом поступали довольно иронические предложения коммунистам и комиссарам самим перейти в наступление, если им это так нравиться[…].

Как только меня поставили в известность о происходящем на фронте, у меня забилось радостно и тревожно сердце. «Начинается», теперь уже это то «настоящее», чего мы ждали и для чего работали. Однако приходилось продолжать игру и снять маску было ещё не время. На образовавшемся совещании решено было затребовать специальные коммунистические части из особо испытанных и верных элементов для водворения порядка и ареста зачинщиков в вышедших из повиновения полках. Главный комиссар Кронштадта, принимавший участие в совещании, лично затребовал эти части.

Итак, как будто, первая часть восстания выполняется силой событий, без всякой инициативы с нашей стороны. Комиссары и коммунисты должны быть арестованы, – вот они и идут сами к нам в руки, в форт Красная Горка, как мышь в мышеловку!

Однако допустить коммунистов пройти в полки и арестовать зачинщиков – это значило бы привести к разрушению всего плана восстания.

«Прибывшую группу нельзя пустить дальше форта и там же их переарестовать». Такова была мысль, немедленно мелькнувшая в моём мозгу. Поэтому, согласившись со всеми принятыми мерами и успокоив, кстати, присутствовавших, я помчался к себе на форт.
Вызвавши к себе своего помощника кап[итана] Лощинина, я, объяснив ему всё происшедшее в полках и рассказав ему о совещании, в котором участвовал в селе Коваши, приказал ему быть готовым к перевороту, назначив его в 2 часа ночи, начав с ареста всех комиссаров.

Я получил извещение, что карательный отряд коммунистов численностью в 120 человек прибудет на форт приблизительно к 3-м часам ночи.

В три часа ночи поезд с коммунистами из Кронштадта показался на территории форта. Железнодорожный путь делает там петлю, и первая остановка была как раз напротив дома, который я занимал как комендант крепости. Из поезда вышел один человек, затем поезд с отрядом коммунистов отправился на конечную станцию, для того чтобы доставить подавителей восстания в солдатские части.
Я знал по прошлому опыту, кто были эти люди... В подобные отряды набирались либо слепые фанатики, либо отъявленные негодяи, палачи по призванию, но и те и другие необыкновенно мужественные, легко идущие на смерть, люди.

[...] Ко мне постучали. Когда открылась дверь, я увидел на фоне брезжушего серовато-зелёным светом неба белой ночи севера человека хорошего роста в длинной кавалерийской шинели (которая так полюбилась большевикам), вооружённого до зубов. «Товарищ комендант, я явился к Вам для инструкции во главе карательного отряда из коммунистов для подавления восстания в 1-м и 2-м Кронштадтских крепостных полках».

Мог ли ожидать этот человек того, что произошло впоследствии? Он говорил с Неклюдовым, тем самым комендантом, добросовестно явившимся на форт обратно из отпуска, проехав ряд областей, занятых белыми! Тем самым товарищем Неклюдовым, что явился на форт в один из самых тяжёлых и критических для советской власти моментов и стал затем во главе красного форта.

Я подошёл к нему вплотную. Его лицо, лицо умного хищника отражало на себе серьёзность момента. Я ничего не ответил ему, пристально смотря в его глаза.

Передо мной был один из «тех», через руки которых прошло за время революции столько невинных жертв. Он не колебался, когда приказывал отвести к стене или бросить в грязную воду порта столько стариков и юношей. Сколько крови видел он за это сравнительно короткое время, сколько рук подымались к нему, моля о пощаде и, может быть, иногда из милости или чтобы ускорить дело, он сам направлял из своего нагана coup de pitie (удар милосердия). Он стоял теперь передо мной, в 50 см расстояния, и он был в моей власти.

«Я возьму тебя живым»,– думал я, продолжая пристально смотреть ему в глаза. Но его всё-таки нужно было взять, – живым, я знал, он не сдастся, он будет рвать врага перед смертью!
Я не ждал его прихода, оружия не было у меня под рукой. Перед тем, чтобы схватить его, нужно было вырвать у него клыки.
«Вы и Ваши люди вооружены хорошо? Предстоит серьёзное дело, товарищ».
– Да. У всех револьверы и шашки.
«А Вы лично?» – продолжал я как можно хладнокровнее.
– Вот видите, – отвечал он, указав глазами на свой наган, висевший на боку в кожаной кобуре.
«А он заряжен, Ваш наган?– спросил я с показным любопытством, – можно посмотреть?»
– Пожалуйста, – сказал он, улыбнувшись.
Я нарочно медленным движением взял в руки тяжёлый револьвер и затем незаметно отстегнул карабин, прикреплявший его к шейному шнуру.
Отступив на шаг, я быстро поднял дуло нагана и направил ему в грудь.
«Руки вверх», – произнёс я громко и раздельно. Он отступил, но рук не поднял. На его лице было самое наивное удивление.
– Вы, шутите, – начал было он.
«Руки вверх»,– произнёс я ещё внушительнее и ещё раздельнее. Он повиновался. Он понял в чём дело.
Я заставил его перейти к письменному столу и стал так, чтобы стол нас разделял, не спуская с него револьвера. Затем я нажал кнопку звонка и, передав наган явившемуся вестовому, передал приказ для присылки людей, чтобы арестовать начальника карательного отряда.

В это время происходил арест и самого отряда. Вдоль деревянной платформы были расставлены пулемёты. Когда коммунисты стали выходить из вагонов, был отдан приказ: «бросай винтовки». Раздалось щёлканье взводимых пулемётных затворов, а затем и стук бросаемых винтовок. Все коммунисты были отведены в одно помещение людьми пулемётной команды.

Интересно, что когда туда был приведён их начальник, арестованный мной, на него набросились его люди и избили его, обвиняя своего начальника в измене.

Затем я приступил к передаче приказаний по телефону во все отдельные части, вызывая их командиров, сообщая им о происшедшем перевороте и приказывая произвести немедленный арест всех комиссаров и коммунистов, находившихся в их частях.

Не было ни одного случая отказа в повиновении, и вскоре стали поступать на форт арестованные. Всего их было 357 человек. Необходимо было, на случай неудачи восстания в Петрограде, обезопасить себя со стороны суши. Полковника Делль я назначил начальником сухопутной обороны крепости [так иногда называет форт Неклюдов. ].

Затем я сообщил в Кронштадт начальнику штаба Балтийского флота Рыбалтовскому о свершившемся перевороте. Рыбалтовский ответил, что будет произведено должное. Через некоторое время он мне позвонил, что всё кончено.

К 7-ми часам утра весь гарнизон крепости Кронштадт и его форты, как-то: Обручев, Риф, Тотлебен, Константин, а также весь флот поднял восстание и арестовал всех комиссаров.
К сожалению мне неизвестно, что происходило в это время в самом Кронштадте. Я послал два радио, одно Русскому флоту, а другое английским судам, поздравляя с переворотом. В радио я добавил кроме того, что прошу поддержки.

Она не пришла никогда...

Утро прошло в переброске перешедших и восставших частей на новые позиции. В районе Ораниенбаума – Систо – Палкино произведены были аресты всех чрезвычайных комиссий.

Казалось, что дело выиграно и что достаточно отправляемой минной дивизии в составе нескольких миноносцев в русло Невы, чтобы поднять восстание в Петрограде.

Надо добавить, что, по полученным сведениям, в столице также находились под гипнозом присутствия англичан на северной стороне залива. Однако в 2 часа дня в ответ на моё требование коменданту Артамонову сдать город и гражданские учреждения, на рейд вышел дредноут «Петропавловск» и открыл огонь по форту «Красная Горка».
Это был действительно удар грома с ясного неба, и с этого момента начинается второй акт трагедии.

Значит, в конце-то концов, на кораблях и в порту взяли верх большевики. Большевики, однако, были и у нас на форту, но, очевидно, в Кронштадте и на кораблях не удалось создать той атмосферы доверия и той готовности к перевороту по одному знаку, какие царили у нас[…].

Я снова снёсся с Кронштадтом по телефону и вызвал коменданта [крепости] Артамонова. Впоследствии я узнал, что во время его разговора со мной рядом с ним сидел чрезвычайный комиссар, присланный из Смольного... С наведённым на него дулом револьвера и державший у своего уха второй телефонный приёмник, так что ни одного слова из нашего разговора не могло ускользнуть от него. Но, как я упомянул выше, это обстоятельство сделалось мне известным лишь много позже, когда я уже покинул Россию.

Тогда же меня чрезвычайно поразил тон, с каким Артамонов говорил со мной по телефону. Каждое его слово диктовалось комиссаром.
Я дал ему 40 минут на размышление, угрожая в противном случае открыть огонь по городу и самым важным пунктам из 12-дм орудий.
Через некоторое время Кронштадт попросил продления срока. По истечении его я открыл огонь по штабу крепости, минной лаборатории, военной гавани, артиллерийской лаборатории, складу мин на форту «Пётр» и Пароходному заводу.

В ответ на мой обстрел я получил уже два залпа, потому что к «Андрею Первозванному» присоединился дредноут «Петропавловск».
Условия стрельбы не были одинаковы для обеих сторон. Во-первых, против меня действовали 12 двенадцатидюймовых орудий «Петропавловска» и 4 двенадцатидюймовых «Андрея Первозванного», а во-вторых, отвечать мы могли только при корректировке стрельбы с привязного аэростата. Дело в том, что крепость была устроена для врага наступающего на Петроград, а не из Петрограда, благодаря чему обстреливавшие нас суда подходя с правого фланга и оставаясь на определённой дистанции, были недоступны для орудийных наводчиков. Тем не менее, судя по последующим донесениям, наша стрельба оставалась достаточно точной, в особенности хороши были попадания по ещё более отдалённому Кронштадту, где наши снаряды ложились в непосредственной близости от намеченной цели.

Лица, перешедшие после Кронштадтского восстания 1921 г., передают, что выстрелы с Красной Горки посеяли в городе панику. Части войск, составляющие гарнизон Кронштадта, стали было уже колебаться и, кто знает, достаточно может быть было ещё нескольких выстрелов, чтобы и Кронштадт выкинул знамя восстания!
У меня, однако, не хватило силы воли обстреливать дальше мирный город. Каюсь, что теперь я иного мнения, когда вспоминаю о гекатомбах невинных жертв, принесённых большевиками на алтарь революции в последующие годы.

Вернусь к своему изложению. Горизонт продолжал сгущаться. Стали поступать донесения, что к Ораниенбауму стягиваются пехотные части Петрограда и броневые поезда.

Красная Горка затягивалась в тиски с моря и суши[...].
Но не всё казалось потерянным. Ведь там, на западе, у пограничных с фортом деревень продвигаются белые, а по ту сторону залива – английский флот; придёт же он, наконец, сдержит своё обещание!

Для парализования натиска с востока были переброшены две полевые батареи из состава артиллерийского дивизиона в сторону Ораниенбаума, а открытым 12-дм батареям было приказано разбить железнодорожную станцию Ораниенбаума и Спасательную. Стрельба велась на 20-вёрстном расстоянии и корректировалась с привязного аэростата. Обе станции были разрушены. Во время обстрела Ораниенбаума, как потом выяснилось, на путях стоял блиндированный поезд, в котором находился сам Троцкий.
Поезд им удалось оттянуть из сферы огня.

На второй день бомбардировки к нам передался небольшой тральщик из Кронштадта «Китобой», водоизмещением в 150 тонн[…].
Артиллерийское состязание между «Петропавловском» и «А.Первозванным» с одной стороны и «Красной Горкой» с другой продолжались уже два дня. Все постройки на территории форта (около 20) сожжены.

Всё живое переведено в бетонные погреба. Ежеминутные разрывы огромных снарядов. Солнце скрывается, заволоченное жёлтыми облаками окислов азота. Тучи песка, поднятые взрывами, образуют густую завесу.

В бетонных казематах орудийных башен - непрерывная работа. Дневной свет туда не поступает, день и ночь горит электричество и благодаря этому утеряна мера времени.

Сколько прошло минут, или часов, или дней, с тех пор как в первый раз рвануло огромное орудие, пославшее невероятный снаряд в Кронштадт к своим, за свою Родину, за её освобождение.

Тела пушек так раскалены, что страшишься за разрыв снаряда в самом дуле. Артиллерийская прислуга работает обнажённой, качаясь от адской жары... А помощи нет. Той помощи, которую обещали.

На второй день приходит радио Зиновьева. В нём обещается пощада всем восставшим, если немедленно прекратят стрельбу. Можно видеть из самого факта присылки этого радио, что большевики очень боялись разрушения Кронштадта, потому что, помимо материального вреда, видели в этом огромный моральный фактор воздействия на колеблющиеся массы солдат и матросов. Ещё раз повторю, что выказал себя недостаточно сильным и недостаточно проникнутым правилом – a la guerre comme a la guerre (на войне как на войне). Через два года, в зимнее время, один, без союзников, имея против себя противником в этот раз уже «красную» Красную Горку, он выбросил знамя восстания!

На третий день к стрелявшим судам присоединяется третий корабль. Когда-то славный корабль гвардейского экипажа, крейсер «Олег». Но он ничего не может прибавить более страшного к создавшемуся аду.

Артиллеристы, как загипнотизированные, продолжают с воспалёнными глазами наводить, стрелять и вновь заряжать[…].

На третий день обстрела, к вечеру, под сильнейшим артиллерийским обстрелом на форт прибыл офицер какой-то ингерманландской части.
Он ещё раз подтвердил помощь со стороны английского флота и белых партизанских отрядов, но требовал гарантий с нашей стороны. Узнав, что у нас сейчас находится около 350 человек комиссаров и коммунистов, он потребовал их в обмен на продовольствие, в котором мы так нуждались и которое, по его словам, уже находится в пути. Я поставил его в известность, что пленные нужны для обмена на тех белых, которые могут быть арестованы или уже арестованы в Кронштадте и Петрограде, о чём, между прочим, уже послал телеграмму Зиновьеву. Ингерманландец заявил, что с «головы пленных не упадёт ни один волос».

Все эти люди были отведены под конвоем наших солдат в село Калище в 8 верстах к западу от форта и сданы под расписку этого ингерманландца.

Кстати сказать, он попросил, уезжая, моего верхового коня, которого я больше никогда не видел.
Перед отъездом он ещё раз заверил нас, что в 2 часа ночи подойдёт английский флот.

После этого посещения мы снова почувствовали себя окрылёнными. Стрельба с судов как будто затихла, «Петропавловск» получил повреждение от нашего огня и даже принуждён был укрыться в Кронштадтской гавани.

Наступило 2 часа ночи. Обещанный момент. Флот не приходил. Как будто видны были на горизонте какие-то дымы, но они оставались смутными и не увеличивались. Ночь прошла. Настроение начало быстро вянуть. В тылу началось мародёрство, которое я подавлял расстрелами.

Около 11 часов на командный пост, в котором я находился, ко мне вошёл оборванный, грязный незнакомец. Его нога была забинтована и сквозь повязку просачивалась кровь. К своему ужасу, я узнал в нём начальника восточного участка обороны [форта] Гейсберга... Он подошёл к столу, за которым я сидел, и бросил на него свой револьвер со словами: «Он пуст! Последняя пуля выпущена мною в того, кто последний оставил фронт. Теперь там больше никого нет. Не понимаю, почему большевики не продвигаются вперёд. Фронт открыт».

Я вызвал к себе начальника всей [сухопутной] обороны полковника Делль, с которым мы вместе обсудили положение. Форт надо было покинуть.

Я отдал приказ об отступлении. Ждать дальше помощи со стороны англичан или белых было бесцельно.

Всё, что возможно было увезти с собой, было увезено: автомобили, лёгкие орудия, пулемёты и патроны. Был взят с собой даже привязной аэростат с его техническим оборудованием.

Ни на одну минуту, однако, мне не приходило в голову взорвать укрепления перед отходом. Всё казалось, что уходим не окончательно, что мы ещё вернёмся.

(Лучше было бы всё же взорвать, как показали последующие события. Через 2 года, когда началось знаменитое Кронштадтское восстание 1921 года, Красная Горка обстреливала мятежников). Когда последний грузовик с вывозимым скрылся, я отдал приказ привести орудия в негодность, но не окончательно. Опять-таки надежда на возвращение! Из крупных орудий вынимались запалы и ударники, а из лёгких замки. Всё это зарывалось в землю... Многие из солдат плакали, прощаясь с орудиями, как с живыми. Проводив последнего человека, я с небольшой кучкой добровольцев вернулся опять на форт.

Я не чувствовал себя в силах расстаться с ним сразу[…].
[...] Мы пришли к батареям. Сопровождавшие меня добровольцы вновь пустили в ход электрическую станцию и дали освещение. Мне удалось забрать с собой секретные планы и карты.

На форту не оставалось ни одного живого существа, кроме нас. Красные не наступали. По-видимому, они боялись, что форт заминирован.

Затем мы окончательно покинули Красную Горку, с которой у нас было связано столько надежд [...»].

Дата добавления: 2015-08-28