…оставив бутылку на рабочем столике.
Он толкнул сетчатую дверь, пересек лужайку и поднялся по ступенькам в беседку, она же следила за его приближением, насквозь мокрая, отталкиваясь одной ногой от пола и тихо раскачиваясь взад-вперед.
— Детка, когда ты все это выпила? — спросил он.
— Утречком. — Она показала ему язык, а потом с задумчивой улыбкой задрала голову к неровному потолку. — Там мало оставалось. Не могу заснуть, а хочется. Ужасно устала.
За ее спиной, в озере, плавали три бревнышка, и, хотя Тедди сразу понял, что это никакие не бревнышки, он поспешил перевести взгляд на жену.
— Отчего ты так устала?
Она вздернула плечиками и развела руками.
— От всего этого. Ужасно устала. Хочу домой.
— Ты дома.
Она показала вверх.
— Домой-домой.
Тедди еще раз поглядел в сторону бревнышек, медленно дрейфующих по воде.
— Где Рейчел?
— В школе.
— Она еще слишком маленькая для школы, детка.
— Только не для моей школы, — сказала его жена, оскалившись.
И тут он закричал. Крик был такой страшный, что Долорес свалилась с качалки, а он перепрыгнул через нее, перемахнул через перила и побежал, выкрикивая «нет» и «господи» и «Христом богом» и «только не мои детки», вопя, крича, стеная.
Он с ходу бросился в озеро, споткнулся, упал лицом вниз, вода накрыла его, как нефтяное пятно, но он все плыл и плыл и вынырнул аккурат среди трех дрейфующих бревнышек. Его деток.
Эдвард и Дэниел лежали лицом в воде, а вот Рейчел плавала на спине с открытыми глазами, обращенными к небу и облакам, в зрачках та же опустошенность, что и в глазах ее матери.
Он выносил их одного за другим и бережно складывал на берегу. Держал крепко, но нежно. Осязал все их косточки. Гладил по щекам. Оглаживал их плечи, грудь, ноги, ступни. Обцеловывал.
Потом рухнул на колени, и его рвало так, что в районе солнечного сплетения разгорелся пожар, а в желудке не осталось даже крошечного кусочка.
Он вернулся к утопленникам, чтобы сложить им руки на груди, и тут обратил внимание на то, что у Дэниела и Рейчел вокруг запястий следы от веревок, и тогда он понял, что Эдвард стал первой жертвой. А эти двое ждали на берегу своей очереди, все слыша, зная, что она за ними вернется.
Он еще раз поцеловал всех троих в обе щеки и в лоб и закрыл Рейчел глаза.
Брыкались ли они, когда она несла их в воду? Кричали? Или обмякли и лишь скулили, смирившись с неизбежным?
Он вспомнил, как первый раз увидел свою будущую жену на танцах в фиалковом платье, увидел это выражение лица, в которое сразу влюбился. Тогда подумалось, что оно вызвано ее неуверенностью: в шикарном платье, в шикарном клубе. Но он ошибся. Это был ужас, не очень-то и замаскированный, ужас, поселившийся в ней давно и навсегда. Ужас перед внешним миром — поездами, бомбами, громыхающими трамваями, отбойными молотками, темными улицами, русскими подлодками, кабаками с буйными завсегдатаями, океанами с акулами, азиатами с красными цитатниками в одной руке и винтовками в другой.
Все это и многое другое вызывало у нее священный ужас, но больше всего — то, что сидело в ней самой, этакий жучок с высшим интеллектом, который, засев в ее мозгу, затевал с ним рискованные игры: нажимал лапками на разные точки, отсоединял кабели по собственной прихоти.
Оставив детей на берегу, Тедди долго сидел в беседке на полу и смотрел, как жена раскачивается на качалке, и ужаснее всего было то, что его любовь к ней ничуть не стала меньше. Если бы он мог спасти ее разум, пожертвовав своим, он бы сделал это. Отдать свои руки-ноги? Без вопросов. Она была единственной любовью его жизни. Благодаря ей он выстоял в войне, в этом жутком мире. Он любил ее больше жизни, больше собственной души.
Но он оказался несостоятельным. Перед ней. Перед своими детьми. Перед семьей, которую они пытались вместе построить. Потому что он отказался видеть Долорес такой, какая она есть, то, что ее безумие — это не ее вина, что оно ей не подконтрольно, что оно не является свидетельством моральных слабостей или отсутствия воли.
Он отказывался это видеть. Ведь если она действительно его единственная любовь, его бессмертное альтер эго, то что тогда говорить о его собственном разуме, его вменяемости, его моральных слабостях?
Вот почему он отстранился от проблем, от жены. Он бросил ее, свою единственную любовь, одну и позволил ее разуму пожрать самого себя.
Он смотрел, как она раскачивается на качалке. Как же он любил ее в эту минуту!
Любил, стыдно сказать, сильнее, чем сыновей.
Сильнее, чем Рейчел?
Пожалуй, нет. Все-таки нет.
Он мысленно увидел, как Долорес несет Рейчел к озеру, как опускает ее в воду и у девочки округляются глаза от ужаса.
Он смотрел на жену, мысленно видя дочь, а про себя думал:Бессердечная, жестокая сучка.
Он сидел на полу беседки и плакал. Как долго, он не знал. Он видел сквозь слезы Долорес на крыльце, поджидающую его с цветами; во время их медового месяца, глядящую нанего через плечо; в фиалковом платье; беременную Эдвардом; снимающую свою ресничку с его щеки и при этом увернувшуюся от поцелуя; сжавшуюся в комок у него на руках ичмокающую его в запястье; улыбающуюся ему своей утренней воскресной улыбкой, а также глядящую на него в упор, когда от ее лица оставались только эти огромные глаза,в которых читались страх и одиночество; всегда, всегда в глубине души она оставалась совершенно одинокой…
Он встал, колени дрожали.
Он присел рядом с женой на качалку.
— Мой добрый муж, — сказала она.
— Это я-то? — возразил он. — Нет.
— Да. — Она взяла его за руку. — Ты любишь меня, я знаю. Да, ты не идеален…
О чем они подумали, Дэниел и Рейчел, проснувшись оттого, что собственная мать связывала им запястья? Что прочли в ее глазах?
— О господи!
— Я понимаю. Но ты мой. И ты стараешься.
— Детка, прошу тебя, не говори больше ничего.
А Эдвард наверняка бросился бежать, и ей пришлось гоняться за ним по дому.
Лицо ее просветлело от счастья.
— Давай перенесем их в кухню, — сказала она.
— Что?
Она оседлала его и прижала к своему влажному телу.
— Посадим их за стол, Эндрю.
Она поцеловала его в веки, а он, вжавшись в нее, рыдал ей в плечо.
— Они будут нашими живыми куклами, — говорила она. — Мы их обсушим.
— Что? — Его голос утонул в теплой плоти.
— Переоденем их, — шептала она ему в ухо. — Возьмем к себе в постель.
— Не говори ничего, прошу тебя.
— Только на одну ночь.
— Пожалуйста.
— А завтра возьмем их на пикник.
— Если ты меня любишь… — Он представил себе их лежащими сейчас на берегу.
— Я всегда тебя любила, милый.
— Если ты меня любишь, умоляю, замолчи.
Ему захотелось снова к детям — оживить их и увезти отсюда, подальше от нее.
Долорес положила руку на его пистолет.
Он тут же сверху положил свою руку.
— Мне надо, чтобы ты любил меня, — сказала она. — Мне надо, чтобы ты меня освободил.
Она потянулась к пистолету, но он убрал ее ладонь. Он заглянул в ее глаза. Такие яркие, смотреть больно. Нечеловеческие глаза. Скорее собачьи. Или волчьи.
После войны, после Дахау он поклялся, что никого больше не убьет, ну разве что в безвыходной ситуации. Если на него будет нацелен пистолет. Только тогда.
Еще одной смерти он не выдержит. Не переживет.
Она снова потянулась к пистолету (глаза сделались еще ярче), и снова он убрал ее руку.
Он бросил взгляд в сторону берега — тела аккуратно сложены рядком, плечо к плечу.
Он вытащил пистолет из кобуры. И показал ей.
Закусив губу, она кивнула ему сквозь слезы. Потом подняла взгляд кверху и сказала:
— Мы сделаем вид, что они с нами. Мы искупаем их в ванне, Эндрю.
Он приставил пистолет к ее животу, рука дрожала, губы дрожали, и он сказал:
— Я люблю тебя, Долорес.
Но даже в эту минуту, когда дуло упиралось в ее живот, он был уверен, что не сделает этого.
Она опустила взгляд, словно удивляясь тому, что она еще здесь и он рядом.
— Я тебя тоже люблю. Очень. Я тебя люблю, как…
Тут он нажал на спуск. Из ее глаз брызнул звук выстрела, а изо рта воздух; глядя ему в глаза, она заткнула пулевое отверстие одной рукой, а другой схватила его за волосы.
И пока из нее уходила жизнь, он прижимал ее к себе, а она обмякла в его объятиях, и так он долго ее держал, выплакивая слова роковой любви в ее старое выцветшее платье.
Сидя в темноте, сначала он учуял сигаретный запах и лишь потом разглядел тлеющий уголек — это Шин сделал затяжку, разглядывая его в упор.
Он сидел на кровати и плакал, не в силах остановиться и повторяя снова и снова:
— Рейчел, Рейчел, Рейчел.
Он видел ее обращенные к небу глаза, ее летящие волосы.
Когда его перестало трясти и слезы высохли, Шин спросил:
— О какой Рейчел вы вспоминали?
— Рейчел Лэддис, — ответил он.
— А вы тогда?..
— Эндрю, — сказал он. — Я Эндрю Лэддис.
Шин включил маленький свет, и по другую сторону решетки обнаружились Коули с охранником. Охранник стоял спиной, зато Коули, держась за железные прутья, внимательноследил за происходящим.
— Что привело вас сюда?
Он взял из рук Шина носовой платок и вытер лицо.
— Что привело вас сюда? — повторил свой вопрос Шин.
— Я застрелил свою жену.
— Почему вы это сделали?
— Потому что она убила наших детей и хотела покоя.
— Вы федеральный пристав? — спросил Шин.
— Сейчас нет. Был когда-то.
— Давно вы находитесь здесь?
— С третьего мая пятьдесят второго года.
— Кто была Рейчел?
— Моя дочь. Ей было четыре года.
— А кто сейчас Рейчел Соландо?
— Ее не существует. Я ее выдумал.
— Зачем?
Тедди покачал головой.
— Зачем? — повторил свой вопрос Шин.
— Я не знаю, я не знаю…
— Вы знаете, Эндрю. Скажите мне, зачем?
— Не могу.
— Можете.
Тедди обхватил голову руками и начал раскачиваться взад-вперед.
— Не заставляйте меня говорить это вслух. Пожалуйста, доктор. Ну пожалуйста.
Коули еще крепче вцепился в железные прутья.
— Я должен это услышать, Эндрю.
Он посмотрел на главврача сквозь решетку с одним желанием — броситься на него и укусить за нос.
— Я… — начал он и остановился. Он прочистил горло и сплюнул на пол. — Я не могу смириться с тем, что позволил жене убить моих деток. Я игнорировал все знаки. Я отгонял от себя неприятные мысли. Я не повел ее к врачам, и поэтому их смерть на моей совести.
— И?
— И это не умещается в моей голове. Я не могу с этим жить.
— Но вы должны. Вы же понимаете.
Тедди кивнул. Он подтянул колени к груди.
Шин бросил взгляд через плечо на Коули, прилипшего к решетке. Главврач закурил. Он неотрывно наблюдал за Тедди.
— Вот чего я боюсь, Эндрю, — заговорил он. — Мы все это уже проходили. Девять месяцев назад — точно такой же прорыв. А затем наступил регресс. Довольно быстро.
— Мне жаль, что так получилось.
— Приятно это слышать, — сказал Коули, — но ваши извинения к делу не пришьешь. Я должен твердо знать, что вы согласились с реальностью. Мы не можем себе позволить еще один регресс, ни вы, ни я.
Тедди взглянул на Коули, исхудавшего человека с мешками под глазами. Этот человек — его спаситель. Возможно, его единственный друг.
Он увидел, как звук выстрела отразился в глазах жены, снова ощутил мокрые кисти мальчиков, сложенные у них на груди, увидел прядку волос, которую он убрал указательным пальцем с лица дочки.
— Регресса не будет, — сказал он. — Меня зовут Эндрю Лэддис. Я убил свою жену Долорес весной пятьдесят второго года…
Комнату освещало солнце, когда он проснулся.
Он сел на постели и первым делом обратил взор к решетке, но ее не было. Обыкновенное окно, разве что низковатое, и тут же сообразил, что это он находится высоко, на верхней койке в комнате, которую еще недавно делил с Треем и Бибби.
Комната была пуста. Он спрыгнул на пол и открыл дверцу стенного шкафа; внутри висели его шмотки, выстиранные и выглаженные. Он оделся, подошел к окну и поставил ногуна подоконник, чтобы завязать шнурки. Выглянув в окно, он увидел во дворе пациентов, санитаров и охранников, примерно всех поровну; одни прогуливались перед зданием больницы, другие завершали уборку территории, третьи обрабатывали розовые кусты, а точнее, то, что от них осталось.
Завязывая шнурки на втором ботинке, он присмотрелся к рукам. Никакого тремора. Зрение ясное, как в далеком детстве. И голова в порядке.
Он спустился по лестнице и вышел на территорию. В крытом переходе он разминулся с сестрой Марино, которая ему улыбнулась.
— Доброе утро, — сказала она.
— Какое утро! — откликнулся он.
— Великолепное. По-моему, этот ураган навсегда унес наше лето.
Опершись на перила, он обратил взор к небу, голубому, как глаза младенца. В воздухе была разлита свежесть, которой не хватало с июня месяца.
— Хорошего вам дня. — Сестра Марино уходила по переходу, и он подумал: мне нравится следить за тем, как раскачиваются ее бедра, а это верный признак выздоровления.
Он вышел на территорию. Несколько санитаров, свободных от дежурства, перекидывались мячом. Они ему помахали:
— Доброе утро!
— Доброе! — сказал он и тоже помахал им рукой.
Донесся гудок парома, подходящего к пристани. Посреди лужайки разговаривали Коули и смотритель больницы. Они кивнули ему издалека, он ответил им кивком.
Он сел с краю на ступеньки и окинул взглядом территорию. Давно он так хорошо себя не чувствовал.
— Держи.
Он взял предложенную сигарету, потянулся к протянутой зажигалке и прикурил, после чего крышка «зиппо» захлопнулась.
— Как поживаешь?
— Хорошо. А ты? — Тедди втянул в легкие сигаретный дым.
— Не жалуюсь.
Он заметил, что Коули и смотритель поглядывают в их сторону.
— Интересно, что за книжицу таскает с собой смотритель.
— Так ведь помрем и не узнаем.
— А жаль.
— Может, есть на земле вещи, которые нам лучше не знать. Как считаешь?
— Интересная мысль.
— Я стараюсь.
Он сделал очередную затяжку и обратил внимание на сладковатый привкус табака. Сигаретка была покрепче, чем его, это ощущалось даже гортанью.
— Что делаем дальше? — спросил он.
— Это ты мне скажи, босс.
Он улыбнулся Чаку. Они вдвоем сидят на ступеньках под утренним солнышком и непринужденно болтают, как будто все нормально в этом лучшем из миров.
— Линять надо отсюда, — сказал Тедди. — Пора двигать домой.
Чак покивал:
— Я так и думал, что ты это скажешь.
— Есть идеи?
— Дай мне минутку на размышления.
Тедди кивнул и откинулся назад. Минутку он может себе позволить. И даже не одну. Он заметил, как Чак помотал головой и как Коули покивал в знак того, что все понял, после чего что-то сказал смотрителю, и они вдвоем направились в его сторону, а за ними четверо санитаров, один из них держал в руке белый сверток, завернутое в ткань что-то металлическое, сверкнувшее в солнечном луче.
— Слушай, Чак, — сказал он. — Тебе не кажется, что они нас вычислили?
— Да ну. — Чак, запрокинув голову, щурился на солнце. Он улыбнулся напарнику: — Кишка тонка.
— Это точно, — сказал Тедди.
Примечания
«Восьмерка» — солдат, комиссованный из американской армии по восьмой статье: «Серьезное умственное расстройство».(Здесь и далее прим. переводчика.)
УСС — Управление стратегических служб США.
Домино Антуан Доминик по кличке Толстяк — чернокожий исполнитель блюзов и рок-н-ролла из Нового Орлеана.
«Восточная сторона небес»(англ.) — мюзикл Дэвида Батлера (1939) с Бингом Кросби в главной роли.
Прощай, милый. Прощай(фр.).
«Девушки из Баффало»(англ.),старинная американская песня.
С мая 1950 по май 1951 г. в американском сенате проходили слушания под председательством сенатора Кефовера по делу об организованной преступности. На скамье подсудимых оказался Фрэнк Костелло, нью-йоркский мафиози по кличке «премьер-министр криминального мира». Слушания впервые транслировались по общенациональному телевидению и вызвали в стране неслыханный резонанс.
Комитет по расследованию антиамериканской деятельности.
Кинозвезда 1940-х гг., фотомодель, чья фотография в купальнике пользовалась необычайной популярностью у американских солдат во время Второй мировой войны.
Туше — (фр.).
Укол, ответный удар (в фехтовании) —прим. верстальщика.
Правильно: forever and ever — до гробовой доски.
во веки веков —прим. верстальщика.
Яйца-пашот на английском маффине с маслом и канадским беконом под голландским соусом.
Сэндвич из ржаного хлеба, сыра, солонины и кислой капусты.
Имеется в виду секретный Манхэттенский ядерный проект 1942 г.
Наверное, — форт Аламо — там произошла наиболее известная битва Техасской революции 1835 г. —прим. верстальщика.
Кличка героя одноименного американского фильма, темнокожего боксера.
«Гран-Гиньоль» (фр. Grand Guignol) — парижский театр ужасов, один из родоначальников и первопроходцев жанра хоррор.
Американский рок-музыкант.
Лорел и Оливер Харди — популярный американский комический дуэт 20–40 гг. XX в.
Ты — это он(англ.).
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 67 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |