Карие глаза резко распахнулись.

Два листка одной ветви.

Том, Тоооом… Том!!!

Том.

Карие глаза резко распахнулись.

- Форестер, он очнулся!

- Значит, будет жить, - с облегчение выдохнул Эндрю, наблюдая за тем, как принц бережно прикладывает к лицу раненного влажную ткань, - Нужна ли какая помощь?

- Нет, ступай, - не оборачиваясь, ответил Джаред. - Мальчик мой, как же ты меня напугал, - тихо произнёс он, едва сдерживая слёзы, - Ты слышишь меня? Том?

Юноша приходил в себя, скользя по куполу шатра отрешённым взглядом, не шевелясь и не произнося ни звука, чем с каждой минутой усиливал беспокойство Стюарта. Тот не мог понять, видит ли его возлюбленный, слышит ли, чувствует ли боль, и замер у ложа, молясь, чтобы эти мгновения не были последними для них обоих. Принц не знал бы, сколько времени провёл в этом шатре, если бы не врачи, которые ставили сжатые сроки и давали совсем неутешительные прогнозы. Дадли несколько раз приходил в себя, но каждый раз лихорадка забирала сознание обратно, и единственное, что оставалось – это молить о жизни хмурые небеса. Но они, казалось, были глухи. Как и Том сейчас. Джаред не мог больше сдерживаться – слезы покатились по щекам, исчезая в слипшихся кроваво-чёрных волосах, а губы сами потянулись к бледному, покрытому испариной, челу.

- Я не могу потерять тебя, не имею права, слышишь?

- Ты звал меня.

Принц вздрогнул от слабого голоса, и сердце замерло на миг. Оторвавшись от прохладного лба, он взглянул на лицо своего Патрокла, встречаясь с усталым взглядом.

- Я слышал, - Дадли попытался улыбнуться, но сил не было даже на это.

- Тише, тише, раны могут открыться. Говорил же тебе, не идти с нами, а ты… несносный упрямец!

- Он ушёл, - с досадой выдохнул Том, кривясь от боли, - Дьявольщина. Я убью его. Он расхохотался мне в лицо, слышал бы ты!

- Орал он громче, - ответил Джаред мрачно, - …и дольше. А ты, - он сжал в ладони холодные пальцы юноши, - никогда не лезь вперёд.

- Я солдат.

- Ты – мой.

Принц произнёс это и замер. Пытаясь донести до воинствующего возлюбленного то, насколько дорог тот ему, он совершенно не думал о том, как будет объясняться перед королём, своим отцом, почему, нарушая все законы дипломатии, он убил бурбонского графа, который когда-то был французским послом в Лондоне.

Дадли хотел ответить, но острая боль пронизала тело, глаза закатились, и с пересохших губ сорвался болезненный стон.

- Лекаря! – закричал Джаред, в отчаянии глядя, как сквозь повязку на бедре проступает и расползается алое пятно.

Военный лекарь, сопровождавший наследника Стюартов не в одном походе, засуетился вокруг раненного, отдавая указания помощникам, которые отвечали за жизнь Томаса Дадли головой, и фатальная ошибка обещала им долгую и мучительную смерть. Король прежде всего ценил жизнь своих отпрысков, и не раз бранил сыновей за излишнее рвение в битвах, и если бы знал, на какие риски ради своего фаворита идёт Джаред, давно избавился бы от первого и запер в замке второго. Последний бой не стал исключением: Всего несколько шагов отделяли их друг от друга, когда на глазах принца высокородный бурбонский выродок, Анри де Сен-Поль, хитростью одержал верх, нанеся Дадли два серьёзных ранения. Накануне, Джаред запретил юноше появляться рядом с опытным и коварным воином, но тот не послушал и вступил в поединок согласно военному этикету, которым француз пренебрегал слывя настоящим головорезом. Когда Том пронёсся мимо принца на своём огненно-рыжем коне, было уже слишком поздно. Итог не заставил себя ждать – через четверть часа наследник Саффолка лежал на земле в луже крови, а спустя ещё три четверти - де Сен-Поль корчился в месиве собственных внутренностей, выпотрошенных раскалёнными щипцами по приказу Стюарта – за одну каплю крови Дадли он, в тот злополучный день, взял целый океан. От одного взгляда на опускающиеся чёрные ресницы и бледнеющее любимое лицо, ярость овладела сознанием и вселила такую силу, какой прежде никогда не было. Принц в мгновение ока очутился рядом и одним взмахом моргенштерна сбил с лошади мерзкого француза, который с насмешкой смотрел на поверженного им англичанина. Джаред забил бы негодяя до смерти на месте, если бы не Форестер, который подоспел вовремя, и, с помощью двоих швейцарцев, утихомирил его, чтобы предложить куда более изощрённое наказание для де Сен-Поля. Совладав с первыми эмоциями, принц, взяв с собой две сотни пехотинцев и полсотни лучников, разгромил неприятельский полк, почти в два раза превосходивший его, и обратил в бегство прибывшую на подмогу бурбонам конницу.

Пока вокруг сновали врачи, промывая раны и меняя повязки, Джаред неотрывно следил за каждым вдохом и каждым выдохом возлюбленного, проклиная себя за нерасторопность. Будь он на шаг ближе, на миг раньше, не было бы сейчас серых теней у закрытых глаз, и был бы цел мрамор точёного тела, портить которое шрамами казалось кощунством. Джаред сидел, склонившись к лицу, бледностью напоминавшее вечернюю луну, и пытался различить слова, что слетали в забытьи с любимых, пересыхающих уст:

Там дивный луг пестрит ковром, средь гор, и холод нежно овевает щёки,

Очей твоих бездонных золотистый взор, смывает мёдом боль, страданья и пороки…

*

- Позвольте поприветствовать вас, сэр Томас! - от группы молодых дворян, что-то оживлённо обсуждавших, отделился Эндрю Форестер, и поклонился Дадли в несколько шутливой манере, после чего крепко обнял, - Что за захолустье подарил вам наш король за бойню в Гастингсе? В отличие от наших славных предков, мы её выиграли! Скверно походатайствовали Его высочество перед отцом, скверно…

- Вы недостаточно учтивы со мной, граф, ну да ладно, - засмеялся в ответ только что произведенный в рыцари молодой человек, - Из великодушия прощу и вас, и Его высочество.

- Что-что, а перед сатаной он точно похлопотал за тебя, - Эндрю заговорил тише, - Я никогда не видел его в таком горе, Том. Ради тебя….

- И впрямь, Дадли, ты неплохо начал – целый Лестершир всего за пару царапин?! - отозвался один из вельмож, стоявший поодаль, прерывая становящийся личным разговор друзей, - мне за мой Суссекс пришлось куда тяжелей!

- Что - мой Лестер, в сравнении с твоим Суссексом, Мередит? Умеренность, умеренность и ещё раз умеренность. Вот главная моя добродетель, друзья мои! Мне и короны Англии хватит, знаете ли.

Взрывы смеха следовали один за другим, пока молодые люди обменивались впечатлениями и шутками, хотя настроение Дадли и Форестера было далёким от беззаботного: в эти самые минуты Джаред был у своего отца, короля, и чем закончится их беседа, можно было только предполагать. Король, хоть и ненавидел де Сен-Поля ещё со времён его службы в качестве посла, был в ярости, когда узнал о том, что его сын расправился с ним, как с обычным преступником, за что французы могли бы захотеть отомстить. Анри Бурбон более не представлял корону Франции и вступил на берег Англии с собственным войском под покровом ночи, скорее, из глупости. Численность английского войска, посланного в Гастингс, была невелика, и французы-наёмники сражались свирепо, но одному дьяволу известно, кто и что пообещал Сен-Полю, и отчего он так опрометчиво вторгся на территорию английского королевства. О том, что таким образом король Франции решил расправиться с неверным подданным, стало известно гораздо позже, а пока английский монарх мог лишь предполагать, чем может обернуться позорная казнь французского вельможи, учинённая его слепо-влюблённым сыном. Принц хорошо знал, что король не мог не отметить героизма приёмного сына сэра Натаниэля, герцога Саффолка, с которым сам, в молодые годы, совершал военные подвиги, и о том, чтобы произвести в рыцари юного Дадли не стояло вопроса. Но Джаред не находил себе места потому, что его самого отец мог, в наказание, отослать из Англии в какой-нибудь поход, запретив приближаться к Фрэмлингхемской крепости и на сотню миль. Этого боялся и Том. А потому заметно побледнел, заметив принца, входящего в тронный зал.

- Том, ты ещё не совсем здоров. Пойдём, я провожу тебя в постель, - как всегда, пришёл на помощь Форестер, и, раскланявшись, увёл друга из под пытливых взглядов знати. Он прекрасно слышал, как позади кто-то прогнусавил: «Милый Томми, пойдём, я провожу тебя в постель принца», однако время было неподходящим для такого рода разборок, тем более, что Дадли не слышал этого, занятый мыслями о неясном будущем.

*

Огненные цветы фейерверков расцветали в небесах, однако Джаред не смотрел на них и наслаждался их отражением, глядя в своё собственное чёрное небо. Он был принцем: даже если целью его было недосягаемое небо, он добивался, чтобы оно венчало его одного, вместе с солнцем и луною. И чёрное небо сверкало звёздами, чёрное небо хмурилось, чёрное небо метало молнии, чёрное же небо изливалось живительным дождём. И принц не мог налюбоваться им, молился ему, благоговел, мечтая стать птицей и раствориться в нём.

Дадли полулежал на кушетке, подперев рукой голову, и распущенные волосы смолью стекали на одно плечо, скрывая затягивающийся шрам. Шёлковая простынь, спавшая с бёдер, более не скрывала тела, которого так жаждал и боялся коснуться принц. Вспышки за окном бросали разноцветные отсветы на молочную кожу, что беспощадно благоухала лилиями.

- Ты словно видение, Том...

Джаред прервал молчание, во время которого тщетно пытался прочитать мысли непослушного возлюбленного.

- Я не буду скрываться в тылу, пока обычные солдаты, не дворяне, которые никаких клятв не давали, защищают своего короля… - вдруг заговорил Том, прерывая томную речь венценосного любовника, и следя за пальцами, которые потянулись к рубцу на его бедре, - Ты слышишь меня? Ты – мой принц, я поклялся служить тебе!

Чёрное небо гневно блеснуло молнией, но тут же успокоилось - Джареду стоило лишь коснуться мраморного колена поцелуем и умоляюще взглянуть вверх. За окном вновь вспыхнул фейерверк, высвечивая белизну благородного лица, гладкой шеи, плеч, и главную слабость Стюарта – родинки, что тёмным жемчугом рассыпались в перламутре кожи.

- Позволь мне? - дрожащими пальцами оглаживая колени своего божества, шепнул Джаред.

Где же повелительный тон? Куда девался капризный наследник короны? Он растворился в непокорной красоте и нежной жестокости, носившей имя…

- Томас.

- С одним условием, - ответил Дадли твёрдо.

- Ты ставишь мне условия, негодник, зная, что выполню любое. Ну же?

- Я не приму Лестершир.

И застыли оба.

Джаред пытался осмыслить, что послужило причиной отказа от королевского дара: Тщеславие? Ревность? Просто глупый каприз?!

- Но… Том! Этого нельзя делать! От королевских даров не отказываются, это есть неуваж…

- Прошу, умоляю, выслушай меня! – зашептал юноша, пересаживаясь на пол к принцу, и хватая его за руки, - Пожалуйста…

-Я слушаю тебя.

- Я не могу принять такого подарка, потому что не заслужил. Любимый, послушай! Я ничего не сделал, чтобы именоваться героем, я ничего ещё не достиг. Ты убил де Сен-Поля, ты обратил в бегство армию бургундцев, и…

- И чуть не потерял тебя!

- Титул рыцаря - корона для безродного счастливца.

- Молчи, Том, молчи!

- Я оправдаю эту честь, а пока… - юноша прервал пылкую речь на миг, чтобы отдышаться - сердце его колотилось гулко и болезненно, - … достаточно и того, что благородный родитель мой, из милости, завещал мне герцогский титул и владения. Не много ли для нищего сироты?

- Но я чуть не потерял тебя! – крик принца взмыл к сводчатому потолку и растворился в очередном залпе фейерверка.

- Умоляю…

Этот шёпот разрывал сердце. Джаред зажмурился, силясь обдумать то, что слышал сейчас от своего фаворита. И это безродный простолюдин? На фоне алчных отпрысков аристократии, мальчик казался святым. Да и… каким же ещё он мог быть, когда даже вседозволенность любовника принца за почти два года не смогла его испортить? Откуда столько достоинства?

- Вы молчите, мой принц. Гневаетесь, - не понимая замешательства Джареда, молвил Том, - Я всего лишь не вижу себя достойным чести, которой не заслужил. Я не заслуживаю вас.

Простые слова возымели действие мощнейшее, и принц, под непонимающий взор возлюбленного и удивлённый вздох, заключил его в объятия, нежные, как касание пёрышка. Боясь причинить боль едва зажившим ранам, но, в то же время, страшась выпустить ангела из своих рук, Джаред принялся целовать его жарко, но так осторожно, словно тот был розой, с которой могли осыпаться лепестки, но которая будет ранить острыми шипами, пока не превратится в прах. Куда только могли дотянуться губы: щёки, трепещущие веки, брови, сладкие приоткрытые уста – колыбель рая, ключицы, шея, плечи, запястья, ладони. Пальцы путались в черношёлковых волосах, гладили напряжённую спину и вновь возвращались к смоляным волнам, которые, подобно разверзнувшейся морской пучине, открыли путь к скалам точёных плеч, где кораллами красовались шрамы.

- За каждую царапину на этом шедевре Творца… - глухо произнёс принц, кончиком языка обводя края раны, которая чуть ни лишила его самого дорогого, - … умертвлю. И ты хочешь, чтобы я послушал тебя?

- Это моя привилегия, - шипя, как кошка, Том выпутался из объятий королевича, чем только раззадорил его пыл, - Позволь и мне отдать за тебя самое дорогое.

Ах, зачем только Дадли сказал эти слова в ту дикую ночь? Джаред не сдержал слёз, за что позже терзал себя, и потом, спустя годы, злился на Томаса, который единственный был способен вырывать из него чувства, которых он так жаждал, и которые никто и никогда больше не смог в нём возродить.

Просьбу пришлось выполнять. В последующие годы, принц не раз бросался под мечи и стрелы, чтобы защитить своего мальчика, хотя тот в защите больше не нуждался: набираясь военного опыта, на поле боя Дадли превращался в холодное оружие, которое не щадило никого, разя насмерть. Написав дарственный вексель, в которой хозяином земель Лестершира назначал Стюарта, Томас доказал своё бескорыстие, предпочтя незаслуженным подаркам военные подвиги. Джаред гордился им, любовался и ужасался одновременно, и не мог допустить мысли о том, что когда-то будет иначе.

А пока, сражение шло за занавесками алькова, и каждый пытался подчинить и одержать верх, хотя проигрыш приносил не меньшее наслаждение. Именно в эту ночь принц, несмотря на предубеждения, подарил любимому ощущение полной власти. Уступил себя, поставив с собой в один уровень в попытке доказать, что сам не заслуживал дара судьбы, который являл собой Том. В эту же безлунную ночь Джаред видел за его спиной огненные крылья, кровь на губах и бездонную пропасть в тёмных очах. Позже он не знал, было ли увиденное сном, или умопомрачительным действием страсти, но всю жизнь помнил то, что видел. Видел ад, слишком прекрасный, чтобы уйти из него.

Пробуждение принца, когда заря только занималась на восточном горизонте, имело причину столь прелестную, что он, сперва выругавшись о потревоженном сне, мгновенно стих, стоило мягким чёрным локонам мелькнуть среди подушек - утомлённый Эрот тихо посапывал, укутавшись стянутым с любовника покрывалом. Эта картина заворожила Джареда. Он не стал тревожить спящего, только бы подольше наблюдать то умиротворение, которым дышал его облик.

«Дитя. Ещё такое дитя, - думал принц, любуясь фаворитом, - с этой своей горячностью и способностью так просто забыться сном, пока я снедаем беспокойством вместе с памятью. Ни о чём не беспокоиться, жить сегодняшним днём, упиваться честностью и достоинством, вместо порока и обмана. Восемнадцать уж скоро, а порыв доселе вперёд рассудка рвётся. Томас, Томас… как же не любить тебя, когда природой для любви создано в тебе всё? Стал ниже голос и окрепли плечи, да только ничто не изменит того лебедя, что изяществом сразил меня два года назад, войдя в Вестминстер, и в сердце моё одновременно. Лебедь, что превращается в хищного орла на поле боя, но всё так же дарит лаской под покровом ночи. Ты был прекрасен этой ночью, мой мальчик, как был неотразим и днём»

Мысли текли в голове, и каждая была о любви. Джаред склонился над Томом, чтобы поцеловать милую родинку на румяной щеке, и заметил, что губы едва заметно шевелятся. Умиляясь тёмному пушку над капризной верхней губкой, он силился расслышать, но так и не смог разобрать всех слов, что слетали с исцелованных за ночь уст. Странных и непонятных слов о горах и горных ручьях, о зелёной траве, о роднике и каком-то отражении в нём, которое ожило и коснулось его сердца… Том видел сказочный сон, который принц не пожелал тревожить, а наоборот – решил присоединиться к нему. Только не снился рай потомку Стюартов. Снился ему высокий костёр и епископ в окровавленной рясе, снились прокажённые на ноттингемской площади. И снилось Том, его лицо в том диком огне, и взгляд его, болью пронизывающий насквозь. И крик, душу леденящий.

Том. Тоооом… Том!

ТОМ!

Карие глаза резко распахнулись.

- Что случилось? Почему ты кричишь?

- Что ты, я только шепнул тебе на ухо несколько раз, чтобы ты проснулся. Тебя мучил кошмар, но вот, ты вернулся.

Вильгельм облегченно вздохнул и заулыбался, чувствуя, как расслабляется Дадли в его руках.

- Любовь моя…

Спросонья маг был таким пленительным и нежным, что мутные образы, внушенные Морфеем, тут же исчезли, и внимание Тома сосредоточилось на губах, даривших успокоительную улыбку. Они казались сладкими, и он без раздумий проверил своё подозрение, поражаясь их мягкости и едва ощутимой сладости. Вильгельм тихо охнул и поддался ласкающему напору, смыкая объятия крепче.

- Ты мёд ел всю ночь? – шепнул Дадли, на миг оторвавшись от объекта своего любопытства.

- Как верно ты угадал, мой прекрасный Арес. Мёд, что я вкушал… - словно кошка, потягиваясь, мечтательно начал юноша, -… оказался восхитительным! И даже от остатков его сладким кажусь и я.

- Почему Арес?

- Потому что, сосчитав все твои шрамы… Все подвиги, о которых ты рассказывал мне в ту ночь…

Вильгельм запнулся, опустив глаза, и щёк его коснулся румянец.

- Что все подвиги, о которых я рассказывал – правда? – вмиг голос Дадли стал глуше и жёстче, - Почему ты остановился? Продолжай.

- Я вспомнил о нашей первой ночи. В башне, - смущаясь, ответил маг, не совсем понимая, к чему клонит его гневливый Бог.

- Нашей первой ночи ещё не было, если ты об этом.

Вильгельм почувствовал, как руки, до этого блуждавшие под его ночной сорочкой, остановились и похолодели. И холод этот пробирался под кожу, стягивал тонкими нитями плоть, оплетал позвоночник, лёгкие, а затем и сердце. Он превращался в страх, который наполнял Билла каждый раз, когда взгляд Тома становился невыносимо жёстким, и, казалось, обращал кровь в лёд. Этот страх появился после того, как Дадли впервые разгневался на него по дороге в Ноттингем. Это было всего две недели назад. И порезы от битого стекла ещё не зажили на его коленях. Но ведь не об этих шрамах говорил Вильгельм, а всего лишь восхитился отвагой прекрасного рыцаря, который сейчас выжидающе смотрел на него.

- Я знаю, что есть правда, и без этих страшных напоминаний. Я лишь вспомнил том, как ты впервые дал мне почувствовать тот самый мёд, о котором я тебе сказал. И я имел в виду наше…

- Знаешь, потому что карты тебе показали? - с ироничной ухмылкой прервал юношу черноволосый демон, не обращая никакого внимания на то, как волнительны для того воспоминания об их первой встрече.

- Потому что мне достаточно твоего слова.

POV Thomas:

Глаза, в которых ни капли сомнения и ни капли притворства – вот клинок, что разит в самое сердце без промаха. Вера, которая превращается в яд, и любовь, которая становится пламенем ада – это то, что случилось со мною тогда, и никогда больше не повторится, ибо умирают лишь однажды. Ему было достаточно одного моего слова, тогда как мне не хватило даже его жизни. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, но был слеп. Думал, что видит всё, а на самом деле не видел ничего, продолжая верить мне. И я помню, как мне было стыдно. Он стал оправдываться и просить прощения за то, что оттягивал момент, а я не знал, как просить прощения за то, чего не сделал, но уже помыслил. Обхватив ладонями его луноподобное лицо, я целовал его сладкие губы, его дивные руки, его всего, каясь и прося о снисхождении, но он отвечал мне так, будто я только что не ранил его грубым словом, а засыпал изящными комплиментами. Мой бедный маленький Вильгельм, который единственный знал меня. Он улыбался и говорил, что величает меня Аресом за горячность и суровый нрав античного бога, и только глаза его сверкали непролитыми слезами, и голос дрожал. А потом, когда порыв стих, вновь попросил рассказать, от какого сражения какой остался след, даже не осознавая, что самый глубокий и незаживающий оставляет на моём сердце он сам. Я рассказывал ему, а он гладил и целовал каждый шрам, любя во мне даже то, что было изуродовано. Что говорить о коже, если даже душу мою уродливую он любил?

- Только истинный герой не приукрашивает своих побед. Ты очень дорог Его высочеству.

- И это наша удача! – поспешил я переменить тему.

- На его месте я бы…

- Убил бы три сотни французов?

- Сошёл бы с ума, - прошептал Вильгельм, но тут же встрепенулся, - Но сперва, несомненно, убил бы всех!

- Ты хоть шпагу-то держать умеешь?

- Насколько того требует самозащита.

- Неужели никогда не хотелось тебе отомстить обидчику, доказать свою правоту, или, чтобы тебя просто боялись?

- Том, это должно быть в крови. А во мне этого нет.

- Я знаю, что ты не боишься телесной расправы… Прости.

- Все боятся смерти, Том. Но главное – не она, а то, ради чего человек готов её принять. Я представить не могу, что можно добровольно идти и сражаться на поле боя во имя власти своего короля. В этом столько самопожертвования, бескорыстия…

- Но это долг дворянина, долг человека. Каждый обязан так поступить, если того требует его долг перед королём и народом.

Я принялся объяснять ему простые вещи, используя самые важные выражения, когда он самыми простыми словами открыл мне сердце:

- Без страстного желания поступить тем или иным образом, поступок теряет половину цены. Кто идёт и сражается с той верой и воодушевлением, что есть в тебе – только тот истинный рыцарь, защитник своего королевства. Кто-то идёт на войну, ибо не имеет иного выхода, и жертва его, конечно же, бесценна – он защищает матерей, жён и детей своей страны. Но это лишь тело, Том, а душа говорит о другом. Жертва без веры бессмысленна. Жертвовать собой добровольно можно лишь по велению сердца. Потому один – воин, другой – священник, а третий – крестьянин. Каждый должен сражаться лишь за то, во что безоговорочно верит. Война в корне противоречит моим принципам, но есть одно обстоятельство - если опасность будет угрожать тому, во что я верю сердцем, я её уничтожу любой ценой.

Вильгельм хотел сказать ещё что-то, но резко умолк. Он смотрел на меня пристально, а я слушал, как завороженный, наслаждаясь его голосом и пылкой речью.

- Во что же ты веришь? – спросил я, приподняв пальцами его подбородок, и коснулся мягких, тёплых губ.

Ответив на поцелуй, этот прекрасный лебедь помолчал немного, словно решаясь, и ответил совершенно серьёзно:

- В тебя.

Дальше беседа потекла в том русле, которое мог задать ей только я – мне так хотелось доказательств любви, поверхностных её признаков, близости тела, что я неспособен был видеть самое яркое её проявление. И расплата не заставила себя ждать - с того момента прошло одиннадцать лет, а всё, о чём я мечтаю – это оказаться в полуразрушенной башне и вновь пережить нашу первую ночь, ту самую, о которой говорил мой брат. Она стала для меня самым трепетным воспоминанием, и не потому, что была местом первой встречи, а потому, что встреча была первой после двадцати трёх лет разлуки. Когда открылось бриллиантовое сердце, а я даже не заметил его. Я жажду оказаться там вновь и подарить Биллу всё то, чего он был достоин, а я не мог дать из ограниченности своей и малодушия. Хотя, о чём я говорю? Стоило бы мне оказаться рядом с ним вновь, все мои бесы вернулись бы. Страх потерять настолько велик, что ревность и недоверие отбирают любую возможность мыслить. Когда над любовью нависла опасность, и властолюбивый принц, и блаженный целитель были бесстрашны в своём выборе: уничтожить опасность, пожертвовав собой.

Вильгельм слушал меня внимательно, задавал вопросы и давал комментарии, но в какой-то момент что-то стало отвлекать его, в глазах отражался стремительный поток мыслей, как будто он что-то подсчитывал, или пытался вспомнить. Его изящные, словно из мрамора выточенные пальцы, до этого блуждавшие то в волосах моих, то по груди и плечам, застыли.

- В каком году случилась та битва?

- В двадцать втором… в августе двадцать второго. Почему?

Но Вильгельм не ответил мне. Он молчал, а я смотрел на его чуть сдвинутые брови и ловил губами его дыхание. Сколько тайн хранила его память, я не узнаю уже никогда. Недавно, в очередной раз пытаясь забыть счастливые дни рядом с живой Любовью, я вспомнил видение, преследовавшее меня в бреду после неравного боя с де Сен-Полем:

Цветущие луга, окаймлённые могучими стенами гор, щебет птиц, доносящийся с лесистых склонов, небо, местами укрытое облаками, и ручей. Чистейший горный ручей, где, в искрящейся на солнце воде, сверкает серебристыми боками форель. Я иду к этому ручью, и по ногам нежно щекочет трава, а луговые цветы липнут к щиколоткам пыльцой и лепестками. Я счастлив, я дома, мне спокойно и хорошо, хотя ужасно хочется пить и, мучимый жаждой, я опускаюсь на колени у ручья. Студёная вода обжигает губы, горло, и с каждым глотком тело наполняется леденящей тяжестью, а жажда не проходит. Оторвавшись, пытаюсь разглядеть себя в воде, но блики не дают рассмотреть своё отражение до конца. Только глаза. И губы, которые шевелятся, хотя я молчу. Водное зеркало выравнивается на миг, и я вижу себя, у которого волосы немного короче, они мокрые и облипли лицо и плечи, а из глаз катятся слёзы, падая в воду. Отражение беспомощно тянет руки ко мне, хотя мои собственные вцепились в камень, а сам я, от ужаса, не могу произнести ни звука, пока сотканное природой зеркало заходится в немом крике. Внезапный всплеск воды, холодные брызги, и вот, руки отражения вырываются из-под неё, и обхватывая мои ледяными кольцами, резко тянут на себя. И лишь оказавшись в объятиях воды, я начинаю слышать отчаянный крик:

Том, Тоооом… Том!!!

ТОМ!

POV Wilhelm:

Всё, что возможно понять из рассказа перепуганной тёти – это то, что Зигфрид вытащил меня из ручья, к которому я пошёл за водой. И я был бы бесконечно благодарен тому, кто смог бы рассказать хоть что-нибудь о том, что произошло там вчера на самом деле.

Третьего дня погода воцарилась жаркая и душная, и лишь ветер приносит прохладу с гор. Как обычно, вечером, я отправился за водой к нашему ручейку, который оказался на редкость бурным. По мокрым, скользким камням приходилось ступать очень осторожно, но я делал это не впервые, а потому не поверю, что поскользнулся и упал в воду. Даже в таком случае я бы встал, тем более, вода в нём ледяная и отрезвляет мгновенно.

- Сынок, Зигфрид пришёл навестить тебя, - улыбается Азалия, пропуская в комнату друга, - он принёс такие сочные листья мать-и-мачехи!

- Вильгельм…

- Проходи и садись, Фридо, и не надо такого лица, – я не смертельно болен, а тётушка, всего лишь, переусердствовала с предосторожностью, потому я до сих пор в постели.

Потухший взгляд зелёных глаз мгновенно оживает, стоит нашим рукам соприкоснуться. За что же ты любишь меня так, Зигрфрид? Я помню тебя столько же, сколько себя, и вот, нам уже пятнадцать. Ты стал мне братом, которого у меня никогда не было, но что творится с тобою последний год?

-Я пока приготовлю отвар, - улыбается тётя и выходит, оставляя нас друг для друга, - Присмотри за ним, Фридо, подыматься ему ещё рано.

- Хочешь погулять? – шепчет друг, - Я тихонько выведу тебя, пока она занята, и пойдём вдоль ручья, а там и спрячемся в роще. Жара спала.

Я чувствую твои губы на мочке уха. Ты нарочно делаешь это, чтобы однажды я не выдержал и ответил на твою ласку? Я бы с радостью, милый мой, но что-то сдерживает меня, и в глубине души я не хочу этого. У тебя прекрасные пшеничные волосы, румяное лицо и стройное тело, и с каждым годом ты хорошеешь, но … нет. Им будешь не ты.

- Билл?

- Что? Прости…. Думаю, тётушка права, мне стоит остаться в постели.

- Как скажешь, - пожимает плечами друг, едва скрывая разочарование, но тут же достаёт что-то из кармана и протягивает мне в кулаке, - Вот, смотри, нашёл в воде, среди камней.

На ладонь словно раскалённого железа капнули, воскрешая в памяти вчерашний вечер:

Непонятное чувство влечёт подальше от дома, и я направляюсь к ручью, где всегда прохладно и спокойно. Его тихое журчание почти поглощает крики ласточек, что носятся над лугом в долине, и солнце уже катится за горизонт, как вдруг в последних его лучах что-то загорается багряным прямо в ручье, и мне не остаётся ничего, как опереться о камень, что ближе всего к воде, дабы рассмотреть «упавшую звезду». Сердце замирает на миг, пока я пытаюсь сделать вдох, а потом пускается в бешеный ритм: на ладони оказывается крошечный серебряный подвесок в форме листка и плодов омелы. Точь-в-точь как мой, который ношу с детства. Азалия говорит, что его одела на меня мать сразу после рождения. Не может быть такого второго! Я был один у неё! Беспокойство нарастает, я понимаю, что должен помнить нечто, о чём стёрты все воспоминания. Мерзкое ощущение – не знать. Ненависть к памяти, так легко отдающейся забвению. О, как несовершенны люди! Мысль о том, чтобы спросить Таро бьётся, как птица в закрытой клетке где-то глубоко и совсем не успокаивает. Я достаю из-за пазухи свой кулон, а дальше сложить оба вместе и сопоставить не составляет труда – они сделаны из одного. Листики и плоды волшебного растения складываются в одну, целую, омеловую веточку тонкой ювелирной работы.

- Мгновение, и ты под водой. Я боялся, что не успею добежать, Билли, я до сих пор… Билл?

Голос Зигфрида звучит приглушённо, теряясь в аду набатом грохочущей памяти, а позже к нему присоединяется крик Азалии, но слов я разобрать уже не могу. Всё сливается, а тело сперва тяжелеет на миг, чтобы потом стать лёгким, как пёрышко.

Я вновь у ручья.

Руки дрожат и подвесок выскальзывает из мокрых пальцев, вновь теряясь в камнях. Лучше бы я не искал…

Он тянет ко мне руки, он весь в крови, он лежит там, на дне ручья. Это я, только совсем другой. Моё отражение, которое я не могу рассмотреть из-за неспокойного течения, и которое не соответствует моим движениям и позе. Его длинные волосы тёмным потоком стелятся вниз по камням, окрашивая воду в кровь. Я не слышу немого крика со дна. Я не могу рассмотреть глаз, что чернее ночи. Руки сами опускаются в воду, где попадают в холодный плен его пальцев, и он тянет меня туда, вниз, к себе. Я не хочу сопротивляться Ему. Но в воде, когда кажется, наши лица вот-вот встретятся, наступает чернота. И только крик оглушает в образовавшейся тишине, где исчезают другие звуки. И этот голос – мой.

ТОМ!

To be continued…

Дата добавления: 2015-08-28