– Почему?
– Потому, что я вас люблю.
– Но вы оказали бы мне такую услугу, если бы согласились приехать.
– Я был бы вам полезен?
– Да.
– Нет, я не могу приехать… Я буду смотреть на вас издалека… И если бы вы знали,- продолжал он тихим и раздирающим душу голосом,- если бы вы знали, как я страдаю! Надо иметь мою силу воли, чтобы не изменять себе и всегда казаться спокойным. Не видя вас больше…
– Вы меня забудете.
– Никогда.
– Но что же?
Голос мой потерял всякий оттенок насмешливости, я была тронута.
– Я не знаю,- сказал он,- но такое положение дел для меня слишком мучительно.
– Бедный!
Я тотчас же спохватилась: это сожаление оскорбительно. Почему так приятно слышать, когда вам признаются в страданиях, которым вы причина? Чем более несчастен кто-нибудь из любви к вам, тем вы счастливее.
– Поезжайте с нами, отец не хочет брать с собою Поля, поезжайте.
– Я…
– Вы не можете- мы это знаем. Я больше и не прошу вас об этом. Довольно!
Я приняла вид инквизитора или человека, который собирается позабавиться своей злостной проделкой.
– Так я имею честь быть вашей первой страстью? Это чудесно! Но вы лжец!
– Потому что мой голос не изменяется и потому что я не плачу. У меня железная воля, вот и все.
– А я хотела вам что-то дать.
– Что?
– Вот это.
И я показала ему образок Божьей Матери, который висел у меня на шее на белой ленте.
– Дайте мне это.
– Вы недостойны.
– Муся,- сказал он, вздыхая,- уверяю вас, что я достоин. Я чувствую привязанность собаки, беспредельную преданность.
– Подойдите, молодой человек, я дам вам мое благословение.
– Благословение?
– Да, и от чистого сердца. Если я заставляю вас говорить так, то для того, чтобы знать, что чувствует тот, кто любит. Ведь и я могу когда-нибудь полюбить… и нужно знать признаки.
– Дайте мне образок,- сказал Паша, не спускавший с него глаз.
Он встал на колени на тот стул, на спинку которого я опиралась руками, и хотел взять образок, но я остановила его.
– Нет, нет, наденьте на шею. Я надела ему на шею образок, еще теплый от моего тела.
– О,- сказал он,- за это спасибо, большое спасибо!
И он в первый раз сам от себя поцеловал мне руку.
Среда, 8 ноября. Снег лежит на аршин глубиною, но погода ясная и хорошая. Мы опять поехали кататься в санях, так же дурно устроенных, хотя и побольше: снег еще недостаточно тверд, чтобы вынести тяжелые сани, обитые железом.
Поль правил и, пользуясь минутой, когда Паша сидел наиболее неловко, погонял лошадей, осыпая нас снегом, вызывая крики Паши и смех моей уважаемой особы. Он возил нас по таким дорогам и сугробам, что мы все время просили его сжалиться и хохотали. Прогулка в санях, как бы серьезны ни были люди, – всегда детская игра.
Поль сидел от меня направо, Паша налево, я велела ему протянуть сзади руку, и таким образом составилось очень удобное кресло.
Холод раздражал меня меньше; на мне была только шубка и меховая шапочка, так что я могла свободно двигаться и говорить.
Вечером я села за рояль и сыграла «Чтение письма Венеры» – чудесное место из «Прекрасной Елены».
«Прекрасная Елена» – прелестная вещь. Тогда Оффенбах только начинал и еще не писал грошовых опереток.
Я играла долго… не знаю что – что-то тихое и страстное, нужное и прелестное, какими только могут быть «Песни без слов» Мендельсона, верно понятые.
Я выпила четыре чашки чаю, говоря о музыке.
– На меня она очень действует,- сказал Паша,- я странно себя чувствую, делаюсь… сентиментальным… и, слушая ее, говорю, что нельзя выразить иначе.
– Это предательница, Паша. Не доверяйте музыке – под ее влиянием делаешь такие вещи, каких не сделал бы в спокойном состоянии. Она забирает вас, запутывает, увлекает… и это ужасно.
Я говорила о Риме и о ясновидящем Alexis. Паша слушал и вздыхал в своем углу, когда же он подошел к свету, выражение его лица сказало мне яснее всех слов в мире, как он страдает.
(Заметьте это яростное тщеславие, эту жажду видеть страдания, которые причиняешь. Я пошлая кокетка или… нет, я женщина, вот и все).
– Мы что-то грустны сегодня вечером,- сказала я мягко.
– Да,- отвечал он с усилием,- вы играли… и я не знаю… у меня, кажется, лихорадка.
– Идите спать, мой друг, и я также пойду наверх. Только помогите мне отнести книги.
Четверг, 9 ноября. Мое пребывание здесь, по крайней мере, дало мне возможность познакомиться с блестящей литературой моей родины. Но о чем говорят эти поэты и писатели? О том, что там.
Сначала укажем на Гоголя, нашего гениального юмориста. Его описание Рима вызвало у меня слезы и стоны, и только прочитав его, можно составить себе понятие об этом описании.
Завтра оно будет переведено. И те, кто имели счастье видеть Рим, поймут мое волнение.
О, когда, наконец, я вырвусь из этой страны – серой, холодной, неприветной даже летом, даже при солнечном свете? Листья мелки и небо не такое синее, как там…
Пятница, 10 ноября. До сих пор я все читала… мне надоел мой дневник, я тревожусь и унываю… Рим, я ничего больше не могу сказать.
Я просидела минут пять с поднятым вверх пером и не знаю, что сказать – так полно мое сердце. Но приближается время, когда я увижу А. Мне страшно его увидеть. И все-таки я думаю, что не люблю его, я даже уверена в этом. Но это воспоминание – не мое горе, но беспокойство за будущее, боязнь оскорбления… А! Как часто я пишу это слово и как оно мне противно. Вы думаете, что я желаю умереть? Безумные! Я люблю жизнь такою, какова она есть, и горе, и муки, и слезы, посылаемые мне Богом, я их благословляю, и я счастлива.
Право… я так приучила себя к мысли, что я несчастна, что только углубившись в себя, запершись у себя одна, вдали от людей и от мира, я говорю, что, пожалуй, меня нечего особенно жалеть… Зачем же тогда плакать?
Суббота, 11 ноября. Сегодня, в восемь часов утра, я уехала из Гайворонцев не без некоторого чувства сожаления… Нет, нарушенной привычки.
Вся прислуга вышла на двор, я всем дала денег, а экономке – золотой браслет.
Я отправилась прямо к дяде Александру, имя которого я разобрала на дощечке, и он рассказал мне следующий случай.
Один господин путешествовал вместе с офицером и сел с ним в один вагон. Разговор зашел о новом законе, касающемся лошадей.
– Это вы посланы в наш уезд?- спрашивает военный.
– Да.
– Так, значит, вы записывали буланых лошадей нашего предводителя Башкирцева?
– Да, я.
И офицер начал разбирать их достоинства и недостатки.
– Вы знаете дочь Башкирцева?
– Нет, не имею чести. Я только видел ее; но я знаю Башкирцева. Дочь его – прелестная особа, настоящая красавица, но вместе с тем «независимая, оригинальная, наивная». Я встретил ее в вагоне около Петербурга, и она нас положительно поразила – меня и моих товарищей.
– Это мне тем более приятно слышать, что я ее дядя.
– Моя фамилия Сумароков. А ваша?
– Бабанин.
– Очень приятно.
– Очень рад, и т. д. и т. д.
Граф все время повторял, что мое место – в Петербурге и что непростительно держать меня в Полтаве.
Так вот как! Милый папа!
– Но вы, наверно, все это выдумали, дядя,- сказала я Александру.
– Чтобы мне никогда не видеть жены и детей, если я сочинил хоть одно слово, пусть гром падет на мою голову!
Отец бесится, на что я не обращаю ни малейшего внимания.
Полтава. Среда, 15 ноября. Я уехала с отцом в воскресенье вечером, повидавшись в последние два дня моего пребывания в России с князем Мишелем и другими.
На поезд провожали меня только родные, но много чужих смотрело на нас с любопытством. Один переезд до Вены стоил мне около 500 рублей. Я за все заплатила сама. Лошади едут с нами под присмотром Шоколада и Кузьмы, камердинера отца.
Я хотела взять кого-нибудь другого, но Кузьма, горя желанием путешествовать, пришел просить по-русскому обычаю, чтобы его взяли с собой. Смотреть за лошадьми будет Шоколад, так как Кузьма – что-то вроде лунатика, легко может забыться, считая звезды, и дать украсть не только лошадей, но и свою одежду.
Он женился на девушке, которая давно его любила, и после венца убежал в сад, где проплакал более двух часов, как безумный. Мне кажется, он немного тронут, и его замечательная глупость сказывается в его растерянном виде.
Отец не переставал сердиться. Я же гуляла по станции, как у себя дома. Паша держался в стороне и не спускал с меня глаз.
В последнюю минуту заметили, что не хватает одного пакета; поднялась суматоха, начали бегать во все стороны. Амалия оправдывалась, я упрекала ее в том, что она дурно исполняет свои обязанности. Публика слышала и забавлялась, а я, видя это, удвоила мое красноречие на языке Данте. Меня это занимало особенно потому, что поезд ждал нас. Вот что хорошо в этой непривлекательной стране: тут можно царствовать.
Дядя Александр, Поль и Паша вошли в вагон, но раздался третий звонок, и все столпились вокруг меня.
– Поль, Поль,- говорил Паша,- пусти меня, по крайней мере, проститься с нею.
– Пустите его,- сказала я.
Он поцеловал мне руку, и я поцеловала его в щеку, около глаза. В России это принято, но я еще никогда не подчинялась этому обычаю. Ждали только свистка, который не замедлил последовать.
– Ну, что же вы?- сказала я.
– Еще есть время,- сказал Паша. Поезд качнулся и тихо двинулся, а Паша заговорил быстро, сам не зная что.
– До свидания, до свидания, сходите же…
– Прощайте, до свидания.
И он спрыгнул на платформу, еще раз поцеловав мне руку: это был поцелуй верной и преданной собаки.
– Что же? Что же?- кричал отец из купе, так как мы были в коридоре.
Я вошла к отцу, но была так огорчена причиненным горем, что тотчас же легла и закрыла глаза, чтобы думать свободно.
Бедный Паша! Милый и благородный человек! Если мне жаль чего-нибудь в России, то только это золотое сердце, этот благородный характер, эту прямую душу.
Действительно ли я огорчена? Да. Можно ли не чувствовать гордости при сознании, что имеешь такого друга!
Я в Вене. В физическом отношении мое путешествие было прекрасно: я хорошо спала, ела и ощущаю себя чистой. Это главное, и возможно только в России, где топят дровами и где в вагонах есть уборные.
Мой отец был очень мил; мы играли в карты и смеялись над путешественниками.
Здесь пахнет Европой. Высокие, гордые дома поднимают мой дух почти до верхних этажей. Низенькие жилища Полтавы давили меня.
Суббота, 14 ноября. Сегодня утром в пять часов мы приехали в Париж.
Мы нашли в Grand-Hotel депешу от мамы. Номер сняли на первом этаже. Я приняла ванну и стала ждать маму. Но я так огорчена, что ничего более меня не трогает.
Она приехала с Диной; Дина счастлива, спокойна и продолжает исполнять роль сестры милосердия, ангела-хранителя.
Вы понимаете, что никогда еще я не была в таком затруднении. Папа и мама. Я не знала, куда деваться.
Произошло несколько неловкостей, но ничего особенно тревожного.
Мы выехали, мама, папа, я и Дина. Обедали вместе и отправились в театр. Я сидела в самом темном углу ложи и глаза мои так отяжелели от сна, что я почти ничего не видела.
Я легла с мамой и вместо нежных слов, после такого долгого отсутствия, у меня вылился целый поток жалоб, который, однако, скоро иссяк, так как я заснула.
Понедельник. 21 ноября. После обеда мы отправились смотреть «Павла и Виргинию», новую оперу, которую очень хвалят.
Парижские ложи – орудия пытки, нас было четверо в лучшей ложе, стоящей 150 франков, и мы не могли пошевелиться. Промежуток в час или два между обедом и театром, большая хорошая ложа, красивое и удобное платье – вот при каких условиях можно понимать и обожать музыку. Я была в условиях как раз противоположных, что и мешало мне слушать обоими ушами Энгали и смотреть во все глаза на Капуля, любимца дам. Уверенный в успехе, счастливейший артист ломался, как в фехтовальном зале, испуская раздирающие звуки.
Уже два часа ночи.
Мама, которая все забывает для моего благополучия, долго говорила с отцом. Но отец отвечал шутками или же фразами, возмутительно индифферентными. Наконец, он сказал, что вполне понимает мой поступок, что даже враги мамы считали его вполне естественным, и что следует, чтобы его дочь, достигнув шестнадцати лет, имела покровителем отца. Он обещал приехать в Рим, как мы и хотели. Если бы я могла верить.
Пятница, 28 ноября. До вечера все шло ни хорошо, ни худо, но вдруг начался разговор очень серьезный, очень сдержанный, очень вежливый, о моей будущности.
Мама выражалась во всех отношениях надлежащим образом.
Но надо было видеть в это время моего отца. Он опускал глаза, отговаривался.
Существует малороссийский диалог, который характеризует нацию и который, в то же время, может дать понятие о манере моего отца.
Два крестьянина:
Первый крестьянин.- Мы шли вместе по большой дороге?
Второй крестьянин.- Шли.
Первый.- Мы нашли шубу?
Второй.- Нашли.
Первый.- Я тебе ее дал?
Второй.- Дал.
Первый.- Ты ее взял?
Второй.- Взял.
Первый.- Где она?
Второй.- Что?
Первый.- Шуба.
Второй.- Какая шуба.
Первый.- Да мы шли по большой дороге?
Второй.- Шли.
Первый – Мы нашли шубу?
Второй.- Нашли.
Пер вый.- Я ее тебе дал?
Второй.- Дал.
Первый.- Ты ее взял?
Второй.- Взял.
Первый.- Где же она?
Второй.- Что?
Первый.- Шуба!
Второй.- Какая шуба?
И так до бесконечности. Но так как сюжет не был смешон для меня, я задыхалась, что-то поднималось к горлу и причиняло мне страшную боль, особенно потому, что я не позволяла себе плакать.
Я попросила позволения вернуться домой с Диной, оставив маму с ее мужем в русском ресторане.
Целый час я оставалась неподвижна, со сжатыми губами, со сдавленной грудью, не сознавая ни своих мыслей, ни того, что делалось вокруг меня.
Тогда отец начал целовать мои волосы, руки, лицо с притворными жалобами и сказал мне:
– В тот день, когда ты будешь действительно нуждаться в помощи или покровительстве, скажи мне одно слово, и я протяну тебе руки.
Я собрала мои последние силы и твердым голосом отвечала:
– Этот день настал, где же ваша рука?
– Ты теперь еще не нуждаешься,- ответил он поспешно.
– Нуждаюсь.
– Нет, нет.
И он заговорил о другом.
– Вы, папа, думаете, что этот день настанет, когда мне понадобятся деньги? В тот день я сделаюсь певицей или учительницей музыки, но ничего не попрошу у вас.
Он не обиделся, ему достаточно было видеть меня такой несчастной, какой только я могу быть.
28 ноября. Мама была со мной у доктора Фовеля, и доктор этот осмотрел мое горло своим новым ларингоскопом. Он объявил, что у меня катар и хроническое воспаление гортани (в чем я и не сомневалась, ввиду дурного состояния моего горла) и что нужно энергически лечиться в течение шести недель. Благодаря этому мы проведем зиму в Париже, увы!
Пятница. 1 декабря. Вчера мы покинули Париж. Мама с ее тридцатью шестью пакетами приводила меня в отчаяние. Ее крики, огорчения, коробки возмутительно буржуазны… Наконец!
Ницца. Суббота, 2 декабря. Тетя сама принесла мне кофе, я велела распаковать некоторые чемоданы и стала сама собой в первый раз со времени путешествия. В России мне недоставало солнца, в Париже – платьев.
Я подумала о своем образе жизни. Укладывать, распаковывать, примирять, покупать, путешествовать.. И так постоянно.
Сойдя в сад, я нашла там г-на Пеликана с его доктором, Иванова, окулиста дедушки, генералов Вольфа и Быховца, и Аничковых. Надо было показаться и удовлетворить моих маменек, которые недовольны тем, что я потолстела.
Видите, какое счастье! Но я их всех покинула, чтобы видать моих женщин с улицы Франции.
Вот так прием! Мне сообщили о свадьбах, о смертях, о рождениях. Я спросила, как идет торговля.
– Плохо,- отвечали мне.
– Э, видимо, все идет плохо, с тех пор, как Франция стала республикой,- воскликнула я.
И я начала рассказывать. Когда узнали, что я видела la Chambre, все попятились с большим уважением, потом столпились вокруг меня. Подбоченившись, я сказала речь, перемешанную местными поговорками и восклицаниями, в которой изобразила республиканцев как людей, запустивших руки в народное золото, как я в этот рис,- и с этими словами я погрузила мою руку в мешок с рисом…
После такого долгого отсутствия небо Ниццы приводило меня в восхищение. Мне хочется прыгать, когда я вдыхаю этот чудный воздух, когда гляжу на это прозрачное небо.
Море слегка серебрится солнцем, спрятавшимся за нежно-серое, теплое облако, роскошная зелень… Как хорошо бы было жить в этом раю! Я отправилась гулять, не заботясь о непокрытой голове и о довольно многочисленных прохожих. Потом я зашла надеть шляпу и позвать тетю и Быховца. Дошла до Южного моста и вернулась, объятая ни с чем не сравнимой грустью. Действительно, семья имеет свою прелесть. Играли в карты, смеялись, пили чай, и я чувствовала себя отлично среди своих, окруженная моими милыми собаками: Виктором, с его большой черной головой, Пинчио, белым, как снег, Багателем, Пратером… Все смотрели мне в глаза, и в это время я видела и стариков за их партией, и этих собак, и эту столовую… О, это меня давит, душит, я хотела бы убежать, мне кажется, что меня приковывают, как это бывает в кошмарах. Я не могу!!! Я не создана для этой жизни, я не могу!
Была минута, когда я гордилась тем, что разговаривала о серьезном со стариками… но в конце концов это не образованные старики, на что они мне?
Я так боюсь остаться в Ницце, что теряю разум. Мне кажется, что и эта зима пропадет, что я ничего не сделаю.
При воспоминании о Риме я почти лишаюсь чувств… Но я не хочу возвращаться туда. Мы поедем в Париж…
О, Рим! Почему не могу я вновь его увидеть или умереть здесь! Я задерживаю дыхание и вытягиваюсь, как будто хочу дотянуться до Рима.
Четверг, 7 декабря. Мелкие домашние неприятности изводят меня. Я погружаюсь в серьезное чтение и с отчаянием вижу, как мало я знаю. Мне кажется, что я никогда не буду знать все это. Я завидую ученым – желтым, сухим и противным. У меня лихорадочная потребность учиться, а руководить мною некому.
Суббота, 9 декабря. У меня лихорадочная потребность учиться, а руководить мною некому. С каждым днем я все больше увлекаюсь живописью, а вчера целый день занималась музыкой и разговаривала с дедушкой о русской истории. Вообще же вся моя жизнь заключается в укладывании, распаковывании, примерках и путешествиях. И так все время…
Понедельник, 11 декабря. С каждым днем я все более увлекаюсь живописью. Я не выходила целый день, я занималась музыкой, и это подняло мой дух и сердце.
Нужно было два часа разговора о русской истории с дедушкой, чтобы привести меня в обычное состояние духа. Я терпеть не могу быть такой чувствительной… В молодой девушке это состояние близко… ко многому… провинциальному… Дедушка – живая энциклопедия.
Я знаю человека, который меня любит, понимает, жалеет, полагает жизнь на то, чтобы сделать меня счастливою, который готов для меня на все и который никогда не изменит мне, хотя и изменял прежде. И этот человек – я сама.
Не будем ничего ждать от людей, от них мы получаем только обманутые надежды и горести.
Но будем твердо верить в Бога и в свои силы. И, право, раз мы честолюбивы, оправдаем же чем-нибудь наше честолюбие.
Понедельник, 18 декабря. «Я в отеле «Люксембург» с моими сестрами; если можешь, приезжай сейчас же».
Ровно в час я отправляюсь по этому приглашению и спрашиваю себя опять: прилично ли это? Вместо всякого ответа тетя Елена и мой злополучный отец подошли к моей карете и нежно увели меня к себе.
Понедельник, 25 декабря. Вчера мы уехали из Сан-Ремо: отец, мама и я. Что я думала во время путешествия? Но прелестные мечты, заоблачные фантазии заглушали все другие чувства и создали, как обыкновенно, жизнь, не имеющую ничего общего с людскими делами.
1877 год
Ницца. Среда, 17 января. Когда же я узнаю, наконец, что такое эта любовь, о которой так много говорят?
Я бы любила А., но я его презираю. Ребенком я любила до экзальтации герцога Г. Я любила его за богатство, знатность, за его эксцентричность и благодаря моему воображению, не знавшему границ.
Вторник. 24 января. Вчера вечером у меня был припадок отчаяния, доходивший до стонов и побудивший меня потопить в море столовые часы. Дина побежала за мною, опасаясь какого-нибудь мрачного намерения, но дело касалось одних только часов. Они были бронзовые, с изображением Павла без Виргинии, с удочкой и в хорошенькой шляпе. Дина пришла ко мне; часы, кажется, очень забавляют ее; я также много смеялась.
Бедные часы!
К нам приехала княгиня Суворова.
Четверг. 1 февраля. Наши дамы собирались ехать в Монако, чтобы проиграть приятным образом несколько сотен презренных франков. Я отговорила их, сказав исполненную горечи речь, и мы с мамой отправились с визитом к графине В., которая так любезна и у которой мы давно не были, словно какие-нибудь невежи.
Я видела «Горациев». Слово Рим двадцать раз раздалось в моих ушах, прозвучав, прекрасно, чудесно.
Вернувшись домой, я читала Тита Ливия. Герои, складки тог… Капитолий… Купол… маскарад, Пинчио!.. О, Рим! Чтобы понять его как следует, нужно прочесть Гоголя. В Риме чувствуешь себя, как на вершине мира. Страна, обладающая тем, что имеет Италия, может считаться самой богатой в мире. Италия вызывает у меня такой восторг, такие душевные порывы, которые я могу выразить только в пении.
Что можно любить после Италии? Конечно, Париж – средоточие цивилизации, интеллигенции, мод. В этом городе можно жить приятно. Но при этом нельзя не мечтать о божественной, полной несказанной красоты и таинственной прелести стране, очарование которой не передать никакими словами. В Париже нет той тишины и поэзии, тех божественных радостей, которые доставляют человеку природа и красота Италии.
Рим. Четверг, 8 февраля. Я заснула в Винтимиле, проснулась только в Риме, как физически, так и нравственно. Против моего желания, мне пришлось остаться до вечера, так как поезд в Неаполь отходит только в 10 часов. Целый день в Риме!
В девять часов вечера я покидаю Рим, засыпаю, и я в Неаполе. Впрочем, я недостаточно хорошо спала, чтобы не слышать, как какой-то несговорчивый господин жаловался кондуктору на присутствие в вагоне моей собаки. Любезный кондуктор однако оставил нашу собаку в покое.
И вот я в Неаполе. Так ли бывает с вами? При приближении к большому и красивому городу, я волнуюсь, беспокоюсь, я чувствую желание овладеть городом.
Больше часа едем мы в гостиницу «Лувр». Суматоха, крики и чудовищный беспорядок.
У здешних женщин огромные головы; точно это женщины, каких показывают в зверинцах вместе со змеями, тиграми и т. п.
В Риме я люблю только то, что сохранилось от древних времен. В Неаполе красиво только то, что ново.
Суббота, 31 марта. К чему жаловаться? Мои слезы ничему не помогут, и я осуждена на то, чтобы быть несчастной. Еще это, а потом слава художника… А если мне не удастся?! Будьте спокойны, я не стану жить для того, чтобы плесневеть где-нибудь в семейных добродетелях.
Я не хочу говорить о любви, потому что я употребляла это слово из-за пустяков. Я не хочу призывать Бога, я хочу умереть.
Я так мало жила, а в жизни все было против меня. И во мне все также бессвязно и противоречиво, как мое писание. Ненавижу себя, как всякое ничтожество!
Господи Иисусе Христе, дай мне умереть! Я мало жила, но испытала много, все было против меня. Я хочу умереть, все во мне так же бессвязно и противоречиво, как мое писание, и я ненавижу себя, как всякое ничтожество. Умереть… Боже мой! Умереть! Довольно с меня! Умереть тихой смертью с прекрасной арией Верди на устах… Теперь ничего злого не пробуждается во мне, как прежде, когда я хотела жить на зло, чтобы другие не радовались и не торжествовали. Теперь мне это безразлично: я слишком страдаю.
Неаполь. Пятница, 6 апреля. Король Виктор Эммануил приехал вчера, и сегодня, в десять часов утра, сделал визит прусскому принцу. В минуту его приезда я находилась на лестнице, и когда он был лицом к лицу со мною, я сказала:
– Два слова, ваше величество, сделайте милость.
– Что вам угодно?
– Решительно ничего, ваше величество, я хочу только иметь право всю жизнь гордиться тем, что со мной говорил лучший и любезнейший из королей.
– Вы очень добры, благодарю вас.
– Это все, ваше величество.
– Я очень благодарю вас, я не знаю, как благодарить вас, вы очень добры.
И он обеими руками пожал мою левую руку. Теперь я буду носить перчатки целую неделю. Я и пишу так оттого, что я в перчатках. Хороши будут через неделю мои ногти.
Что скажете вы обо мне? Я не слишком испугалась.
Делая то, что я сделала, я предвидела все, кроме себя самой. Всякой другой такая выходка доставила бы кучу удовольствия, мне же кучу неприятностей. Я обречена на несчастия.
Денгоф приехал из дворца, где принц отдал визит королю. Адъютант короля сказал: «Как странно было со стороны молодой девушки стать на дороге короля!». А принц сказал королю, что девушки в России восторженно любят царскую фамилию, что для императора они готовы на все и что они так же чисты, как ангелы небесные. Благодарю вас, колбасники!
Денгоф рассказал массу вещей – словом, он успокоил нас.
После безумного волнения, оцепенения и страха, я начинаю приходить в себя. Никогда в жизни я так не боялась. В один час я прожила целых два года! Как счастливы все, кто не говорил с королем!
Все гуляют. Приехали принцесса Маргарита и Гумберт. Денгоф там, против наших окон с приближенными к королю.
(Я сняла перчатки).
Вернувшись с прогулки, мы застали в передней какого-то господина. Я хотела спросить, кто это, как вдруг Розалия подбежала ко мне и сказала, отводя меня в сторону:
– Идите скорее, только не волнуйтесь.
– В чем дело?
– Это адъютант короля; он приходит уже в третий раз: он пришел от короля, чтобы передать вам его извинение.
Я подошла к господину, и мы все вошли в гостиную. Он говорил по-итальянски, и я говорила на том же языке с такою легкостью, что сама себе удивлялась.
– Mademoiselle,- начал он,- я пришел от короля, который нарочно прислал меня, чтобы выразить вам сожаление о тех неприятностях, которые могли случиться с вами вчера. Его величество узнал, что вы… получили выговор от вашей матушки, которая, может быть, думала, что король был недоволен. Но это несправедливо: король в восторге, в восхищении, он все время говорил о встрече с вами, а вечером он позвал меня и сказал: «Пойди и скажи этой барышне, что я благодарю ее за ее любезный поступок, скажи ей, что ее любезность и великодушный порыв очень тронули меня, что я благодарю и ее, и все ее семейство. Я далек от того, чтобы быть недовольным, я в восторге, скажи это ее маме, «sua maman», скажи, что я всегда буду это помнить». Король видел, что этот порыв исходил из вашего доброго сердца, и это польстило ему, король знает, что вы ни в чем не нуждаетесь, что вы иностранка – именно этим-то он и тронут. Он все время говорил об этом, и послал меня извиниться перед вами за неприятности, которые вы имели.
Мама уверила графа Денгофа, что она заперла меня на целые сутки в наказание за мое бегство, и этот слух тотчас же распространился, тем более, что я сидела за стеклами балкона в то время, как мама гуляла с Диной.
Я десять раз перебивала его и, наконец, разразилась потоком слов радости и благодарности.
– Король слишком-слишком добр, желая успокоить меня. Я поступила, как безумная, воображая, что я у себя на родине… и вижу императора, с которым я говорила (это правда). Я была бы в отчаянии, если бы король хоть сколько-нибудь был недоволен моим поступком. Я ужасно боялась, что оскорбила короля. Может быть, я испугала его своею резкостью…
– Его величество не может никогда испугаться красивой девушки, «bella ragazza», и я повторяю вам от имени короля,- это его слова, я ничего не прибавляю,- что он далек от того, чтобы быть недовольным, что он в восторге, в восхищении и благодарит вас. Вы доставили ему огромное удовольствие. Король заметил вас в прошлом году в Риме и в Неаполе на карнавале и король очень сетует на графа Денгофа, имя которого он запомнил, за то, что он что-то сказал вам и помешал вам быть тут, когда король выходил.
Надо вам сказать, что Денгоф в испуге запер дверь, чего я и не заметила, так как была слишком взволнована, чтобы мечтать снова увидеть короля.
– Я говорил все время от имени его величества, повторяя его собственные слова.
– В таком случае, милостивый государь, повторите ему и мои: скажите королю, что я в восторге, что для меня это слишком большая честь, такое внимание трогает меня глубоко, я никогда не забуду доброты и изумительной деликатности короля, я слишком счастлива и слишком польщена. Скажите королю, что я поступила как безумная, но так как он не слишком недоволен…
– Он в восхищении…
– То это будет моим лучшим воспоминанием. И как не боготворить королевской фамилии, когда она так добра, так приветлива? Я понимаю общую любовь к королю, к принцу Гумберту и к принцессе Маргарите.
В конце концов адъютант просил маму дать ему свою карточку, чтобы передать ее королю.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 43 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |