Что сгорело летним утром на растительном масле. Неточная метафора Пришло утро, и Крита Кано осталась без имени. Как только рассвело, она потихоньку разбудила меня. Приоткрыв глаза, я увидел пробившийся сквозь занавески свет наступившего утра, потом Криту, которая стояла рядом с кроватью и смотрела на меня. Вместо ночной рубашки на ней была моя старая майка — и больше ничего. В лучах утреннего света я еле различал треугольник ее волос.
— Окада сан, у меня больше нет имени, — сказала она. Больше не проститутка, не медиум и не Крита Кано — просто она. — О’кей. Ты больше не Крита, — проговорил я, протирая пальцами глаза. — Поздравляю. Теперь перед нами новый человек. Но как же без имени? Надо же как то к тебе обращаться. Вот ты стоишь спиной, например. Как тебя окликнуть? Девушка, которая до вчерашнего вечера оставалась Критой Кано, пожала плечами. — Не знаю. Наверное, надо подыскать какое то новое имя. Когда то давно у меня настоящее имя было. А когда стала проституткой, мне дали рабочее прозвище — произносить его больше не хочу! Потом я бросила это занятие, и Мальта для моих спиритических упражнений придумала «Криту Кано». Но теперь со всем этим покончено, я — другой человек, и имя мне нужно абсолютно новое. Вам ничего в голову не приходит, Окада сан? Какое нибудь имя? И чтобы мне подходило? Я немного подумал, но так и не придумал ничего толкового. — Мне кажется, ты сама должна выбирать. Ты же теперь человек новый, самостоятельный. Так лучше, наверное. А долго будешь думать — ничего страшного. — Но как я выберу подходящее имя? Это же трудно. — Конечно, нелегко, понятное дело. Ведь имя иногда все выражает, — сказал я. — А может, и мне вместе с тобой взять и отказаться от своего имени? Ничего идея, а? Поднявшись с постели, сестра Мальты Кано протянула руку и кончиками пальцев дотронулась до моей правой щеки, где по прежнему красовалось родимое пятно с ладошку младенца. — Погодите, Окада сан! Если вы останетесь без имени, как же я буду вас называть? — Заводной Птицей, — ответил я. Что ж, по крайней мере у меня хоть новое имя есть. — Заводная Птица, — повторила девушка. Она словно повесила это имя в воздухе и какое то время рассматривала его. — Замечательное имя. А что это за птица? — Такая птица на самом деле есть. Правда, я ее ни разу не видел и не знаю, как она выглядит. Только слышал, как кричит. Она садилась на ветку какого нибудь дерева возле нашего дома и… кр р р ри и и… начинала заводить пружину нашего мира. Не будь ее — в мире прекратилось бы всякое движение. Но про это никто не знает. Все люди думают, что мир приводит в движение какое то более достойное и сложное устройство, огромный механизм. Однако они ошибаются. На самом деле это все Заводная Птица. Летает туда сюда и подкручивает то тут, то там маленькие пружинки. Вот от них то мир и движется. Пружинки — самые простые, вроде тех, что вставляют в заводные игрушки. Но их вполне достаточно. И видит их только одна Заводная Птица. — Заводная Птица, — еще раз повторила девушка. — Заводная Птица, которая заводит мир. Я поднял голову и огляделся. Привычная, давно знакомая комната, где я спал уже года четыре или пять. Но сейчас она казалась мне какой то пустой и очень просторной. — К сожалению, я не знаю, где найти эти пружины. На что они похожи — тоже не знаю. Она коснулась моего плеча и стала рисовать на нем маленькие кружки. Лежа на спине, я долго разглядывал небольшое пятно на потолке, по форме напоминавшее желудок. Как раз над моей подушкой. Раньше я его не замечал. С каких это пор оно здесь? Скорее всего, пятно уже было до того, как мы въехали в этот дом. Мы с Кумико спали, а оно, затаившись над кроватью, прямо над головой, таращилось на нас. И вот в одно прекрасное утро я вдруг это пятно обнаруживаю. Девушка, которая прежде звалась Критой, была совсем рядом. Я чувствовал тепло ее дыхания, едва уловимый аромат ее тела. Она все еще чертила кружочки на моем плече. Мне захотелось протянуть руки и снова обнять ее, но я никак не мог понять, к месту это сейчас будет или нет. Верх и низ, право и лево — все так перепуталось. Я бросил ломать голову и стал дальше молча разглядывать потолок. Тогда сестра Мальты Кано наклонилась ко мне и тихонько поцеловала в правую щеку. Когда ее мягкие губы коснулись родимого пятна, это место будто онемело. Закрыв глаза, я вслушивался в наполнявшие мир звуки. Где то как заведенные ворковали голуби, изливая добро на все, что их окружало. Птицы славили приход летнего утра, оповещая людей о начале нового дня. Но одного этого мало, думал я. Ведь кто то еще должен заводить пружину. — Заводная Птица! — заговорила бывшая Крита. — Мне кажется, когда нибудь ты отыщешь эту пружину. Не размыкая век, я спросил: — Интересно, вернется ли ко мне опять нормальная жизнь, если я и вправду доберусь до пружины и смогу ее завести? Она чуть пожала плечами, и в ее глазах, как облачко в небе, проплыла неясная тень печали. — Не знаю. — И никто не знает, — сказал я. Как говорил лейтенант Мамия, есть на свете вещи, о которых лучше не знать.
* * * Сестре Мальты Кано захотелось в косметический салон. У нее не было ни иены, поскольку она явилась ко мне абсолютно голая, и я дал ей денег. Надев блузку Кумико, ее юбку и сандалии, она отправилась в салон недалеко от станции. Кумико тоже всегда туда ходила. Когда она ушла, я пропылесосил пол (давненько я этим не занимался), загрузил в стиральную машину накопившееся белье. Потом выдвинул из своего стола все ящики и вывалил их содержимое в картонную коробку. Захотелось разобраться, оставить нужное, а остальное сжечь, но почти ничего ценного в бумагах не оказалось. Так, всякая ерунда: старые дневники; письма, на которые я давно собирался ответить, но так и не ответил; записные книжки с подробным перечнем всяких дел; книжка с адресами людей, с которыми меня сводила судьба; выцветшие газетные и журнальные вырезки; просроченный пропуск в бассейн; инструкция и гарантия к магнитофону; полдюжины до конца не исписанных шариковых ручек и карандашей; чьи то телефоны, записанные на листочках (вспомнить, кому они принадлежали, было уже невозможно). Я приговорил к сожжению, отправив в коробку, все хранившиеся в ящиках старые письма. Из них почти половина — письма Кумико. До свадьбы мы много переписывались. Конверты были надписаны ее обычным, мелким и аккуратным почерком. За семь лет он почти не изменился. Даже чернила были того же цвета. С коробкой в руках я вышел в сад, плеснул на нее побольше растительного масла и поднес спичку. Коробка сразу занялась, но ждать, пока все сгорит, пришлось дольше, чем я думал. День был безветренный, и белый дым поднимался от земли столбом прямо в утреннее небо, напоминая выросшее до облаков гигантское дерево из сказки про Джека и бобовое дерево. Быть может, там, высоко высоко, если вскарабкаться по тому дереву, соединилось и счастливо живет мое прошлое? Взмокнув от пота, я присел на камень и долго смотрел на дым. После обеда, обещали, еще хуже будет. Ну и жарища с утра… Напитавшаяся потом майка прилипала к телу. В каком то старом русском романе письма жгли зимним вечером, в печке. Но чтобы летом, поутру, в саду, да еще поливая растительным маслом, — такого не было. Но в нашей суровой действительности человек с утра пораньше запросто может, весь в поту, жечь письма. Бывает, выбора не остается, и ждать зимы нельзя. Костер прогорал, я принес в ведре воды и залил огонь, а оставшийся пепел растер ногой. Покончив с этим делом, я пошел в комнату Кумико, чтобы разобраться и с ее столом. С того дня как она ушла из дома, я туда не заглядывал. Казалось, как то неприлично. Но Кумико сама сказала, что больше не вернется, так что, наверное, будет не в претензии, если я загляну в ее ящики. В столе почти ничего не было — перед тем как уйти, она сама все повыбрасывала. Какая то мелочь: новая почтовая бумага и конверты, коробочка скрепок, ножницы, штук шесть шариковых ручек и карандашей. Заранее навела порядок, чтобы можно было сбежать в любое время. В столе не осталось ничего, что напоминало о существовании Кумико. А что она сделала с моими письмами? Их должно быть примерно столько же, сколько было ее писем у меня. Должна она где то их хранить… Однако и писем нигде не было. Затем я направился в ванную и побросал в коробку из под каких то сладостей всю косметику — губную помаду, очищающий крем, духи, средство для укрепления волос, карандаш для бровей, прокладки, лосьон и другие штуки, о назначении которых я понятия не имел. Впрочем, набралось этого добра не так уж много. Кумико особо не увлекалась косметикой. Ее зубную щетку, нитку для чистки зубов я выбросил. Шапочку для душа — тоже. От всего этого я почему то совсем выбился из сил; сел на стул в кухне, выпил стакан воды. Из вещей Кумико в доме осталась небольшая полка с книгами и одежда. Книжки можно сдать в магазин, который торгует этим добром. А одежда? Кумико пишет, что я могу «поступить с ней соответствующим образом». Больше носить эти вещи она не собирается. Написала бы конкретно, что сие означает: «соответствующим образом». Отнести в «секонд хэнд»? Сложить все в пакет и выбросить в мусор? Отдать кому нибудь? Пожертвовать Армии спасения? Ни один из этих способов, как мне казалось, «не соответствовал». Ну да ладно. Торопиться некуда. Пусть вещи пока полежат. Может, Крита (точнее, бывшая Крита) будет носить. Или вдруг Кумико передумает и явится за ними. Быть такого не может? Не знаю. Кто это может утверждать? Никто не знает, что будет завтра, не говоря уже про послезавтра. Да что там: что сегодня вечером будет — и то никто понятия не имеет. Бывшая Крита вернулась из салона красоты незадолго до полудня. Увидев ее новую прическу, я изумился. Коротко постриженные волосы — сантиметра три четыре в длину, не больше — были намазаны гелем и аккуратно уложены. Косметику с лица она смыла, и сначала я ее даже не узнал. Во всяком случае, Жаклин Кеннеди она уже не напоминала. — Так тебе лучше — естественней и моложе. Совсем другой человек, — похвалил я ее прическу. — Действительно другой, — улыбнулась она. Я предложил вместе пообедать, но она покачала головой и заявила, что у нее много дел, которыми нужно заняться. — Окада сан… Заводная Птица, — продолжала девушка. — Вот я и сделала первый шаг как новый человек. Теперь мне надо сначала пойти домой и спокойно все обсудить с сестрой. Потом начну готовиться к поездке на Крит. Нужно получить паспорт, купить билеты на самолет, вещи собрать. У меня совсем нет опыта в таких делах. Не знаю, как побыстрее все это сделать. Я ведь раньше никогда никуда не ездила, из Токио даже не выезжала. — Ты по прежнему хочешь, чтобы я с тобой поехал? — поинтересовался я. — Конечно. Так будет лучше всего — и мне, и вам. Подумайте хорошенько, Окада сан. Это очень важно. — Хорошо. Подумаю.
* * * Бывшая Крита Кано ушла, а я переоделся в чистую тенниску и брюки. Надел солнечные очки, чтобы родимое пятно не так бросалось в глаза. Прошагав под палящим солнцем до станции, добрался на электричке — в вагоне после обеда было свободно — до Синдзюку. Купил в книжной «Кинокунии» двухтомный путеводитель по Греции, а в «Исэтане» [ ] на распродаже — небольшой чемодан и решил с этими покупками зайти пообедать в ближайший ресторанчик. Официантка мне совсем не обрадовалась — она была явно не в духе. Я знал, конечно, что официантки всякие бывают, но такую мегеру видел впервые. Ей было совершенно наплевать и на мою персону, и на мой заказ. Пока я просматривал меню, соображая, что бы такое съесть, она глазела на пятно у меня на лице с таким видом, точно вытащила у гадальщика несчастливое предсказание. Я чувствовал ее взгляд у себя на щеке. Вместо маленькой бутылки пива через несколько минут она принесла большую. От претензий я воздержался. Пиво с пеной, холодное — и на том спасибо. Много — выпей половину, а остальное оставь, никто ж не заставляет. Потягивая пиво в ожидании заказа, я взялся за путеводитель. Из всех греческих островов Крит ближе всего к Африке, имеет вытянутую форму. Железных дорог на острове нет, и туристы передвигаются в основном на автобусах. Самый большой город — Ираклион, недалеко от него — развалины знаменитого дворца кносских правителей с лабиринтом. Главная отрасль хозяйства — выращивание оливковых деревьев, вина тоже знамениты. На острове сильные ветры, поэтому много ветряных мельниц. По политическим причинам Крит освободился от турок позже других греческих территорий, из за этого обычаи и традиции на острове немного отличаются от остальной Греции. Народ на Крите живет серьезный, и во время Второй мировой войны немцы столкнулись там с ожесточенным сопротивлением. На Крите происходит действие романа Казандзакиса «Грек Зорба». Вот что удалось вычитать про Крит из путеводителя. А как там люди живут, я почти ничего не узнал. Хотя с путеводителя что возьмешь? Это книжка для людей временных, проезжих, а не для тех, кто собирается поселиться надолго. Я попробовал вообразить, как мы будем жить в Греции вдвоем с бывшей Критой Кано. Что это будет за жизнь? Какое будет жилье? Какая еда? Вот просыпаемся утром — и что делать? О чем целый день говорить? Сколько месяцев, а может, и лет это будет продолжаться? Обо всем этом у меня не было ни малейшего представления. Однако так или иначе, а я действительно могу взять и уехать на Крит. Устроиться там и жить с бывшей Критой. Я посмотрел сначала на лежащие на столе книжки путеводителя, потом на новенький чемодан у себя в ногах. Вот конкретное материальное воплощение того, что такая возможность у меня есть. Чтобы возможность приобрела видимую глазу форму, я и купил эти путеводитель и чемодан. И чем больше я на них смотрел, тем заманчивей казалась такая возможность. Бросить все и уехать с одним чемоданом! Это же так просто. Что удерживает меня в Японии? Сидеть безвылазно дома и ждать, когда вернется Кумико? Ну нет! Кумико уже не вернется. Она ясно написала: не жди и не ищи. Конечно, у меня есть полное право сидеть и ждать, но я от этого только зачахну. Одиночество, тоска, бессилие будут одолевать все сильнее. Дело в том, что никому я здесь не нужен. Значит, надо, наверное, ехать на Крит. С сестрой Мальты Кано. Как она говорит, так будет лучше всего — и ей, и мне. Я снова посмотрел на стоявший рядом чемодан и попытался представить, как мы с ней сходим с самолета в аэропорту Ираклион. Как тихо живем в какой нибудь деревушке, едим рыбу, купаемся в лазурно голубом море. Но пока эти похожие на открытки волшебные картинки рисовались в голове, грудь постепенно наполняло нечто, напоминавшее плотное, густое облако. Шагая по Синдзюку, запруженному спешившим за покупками народом, я чувствовал, как становится все труднее дышать, будто в гортань что то попало. Я еле волочил ноги. Выйдя из ресторана, я плелся по какой то улице и задел чемоданом по ноге быстро шагавшему навстречу парню. Он был высокий, в серой майке и бейсбольной кепке, в ушах — наушники от «уокмана». Я пробормотал «извините», а парень, ни слова не сказав, поправил на голове кепку, выбросил вперед руку и без всяких колебаний заехал мне кулаком в грудь. Никак не ожидая такой реакции, я пошатнулся и упал, ударившись головой о стену. Парень же, убедившись, что я свалился на землю, с бесстрастным видом удалился. В первый миг я хотел было кинуться за ним, но передумал. Чего уж теперь дергаться… Поднявшись на ноги, вздохнул, отряхнул брюки, взял чемодан. Кто то поднял и сунул мне в руку упавшие на землю книжки. Оказалось — старушка в круглой шляпе почти без полей. Очень чуднбя на ней была шляпка. Вручая мне книжки, она, ничего не говоря, слегка покачала головой. Глядя на ее шляпу и полное сочувствия лицо, я вдруг непонятно почему вспомнил про Заводную Птицу. Заводную Птицу, что живет где то в лесной чаще. Голова хоть и болела немного, но я ее не разбил, отделался небольшой шишкой на затылке. Нечего здесь больше делать. Надо быстрее ехать домой. Возвращаться на нашу тихую дорожку. Чтобы восстановить душевное равновесие, я купил в киоске на вокзале газету и лимонные леденцы. Достав из кармана кошелек и расплатившись, с газетой под мышкой двинулся к платформе и услышал за спиной громкий женский голос: — Эй, парень! Ты, длинный, с пятном на лице! Это была продавщица из киоска. «Что еще ей надо?» — подумал я и повернул обратно. — Сдачу забыл! — сказала она и протянула мне сдачу с тысячи иен. Поблагодарив, я взял деньги. — Извини, что я про пятно сказала. Не знала, как тебя позвать, вот и выскочило. Слабо улыбнувшись, я покачал головой: не бери, мол, в голову. Продавщица посмотрела на меня. — Чего это ты так вспотел, а? Тебе что, плохо? — Жарко. Шел вот и вспотел. Все в порядке. Спасибо, — сказал я. В электричке я раскрыл газету. До сих пор как то не приходило в голову, а ведь и в самом деле — сколько времени я уже газет в руках не держал! Дома газет мы не получали. Кумико, когда было настроение, по пути на работу покупала утренние выпуски в станционном киоске и приносила домой для меня. На следующее утро я брался за вчерашние новости и прочитывал колонки с объявлениями о найме на работу. Но Кумико ушла, и некому стало приносить газеты. Ничего интересного в номере я не нашел. Просмотрел весь — от первой до последней страницы. Пусто, ничего заслуживающего внимания. Свернув газету, я стал по очереди рассматривать развешанную по стенам вагона рекламу еженедельников, и тут взгляд наткнулся на надпись — НОБОРУ ВАТАЯ. Крупно набранный заголовок — «Сенсация в политических кругах — Нобору Ватая баллотируется в депутаты». Я долго не сводил глаз с этих иероглифов. НОБОРУ ВАТАЯ. Оказывается, все серьезно. Он действительно хочет стать политиком. Одного этого, пожалуй, достаточно, чтобы уехать из Японии. С пустым чемоданом в руках я сел на станции в автобус и доехал до дома. Он напомнил мне пустую, брошенную скорлупу, и все же, оказавшись в этих стенах, я вздохнул с облегчением. Придя в себя, пошел в ванную принять душ. Там уже не осталось никаких следов присутствия Кумико — ни зубной щетки, ни шапочки для душа, ни косметики. Не сушились больше колготки и нижнее белье, не было ее фирменного шампуня. Обтираясь полотенцем после душа, я подумал, что надо бы купить журнал со статьей про Нобору Ватая. Интересно, что там про него пишут? Хотя, покачал я головой, хочет быть политиком — пусть будет. Каждый на это право имеет. К тому же Кумико ушла, поэтому никаких отношений у нас с ним больше не будет, и что дальше с ним произойдет, меня не касается. Так же как и он обо мне ничего знать не будет. Вот и чудесно. Так и должно было быть с самого начала. Однако заголовок никак не шел из головы. После обеда я долго разбирался в ящиках, наводил порядок на кухне, но сколько ни старался думать о другом или занять себя чем то, все напрасно — перед глазами упорно всплывали крупные иероглифы на висевшем в вагоне рекламном листке: НОБОРУ ВАТАЯ. Ощущение было такое, точно за стеной, в соседней квартире, приглушенно звонит телефон. Никто не берет трубку, а он все звонит и звонит. Я пытался отогнать от себя этот звон, притвориться, что ничего не слышу. Бесполезно. В конце концов я сдался, пошел в ближайший магазин и купил журнал. Устроившись на стуле в кухне, я стал читать, потягивая чай со льдом. Известный ученый экономист и обозреватель Нобору Ватая, говорилось в статье, серьезно собирается баллотироваться в парламент на следующих выборах по округу N в префектуре Ниигата. Тут же была подробная биография Нобору Ватая — где учился, что написал, сколько лет связан с массмедиа. Его дядя, Ёситака Ватая, депутат от того самого округа N в Ниигате, объявил, что по состоянию здоровья не будет больше участвовать в выборах. Многие считают, что если все пойдет как надо, его округ может достаться племяннику депутата, Нобору Ватая, тем более что других серьезных преемников, имеющих шансы на успех, не видно. А если так, писал автор, прочность позиций в округе нынешнего депутата господина Ватая, а также известность и молодость Нобору Ватая практически обеспечивают последнему избрание в парламент. «Вероятность, что Нобору сан выдвинет свою кандидатуру, составляет, пожалуй, порядка 95 процентов. Конкретные условия еще будут оговариваться, но он сам, похоже, загорелся этой идеей и, наверное, не успокоится», — заявил про него какой то «местный авторитет». Еще в журнале была опубликована беседа с Нобору Ватая. Довольно длинная. Официально я пока не решил, буду выдвигаться или нет, говорил он. Разговоры об этом действительно идут, но у меня свои соображения на этот счет. Это не тот случай, когда тебе предлагают, а ты в ответ берешь под козырек: «Есть! Будет сделано». Возможно, между тем, что я ищу в мире политики, и тем, что он может потребовать от меня, есть большая разница. Не нужно торопиться. Будем вести переговоры, искать общий язык. Но уж если согласие будет достигнуто и я в самом деле пойду на выборы, то стану добиваться победы во что бы то ни стало. Выберут — отсиживаться в парламенте на задней скамье вместе с другими новичками не буду. Мне всего тридцать семь, и если я пойду в политику, времени у меня впереди еще очень много. Есть четкие планы на будущее, и я могу привлечь к ним людей. Далеко идущие планы. Есть долгосрочная стратегия, и я буду ею руководствоваться. Чтобы добиться цели, мне нужно пятнадцать лет. В ХХ веке я обязательно должен занять в политике такое место, с которого можно добиться, чтобы Япония осознала себя как государство, как нация. Вот моя первоочередная цель. Я хочу вытащить Японию из нынешнего состояния, когда она стоит на политическом распутье, и привести к единой политико культурной модели. Иными словами, речь идет о том, чтобы реструктурировать государственную систему. Покончить с лицемерием, утвердить логику и мораль. Нам нужны не расплывчатые словеса, не бессмысленная риторика, а четко определенный образ, который можно продемонстрировать всем, потрогать руками. Приходит время, когда мы должны с четкостью представить себе этот образ. От нынешних политиков как раз и требуется утверждение такого народного, национального согласия. Наша теперешняя безыдейная политика — все равно что плывущая по течению гигантская колышущаяся медуза. Идеалистические теории и метания меня не интересуют. Я просто говорю: «Это надо сделать» — и значит, это действительно надо сделать, чего бы оно ни стоило. Для этого у меня есть реальная политическая программа. О том, что она собой представляет, вы будете узнавать постепенно, по мере того как будет развиваться ситуация. Автор относился к Нобору Ватая вполне доброжелательно. Компетентный политический и экономический обозреватель, человек с острым умом, отличающийся красноречием. Молодой, из известной семьи, подающий большие надежды политик. Поэтому «долгосрочная стратегия», о которой он говорит, — это не пустые мечты, а очень даже реальная вещь. Многие избиратели — за то, чтобы он участвовал в выборах. Впрочем, его округ относится к консервативным и кое какие проблемы могут быть с тем, что он разводился и теперь живет один, но молодость и способности Нобору Ватая с лихвой компенсируют этот недостаток. Голоса женщин ему тоже обеспечены. В общем, «кандидат лучше некуда», — слегка язвительно подытоживал журнал. «Критикуемую господином Ватая «безыдейную политику» он, можно думать, использует, чтобы получить в наследство избирательный округ дяди и выставить свою кандидатуру на выборах. Благородные политические взгляды господина Ватая по своему убедительны, однако только будущее позволит судить о том, насколько эффективными они окажутся в приложении к практической политической деятельности».
* * * Кончив читать, я швырнул журнал в стоявший на кухне ящик для мусора и начал складывать в чемодан одежду и другие вещи, которые собирался взять с собой на Крит. Я совершенно не представлял, холодно ли там зимой. На карте Крит — совсем рядом с Африкой, но и в Африке в некоторых районах зимой довольно прохладно. Я положил в чемодан кожаную куртку, два джемпера, двое брюк. Две рубашки с длинным рукавом, три — с коротким. Твидовый пиджак. Майки и шорты. Носки и трусы. Кепку и солнечные очки. Плавки. Полотенце. Набор умывальных принадлежностей для путешествий. И все равно чемодан заполнился только наполовину. Я ума не мог приложить, что еще может мне понадобиться. Удовлетворившись пока этим, я захлопнул крышку, и тут до меня, наконец, дошло, что я и вправду собираюсь уехать отсюда. Из этого дома, из этой страны. Кинув в рот лимонную карамельку, я посмотрел на свой новенький чемодан и вспомнил, что Кумико ушла из дома даже без чемодана. В то ясное летнее утро с ней была только маленькая сумочка через плечо да блузка с юбкой, которые она забрала в химчистке на станции. Выходит, багаж у нее был еще меньше, чем у меня сейчас. Потом я стал думать о медузах. «Такая безыдейная политика превратила эту страну в плывущую по течению гигантскую колышущуюся медузу», — вещал Нобору Ватая. Интересно, приходилось ли ему наблюдать настоящую медузу вблизи? Скорее всего, нет. А мне приходилось. В том самом аквариуме, куда я зашел с Кумико против своей воли и где видел медуз, собранных со всего света. Кумико переходила от одного аквариума с этими тварями к другому и, почти не проронив ни слова, как завороженная, следила за их спокойными, пластичными движениями. Хоть это было наше первое свидание, она, похоже, совсем забыла о моем существовании. Каких только медуз там не было! Разных видов, форм и размеров. Кумико была от них без ума. После этого я даже подарил ей иллюстрированную энциклопедию медуз. Для Нобору Ватая это, наверное, новость, но у некоторых видов медуз, между прочим, имеются кости и мышцы. Они дышат кислородом и выбрасывают из себя продукты распада. У них есть молоки, икра. Медузы движутся, развернув свои зонтики и пошевеливая щупальцами, движения их красивы. Они вовсе не плывут, колыхаясь, бессмысленно по течению. Совсем не собираюсь их защищать, но у них тоже есть свои цели и желания в жизни. Вот так, господин Ватая! Хотите стать политиком — пожалуйста, мне наплевать. Это ваше дело. Ничего не имею против. Одно только хочу сказать. Не надо оскорблять медуз неточными метафорами.
* * * Вечером, в десятом часу, вдруг затрещал телефон. Он звонил и звонил, а я все не брал трубку и смотрел на аппарат, заливавшийся трелями на столике. Кто бы это мог быть? Кому еще я понадобился? И тут меня осенило. Это же моя телефонная знакомая. Не знаю, почему я так подумал, — но точно она. Из той загадочной темной комнаты, где все еще плавает в воздухе густой, тяжелый аромат цветов, до сих пор витают ее сумасшедшие сексуальные порывы. «Я тебе сделаю все, что захочешь. Даже от жены такого не дождешься». Трубку я так и не снял. После десяти звонков телефон смолк, потом потом прозвонил еще двенадцать раз. И стало тихо. Еще тише, чем до того, как он зазвонил. Сердце громко стучало в груди. Уставившись, я долго смотрел на кончики пальцев, представляя, как перекачиваемая сердцем кровь постепенно приливает к ним. Потом закрыл лицо руками и тяжело вздохнул. Тишину комнаты нарушало лишь сухое тиканье часов. Я пошел в спальню, уселся на пол и снова вперился глазами в свой новый чемодан. На Крит? Извините, но я уезжаю на Крит. Утомила меня здешняя жизнь, да и имя — Тору Окада — слегка надоело. «Мужчина, бывший Тору Окада, и женщина — та, которую прежде звали Критой Кано, — решили отправиться на Крит», — попробовал было произнести я вслух. Однако к кому я, собственно, обращаюсь? Сам не пойму. Так к кому же? Тик так, тик так, тик так — отбивали свой ритм часы. Казалось, они звучат в унисон с ударами моего сердца.
Глава 16. Единственная неприятность в доме Мэй Касахары
Размышления о желеобразном источнике тепла — Привет, Заводная Птица! — раздался женский голос. Прижав к уху трубку, я взглянул на часы. 16:00. Телефон поднял меня, всего в поту, с дивана, на котором я забылся коротким неприятным сном. Не оставляло ощущение, будто все время, пока я спал, на мне кто то сидел. Этот неизвестный кто то уселся на меня, дождавшись, когда я усну, а потом, за несколько мгновений до моего пробуждения, поднялся и удалился.
— Алло! — На том конце говорили тихо, почти шепотом. Звук, казалось, доходил до меня через слой разреженного воздуха. — Это Мэй Касахара… — Да а? — протянул я, но губы еще плохо шевелились, и как у меня получилось это междометие — не знаю. Может, Мэй подумала, что я стону. — Чем занимаешься? — поинтересовалась она. — Ничем, — отозвался я и убрал трубку подальше ото рта, чтобы откашляться. — Ничем не занимаюсь. Спал. — Я тебя разбудила, что ли? — В общем, да. Но ничего страшного. Я просто задремал. — Послушай, Заводная Птица! Ты не мог бы сейчас зайти ко мне? — спросила Мэй после небольшой заминки. Я зажмурился. Перед глазами во мраке поплыли пятна света, разного цвета и разной формы. — Хорошо. — Я в саду загораю, так что заходи спокойно со двора. — О’кей. — Злишься на меня, Заводная Птица? — Да я не знаю. Но так или эдак, все равно сейчас приду. Только приму душ и переоденусь. Мне с тобой поговорить надо. Постояв немного под холодным душем, чтобы прийти в себя, я включил горячую воду, потом снова холодную. После этого проснулся окончательно, но от тяжести в теле так и не избавился. Вдруг начали дрожать ноги, и под душем несколько раз пришлось хвататься за вешалку для полотенца или присаживаться на край ванны. Устал, что ли, так? Намыливая шампунем голову, на которой еще оставалась шишка, я думал про того парня, что сбил меня с ног в Синдзюку. До меня никак не доходило, зачем он это сделал. Что толкает людей на такие вещи? Случилось это только вчера, а казалось — прошла уже неделя или две. Выйдя из ванны и вытершись полотенцем, я почистил зубы и посмотрел на себя в зеркало. Темно синее пятно было на месте, на правой щеке, — ни темнее, ни бледнее. На белках — красная кровяная сетка, под глазами — черные круги. Щеки ввалились, волосы отросли. Прямо оживший свежий труп, только что выбравшийся из могилы. Я переоделся в новую майку и шорты, надел кепку, солнечные очки и вышел на дорожку. Жара еще не спала. Все живое вокруг — без исключения — изнывало в ожидании дождя, но на небе не было ни облачка. Все стихло, над дорожкой висела пелена неподвижного горячего воздуха. Вокруг, как всегда, — никого. В такую жару ни перед кем не хотелось светить своей жуткой физиономией. Во дворе заброшенного дома статуя птицы, раскрыв клюв, по прежнему сердито пялилась в небо. Мне показалось, она еще больше потемнела от грязи и облезла. Взгляд ее почему то стал напряженнее, точно наткнулся в небе на какую то совершенно необыкновенную мрачную картину. Будь ее воля, птица отвела бы от нее глаза, но это было не в ее силах — глаза были прикованы к одной точке, и птице ничего не оставалось, как смотреть туда. Взявший статую в кольцо высоченный бурьян стоял не шелохнувшись, как хор в древнегреческой трагедии, который, затаив дыхание, ожидает появления оракула. Телевизионная антенна на крыше безучастно тянула свои серебристые щупальца в повисшее над землей удушливое пекло. Все иссыхало и изнемогало под палящим летним зноем. Посмотрев по сторонам, я прошел во двор к Мэй Касахаре. Она расположилась на самом солнцепеке, предпочтя его прохладе в тени дуба. Девчонка лежала на спине в шезлонге в немыслимо узеньком шоколадном бикини. Лишь скрепленные шнурочками крошечные полоски материи — и больше ничего. «Разве может человек в таком плавать?» — засомневался я. На Мэй были те же солнечные очки, что во время нашей первой встречи, лицо покрывали крупные капли пота. Под шезлонгом лежали большое белое полотенце, лосьон для загара и несколько журналов. Тут же валялись две пустые банки из под «спрайта», одну из них она приспособила под пепельницу. На траве я заметил пластиковый поливочный шланг: кто то пользовался им, да так, не свернув, и бросил. Когда я подошел ближе, Мэй Касахара встала, протянула руку и выключила радио. С тех пор как мы виделись в последний раз, она потемнела еще сильней. Великолепный ровный загар покрывал все тело — от мочек ушей до кончиков пальцев на ногах. Похоже, девчонка только и делает, что каждый день печется на солнце. Пока я сидел в колодце, тоже, наверное, этим занималась. Я огляделся — вокруг почти ничего не изменилось: та же большая ухоженная лужайка, пруд, в котором по прежнему нет воды и от одного вида которого пересыхает в горле. Усевшись возле Мэй в шезлонг, я вытащил из кармана лимонные леденцы. От жары они растаяли и прилипли к бумажной обертке. Мэй какое то время молча смотрела на меня и, наконец, сказала: — Что это у тебя с лицом, Заводная Птица? Это что — родимое пятно? — Наверное. А впрочем, я и сам не знаю. Как то незаметно появилось… Мэй привстала и опять внимательно взглянула мне в глаза. Смахнула капельки пота над верхней губой, поправила съехавшие с переносицы очки. Теперь ее глаз за темными стеклами почти не было видно. — Как — не знаешь? Совсем? — Совсем. — Совсем? — Вылез из колодца, потом посмотрел в зеркало, а оно уже тут. Вот и все. — Болит? — Не болит, не чешется. Но какое то теплое. — К врачу ходил? Я покачал головой. — Боюсь, без толку. — Может, и так, — сказала Мэй. — Я тоже врачей терпеть не могу. Я снял кепку и солнечные очки, промокнул платком пот на лбу. Моя серая майка потемнела под мышками от пота. — Ничего у тебя бикини, — сказал я. — Спасибо. — Как будто из кусочков собирали. Использовали ограниченный ресурс по максимуму. — Когда никого нет, я лифчик всегда снимаю. — Пожалуйста. — Прикрывать то особенно нечего, — сказала она, словно извиняясь. Грудь у нее под лифчиком в самом деле оказалась еще маленькой и неразвитой. — Ты в этом когда нибудь плавала? — Никогда. Я плавать совсем не умею. А ты, Заводная Птица? — Умею. — Сколько проплывешь? Я перевернул языком леденец во рту. — Сколько хочешь. — Десять километров сможешь? — Может, и смогу. — Я вообразил, как плаваю на Крите в море. «Чистейший белый песок и море, густого, как виноградное вино, цвета», — было написано в путеводителе. Я все пытался представить, какое оно — море, густого, как виноградное вино, цвета. Неплохое, наверное. Я снова отер пот с лица. — Дома никого? — Мои укатили вчера на дачу, на Идзу [ ]. Конец недели — все купаться уехали. Все — это родители и младший брат. — А ты? Мэй чуть пожала плечами. Потом вытянула из складок пляжного полотенца пачку «Хоупа», спички и закурила. — Ну и видок у тебя, Заводная Птица. — Конечно. Посидишь в колодце в темноте несколько дней без еды и воды, вот и будет видок. Мэй сняла очки и повернулась ко мне. Ссадина у нее под глазом еще не зажила. — Злишься на меня, Заводная Птица? Скажи честно. — Не знаю. У меня столько всяких забот — голову сломаешь. Так что не до этого. — А жена вернулась? Я покачал головой. — Письмо прислала. Она больше не вернется. Раз Кумико пишет, что не вернется, — значит, так оно и есть. — Если решила что то — уже не перерешит? — Нет. — Бедный ты, бедный. — С этими словами Мэй поднялась с места и легонько коснулась рукой моего колена. — Бедная, бедная, Заводная Птица. Может, ты не поверишь, но я правда хотела под конец вытащить тебя из колодца. Я просто хотела испугать тебя немножко, помучить. Напугать, чтобы ты закричал. Мне хотелось посмотреть, как ты выйдешь из себя и запаникуешь. Я не знал, что на это сказать, и только кивнул. — А ты поверил? Когда я сказала, что собираюсь тебя там уморить? Я свернул обертку от леденца в шарик и покатал его в руках. — Не знаю. Мне показалось и то, и другое: то ли ты всерьез говорила, то ли просто пугала. Когда сидишь в колодце и говоришь с кем то наверху, с голосом происходит что то странное: никак не уловишь тон речи. Но дело в конце концов не в том, что ты в самом деле имела в виду. У реальности как бы несколько слоев. Так что в той реальности ты, может, и вправду собиралась меня убить, а в этой — может, и нет. Все зависит от того, в какой реальности ты и в какой — я. Я затолкал шарик от обертки в банку из под «спрайта». — Можно тебя попросить, Заводная Птица? — спросила Мэй, показывая на брошенный шланг. — Облей меня? Такая жарища! Мозги расплавятся, если не окатиться. Встав с шезлонга, я поднял с травы синий пластиковый шланг. Он нагрелся на солнце и сделался мягким. Я повернул спрятавшийся в тени кустов кран и пустил воду. Нагретая в шланге вода была сначала почти как кипяток, но постепенно остывала, пока не потекла холодная. Тогда я направил шланг на вытянувшуюся на лужайке Мэй. Крепко зажмурившись, она подставила тело под струю. — Ух, классно! Какая холодная! Здорово! Давай и ты, Заводная Птица! — Но я же не в плавках, — возразил было я, но при виде Мэй, которая, судя по всему, получала от этого душа настоящее удовольствие, стало ясно, что дальше терпеть эту жуткую жару невозможно. Сняв насквозь промокшую от пота майку, я нагнулся и начал поливать себе на голову, потом проглотил попавшую в рот влагу. Она оказалась холодной и вкусной. — Эй! Это не водопроводная вода? — Нет, конечно. Насос из под земли качает. Холодная, классная, скажи? И пить можно. Недавно приходил дядька из департамента здравоохранения и проверял. Сказал, что все в норме. Говорят, в Токио сейчас не найдешь такую чистую воду. Тот мужик даже удивился. Но мы ее все таки не пьем. Боимся. Тут столько домов понастроено, что в нее может попасть, никто не знает. — Тут что то не так, тебе не кажется? У Мияваки в колодце сухо, как в пустыне, а у вас полно свежей воды. Всего то и надо — через узенькую дорожку перейти. Почему же тогда такая разница? — Почему, действительно? — сказала Мэй, наклонив голову. — А может, грунтовые воды как то по другому проходят. Изменилось что нибудь, вот у них колодец и высох, а у нас — нет. Хотя я точно не знаю. — А у вас дома ничего плохого не случалось? — спросил я. Мэй нахмурилась и покачала головой. — Последние десять лет плохое у нас тут одно — скука смертная. Вытершись полотенцем после такого душа, она предложила выпить пива. Я не стал отказываться. Мэй принесла из дома две банки холодного «Хайнекена» и открыла одну; я взял другую. — Что ты теперь собираешься делать, Заводная Птица? — Пока не решил. Скорее всего, уеду отсюда. Может, даже из Японии уеду. — И куда же ты собрался из Японии? — На Крит. — На Крит? Из за твоей Криты… как ее там? — Отчасти. Мэй на минуту задумалась. — И из колодца тебя эта самая Крита вытащила? — Крита Кано, — проговорил я. — Да, она. — У тебя много друзей, Заводная Птица? — Не сказал бы. Я, как бы это выразиться, известен тем, что друзей у меня мало. — А как эта Крита Кано узнала, что ты сидишь в колодце? Ты ведь никому не говорил, что туда полезешь. Как же она догадалась, где ты? — Не знаю, — сказал я. — Просто не представляю. — И все таки едешь на Крит? — Я еще точно не решил. Просто возможен такой вариант — вот и все. Мэй достала сигарету и закурила, потом потрогала кончиком мизинца ссадину под глазом. — Знаешь, Заводная Птица! Я тут загорала почти все время, что ты отсиживался в колодце. Глядела во двор заброшенного дома, жарилась на солнце и думала про тебя — как ты сидишь там, внизу. Как тебя в кромешном мраке донимает голод, как по чуть чуть, по маленькому шажку, смерть к тебе подбирается. Только я одна знала, что ты там и не можешь вылезти. Я думала об этом и необычайно четко представляла, что ты чувствуешь… боль, растерянность, страх. Понимаешь? Казалось, из за этого я совсем рядом с тобой. Не хотела я, чтобы ты умер, честное слово! Но мне хотелось продвинуться еще дальше — до того момента, когда ты повиснешь на ниточке, потеряешь почву под ногами, одуреешь от страха так, что не выдержишь. Думала, так будет лучше и для меня, и для тебя. — А мне вот что кажется. Дошла бы ты до этой грани — и тут подумала: а может, шагнуть еще, до самого конца? Вдруг это гораздо проще, чем кажется? Еще чуть чуть, а там… останется только последний толчок. А потом говорила бы себе: и в самом деле так лучше — и для меня, и для него, — сказал я и глотнул пива. Слушая меня, Мэй в задумчивости кусала губы. — Может, ты и прав, — вымолвила она наконец. — Никто этого не знает. Даже я. Я допил пиво и поднялся. Нацепил на нос очки, натянул через голову мокрую майку. — Спасибо за пиво. — Заводная Птица! Этой ночью, как все уехали на дачу, я лазила в тот колодец. Просидела там часов пять или шесть. — Значит, это ты веревочную лестницу унесла? — Я, — ответила Мэй, насупившись. Я взглянул на поросший травой двор. Над впитавшей воду землей парили струйки раскаленного воздуха. Мэй потушила сигарету и опустила окурок в банку от «спрайта». — Первые два три часа я ничего особенного не чувствовала. Конечно, немножко не по себе было одной, в полной темноте, но я не испугалась. Есть девицы, которые чуть что — начинают орать от страха. Я не такая простая. Дело не просто в темноте. Ты там несколько дней просидел и знаешь, что бояться там нечего. Но прошло несколько часов, и я все меньше понимала, кто я есть на самом деле и что со мной происходит. Я сидела тихо в темноте и чувствовала, как внутри меня что то растет, становится больше и больше. Эта штука так быстро разрасталась в моем теле, что, казалось, разорвет меня в конце концов на мелкие куски. Бывает, дерево растет растет в горшке и вдруг — бах! — горшок лопается, корни его раскалывают. Пока я лежала на солнце, эта дрянь тихо сидела внутри, а в темноте будто насосалась каких то особых питательных веществ и стала расти со страшной силой. Я пыталась остановить ее… Бесполезно, ничего не получалось… И мне стало жутко. Так жутко мне еще никогда не было. Этот белый желеобразный сальный комок, забравшийся в мое тело, собирался сожрать меня изнутри. А сначала эта слизь была совсем маленькая, Заводная Птица. Мэй немного помолчала, глядя на свои руки, будто вспоминала ту ночь. — Я правда — так испугалась. Вот что ты должен был почувствовать. Вот чего я хотела. Чтобы ты слышал, как эта тварь вгрызается в тебя. Я опустился в шезлонг и посмотрел на ее тело, едва прикрытое узкими полосками бикини. В шестнадцать она выглядела как тринадцатилетняя девчонка с неразвитыми бедрами и грудью. Тело Мэй напомнило мне рисунки, в которых реальность передается поразительно точно минимальным количеством линий. Но в то же время в ее облике чудилось что то старушечье. — У тебя никогда не было чувства, будто тебя обесчестили? — вдруг ни с того ни с сего спросил я. — Это как понимать? — Она, прищурившись, взглянула на меня. — В физическом смысле? Ты имеешь в виду — изнасиловали? — В физическом. Или в психическом. Все равно. Опустив глаза, Мэй оглядела себя, потом опять перевела глаза на меня. — В физическом смысле ничего такого не было. Я еще девушка, между прочим. Подпускаю одного парня, даю потрогать. — Она показала пальцем на грудь. — Но только через одежду. Я молча кивнул. — А в психическом… Даже не знаю. Не представляю, что это значит. — Я, в общем, тоже. Просто хочу знать, чувствовала ты что нибудь такое или нет. Если нет — значит, с тобой не было ничего. — А почему ты об этом спрашиваешь? — Потому что кое кто из моих знакомых испытывал такое. И в результате возникали серьезные проблемы. Вот что я хочу у тебя еще спросить: почему ты все время думаешь о смерти? Она сунула в рот сигарету, ловко, одной рукой, чиркнула спичкой. Надела очки. — А ты разве о смерти не думаешь, Заводная Птица? — Думаю, конечно. Но не все время. Только иногда. Как все обыкновенные люди. — Я вот что думаю, Заводная Птица, — сказала Мэй. — Все люди появляются на свет непохожими друг на друга, и это отличие сидит у них где то в самой глубине. Оно управляет каждым человеком, излучает изнутри тепло. И у меня это есть, как у всех. Но бывает, оно идет вразнос — то разбухает во мне, то сдувается, дрожь какая то подымается. Хочется кому нибудь передать, что чувствуешь, но никто не понимает. Наверное, я толком объяснить не могу, но ведь никто как следует и слушать не хочет. Только прикидываются, что слушают, а на самом деле — ни фига подобного. Я иногда страшно бешусь от этого и прямо с катушек слетаю. — Как это — с катушек? — Ну, к примеру, из колодца тебе не даю вылезти или, сидя сзади на мотике, на ходу закрываю парню глаза. С этими словами Мэй потрогала ссадину возле глаза. — Это тогда ты на мотоцикле разбилась? Она подозрительно взглянула на меня, будто не расслышала вопроса. Хотя уверен — до нее дошло каждое мое слово. Выражения ее глаз за темными стеклами очков я разобрать не сумел, однако по лицу Мэй разлилось какое то безразличие. Напомнило масло, растекающееся по ровной глади воды. — И что стало с тем парнем? Не выпуская сигарету изо рта, Мэй смотрела на меня. Вернее, на мое родимое пятно. — Я должна отвечать на этот вопрос? — Не хочешь — не надо. Сама же завела этот разговор. Но раз не хочешь говорить — не говори. Мэй молчала, точно никак не могла решить, что делать дальше. Глубоко затянулась, наполнив дымом легкие, и медленно выдохнула. Затем вялым движением сняла очки и, крепко зажмурившись, повернула лицо к солнцу. Я посмотрел на нее, и мне показалось, что время постепенно замедляет свой ход. «Точно завод кончается», — подумал я. — Он умер, — наконец сказала она бесцветным голосом, словно смирившись с чем то. — Умер? Мэй стряхнула на землю пепел. Подняла полотенце и несколько раз провела им по лицу, вытирая пот. Потом, будто вспомнив о важном деле, стала быстро объяснять деловым тоном. — Мы гнали на приличной скорости. Это случилось недалеко от Эносимы. Я безмолвно смотрел на нее. Она держала с двух сторон за кончики свое белое пляжное полотенце и прижимала его к щекам. От зажатой между пальцами сигареты вился белый дымок. Ветра не было, и он поднимался прямо вверх, как дым от миниатюрного сигнального костра. Мэй, похоже, никак не могла решить, что ей делать дальше — плакать или смеяться. Во всяком случае, мне так показалось. Она долго балансировала на этой едва различимой грани, с трудом удерживаясь на ней, пока все таки не справилась с собой. Вернув лицу прежнее выражение, положила полотенце на землю, затянулась сигаретой. Было уже почти пять, но жара ничуть не спадала. — Я убила его. Конечно, я не думала этого делать, просто хотелось подойти поближе к той самой грани. Мы и до того раза все время так гоняли. Это такая игра. На полном ходу я сзади закрывала ему глаза, за бока щекотала… И ничего не было. До того самого дня… Мэй подняла на меня глаза. — Нет, Заводная Птица. Я не чувствую, что меня кто то обесчестил. Я только хотела подобраться поближе к этой липкой гадине. Выманить ее, вытащить как нибудь наружу и раздавить в лепешку. А чтобы вытянуть ее на свет божий, надо правда дойти до самой грани. Иначе ничего не получится. Здесь нужна вкусная приманка. — Она медленно покачала головой. — Не думаю, что меня обесчестил кто то. Но ведь я и не спаслась. Сейчас никто не может меня спасти. Мир кажется совершенно пустым, Заводная Птица. Все вокруг какое то фальшивое. Настоящее — только эта тварь, что во мне засела. Мэй долго сидела, вдыхая воздух маленькими равномерными глотками. Вокруг не было слышно ни звука — ни птиц, ни цикад. Во дворе повисла гробовая тишина. Мир и впрямь будто вымер. Точно вдруг что то вспомнив, она повернулась ко мне. Ее лицо лишилось всякого выражения — с него будто смыли все краски. — А ты спал с этой Критой Кано? Я кивнул. — Ты будешь мне писать с Крита? — спросила она. — Буду. Если поеду. Я еще окончательно не решил. — Но ведь собираешься? — Наверное, все таки поеду. — Иди сюда, Заводная Птица! — позвала Мэй, приподнявшись в шезлонге. Я встал и подошел к ней. — Сядь сюда. Повиновавшись, я сел рядом. — Дай я на тебя посмотрю. Какое то время она пристально глядела на меня, потом положила одну руку на мое колено, а ладонью другой прикоснулась к отметине на щеке. — Бедная Заводная Птица, — проговорила Мэй почти шепотом. — Ну и достанется тебе. Ты и знать ничего не будешь, и сделать ничего не сможешь. Так вдруг, ни с того ни с сего, над полем проливается дождь. А теперь закрой глаза, Заводная Птица. Крепко крепко закрой. Так, будто тебе их клеем намазали. Я крепко зажмурился. Мэй Касахара коснулась губами моего родимого пятна. Губы у нее были тонкие и маленькие — не губы, а хорошо выполненная имитация. Провела по пятну языком, медленно облизав каждый миллиметр кожи. Рука девушки по прежнему лежала у меня на колене. Ощущение от ее влажного теплого прикосновения пришло из неведомой дали, из самых дальних мест, лежащих за самыми далекими на свете полями. Взяв меня за руку, она приложила ее к ссадине у глаза. Я легонько погладил сантиметровый шрам, и движение ее души, дрогнув еле заметно, передалось мне через кончики пальцев, словно прося о чем то. Кто то, наверное, должен обнять эту девчонку, крепко прижать к себе. Не я, а кто то другой. Тот, кто может ей дать что то. — Заводная Птица, напиши мне, если поедешь на Крит. Я люблю длинные предлинные письма. Только никто мне не пишет. — Напишу, — сказал я.
