Быть Ираидой — это значило бояться увольнения. Бояться воров. Бояться иностранцев, цыган, проституток и молодых мужчин в кожаных куртках. Бояться гражданской войны, радиации и инопланетян. Бояться, что за неуплату отключат телефон, свет, газ, воду, а потом и вовсе объявят квартиру приватизированной (это невнятное слово, по мнению Ираиды, таило в себе особую опасность) и выгонят хозяйку на улицу. Бояться, что соседи напишут на нее жалобу (не важно, куда, и не важно, по какому поводу). Бояться заболеть раком. Бояться экстрасенсов, мышей, маньяков, наркоманов и сердечного приступа. Бояться, бояться, бояться...
И еще быть Ираидой означало встречать благодарной улыбкой всякое утро, не приносящее физических страданий (таких, по счастию, пока было немало). Радоваться первому снегу, набухающим почкам, солнечным дням, праздникам и любым подаркам. Кормить голубей крошками со своего стола, развешивать на балконе сало для синиц, а в теплую погоду хотя бы раз в неделю выбираться на прогулку в Серебряный Бор. Приходить в восторг от любого знака внимания и от всякого ласкового слова. Самозабвенно петь «Кукарачу» за мытьем посуды и собирать в особую папку все астрологические прогнозы, сулящие ей счастливое будущее. Любить жизнь — уж какая есть, такая есть; радостей и удовольствий, конечно, не слишком много, но чуть-чуть — это лучше чем ничего, как говаривала мама, проверяя запасы крупы за неделю до получки.
Это сейчас я вынужден излагать информацию хоть в какой-то последовательности, тогда же я просто был Ираидой Яковлевной и знал — не о ней, о себе! — множество разных вещей. Знание это не искажалось высокомерными комментариями постороннего: собственная глупость кажется здравомыслием, трусость — оправданной осторожностью, лень — следствием усталости, подлость — житейской сметкой, никчемность — суммой зарытых в землю талантов и неоправдавшихся (по чужой, разумеется, вине) надежд. Собственная личность — венец творения, а жизнь — единственное сокровище. Себя трудно любить, но легко оправдывать. Став Ираидой, я оправдал ее целиком, принял как данность, со всеми потрохами, скучными грешками, и нелепыми идеалами — без осуждения, без сомнений и вопросов.
Мгновение спустя рыхлый, нечистый снежок, запущенный кем-то из хохочущей компании школьников, рассыпался, мягко стукнувшись о мое плечо. Наваждение рассеялось. Несколько минут я молча топтался на месте, прикидывая, что надо бы то ли убежать отсюда, куда глаза глядят, оглашая окрестности жизнерадостными воплями сумасшедшего, то ли просветлеть и вознестись огненно, то ли, на худой конец, просто испугаться. Но вместо этого я аккуратно спрятал фотоаппарат в кофр, на негнущихся ногах подошел к Ираиде, положил руки на ее плечи, заглянул в глаза и понял, что она ничего не заметила. Смотрит на меня удивлено и немного испугано, моргает виновато: чего, дескать, обниматься полез? Думает, небось, что я сейчас фляжку отберу. Бедная славная дурочка, заброшенный, одинокий пятидесятилетний ребенок. А у меня ни единой конфеты в кармане, как назло...
— Что ж вы мерзнете, — говорю. — В такую погоду надо складывать все это барахло и идти греться. Давайте я вам помогу.
— Ой, спасибо вам! Но я пока всего пять книжек продала, — скорбной скороговоркой сообщает она, — с утра всегда плохо покупают, вот я и стою, после обеда-то дело получше пойдет, праздники все-таки скоро, все подарки покупают, так я постою еще, а? Мне бы заработать еще капельку к Новому-то году... Холодно сегодня, это да. А что делать? Работа такая.
Действительно, — думаю. — Она права. Нечего человека с толку сбивать. У тебя переживания мистические и тяжкий приступ любви к человечеству в лице Ираиды Яковлевны, отягощенный, к тому же, острым синдромом христианского милосердия. А ей плевать на твои приступы, ей денег заработать надо. Ты бы на ее месте стоял тут до вечера? Ясен пень, стоял бы, как миленький. А чем она хуже тебя, эта тётка? Все из одного теста, все одним миром мазаны, все скорби человеческие честно поделены поровну, просто, кажется, теперь ты наделен даром на холяву откусывать от чужих порций. Пусть остается, пусть мерзнет, и когда она будет дрожать от холода, ты будешь дрожать вместе с нею, а глоток ликера согреет нас обоих, и теперь так будет всегда... ну, или еще как-нибудь будет. Но не так, как прежде, это точно. Ты побывал в ее шкуре, ты не хочешь туда возвращаться и чувствуешь себя виноватым, потому что твоя шкура, при всех ее недостатках, куда более уютное место. Но это твои проблемы, дражайший мой amigo. Не пытайся решить их за счет Ираидиного бюджета. Лучше просто сделай ее счастливой. Сними камень с ее души, ну же!
— Ладно, — объявляю. — Раз так, работайте. Может, вам коньячку купить? Для профилактики?
— Так нельзя же на рабочем-то месте... — лопочет Ираида, не веруя собственным органам слуха.
— Правильно, нельзя. Летом нельзя, осенью тоже нежелательно. А в такой мороз просто необходимо, по крайней мере, вам. Что я буду делать, если вы сляжете с простудой? На вашем обаянии, можно сказать, весь наш бизнес держится.
Бедняжка только что в обморок не валится от изумления. Бегу к ближайшему киоску, обшаривая карманы неловкими окоченевшими от холода пальцами. Хвала аллаху, нахожу, наконец, деньги. Покупаю ей крохотный шкалик «Белого аиста». Возвращаюсь. Сую «мерзавчика» совершенно обалдевшей от происходящего Ираиде.
— Удачи, — говорю торопливо. — Я побежал. У меня еще дел куча. Но если замерзнете, добро пожаловать на склад в любое время. Знаете, где Раиса прячет растворимый кофе?
— В сейфе?
— Не угадали. На полке, за пачками с бракованными «Анжеликами», которые я уже три месяца предлагаю продать, а ей совесть не велит... Берите, не стесняйтесь. Она его не от вас, а от меня прячет: я борюсь с растворимым кофе, как с мировым злом. Сказал ей как-то, что увижу — выкину, вот она и сныкала, от греха.
— А почему вы боретесь с растворимым кофе, Максим? — взор Ираидин наконец становится вполне осмысленным.
— Потому что я Бэтмэн, — смеюсь. — Надо же мне хоть с чем-то бороться...
Ухожу от нее, довольный, аки пресловутое крупное млекопитающее после промывания желудка — что за нелепый символ умиротворенности! Знаю, что все сделал правильно: Ираида довольна, и какая-то частичка меня ликует вместе с нею. Странное происшествие уже не пугает меня, теперь я погибаю от любопытства. Это случилось, когда я ее сфотографировал. Первый раз воспользовался Сашкиным подарком — и вот... Совпадение? Не думаю, но надо проверить. Да хоть бы прямо сейчас, чего тянуть?
Достаю свое сокровище. Некоторое время приглядываюсь к прохожим. Выбираю кого-нибудь посимпатичнее. Все люди, разумеется, братья, одним миром мазаны и, строго говоря, сотворены по единому образцу... Так-то оно так, но чертовски хочется позитивных переживаний. Тварь я дрожащая, или право имею? То-то же.
Наконец, останавливаюсь на симпатичном дядьке лет сорока. Облик его дышит благополучием, одежда свидетельствует не только о достатке, но и о прекрасном вкусе, что, к слову сказать, редкость. Да и глаза умные, живые, что тоже... Ладно, проехали.
Внимание, снимаю. Погружение проходит нормально, как слышите меня, прием? Мне жутко и весело. Кажется, я схожу с ума, зато в очень интересном направлении. Все любопытственней и любо...
Щелчок.
Физиономист из меня, оказывается, никудышный. Влип покруче, чем с Ираидой. Попробуйте оказаться в шкуре мазохиста, который недавно расстался со своей любимой и теперь вынужден обходиться услугами платных «хозяек», как правило, не слишком умелых и, что еще хуже, не всегда чувствующих тонкую грань между любовной игрой и настоящей жестокостью. Удовольствие, мягко говоря, ниже среднего. Ох, ниже!
Мой невольный «духовный брат», кажется, принял меня за уличного фотографа и сердито бросил на бегу, что платить не станет, не на того, дескать, я нарвался. Фыркнул, побежал дальше — и слава богу.
Я же зашел в первое попавшееся кафе, уселся за столик возле батареи центрального отопления, втиснул озябшие ладони в горячие межреберные щели радиатора. Наплевав на собственные спартанские принципы, заказал крепкий кофе и сто граммов импортного виски, дорогого, как свежевыжатый бриллиантовый сок. Закурил. Положил перед собой фотоаппарат. Вздохнул тяжко, поминая злодея Тормана. Нехилое наследство он мне оставил, нечего сказать... Интересно, а сам Сашка тоже всякий раз — вот так?.. И, получается, он знал о людях больше, чем кто бы то ни было? Потому что только на моей памяти он сделал многие тысячи снимков. Ничего удивительного, что Торман так люто пил: было с чего. Ой, было... — я зябко поёжился, вспоминая свои давешние эксперименты.
Тем не менее, через пятнадцать минут я покинул кафе с твердым намерением продолжать опыты. Инстинкт любопытства оказался сильнее инстинкта самосохранения. Я знал, что остановившись сейчас, вряд ли найду в себе мужество когда-нибудь расчехлить волшебный Nikon; я также знал, что не прощу себе подобного малодушия. А с собой, любимым, лучше жить в мире.
Снимать я решил только собственных сотрудников: за ними можно наблюдать не только в ходе эксперимента, но и после его завершения. Вдруг и с моими натурщиками начнут твориться какие-то нелепости? За два часа отщелкал шесть кадров, шесть ледяных гадюк проползли по моей спине, шесть раз вздыбились волосы на загривке.
Когда я вернулся на пустой склад и обессилено рухнул рядом с уютно похрюкивающим электрическим чайником, мне казалось, что моя опустошенная оболочка способна теперь вместить весь мир. Лиха беда начало.
Глава 109. Инициация
Видимо, инициация действительно содержит модель всякого повествовательного текста (например, выделение индивида из коллектива может лежать в основе самого понятия героя, уход и возвращение — через волшебную сказку — стали рамкой для большинства сюжетов, характерный ритм потерь и приобретений также обнаруживается во многих жанрах).
— Я от бабушки ушел, — говорю тихонько. — И от дедушки ушел. Я от зайца ушел, и от волка ушел... От кого там еще положено уходить? Ушел! И куда пришел? А вот непонятно. И, в общем, не важно, потому что и отсюда скоро придется уходить. Да?
Глава 110. Иосиф
Он скоро оказывается любимцем своего господина...
— Не знаю, о чем ты спрашиваешь, но как скажешь, так и будет, — отвечает небо вполне человеческим голосом. И добавляет добродушно: — Со мною очень легко договориться.
Поначалу я не удивляюсь даже. Чему удивляться-то? Самое время голоса слышать, ангелам небесным свидания назначать в городском парке, да чужие фамильные привидения по лестницам старинных замков гонять. Наше дело солдатское: надо — значит надо, и точка. Лишь бы только летающие тарелки встречать не заставили: уж больно глухие места выбирает для парковки оная неопознанная летающая посуда, если верить соответствующим брошюрам. А я горожанин, мне по тайге с рюкзаком не с руки блуждать...
И лишь несколько секунд спустя до меня доходит, что глас неба подозрительно похож на голос Вени. Одним разумным млекопитающим стало больше в этом помещении — всего-то делов, никакой мистики!
— Ты обдумал мое предложение? — бодро спрашивает Вениамин. — Или не до того было?
— Не до того, — соглашаюсь виновато. — По объектом мотался, мёрз, виски жрал, аки ковбой какой... Сейчас начну думать.
И тут меня осенило. Почему бы не воспользоваться свежеприобретенным чудесным даром в личных целях? Один щелчок — и Веня будет для меня как на ладони. Во-первых, действительно любопытно, что он за тип. Во-вторых, смогу понять, стоит ли ввязываться в его авантюры. А в-третьих... Ну, скажем так: жизнь богата сюрпризами.
Завариваю чай, гостеприимно отодвигаю для него колченогий стул. Как бы между делом извлекаю фотоаппарат.
— Восстанавливаю утраченные навыки, — говорю. — Заодно развлекаю наших работничков. Они почему-то цепенеют, увидев меня с камерой в руках. Думают, что это какая-то новая непостижимая форма репрессивного контроля.
— Паранойя называется, — одобрительно кивает Вениамин. — Насколько я понимаю, сейчас ты и меня подвергнешь этому самому репрессивному контролю. Страшно даже.
— Подвергну, если не возражаешь. Я когда-то славился умением снимать без вспышки в полутемных помещениях, вроде этого. Хочу проверить, что можно сделать с жалкими остатками былого мастерства в условиях нашей конторы. А ты — такой хороший крупный предмет...
— Ну, ежели крупный предмет, тогда давай, — соглашается Веня. — Мы, крупные предметы, ценим внимание профессионалов и всегда готовы пойти навстречу. И берем недорого: всего-то сто баксов за час...
Он продолжает в том же духе, пока я демонстративно долго вожусь с настольной лампой, открываю и закрываю окно, кручусь так и сяк, выбирая удачный ракурс, словно бы действительно заинтересован в получении качественного портрета, и более ни в чем. Наконец, решаю, что окно нужно открыть нараспашку, а лампу выключить вовсе. Слабый, мягкий, рассеянный свет, работать с ним очень трудно, зато и результат может превзойти ожидания. В довершение, укладываюсь на пол: и ракурс интересный, и легче скрыть потрясение, ежели таковое окажется слишком велико.
Глава 111. Ипполит
Ипполит презирал любовь и славился как охотник.
Оказалось, что я уже вполне привык к новому способу общения с ближними. И даже научился получать от него удовольствие. Да и Вениамин был на редкость удачным объектом изучения. То самое позитивное переживание, которого мне так не хватало. Козырный туз в моей новой колоде.
Он, разумеется, не был ни ангелом, не святым, ни праведником, ни аватарой Кришны, ни младшим сержантом незримой армии физкультурников духа, ни даже наследником розенкрейцеров. И все же в его шкуре мне чертовски понравилось. Если бы мой странный дар становиться кем-то другим стал массовым явлением, Веня мог бы сколотить состояние, позволяя чужакам за умеренную плату вторгаться в свое внутреннее пространство. Думаю, нашлось бы немало желающих приобрести постоянный абонемент, и я сам возглавил бы список очередников. Очень уж комфортно.
Среди почти десятка беспомощных, растерянных, заброшенных детей, чьи судьбы сегодня навсегда перемешались с моей, Вениамин оказался единственным взрослым человеком, прекрасно приспособленным к жизни и даже, кажется, к смерти. У него хватало мужества жить с открытыми глазами, видеть вещи такими, каковы они есть, и называть их собственными именами — по крайней мере, наедине с собой. Он не озирался по сторонам в поисках участия и поддержки; даже слов таких старался не употреблять.
Он был абсолютно самодостаточен — в том смысле, что его душевное благополучие не зависело от других людей. Любят его окружающие, или нет — это, как полагал Веня, их проблемы. Да и не слишком высоко ценил пылкость чувств. Влюбляясь (что случалось с ним довольно часто), снисходительно посмеивался над собой. И не уставал напоминать себе, что влюбленность — пустяшная душевная хворь, что-то вроде острого респираторного заболевания, а потому пройдет сама собой, в точности как простуда: если лечить — через неделю, а если не лечить — через целых семь дней, как говорят участковые терапевты. Встретив женщину, которая с первого взгляда показалась ему единственным существом, поблизости от которого следовало бы оставаться всю жизнь, он благоразумно сделал ее своим лучшим другом, справедливо полагая, что его любовь недорого стоит, зато дружба — сокровище, достойное упасть к ногам царицы. Она удивилась, но дар приняла, и Вениамин нашел в себе мужество смириться с этой удачей, хоть и был в ту пору слишком молод для столь мудрого решения.
На протяжении последних пятнадцати лет он начинал всякий день с чтения Екклесиаста. Выбирал несколько строк наугад и твердил их, стоя под холодным душем: суета сует, все суета! Действовало, по его мнению, весьма отрезвляюще.
При всем при том, Веня не был ни скептиком, ни циником, ни мизантропом. Дожив до сорока лет, он все еще взирал на мир с откровенным любопытством, ожидая от него феерических сюрпризов или, на худой конец, забавных недоразумений. Мир, впрочем, его не обманывал. Вениамину всегда находилось, чем занять свой беспокойный ум. Он, можно сказать, был избалован судьбой — в этом, и никаком ином отношении.
Ключом к его сердцу было слово «интересно» — потому-то и мне нашлось местечко в этой, не слишком вместительной, сокровищнице. Веня, оказывается, давно уже искал повод сойтись со мною поближе на предмет детального изучения моей загадочной, по его мнению, персоны. Совместная трудовая деятельность в макулатурном бизнесе давала ему не слишком много возможностей для наведения мостов: Веня чувствовал себя в своей тарелке только общаясь на равных, статус начальника (как, впрочем, и статус подчиненного) доставлял ему вполне ощутимое неудобство, сковывал движения души. Авантюра с вымышленным мёртвым фотографом была придумана экспромтом, и теперь он собирался использовать ее на полную катушку. Впрочем, возможность разыграть художественную тусовку, а заодно — чем чёрт не шутит! — заработать твердую валюту и некую новую, отличную от прежней, репутацию тоже казалась ему весьма соблазнительной. Он был азартен и любил срывать банк по полной программе.
И вот еще что. В последнее время Вениамин все чаще чувствовал, что ему пора «встряхнуться». Настойчиво напоминал себе, что жизнь любого сытого, довольного собой сорокалетнего мужика похожа на старую шубу: на первый взгляд, вполне еще хороша, но присмотришься повнимательнее и увидишь, что она трачена молью, нитки подгнили, подкладка начала расползаться, да и пуговицы пришиты кое-как, тонкими разноцветными нитками. И если не заняться безотлагательно починкой, расползется по швам, рассыплется, разлезется на неопрятные комки свалявшегося меха.
Веня втайне надеялся, что я могу оказаться крупным специалистом в скорняжном деле. Впечатлившись моими способностями к гаданию и дав волю собственной фантазии, он решил, будто я способен на многое — возможно, даже обладаю достаточными полномочиями, чтобы вносить некоторые исправления в книгу судеб. Не привыкший рассчитывать ни на кого, кроме себя, Веня, пожалуй, и под пыткой не сознался бы, что ожидал от меня куда больше, чем один человек может дать другому. Поэтому себе он сказал, что просто должен бежать за мной, как Алиса за Белым Кроликом: авось попадется на нашем общем пути некая диковинная бездонная нора, а там уж, как водится, по обстоятельствам.
Глава 112. Ирвольсонсин
Тогда они призвали на помощь небесного владыку, и тот спустил с неба железную веревку...
Разумеется, я узнал о Вениамине много больше — ровно столько, сколько знал о себе он сам, и еще немного сладкого на закуску. Но вышеизложенного вполне достаточно, чтобы объяснить, почему я принял его нелепое, в сущности, предложение. Не следует отталкивать дружескую руку, сколь бы причудливым ни казался способ ее протянуть. И, уж тем более, нельзя игнорировать просьбу о помощи, даже высказанную обиняками, на тарабарском наречии.
Какой из меня помощник? Правильно, никакой. Оба мы блуждаем впотьмах, каждый заблудился в своих персональных трёх соснах, и чужая карта местности кажется заманчивой лишь на расстоянии.
Все это так. Но если очередной Джек желает попасть в Страну Чудес, мой долг вытряхнуть из карманов все волшебные бобы, а уж что вырастет, то вырастет — так я тогда решил.
Глава 113. Исаак
«Бог да воссмеётся»
Поднимаюсь с пола, как ни в чём не бывало. Завариваю чай. Веня поглядывает на меня с нетерпением, как на телефонную трубку, издающую долгие гудки: «ждите ответа». Я держу паузу — не потому что она так уж необходима, а лишь внутреннего драматизма ради. Цену себе набиваю, очком виляю, как сказал бы Торман, новоиспеченный святой покровитель австралийских сумчатых.
— Совершенно идиотская авантюра с этим вымышленным покойником, — говорю, наконец. — Зато смешная. Вполне в моем вкусе. Я же, в сущности, комический персонаж: если добровольно не влипну в какую-нибудь дурацкую историю, всегда найдется добрый человек, готовый тортом в рожу запустить... Что ж, я не против, давай развлечёмся, пока этот злыдень с тортом не вышел на тропу войны.
— Вот и правильно, — спокойно кивает Веня. — Биографию сам ему придумаешь, покойничку-то?
— Нет уж. Это удовольствие должно быть разделено поровну.
— Отлично. Тогда есть деловое предложение. У тебя никаких планов на Новый год нет, так?
— Так точно.
— Ну вот. И мои планы обломались в связи с Райкиным отъездом в отчий дом. А светская жизнь заманала. Предлагаю отправиться ко мне на дачу, одичать до наступления полуночи, забить на телевизор и шампанское, пить водку, орать песни, а в перерывах сочинять биографию нашему гению и обдумывать этапы его светлого пути.
— Принимается с одной поправкой: я буду пить ром.
— Пиратом, небось, был в прошлой жизни? — с неподдельным сочувствием спрашивает Веня. — Пиастры по необитаемым островам ныкал, а? Семнадцать человек на сундук мертвеца?
— Йо-хо-хо! — отвечаю с достоинством.
А что тут еще скажешь?
Глава 114. Ит Матроми
Верховное божество у летийцев и барбарцев. Ит Матроми не вмешивается в дела людей и не служит объектом почитания.
Проявляю пленку. Пока она сохнет, потерянно брожу по просторной, неуютной, но прекрасно оборудованной студии на улице Красикова, право на недельную аренду которой даровал мне щедрый Санта-Клаус Веня. То и дело хватаюсь за несвежий «Огонёк», до моего вторжения прозябавший на местном подоконнике, и всякий раз откладываю его в сторону, поскольку буквы двоятся, прыгают перед глазами и даже, кажется, фосфоресцируют слегка по краям. Не до чтения мне сейчас.
Нервничаю, понятное дело. Что я увижу на плёнке — это еще вопрос. Рентгеновские снимки своих натурщиков? Двумерные изображения их бессмертных душ? Групповые композиции в древнеегипетском духе, Ка, Ах и Ба в обнимку?
Ничего в таком роде, разумеется, не произошло. Негативы как негативы. Вполне качественные. Если участь, в сколь прискорбном состоянии пребывал фотограф, так и вовсе прекрасные. Можно печатать. Но сначала надо выпить кофе. Пятую чашку за день, между прочим... А, пустое, все равно я в себя сегодня столько всякой дряни влил, что на сновидения можно не слишком рассчитывать. Да и завтра придется хлестать новогодний ром в обществе Вениамина, ничего не попишешь. Значит, все очистительные процедуры назначим на послезавтра, правильно? Правильно. Здоров же ты, мужик, компромиссы находить. Что бы я без тебя делал?
Печатаю снимки. Действительно, ничего особенного. Все очень неплохо получились, просто красавчики, в том числе и неизвестный элегантный мазохист. То ли народ фотогеничный подобрался, то ли свет здесь, в Москве, какой-то особенный, то ли у меня теперь рука такая лёгкая, сразу не разберешь. Но даже привлекательность моих моделей в пределах нормы. Веня не стал похож на Клинта Иствуда, а изображение Ираиды Яковлевны вряд ли украсит обложку журнала Playboy. Когда завтра я раздам им портреты, все будут весьма довольны собой. Просто довольны, не более того.
Интуиция подсказывает мне, что и в жизни этих людей вряд ли что-то переменится после нынешнего сеанса прикладной фото-магии. Я не «украл» их «души», что бы ни думали по этому поводу суеверные обитатели Полинезии, но и от себя ничего не прибавил. Все, что случилось, случилось только со мной; окружающим от моих экзотических переживаний ни вреда, ни пользы. Да, я побывал в десятке чужих шкур, прожил за этот день несколько долгих чужих жизней и даже, кажется, возлюбил несовершенные потроха ближних, как собственные — а что мне оставалось после нескольких бурных инцидентов на границе между "я" и «не я»?.. Но это чудо было на одну персону. Как почти все, что со мною происходит.
Вот и славно.
Можно ложиться спать. Прямо здесь. Зачем куда-то ехать? Мой дом там, где я сам, иного мне не дано; возможно, иного не дано никому. Я хоть, по крайней мере, это понимаю.
Глава 115. Иуда Искариот
... впервые проявляя свое злонравие, чинит непрерывные обиды мнимому брату.
Просыпаюсь на рассвете, как ударом тока сокрушенный запоздалой идеей, посетившей меня, разнообразия ради, ни наяву, ни во сне, а где-то на полпути между тем и другим.
Что будет, если я сделаю автопортрет? Возьму в руки чудесный Сашкин Nikon, подойду к зеркалу и — щелк! Что, хотел бы я знать, откроется мне в этот миг? И не окажется ли, что я нашел самый простой способ раз и навсегда поменяться местами с собственным двойником, которым, помнится, с энтузиазмом стращал меня старый оборотень Франк, суровый предводитель моих кошмаров, похититель красавиц, астролог-любитель, из дома, построенного на перекрестке миров?
О, господи.
Нет.
Ни за что!
Лишь бы не сделать это нечаянно, по рассеянности, или по пьяному делу... впрочем, я ведь не пью совсем... А если мне приснится, что я стою у зеркала с фотоаппаратом? И если во сне я окажусь безрассуднее, чем наяву? Что тогда?
А вот не знаю.
Мужество покидает меня, оно пулей вылетает из помещения, вульгарно хлопает дверью, даже прощальной записки не оставляет, сволочь. И как я теперь без него буду обходиться?
Да никак не буду. Просто попробую еще немного поспать. Хотя бы часок, а лучше — два. Утро — вообще не мое время. По утрам я нервен, уязвим, тревожен и недоволен судьбой. Звонок в дверь кажется мне вестником микрокатастрофы, вроде визита участкового, а шорох в ванной — свидетельством присутствия в доме, как минимум, маньяка-убийцы. Отлично понимаю, что все это глупость, бред и любительская паранойя, но ничего не могу поделать. Будь моя воля, общался бы с собой только после полудня, не раньше.
Дрыхни, сука! — приказываю себе таким страшным голосом, что сердце уходит в пятки.
Как ни странно, это действует, и я сплю до одиннадцати утра. Когда я у нас в последний раз просыпал работу? Нынешнюю, кажется, и вовсе никогда. Ну вот, наконец-то свершилось.
Все к лучшему, — удовлетворенно заключаю, стоя под душем. У Ираиды есть ключ от склада и соответствующие полномочия, так что, будем надеяться, торговцы мои недолго страдали в разлуке с товаром. Зато я выспался. Сегодня мне предстоит долгая бессонная ночь, полная, к тому же, тяжких умственных усилий. Не просто ведь водку пьянствовать собрались, а сочинять трогательную биографию нашему покойничку, еще одному моему двойнику.
Стоп. Еще одному?
Ну да.
Смеситель работает скверно, вода то слишком горячая, то слишком холодная, надо бы ее отрегулировать, но я временно утратил счастливую способность обращать внимание на такие мелочи. Стою, голый, мокрый дурак, с просветленным лицом, по лбу себя стучу демонстративно, словно для скрытой камеры стараюсь. Впору в подъезд с криком «Эврика» выскочить.
Потому что меня, и правда, осенила одна идея. Куда более дикая, чем заключение древнего грека Пифагора о теле, помещенном в жидкость, но и куда более актуальная — не для бурно прогрессирующего человечества, конечно, а лишь для меня, любимого. Возможно, она сулит избавление от некоей гипотетической напасти, суть которой до сих пор представляется мне тёмной и невнятной, и от этого еще более пугающей.
Франк говорил, что меня, дескать, выдумали. Вернее, все еще выдумывают. Процесс сей, если я правильно понял путаные объяснения Франка, пока не завершен.
Вот и отлично.
У меня есть шанс опередить этих «выдумщиков», кем бы они ни были. Я выдумаю себя первым. Выдумаю — и тут же торжественно похороню, сообщив об этом прискорбном событии нескольким сотням случайных свидетелей — для начала. Мои «злые гении» могут съесть свои шляпы, ежели, конечно у них таковые имеются, что, откровенно говоря, сомнительно... Пусть себе стараются, сочиняют похождения несвежего покойника. Все это будут лишь дополнительные детали биографии, в финале которой я собственными руками водружу надгробную плиту — сегодня же! С бредовой опасностью следует бороться только бредовыми методами, не так ли?
Разум мой в смятении, он робко сообщает мне, своему господину и повелителю, что никогда прежде я не был столь прекрасно подготовлен к примерке смирительной рубашки. Но мне плевать, пусть себе хипешит. Нутром я чую, что нащупал правильное решение. Остается воплотить его в жизнь, не совершив ни единой ошибки. Это, конечно, почти невозможно: я не знаю правил этой игры, следовательно, не могу определить, что является верным решением, а что — ошибкой. Значит, придется угадывать. Была такая телепередача в годы моего детства: «Угадай и нарисуй», а я так и не собрался принять в ней участие. Ну вот, заодно и...
«Клинический придурок, — говорит мое отражение, опасливо взирая на меня из глубины запотевшего зеркала. — Психопат несчастный». Я тоненько, по-детски, хихикаю: вероятно, это и есть внутренний конфликт. Настоящий, как в кино-не-для-всех. Ах!
Чувствую себя слепым канатоходцем, который только-только приготовился сделать первый шаг по проволоке, натянутой не то над бездной, не то над разноцветным батутом — я ведь не знаю даже, приведет ли возможное падение к моей гибели, или дело ограничится взрывом хохота в зрительном зале. Впрочем, я вообще ничего не знаю.
Но, по крайней мере, я, кажется, нащупал эту чёртову проволоку, по которой мне предстоит пройти.
И это лучше, чем ничего.
Глава 116. Ифа
В мифологии Йоруба божество гадания, мудрости, судьбы. <...>Жрецы Ифа считались главнейшими среди других.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |