— Знаю, но у меня есть очень важное дело, действительно важное.
Они оба прислушались к звуку приближавшейся сирены. Он был похож на собаку, услышавшую свисток.
— Меня не существует. Вы никогда меня не видели. Пожалуйста. Луиза, сделайте мне только одно одолжение.
Он — законченный грешник. Как и Луиза. Луиза. Уже только то, как он произнес ее имя… она тряхнула головой, пытаясь вытрясти его из своего мозга.
Он вышел через заднюю дверь как раз в ту секунду, как Джим Такер прошагал по подъездной дорожке. Она мысленно прокручивала в голове варианты, как представить все это Джиму. Она действительно собирается убрать Джексона из общей картины? Ни один из оставшихся двух свидетелей не давал повода считать, что он хотя бы смутно понимает, что происходит вокруг. Сквозь уже несуществующую стеклянную дверь на террасу она знаком показала Джиму Такеру пройти к парадному входу.
— Луиза, я и не знал, что ты уже на месте.
Она увидела в воротах констебля уголовного отдела и двух женщин-полицейских в форме, вот они уже идут по дорожке. И тут у нее зазвонил телефон, и мир вокруг покачнулся. Арчи.
— Сейчас приеду, — сказала она ему. — Арчи, — сказала она Джиму. — Мне нужно идти.
Он поморщился, предчувствуя, какой хаос вот-вот получит в наследство. Она попыталась смягчить удар, что в данных обстоятельствах было почти невозможно:
— Джим, послушай, я пришла сюда только секунду назад, я знаю не больше тебя, и фактически ты — первый офицер полиции на месте преступления, а мне нужно ехать.
Констебль уголовного отдела и двое констеблей в форме направились было к стеклянным дверям террасы, но, поняв, что вот-вот затопчут место преступления, свернули к парадному входу. Одна из женщин-полицейских отделилась от группы и подошла к Мартину Кэннингу. Луиза услышала, как она позвала его:
— Мистер Кэннинг? Мартин? С вами все в порядке? Я — констебль Клэр Депонио, вы меня помните?
Еще сирены, одна из которых принадлежала карете «скорой помощи». Луиза почувствовала вкус крови в том месте, где прикусила губу. Она не сказала: «Джим, вспомни, что за тобой должок». Она не сказала: «Как дела у твоей красавицы-дочки в университете? Спорим, она радуется, что не села за наркоту». Ничего этого не нужно было, он знал, что пришло время платить по счету, — как посеешь, так и пожнешь. Он молча кивнул в сторону задней двери. «Спасибо», — выговорила она и исчезла. Интересно, сколько дисциплинарных, возможно даже, преступных нарушений она совершила за последние пять минут? Она не стала утруждать себя подсчетами.
Арчи по телефону был какой-то странный — напряженный и слегка напуганный, — и она подумала, что его арестовали или он кого-нибудь убил. Но все оказалось еще хуже.
Потом они с Ириной направились в его тараканий отель, мимо устрашающего вида мужчин, околачивавшихся у входа. Нечто среднее между швейцарами и охранниками, они всегда были одеты в черные кожаные куртки, всегда с сигаретами во рту. Они открывали двери (иногда) и вызывали такси, но больше напоминали гангстеров. Один из них что-то сказал Ирине, но она только отмахнулась.
А потом они оказались у него в номере, и, не зная, как так вышло, он стоял перед ней в одних трусах и говорил:
— Отличная обивка. Для комфорта, а не для скорости.
Потом время снова скакнуло вперед, и вот она сидит на нем верхом на узкой кровати, в бюстгальтере и туфлях, издавая короткие лающие звуки, которые могли бы означать сексуальное возбуждение, если бы ее лицо хоть что-нибудь выражало. Мартин не принимал в соитии практически никакого участия, неожиданность и торопливость застали его врасплох. Он кончил так быстро и тихо, что ему стало стыдно. «Прости», — сказал он, и она пожала плечами и согнулась над ним, проведя роскошной гривой по его груди, — этот дразнящий жест показался ему машинальным. Он увидел отросшие темные корни ее крашеных светлых волос.
Она слезла с него. Алкогольный туман у него в мозгу немного рассеялся, он смотрел, как она зажигает сигарету, и его охватывало тошнотворное тупое уныние. Едва знакомая женщина в чужой стране не станет бесплатно раздеваться до бюстгальтера с туфлями и скакать на тебе, как на лошади. Может, она и не проститутка по профессии, но взамен она ожидала денег.
Она подобрала одежду и стала одеваться, сжимая сигарету во рту. Поймав на себе его взгляд, она улыбнулась.
— О’кей? — спросила она. — Ты хорошо ведешь время? Хочешь дать мне маленький подарок за хорошее время?
Он встал и запрыгал по комнате, пытаясь влезть в брюки. Эта ночь опустила его достоинство на глубину, которой он раньше и представить себе не мог. Он порылся в карманах в поисках денег. Почти все его наличные достались Гранд-отелю, осталась только двадцатирублевая купюра и немного мелочи. Ирина посмотрела на нее с отвращением, и он попытался объяснить ей, что может спуститься в холл и снять деньги с «Визы». Она нахмурилась и сказала:
— Nyet, «Виза» нет.
— Нет-нет, я не предлагаю тебе «Визу». Я обменяю деньги. Я сниму доллары внизу.
Она энергично закивала. Потом указала на его «Ролекс» и спросила, обматывая голову шарфом и застегивая пальто:
— Хорошие?
— Да, настоящие, но…
— Ты дашь мне.
Ее голос стал резким и неуступчивым. Было четыре утра (он понятия не имел, как так вышло, — когда он в последний раз смотрел на часы, было одиннадцать вечера). В соседней комнате спала пожилая пара из Грейвсенда. Что они подумают, если их разбудит русская женщина, требующая денег за секс? Что, если она начнет кричать и швырять вещи? Просто смешно, часы стоили больше десяти тысяч фунтов, обмен явно неравноценный.
— Нет, я сниму деньги, — настаивал он. — А потом отель вызовет тебе такси.
Мартин представил, как один из грозных мужчин в черной коже сажает ее в такси и смотрит на него, зная, что он только что заплатил ей за секс.
Она сказала что-то по-русски и шагнула к нему, пытаясь схватить за запястье.
— Нет, — сказал он, уклоняясь в сторону.
Она сделала еще один выпад, и он снова отступил в сторону, но на этот раз она споткнулась и потеряла равновесие. Вытянутые вперед руки не спасли ее от удара головой об угол письменного стола из дешевого шпона, занимавшего в маленьком номере почти всю стену. Она вскрикнула, словно подбитая птица, и затихла.
Сейчас она встанет. Сейчас она встанет, держась за ушибленный лоб. У нее будет ссадина или синяк, ей будет больно. Он, наверное, снимет с руки «Ролекс» и отдаст ей, чтобы утешить и чтобы она не устраивала больше сцен. Но она не встала. Он присел на корточки и потрогал ее за плечо.
— Ирина? — нерешительно позвал он. — Ты ударилась, тебе больно?
Шарф соскользнул у нее с головы. Она лежала лицом вниз на дрянном ковре и не отвечала. Беззащитно белела полоска шеи.
Он попытался перевернуть ее, не зная, можно ли это делать с человеком, который сам себя отправил в нокаут. Она оказалась тяжелой, намного тяжелее, чем он предполагал, и странно неподатливой, будто нарочно решила ему не помогать. Ему удалось-таки перевернуть девушку, и она безвольно шлепнулась на спину. Глаза у нее были широко открыты и смотрели в пустоту. От шока у Мартина на секунду замерло сердце. Он отпрянул, наткнулся на спинку кровати, упал, больно стукнулся голенью, ушиб ступню. У него в груди что-то росло, рыдание, вопль, он не знал, чего ждать, и очень удивился, разродившись глупым сдавленным вскриком.
Это было необъяснимо. Только и всего что красная отметина на виске. Для такого исхода был один шанс на миллион — перелом шейного позвонка или внутричерепное кровотечение. Он потом много месяцев читал про черепно-мозговые травмы.
Самая малость. Если бы на ней не было каблуков, если бы ковер не был таким изношенным, если бы у него хватило здравого смысла понять, что ни за что на свете такая девушка, как она, не проявила бы к нему искреннего интереса. На секунду он увидел эту сцену чужими глазами — глазами администрации отеля, мужчин в черной коже, полиции, британского консула, пожилой пары из Грейвсенда, умирающего бакалейщика. Никто из них никогда не истолковал бы происшедшее в его пользу.
Паника. Паника билась у него в груди, циклоном крутилась в мозгу, волна адреналина прошла по его телу и смыла все мысли, кроме одной: «Избавься от нее». Он оглядел комнату, проверяя, как много следов она в ней оставила. Только сумочка. Он бегло просмотрел ее содержимое — убедиться, что там нет ничего, что могло бы указать на него, что она не записала где-нибудь его имя или адрес отеля. Ничего, только дешевый кошелек, ключи, носовой платок и помада. Фотография в целлофановом бумажнике. На фотографии был младенец неопределенного пола. Мартин отказался думать о том, что могла означать фотография младенца.
Он рывком открыл окно. Номер был на седьмом этаже, но окна открывались настежь — в тараканьем отеле никто не заботился о безопасности постояльцев. Он подтащил ее к окну и, неловким объятием держа за талию, словно неумелый танцор, перевалил через подоконник. Он ненавидел ее за то, что она превратилась в громоздкую куклу, набитый песком манекен для штыковых упражнений. Он ненавидел ее за то, как она повисла между комнатой и улицей, как будто ей больше ни до чего не было дела. Русская кукла. На улице стояла гробовая тишина. Если она упадет с седьмого этажа, если ее найдут на тротуаре, то никто не узнает, спрыгнула ли она, или ее столкнули, или она просто упала спьяну. Она столько выпила, у нее в крови должно быть сто процентов алкоголя. Никто не сможет ткнуть пальцем в его окно и сказать: «Это Мартин Кэннинг, британский турист, это из его окна она выпала». Внизу стоял огромный контейнер для строительного мусора, почти полный. Ему не хотелось, чтобы она упала туда, — могут подумать, что кто-то пытался избавиться от тела, что она не сама упала.
Он надел ремешок ее сумки ей на шею и протолкнул сквозь него одну из рук — так надевают сумочки детям, — а потом схватил ее за круглые колени и толкал до тех пор, пока она не соскользнула вниз.
Если бы он целился в строительный мусор, то точно попал бы мимо, но именно потому, что он хотел, чтобы она упала на тротуар, она упала прямо в контейнер, перевернувшись в воздухе, прежде чем с треском рухнуть лицом вверх на дерево, камень и битую штукатурку. Трусившая мимо бродячая собака шарахнулась в сторону, но в остальном на улице все осталось по-прежнему. Он закрыл окно.
Он уселся на пол в углу и обхватил колени руками и сидел так долго-долго, у него ни на что больше не осталось сил. Он смотрел, как в комнату входит рассвет, и думал о незрячих глазах Ирины, для которых света больше не будет. По его ноге полз таракан. Звонок первого трамвая. Он ждал прихода строителей, представляя, как они поднимутся на леса, посмотрят вниз и увидят женщину, лежащую в мусоре, точно выброшенная кукла. Услышит ли он их крики из своего номера?
Он услышал рев двигателя, механический скрежет и подполз к окну. Мусорный контейнер болтался в воздухе — с этого расстояния он казался детской игрушкой. Мартин почему-то надеялся, что за истекшие часы она исчезнет, но она осталась на месте, сломанная и обмякшая. Контейнер направлялся в кузов огромной фуры, куда и встал с резким металлическим лязгом, эхом разнесшимся по морозному воздуху. Грузовик отъехал. Мартин следил, как он медленно сворачивает на мост через Неву. В конце моста он снова повернул и скрылся из виду.
Он выбросил человеческое существо, как мусор.
Проходя через паспортный контроль в аэропорту, он ждал, что какой-нибудь из этих наводящих ужас офицеров положит руку ему на грудь, почувствует, как колотится его сердце, посмотрит ему в глаза и увидит его вину. Но он удостоился только угрюмой отмашки. Он думал, что его ждет быстрая кара, но на деле получалось, что справедливость будет выдаваться ему по капле, раскатывая его в лепешку, пока он просто-напросто не перестанет существовать.
В небогатом магазине беспошлинной торговли он купил магнит на холодильник для матери, маленькую деревянную матрешку, покрытую лаком. На обратном рейсе бакалейщик сел с парой из Грейвсенда, еле втиснувшись в узкое кресло, и рассказывал им, как вычеркнул еще один пункт из своего списка «успеть до смерти». Подали самолетный обед — жалкое кушанье из слипшихся макарон. Мартин подумал, пустует ли палатка Ирины, или кто-нибудь ее уже занял. Перед приземлением бакалейщику стало плохо. «Скорая» подъехала прямо к трапу. Мартин даже не посмотрел в его сторону.
В комнате была женщина, которую он вспомнил по книжной ярмарке. Он понятия не имел, почему она здесь оказалась. Она сжимала в руках экземпляр «Араукарии» и вопила благим матом. Он подумал, что можно было бы пошутить, спросить: «Неужели такая плохая книжка?» — но не стал этого делать. Еще в комнате была блондинка, которая прокричала водителю «хонды» что-то по-русски. Хонда собирался убить русскую блондинку, и тут Джексон встал между ними, чтобы ее спасти, пожертвовать собой. Хонду переполнял гнев. У таких людей, которые выбрасывают в окно собак и угрожают женам пистолетами, что-то не в порядке с головой. Нарушенная химия мозга. Если бы здесь была Нина Райли, она сказала бы: «Положи оружие, трусливый мерзавец». Но ее здесь не было. Один только Мартин.
Время замедлило ход. Хонда поднял биту по знакомой аннигиляционной дуге. Русская девушка повернулась к нему лицом. Ее черты преобразились. Кукольные голубые глаза, не моргая, уставились на него, а розовый бантик губ сказал: «Пристрели его, Марти». Что он и сделал.
Тест на беременность.
Джексон прибежал (в буквальном смысле) обратно в квартиру, сбросил перепачканную кровью одежду на полу в ванной, прыгнул в душ и смыл Теренса Смита из своей жизни. У него была мимолетная шальная мысль пробежать всю дорогу от дома Хэттеров до площадки Джулии, но затем решил, что, если появится весь крови, это может показаться немного чересчур драматичным. Оставим это для «Макбета».
Он работал в многозадачном режиме (это вроде так называется) — натягивал одежду, вызывал такси, разглядывал свое помятое лицо в запотевшем зеркале, когда случайно опустил глаза и увидел его.
Джексон вытащил тест на беременность из мусорной корзины и уставился на него, как будто тот прилетел с Луны. Этого он никак не ожидал — хотя почему бы и нет? За те два года, что они вместе, ничего подобного не случалось, и вот пожалуйста. Полоска была синяя. Всем известно, что это значит. Это объясняло все — перемены настроения, потерю аппетита (и к еде, и к сексу), ее странную неуверенность. Джулия беременна! Что за невероятная мысль — у Джулии будет ребенок. Его ребенок. У нас будет ребенок. Джулия родит ему ребенка. Это можно было сказать столькими способами, но все сводилось к одному: внутри Джулии теплилась новая жизнь, в теле женщины, которую он любил, росло крохотное существо. Вдруг это мальчик? Как же будет здорово — иметь сына, стать отцом, не таким, как его собственный. У него в кармане до сих пор лежала крошечная куколка размером с арахис. Джексон набросил куртку, сунул руку в карман и, словно бусину чёток, покрутил в пальцах куколку-талисман.
Ребенок исцелит Джулию. В собственном ребенке для нее возродится потерянная Оливия. Ребенок расставит все по своим местам в ее жизни и в их совместной жизни тоже. Они — пара. Если они будут родителями, то так или иначе ей придется примириться с этим словом. Ребенок исцелит и Джексона тоже, закроет старые раны. Как говорила Луиза? «Сперматозоид встречается с яйцеклеткой — и бам! С каждым может случиться». И вот это случилось с Джулией.
Не то чтобы это был новый путь, но он вел в новый мир.
В гостиной играла классическая музыка. Свет в доме был выключен, в камине горела ароматическая свеча. Он настроил радио на «Классик-ФМ». От всего этого у Луизы просто сердце разрывалось. Голова Арчи торчала из-за спинки дивана. «Ты, Господи, знаешь тайны сердец наших, да услышишь Ты молитвы наши».[112] Он чуть повернул голову — наверное, на звук ее шагов — и спросил:
— Мам? — Голос у него дрожал.
— Арчи?
Она медленно подошла к дивану. Изо всех сил закусила губу, чтобы сдержать стон, рвавшийся наружу из самого нутра. Арчи поднял на нее взгляд и тихо сказал:
— Мама, мне очень жаль.
Он был бледный, глаза красные от слез. На руках у него, словно новорожденный, лежал Мармелад, сдувшийся и безжизненный. Завернутый в старый свитер Луизы.
— Я подумал, пусть чувствует твой запах, — сказал Арчи.
Еще один поворот штопора. Ее сердце разбито вдребезги.
— Мама, поплачь, — сказал он, и боль наконец-то нашла выход — Луиза издала пронзительный вопль, завыла не своим голосом.
Ее не было рядом, когда кот родился, и вот она пропустила его смерть.
— Но ты всегда была рядом между тем и тем, — сказал Арчи совсем по-взрослому. — Вот. — Он вручил ей скорбный сверток. — Я сделаю чай.
Она развернула кота и перецеловала голову, уши, лапы. И это пройдет.
Арчи принес ей сладкий чай, — наверное, слышал в какой-нибудь передаче по телевизору, что в трудную минуту помогает горячий и сладкий чай. Она в жизни не клала в чай сахар, но сейчас эта сладость оказалась неожиданно кстати.
— Он прожил хорошую жизнь, — сказал Арчи. Для четырнадцатилетнего мальчика это выражение еще не успело потерять смысл.
— Знаю.
Любовь — самое трудное, что есть на свете. И не слушайте никого, кто скажет, что это не так.
— Глория, нам пора, — сказала Татьяна.
Машины по-прежнему шипели, качая воздух, Грэм по-прежнему летал в космосе. Глория наклонилась и поцеловала его в лоб. Благословение или проклятие или два в одном, ибо действительность объемлет в себе все. Черное и белое, добро и зло. Его плоть на ощупь уже была неживой.
Что такое настоящее преступление? Капитализм, религия, секс? Убийство — в принципе да, но не обязательно. Кража — то же самое. Но жестокость и безразличие тоже преступны. И плохие манеры, и грубость. А хуже всего — безразличие.
Вскоре после свадьбы они с Грэмом поехали к его родителям, Берил и Джоку, на воскресный обед. Глория запомнила тощую жареную утку и пышный сливовый пирог. Поразительно, она с трудом вспоминала прошлую пятницу, но могла в подробностях пересказать, что ела сорок лет назад.
В тот день их машина (Грэм купил к свадьбе «триумф-геральд») почему-то осталась в гараже, и домой их повез отец Грэма — к скромному «жилью от Хэттера» («Пенкейтленд», старая модель, давно снятая с производства), свадебному подарку Джока и Берил. Так называемый «первый дом». И почему никто не торгует «последними домами»?
По пути они заехали «на склад» — то ли у отца, то ли у сына было там какое-то дело, уже и не вспомнишь. В те времена «Жилье от Хэттера» было просто строительным складом с ветхой конторой в углу. Глория вышла из машины, она никогда прежде не бывала ни на складах, ни в конторах, и сейчас, когда она стала одной из Хэттеров, пора было проявить интерес. Не стоило отказываться от своей девичьей фамилии — Льюис. Теперь, когда она беглая вдова, самое время к ней вернуться. Люди постоянно меняют личины, ее собственный дед сделался Льюисом, приехав в Лидс из Польши с одним фанерным чемоданом и фамилией, которую никто не мог произнести.
Оба Хэттера зашли в контору. Глория бродила по складу, полному таинственных ящиков и мешков. Она даже представить себе на могла, как это — начать строить дом. Интересно, что бы случилось с человеческой расой, если бы она, Луиза, была в ответе за прогресс, когда человек впервые ударил кремнем о кремень и создал орудия труда? Она бы и полку не смогла придумать, все хранилось бы в гамаках и мешках. Она была собирательницей, Грэм — владеющим отверткой охотником. Он шагал вперед и строил, она оставалась позади и заботилась обо всем остальном. Прошел всего месяц, как они поженились, искра еще не погасла, и Глория с безумным упоением накупала десертные тарелки и швабры с механическим отжимом.
Вдруг Глория услышала тихое мяуканье и, пойдя на звуки, обнаружила — вот радость-то! — гнездо с котятами, еще слепыми, как кроты, свернувшимися вокруг кошки-матери в углу склада, за грудой досок.
Хэттеры, старший и младший, вышли из конторы, и ее новоиспеченный свекор крикнул: «Ну что, Глория, нашла этих чертовых кошек?» Глория, которая уже представляла выстланную овчиной корзину, места в которой хватит по крайней мере двоим, а может, и всем котятам, откликнулась: «Да, мистер Хэттер, они такие хорошенькие». Котята были невыносимо милые. Глории пока не удавалось перейти на фамильярное «Джок», да так и не удалось за все те три года, что она была его невесткой. Хэттер-старший умер от обширного инфаркта, свалившись замертво в грязь на строительной площадке посреди шлакобетонного каркаса одного из своих домов. Столпившиеся вокруг рабочие в изумлении глазели на неподвижное тело. Титан покинул здание. Олимпиец же тем временем стоял на недостроенной кухне и размышлял, нельзя ли вставить окно еще поменьше.
— Грэм, — позвал Джок Хэттер, — займись этим мусором, ладно?
— Сейчас, — ответил Грэм, сгреб все пять мягких, теплых кошачьих телец и легким движением опустил их в стоявшую рядом с конторой бочку с водой.
Глория так удивилась, что целую ужасную секунду просто смотрела, онемев и не в силах двинуться с места, словно ее околдовали. Потом она закричала и рванулась к Грэму, чтобы спасти котят, но Джок удержал ее. Он был маленького роста, но удивительно сильный, и, как она ни извивалась и ни изворачивалась, ей не удавалось вырваться.
— Так надо, милочка, — мягко сказал он, когда она наконец успокоилась. — Так устроен мир, вот и все.
Грэм вытащил пять безжизненных маленьких телец из бочки с водой и бросил в старую цистерну из-под машинного масла.
— Долбаные кошки, — сказал он, когда она потом закатила ему истерику на кухне-камбузе их первого дома. — Глория, хорош уже сопли-то распускать. Это же просто, блядь, животные.
Убили. В Татьяниных устах это слово прозвучало странно. Оно было как раскат грома, от которого треснуло небо. Глории показалось, что треснувшее небо вот-вот рассыплется на куски и упадет ей под ноги. У нее подвело желудок. В животе было жарко и жидко, а сердце стучало слишком быстро для женщины, которая вот-вот получит пенсионный проездной. Убили подругу Татьяны. Лену. Хорошего человека.
Глория знала, что Татьяна сейчас скажет. И хуже всего то, что она поверила этому прежде, чем та успела назвать имя, даже назвала его за нее.
— Грэм, — без выражения сказала она.
— Да, — подтвердила Татьяна. — Грэм. Он очень плохой человек. Он приказал Терри убить ее. Все равно что убил сам. Никакой разницы.
— Да, — согласилась Глория. — Никакой разницы. Совсем никакой.
— Лена собиралась пойти в полицию, рассказать все, что знала.
— А что она знала? Про мошенничество?
Татьяна расхохоталась:
— Глория, мошенничество — ерунда. Есть вещи похуже. Грэм ведет дела с очень, очень плохими людьми. Тебе не стоит этого знать, они придут за тобой. Нам пора идти.
Глория склонилась над мужем и прошептала ему в ухо: «Внимает пусть трудам моим Всесильный и пусть трепещет».[113]
Они покинули место убийства. Это был настоящий побег. Глория нарушала правила, пусть и не свои собственные. Она прихватила черный мешок с деньгами и карту памяти, но никакой одежды, они бежали в чем стояли. Татьяна кому-то позвонила, к задней двери подъехала большая черная машина, и они в нее сели. Если Глория не ошибалась, это была та же машина, которая забрала Татьяну из больницы после сердечного приступа Грэма. За всю поездку водитель не проронил ни слова. Глория не стала спрашивать, кому принадлежит эта черная машина, — большие черные автомобили с тонированными стеклами чаще всего принадлежат плохим людям. Плохим людям вроде Грэма.
Они ехали на юг, к аэропорту, но Глория попросила «сделать небольшой крюк».
— Зачем? — спросила Татьяна.
— Дело, — ответила Глория, пока молчаливый водитель, выполняя ее указания, сворачивал с главной дороги к новому микрорайону. — Нужно закончить одно небольшое дело.
— Гленкрест-уэй, — объявила Татьяна, читая уличный указатель.
За Гленкрест-уэем последовали Гленкрест-клоуз, Гленкрест-авеню, Гленкрест-роуд, Гленкрест-гарденз и Гленкрест-уайнд — все до единого названия Татьяна читала вслух, вполне заменяя собой спутниковую навигационную систему, которая отказалась работать посреди бестолкового хаоса улиц новой застройки, экранированных зависшим туманом присутствия Грэма, облаком всезнания.
— Это район Гленкрест, — зачем-то сказала Глория, когда черная машина затормозила у обочины. — Реальные дома для реальных людей. Построены на старых горных выработках.
Она вытащила черный мешок для мусора, в котором было семьдесят три тысячи пятьсот фунтов стерлингов двадцатифунтовыми банкнотами.
Татьяна курила, прислонившись к крылу машины, а Глория перетаскивала черный мешок от дома к дому и раскладывала на порогах пачки купюр. На всех не хватит, но жизнь — это лотерея.
— Трагедия. — Татьяна покачала головой. — Глория, ты — чокнутая.
Они сели обратно в черную машину и покатили прочь. Вечерний бриз подхватывал двадцатки, и они кружились в воздухе, словно гигантские хлопья пепла. В зеркало заднего вида Глория успела заметить, как кто-то вышел из «Брикрофта» — одного из самых дрянных Грэмовых домов — и застыл в изумлении, глядя на летающие деньги.
У плохих отнимут, добрым отдадут. Робин Гуд, Робин Гуд, это Робин Гуд. Они бандитки, они разбойницы. Они — вне закона.
Чернота. Белый свет. Аплодисменты. Вполне мощные, как показалось Джексону, хотя чему удивляться — если не считать пары критиков, зал был набит друзьями, родственниками и преданными поклонниками. Для Джулии он сегодня должен был олицетворять сразу три эти категории и при этом ухитрился пропустить весь спектакль, проскользнув в зал, когда актеры уже выходили на поклон. Джексон знал, что убийство и боевые раны — не достаточно веские причины, чтобы пропустить выступление Джулии. Надо было все-таки прийти в крови.
Позже, в баре, труппа выпускала пар, словно перевозбужденные детсадовцы. Тобиас устроил целое представление, дабы убедиться, что у всех налито шампанское, а потом выдал экстравагантный поздравительный тост, который Джексон бросил слушать на середине. «За нас!» — заключили все и подняли бокалы.
Джулия взяла его под руку и положила голову ему на плечо.
— Как все прошло? — спросил он и почувствовал, как она слегка обмякла.
— Черт, ужасно, — сказала она. — Целые куски из сцены на айсберге отправились в самоволку, и этот идиот подавал мне не те реплики.
— Скотт Маршалл? Твой любовник?
Джулия убрала руку.
— Ты все равно была великолепна, — сказал он, жалея, что актер из него никакой. — Выше всяких похвал.
Джулия махом осушила бокал шампанского.
— И, — сказала она, — когда билетер ходил между рядами и искал врача… Я хочу сказать, очень жаль, конечно, беднягу, у которого случился сердечный приступ, но продолжать спектакль, будто ничего не происходит…
— Такое бывает, — попытался утешить ее Джексон.
— Да, бывает, но не на сегодняшнем спектакле, Джексон, — отрезала она. — Тебя там не было, верно? Ты ухитрился пропустить мою премьеру! Что такого важного случилось? Кто-нибудь умер? Или кто-то просто сказал: «Джексон, помоги мне»?
— Ну, на самом деле…
— Блин, ты так предсказуем.
— Успокойся.
— Успокойся?
«Никогда не говорите женщинам „успокойся“» — написано на первой странице руководства по эксплуатации, которое, увы, в комплект не входит.
— Я не собираюсь успокаиваться.
Она зажгла сигарету и жадно затянулась, словно это был ингалятор с вентолином.
— Тебе не стоит этого делать, — сказал он (руководство предостерегало и от этих слов тоже). — Ты же знаешь, что тебе придется бросить курить. И пить.
— Почему?
— А ты как думаешь?
— Понятия не имею.
В глазах у Джулии блестела незнакомая ярость, и Джексон понял, что не стоит к ней цепляться. До чего нелепо. Он совсем не так представлял себе этот момент. Он представлял свечи, цветы, мягкую шаль любви-нежности.
— Потому что ты беременна.
— И?.. — Она вызывающе вздернула подбородок и выдохнула струйку дыма в потолок, где та влилась в висящее над их головами ядовитое облако.
— И?.. — раздраженно повторил он. — Это еще что значит?
Этот разговор не должен был проходить в закоптелом баре, набитом галдящей публикой, но Джексон не мог придумать, как ее отсюда вывести. Интересно, как она собиралась ему сказать? Радость благой вести уже была запятнана. И тут его посетила страшная мысль.
— Ты ведь не собиралась от него избавиться, правда?
Она бросила на него холодный, равнодушный взгляд:
— Избавиться?
— Сделать аборт. Боже мой, Джулия, как ты могла об этом подумать. — Он чуть не выпалил: «Второго шанса у тебя может и не быть», но вовремя взял себя в руки.
— У меня большие сиськи, но это не означает, что у меня есть склонность к материнству.
— Джулия, ты будешь чудесной матерью. — Вне всяких сомнений.
Он не мог поверить, что она не хочет ребенка. Они никогда не говорили о детях, о браке — да, но не о детях. Почему? Разве могут мужчина и женщина быть по-настоящему вместе и не обсуждать этого?
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |