отца удел и власть? Ведь токмо раб так жаждет править; для вольного сия стезя – великая обуза, бремя.
Князь слушал их и более смурнел. Не дай Владимиру престол, не отпусти его на северные земли – начнется распря, пойдет искать: эвон взбагровел и отроческий глаз налился кровью. Нет, в самом деле повзрослел и ярость в нем крута, киплива. На братьев зрит и мысль о мести тешит... И новгородцы своевольны поелику вступили в сговор, замыслили взять себе сей худородный отпрыск, знать, есть тому причина и не отступят. Или зная, что Святослав не даст, уйти хотят из-под власти Киева, призвав себе со стороны? Сего допустить нельзя, не мир исполчившийся, так сами Русь разорвут... Но велика ль беда, что княжич сядет на Полунощные земли? Возвысит Новгород над Киевом и стольным назовет? Правленье вечевое утвердит по землям русским? Лиха ль беда?.. Пусть потягаются, пусть установят истину, и если на крови не замешают сей спор, лишь польза будет для Руси.
– Коль просите – не постою, возьмите, – решился Святослав. – Да зрите в оба, как бы из веча вашего не сделал каганат. Мал он еще и любопытен, с огнем играет, забавы чинит...
– Мы вскормим себе князя! – сказали новгородцы. – А будет баловать – прогоним, нам не впервой.
Волхвица стукнула по лбу князя:
– Сам не играй с огнем...
И в тот же час пошла, а Святослав за ней.
– А ты куда же? – бояре не стерпели. – Русь сыновьям оставил, себе ничего не взял. Сего в вашем роду от Рурика и близко не бывало!
– Как мне сидеть на киевских горах, когда супротив нас весь мир поднялся и токмо часа ждет, чтоб Русью овладеть и утвердить здесь свой порядок? Не сдержим супостата, не отстоим своих воззрений на человеческую суть – погибнем в роскоши и злате. Должно быть, вам известно, как червь сей исподволь снедает душу, ужель не испытали сами? Нам ли, Даждьбожьим внукам, поклоняться кумирам, кои воздвигаются рабами? А посему след утвердить своих. Себе не взял ни власти, ни земель. Далече мой престол, пойду и сяду там, где мне должно править.
И дверью хлопнул...
17
Мир следил за ним, как хищный зверь за своей добычей, которую не просто взять, но взявши, можно насытить брюхо. Князь чуял сей львиный взор и зрел оскал, и слышал рык угрожающий, но шел на Балканы, где был его престол. Скорей всего сам император Цимисхий напал бы на него в дороге, из засады, однако Святослав вел с собой дружину в десять тысяч, а царь византийский помнил, как русский князь, имея тысячу полуголодных, истощенных воинов, взял на копье Переяславец и все города булгар.
Сейчас же видел дружину вдесятеро больше и знал, почему гридни княжеские едут без кольчуг и лат, в одних рубахах. И посему готовил западню близ Переяславца. Хазарский каган, оправившись от бегства под булатом князя, собрал рассеянную Тьму и вновь пришел к своему брату – булгарскому царю без скипетра и державы. Тот вмиг забыл все свои клятвы Святославу, ибо по законам Тогармы присяга, данная властителю чужого рода, не имеет силы, и клятвопреступление грешно, коли творится против сородича.
Не князю русскому, но кагану был братом царь булгарский, и оба – сыновья Тогармы.
Совокупив полки, они пришли на порубежье и затворили путь Святославу на Балканы. Сорок тысяч войска, укрывшись среди камней и скал в горах, лежали, не дыша, и поджидали князя, а за его спиной, в трех поприщах, неотвратимым мерным шагом шагали легионы Цимисхия, готовые отрезать обратный путь и раздавить Дружину Святослава, как давят виноград. Князь же не изведал западни, хоть и ежечасно взирал на звезду Фарро, светившую над окоемом: мерцающий сей светоч не багровел и не окутывался пылью – знать, путь свободен. Боги с небес все зрели и молчали, вкушая дым травы Забвения...
Однако супостата выдал клин лебединый, тянувшийся в полуденные страны: позрев засаду, птицы развернулись, снизились и с кликом воинским пошли на Тьму.
Взглянул на это князь и, выстроив полки в порядок ратный, ударил сходу по сыновьям Тогармы и легионам Цимисхия. Те и другие, думая, что одни остались и супротив дружины не выстоят, в тот час же побежали в свои концы. А Святослав, соединив полки, погнался за царями и бил их до самых стен Переяславца. Из крепости к хазарам и булгарам подмога вышла, и, чуя смертный час, князь снял рубаху и бросил ее наземь.
– Помужествуем, братья!
Позрев на эту сечу, Даждьбог не выдержал и молвил Роду:
– Не двигай Время, Свет. Пусть солнце останется в зените хотя б на час. Князь не управится к полудню, и на закате твое светило ударит ему в очи и ослепит.
Владыка был неумолим.
– Коль помогу, он пуще возгордится и вовсе нас отринет. Что нам творить тогда? Сидеть на небесах, скучать? Ведь нас не будет, коли мужи такие не станут взоры поднимать и обращаться к нам.
– Тогда позволь хотя б дождем окропить их плечи и головы, смыть пот и кровь. Позри, им жарко, внуки пить хотят.
– Добро, кропи, – смирился Род. – Да токмо всех, и супостата.
Дождь из высоких облаков – слепой, сверкающий на солнце даждьбожий дождь – в тот час же пал на землю, омыл разгоряченных кметей, смочил гортани и уста, чтоб бог услышал их возглас:
– У Ра! У Ра!
И к вечеру дружина Святослава разбила наголову сыновей Тогармы и, взяв большой полон, вошла в Переяславец. Князь сел на трон.
– Вот я и дома...
Не медля снарядил и отослал гонцов к Цимисхию, веля сказать:
– Престол свой возвратил себе. Теперь хочу взять твой, ибо ты в союзе с Тьмой грозишь народам Ара ввергнуть их в рабство перед златом. Иду на вы! И скоро буду под Царьградом.
На сей раз все – и боги с небес и союзники Царьграда с русских порубежий – взирали на схватку великанов. Империя ромеев мнила себя центром мира и, битая, многажды царями скифов, русскими князьями, платила дань им и никак в толк взять не могла, почто, имея полмира под пятой, казну богатую, ученых полководцев и легионы воинов отважных, пред кем никто не мог стоять, не в силах выдержать удара варваров, коими они считали Русь. И всякий император, воссевши на престол, рвал прежний договор, хитрил иль вовсе отказывался платить, но в итоге получал щит, приколоченный к вратам Царьграда, и дань более тяжкую. Так же и Цимисхий, занявши трон, совокупил в союз народы многие и бросил вызов не Святославу, а суть Руси.
И получил свое. Разбив на поле брани стотысячное войско, князь взял на копье все города ромейские и пришел к Царьграду, как говорил. Испытывая неуемный страх пред дружиной, вдесятеро меньшей, и будучи в отчаянии, сначала император бил плетью полководцев, патрициев и челядь, просивших замириться с князем и дать ему дань, чтоб сохранить столицу от варвара. Затем пришел в себя и просьбам внял и, посылая Святославу дары и дань, признал себя вассалом, прося при этом встречи.
Князь дал добро. Вассальный император, суть подданный Руси, приплыл на корабле со свитой, в одеждах золоченых и с короной на битом лбу, а господин и победитель – в ладье с одним гребцом: вторым был сам. И как всегда в рубахе.
– Полмира мне платят дань и четверть мира – мои союзники, но я плачу тебе, – так начал Цимисхий. – Знать, ты владеешь миром? Ты управляешь им?
– Я не владею миром, – признался Святослав. – Зачем мне сие бремя? Довольно и того, что им владеет бог, а аз бога ведаю.
– Но ты захватил Балканы, Землю Сияющей Власти, и сел здесь княжить!
– Я взял лишь то, что испокон веков принадлежит славянам. Здесь перепутье всех Путей земных и середина земель народов Ара, и сел я ею володеть, чтоб уберечь от Тьмы.
– Ужель ты, сидя здесь, не имеешь замыслов, чтоб править миром?
– Се замыслы рабов, я рабства не приемлю.
– Я ныне побежден и данник твой, – начал хитрить ромейский царь. – Ты господин мне... Открой же тайну, поведай, отчего могучая империя терпит пораженье и склоняется пред Русью?
– Нет тайны никакой, – пожал плечами князь. – Ромеи забыли свое родство и вообразили себя древом. На самом деле вы токмо ветвь народов Ара, но ветвь отсохшая и не имеющая своих корней. Привиты вы к чужому пню вместо погибшей кроны. Вас не питают природные земные соки, и посему нет воли, чтобы сразиться насмерть, как мы идем на вас, без мзды и корысти. И ходим не за данью, а с мыслью всякий раз заключить мир и любовь. Вот и сейчас сие мы сотворили. И, полагаю, покуда жив я и силен, мир будет между нами, пусть не на совести – на страхе. Но будет ли любовь? Ведь ты же мыслишь – я император при короне и варвар предо мной... Скипетрами и державами у меня сума набита, корон не счесть, но много ли с них проку, коль всем известно: не цари, не шахи и не князья ныне управляют миром, а суть злато?
Вернувшись в свой Царьград, Цимисхий не нашел покоя. Позор его душил, словно грудная жаба, и в снах дурных виделся ему князь Святослав, сидящий на его престоле. И, просыпаясь, он бежал в тронный зал, чтоб убедиться, сон ли, затем скликал попов, чтоб воскурили ладан и изгнали беса, дух коего чудился царю. Патриции, придворные вельможи уже молву пустили – после похода болен император, из дворца не выезжает, не принимает полководцев, наместников земель, а изредка, призвав церковных иерархов и оракулов, узнать пытается, что есть любовь. И все время продолжает спор с неким варваром.
– Я просвещенный император! Мне ведома гармония, искусства тонкие и философия. Я изучил Платона и Аристотеля! Познал труды великих полководцев науку побеждать! Ужель все это ничего не стоит, коль ты, потомок грубых скифов, язычник и крамольник лютый, разбил меня? Нет, это невозможно! Ты не открыл мне таинства! Я зрю в твоем обличье благородство, в глазах – высокий ум. Скажи, где ты учился? И у кого? Кто был наставник твой?
Однажды ночью царь проснулся, проверил, пуст ли трон, и не попов позвал, а вспомнил кагана хазар, коего тайно пригрел подле себя: по договору с князем должен был его выдать головой. Утратив свой престол, власть и войско, Приобщенный Шад служил советником и мыслил возродить Хазарию.
– Ты много воевал со Святославом, – стараясь быть царственным, промолвил Цимисхий. – Ответь мне, в чем суть его таинства?
– Се дикий варвар, мой господин! – с готовностью сказал советник.
– Нет, ты не угодничай,
а правду мне скажи!
– Князь не просто смертный. Он – сын бога Рода, который плотью поделился, и рожден от волхвованья.
– Мы все цари – суть божьи дети или его помазанники! Ты истину глаголь, лукавый пес!
– Истина доступна богу, – замялся Приобщенный Шад. – В том, что отвечу, нет таинства... Вся сила Святослава в том, что презирает рабство, злато и смерть. Все то, на чем весь мир стоит.
– Прочь пошел! – и император метнул в него золотое судно – горшок ночной. – Я тоже злато презираю! И ненавижу рабство! И смерти не боюсь! Иди отсюда вон, пока не выдал Святославу!
Каган, обрызганный царским дерьмом, утерся и не ушел.
– Есть способ отомстить за свой позор. Я много воевал, и нрав княжий знаю...
– Пока он на престоле в Переяславце – для мести недоступен! Я посылал убийц наемных, льстецов и хитрецов, прекрасных жен, но все пустое. Поднявший руку мести в Земле Сияющей Власти в тот же миг гибнет сам, и лютой смертью.
– След выманить его!
– Я печенегов насылал на Киев, варяжские ватаги чуть Новгород не взяли – князь даже бровью не повел. Вкупе со златом он и свой род презрел: на вопли матери и сыновей своих не отвечает...
– Я выманю его...
– Чем и как? К себе он близко никого не подпускает...
– Есть возле князя человек, мне верный, – начал каган, пытаясь извернуться и не назвать имени. – Раб в прошлом, златолюбец, и тешит он месть за сына.
– Малуша-ключница, его жена и мать Владимира, – угрюмо сказал царь. – При ней Добрыня... И это все пустое. Рабыня любит Святослава и готова глотку перегрызть даже своему сыну, коль он на князя посягнет. Мне ведомо, что есть любовь рабыни к господину. Забудет, кто послал и с какой целью... Жена сия непредсказуема, ибо подвластна не хозяину, а космосу.
– Нет, император мой. Се не Малуша...
– А кто?
– Се муж. И воевода знатный.
– Знать, Свенальд! Я с ним сражался при Игоре, когда водил кентурию... К нему я тоже слал послов. Он умертвил или способствовал погибели всем трем князьям Руси из рода Рурика. А Святослава отказался выдать. Сказал: он люб, служу за веру.
– Что предлагал ему?
– Что можно предложить, коль златолюбец? Хотя и в прошлом?.. Много давал, не согласился.
– За веру потребна цена другая...
– Не согласится выдать князя! Он в старчестве сошел с ума!
– Цена! Во всем важно, какую цену назвать! Кому и в чем.
– Ты предлагаешь разорить Империю?
– Обогатить ее. И за обиды воздать. А ты в уплату долга свои легионы приведешь на устья рек и берега морей, где мы рабами были – суть господами над миром. Ужель ты пошлин не платил хазарам?
– Я бы привел... Но чем возьмешь Свенальда?
– Старшие сыны князя во гневе на Люта, от коего он бежал и ныне скрывается, – поведал каган. – Подставлю им Свенальдича... А он последний сын Свенальда, рожденный от жены любимой, обиды не простит, в отместку выдаст князя.
– Добро, – помедлив, согласился царь. – Покончишь со Святославом – главу его доставишь мне.
– Нет, император. Глава его принадлежит ни мне, и ни тебе.
– Кому же?
– Тому, кто правит миром.
По обыкновению, вернувшись из похода, Свенальд убрал коня, отмыв его от вражьей крови, после чего меч отточил: то ли латы у ромеев крепче стали, то ли булат слабеет от времени – зазубрины на лезвии, как стариковский рот. Исправив все дела, он ощутил тоску: недоставало священнодейства, ритуала, когда он, получивши мзду за ратный труд, прежде чем отправить ее в землю, уединялся в киевских хоромах и не являлся день, два, три – смотря сколько получил за труд. Никто не ведал о сей страсти, даже старая служанка, когда он запирался в своих покоях, не смела постучать и оставляла пищу и питье под дверью.
А воевода старый бросал на пол ковер персидский, вытряхивал суму со мздой и, на колена опустившись, рукою бережной сначала злато разбирал, раскладывал по чести и лишь затем, подобно ювелиру или старьевщику, рассматривал монеты. Были затертые, так что не различить, чья она и кто изображен, были совсем древние, отрытые из кладов, курганов и гробниц; и были новые, на коих чеканный профиль нынешних царей, князей и королей блистал и радовал бы очи, однако же Свенальд такие в тот час же отбирал и засыпал в горшок. Ему приятны были те, что постарше. Наемник старый за жизнь свою во множестве позрел монет всех стран и государств и узнавал на них властителей, как свою родню. Порой, колдуя над златом, он вел с ними беседы и вспоминал, с кем воевал из них, сколь войска было на ратном поле и кто победу одержал. И выходило, со многими он бился и многих победил, и многие его одолевали, но он обиды не держал – лишь усмехался.
– Добро досталось шестопером, – и тер плечо.
Порой он так и засыпал подле ковра со златом, а вскинувшись от сна, слюну, истекшую из уст, дланью утирал и вновь приступал к царям.
Искал того, кто правил стороной родной. Найти б его, и в тот же час нашел бы отчину. Но сколько б не воевал, в каких бы землях ни был и сколько б мзды не получал за службу – так и не встретил той монеты, которую зрел в детстве, и голос чей-то говорил:
– Се наш древний царь. Позри, каков!
Теперь же, пойдя служить за веру, Свенальд не получал монет, но страсть искать своего царя осталась. Близок был смертный час, а стороны родной так не сыскал. Умрешь в чужой земле, и кто будет рядом в тот час, такую и тризну справят. Коль крамольники – сожгут в ладье, христиане – зароют в яму, а то и, не познав, кто он от рода, бросят на поживу зверю. И погибнет душа, ибо пути лишится. При жизни все бродил по свету – и после смерти бродить, да токмо уж во тьме... Уединившись, как и прежде, он память свою терзал, стараясь вспомнить приметы родины кроме тех, что в голове остались – запах сосны, овчарни и горючего камня. Лежал и думал, и мыслями бродя далеко, вновь возвращался к Святославу.
Сказал, на вы пойду и буду биться с Тьмою. Пошел и бился, и победил, но зачем сюда явился, к булгарам? Там отчая земля его, в Руси, на киевских горах, а на Балканах суть чужбина! Так нет, сел на престол и княжит, и говорит – се середина земли моей... Ужель и он не знает, где сторона его? Ужель и он бездомок и тоже ищет отчину? Беда, коль эдак... Хотел ведь послужить за веру, бескорыстно, чтобы понять, стоит ли сторона родная выше злата? И там, в донской степи не понял, и здесь. Князь печенежский, Куря, напал на Киев и чуть не взял его, а Святослав и шагу не ступил, дабы помочь, словно град стольный для него чужая волость. Добро, хоть Претич подоспел...
Бездомок, истинный бездомок!
Иль отчина его не суть земля, а небо? Молва же ходит, будто князь – сын бога Рода...
В часы раздумий сих Свенальд вдруг шорох услыхал за своей спиной. Дверь в воеводские покои затворена была, а тут ровно шаги слепого – там остановится, там на стену наткнется.
– Эй, кто там бродит?
– Да это я пришел, – послышался знакомый голос.
Свенальд оборотился, замер: слепой купец стоял! Все тот же плащ затрапезный, седая борода и голова на месте.
И вспомнил воевода, в который час по русскому поверью покойники приходят. Однако же не дрогнул, а токмо усмехнулся, заперхав горлом:
– За мной явился?
– Не за тобой – к тебе. – Гость нащупал лавку и тяжко сел: верно под плащом два пуда злата. – Позри, я жив и тень от меня идет...
– Но я же убил тебя! И голову отсек!
Сей утлый человек вдруг засмеялся зычно, ровно жеребец заржал.
– Убил?.. Се верно, и голову отсек! Да не меня – мою седьмую суть!.. А сутей множество, и посему меня убить нельзя.
Уняв же трубный смех, вновь скрючился, повиснув на посохе из мирта. Свенальд к нему приблизился, за бороду рванул – нет, на шее голова! И даже следа нет...
– А ты, я слышал, нынче пошел служить за веру – не за злато?
– Уж не перекупить ли ты пришел? – Воевода приподнял гостя – легкий, ровно пустой кошель с-под злата...
– Кто нанялся за веру, тех грех перекупать, да и не сыскать мне столько злата.
– Зачем же ты явился? Ведь неспроста забрел!
– Я весть принес худую...
– Худую весть? – Свенальд оставил гостя. – Мне уже столько лет, что вести всякие лишь просто вести. Добро ли худо – все едино...
– Не весел что-то, воевода! А ведь за веру воевать приятно, не так ли?..
– Ну, говори, чего?
– А вдругорядь не станешь убивать? Весть-то дурная!
– Да вас же, оборотней, разве перебьешь? Добраться бы до первой сути!..
– Твой сын любимый, Лют именем, пал ныне от руки Олега Святославича. Достал его мечом и снес голову, как ты когда-то моей седьмой сути. И на кол повесил в своем Искоростене. А тело волкам бросил.
Рука Свенальдова на меч легла. Сам он вздыбил грудь, но медленне вздохнул и скрючился.
– Не веришь – посмотри. Висит и ныне там. Вот только вороны глаза склевали, – добавил тут слепой.
Десница воеводская упала вниз, повисла плетью.
– Туда ему дорога...
Гость не поверил слову, в пустых белках его возникли две точки черные.
– Ужели не скорбишь о сыне?
– О матери его скорблю... И радуюсь, что не позрела, кого родила на свет.
– Жестокий стал... Когда служил за злато, добрее был.
– Ты думал, я в сей же час мстить пойду? Сию же тешил мысль?
– Нет, верный воевода, подобных мыслей не бывало.
– Что ж привело тебя, слепой? – Свенальд схватил за горло. – Инно вот меч возьму!
– Постой! Постой! – гость вырывался. – Головой моей седьмой сути ты князю доказал: за веру верно послужить готов! Ну а моей-то что и кому докажешь?
Отбросив гостя, как мешок, сел воевода. А тот поднялся, охая, держась за поясницу.
– Ей-ей, без умысла! Шел и по пути узнал про Люта... И мыслил сначала сообщить весть горькую, ну а потом уж и другие... А как иначе поступить?.. Ты ведь и так невесел был, сидел и тосковал. И оно понятно. Когда не ведаешь земли своей, служить за веру так же скушно, как и за злато. Не я Свенальдича сгубил, древлянский князь Олег, а ты на меня напал...
– Зачем пожаловал?
– Да был же уговор у нас... Конечно, давний, и утекло с тех пор...
– Какой был уговор?
– Я не в пример тебе слово свое держу и коварным образом не сношу голов союзникам...
– Какой был уговор?!
– Ты же хотел узнать, где твоя отчина? Я обязался... И вот пришел... Помнишь, ты кручинился, что Пути Последнего лишишься, коль тризну справят
на чужбине? Иль ныне все равно тебе, по чьему обряду тебя отправят в Путь?
– Нет, мне не все равно... Ужели ты изведал, где родина моя?
– Да как условились, изведал.
– И где же? Где?!
– Ну, погоди, скажу. Куда спешить? Есть время...
Свенальд брови поднял и обнажил глаза.
– Я вспомнил... Ты ничего не делаешь задаром. Опять потребуешь, чтоб я кого-нибудь стравил друг с другом, под меч поставил?
– Что ты, Свенальд! Ни-ни!
– Я князя не предам. Уж лучше кануть в бездну после смерти.
– А кто просит взамен измены? Я не прошу! Поскольку знаю – ты за веру служишь. Окажешь мне услугу. Ну, право, безделица.
– Какую же услугу?
– Видишь ли, Свенальд, я еще одну весть принес. Только не знаю, как она князю будет: в скорбь иль в радость. Сам не пойду к нему, инно ведь коли худой весть посчитает, то голову смахнет в сердцах, как сын его, Олег, твоему сыну Люту. У меня же много сутей, но жалко всякую... Ты Святославу весть передашь – сие и есть услуга.
– Что-то ныне берешь ты мало...
– Но ведь и плачу не златом!
Задумался Свенальд, мысленно поискав коварство, да вроде нет западни...
– А ты не врешь, слепой? Воистину узнал, где отчая земля?
– Не веришь мне... И зря. Да, я скупой, но разве обманул тебя хоть раз, когда в союзе были?
– Да слишком мало просишь!
– Ну вот, не угодишь... Добро, чтоб ты не сомневался, я наперед скажу, – гость бороду разгладил. – Земля твоя – Норвегия. Ты в ней родился. Бывал я там однажды: все так и есть, сосною пахнет, горючим камнем и овчарней.
– Норвегия?.. И бог мой – Один?!
– Се верно, Один...
– Я чуял!.. И однажды злато отослал, чтоб в жертву принесли. Так Один! – Свенальд к небу очи поднял, чего никогда не делал, но над главою был свод покоев. – Но если ты солгал?!
– За веру служишь, а никому не веришь... – вздохнул слепой. – Но я прощаю... Мне помнится, монету ты искал, где есть твой царь. Ее ты с детства помнишь...
– Искал!
– Так на, возьми!
И точно в длань воеводскую вложил монету. Потертая изрядно, множество рук помнившая, она сейчас лежала в его руке. Глас прозвучал:
– Се наш древний царь. Позри, каков!
А Святослав тем часом стоял под звездами на царском гульбище дворца и в небо зрел: звезда Фарро исчезла с окоема! Или пропала, смешавшись с другими, но такого прежде не бывало. Он мог отличить сей древний путеводный знак народов Ара от тысяч звезд иных, и отличал, и зрел его средь бела дня, когда все остальные таяли под солнцем.
Истолковав сие двояко – к добру и к худу, – он вошел в палаты и сел за стол мраморный, чтобы писать к Цимисхию: царь в нарушение договора держал возле себя врага Руси, суть кагана. Они ж условились и поклялись своим богам не привечать врагов друг друга, дабы не сеяли они раздора меж ними, не шептали в уши слова дурные и не губили мира. Князь положил перед собой лист харатейный, взял перо, но мысли о звезде к нему опять вернулись и отвлекли.
Фарро является тому, кто жаждет видеть путь. Другие же, кто идет своей дорогой иль тропой, иль вовсе бездорожьем, не зрят, как будто ее вовсе нет на небосклоне. И в том, что звезда померкла перед взором князя, был добрый знак – видно, минул гнев божий, и они вернулись к нему, и будет Последний Путь. Зачем сейчас Фарро, коль Род укажет, куда идти? Когда ты бога ведаешь, а он тебя ведет, не нужно путеводных звезд!
Но и худое предвидел Святослав: здесь, на Балканах, окончился путь битвы с Тьмою. А она еще сильна, и как зло всякое, крылата. Почует умиротворенье Света и разлетится вновь, как саранча, как тля едучая...
В тот миг к нему Свенальд пришел и у порога встал. То ль улыбается, то ль плачет – не понять, ибо князь никогда не зрел у воеводы ни того и ни другого.
– Ты с чем пришел, Свенальд?
– Я весть тебе принес. Токмо не ведаю: в скорбь или в радость.
– Так сказывай, а я погляжу, чем твоя весть на душу ляжет!
– Мать твоя, княгиня Ольга, скончалась, примерла.
Пред взором Святослава качнулась колыбель-ладья и поплыла. Свенальд же, видя, что князь не отвечает, еще раз повторил.
– Да слышу я, – отозвался он наконец. – Мне знак был – звезда Фарро погасла... Я не изведал знака и толковал иначе. А вот в чем суть! Се мать светила мне, а чудилось – звезда... Светила и померкла.
– Знать, скорбна весть...
– Но отчего же? Ей выпал трудный путь, бесчадие терпела, женой была, но княжила, землею правила. Бывало, и со мной сражалась... И вот свободной стала, ибо свобода истинная есть смерть. Так что мне горевать? Жаль токмо, звезда угасла... Ступай! Мне след письмо писать.
Когда Свенальд ушел, князь запер дверь и снова сел к столу. Но вместо послания взял харатейный лист и сложил из него ладью – не колыбель и не корабль погребальный...
Теперь он сирота, но старший рода – высший судия земной всем племенам в Руси, народам малым, и как он скажет – так и быть должно. Владей он властью, по колено ноги ушли бы в землю от тяжести, и шагу б не ступил! Ему же люба стезя иная – легко ходить, как пардус, поскольку рок другой...
Не ведать бремя власти! И не судить! В сем и таится высший смысл бытия и вещей воли.
Но коли он отныне старший рода, есть долг священный – справить тризну по матери усопшей. Вокруг нее стояли попы заморские, вероучители, жрецы Христа казненного, коему поклонялась мать. По древнему закону народов Ара не грех, коли даждьбожий внук вздумает испытать иных богов, обряды, действа – не раб же, вольный внук! – однако же по смерти конец приходит и испытаниям. И старший рода обязан тризновать и проводить в Последний Путь, как подобает. Не то душа беспутная станет блуждать во тьме и не найдет покоя.
Что, если инородцы вздумают отправить покойную по своим обрядам? Не в путь, а в услужение мертвому богу? В рабыни на все Время? А тело предадут земле, чтобы сожрали черви...
Она ж достойна тризны верховного вождя, ибо на пути земном была Великою княгиней!
Не медля боле, Святослав оделся в белые одежды и тиунов покликал, чтоб коней седлали, брали подводных, припас на скорый путь и готовились в дорогу на рассвете. Потом призвал Свенальда и так сказал ему:
– Поеду тризну править. Ты, воевода, сиди в Переяславце. Не то вернусь, и снова придется город брать на копье.
Свенальд молчал, и гримаса на его лице оставалась прежней – не плачет, не смеется. А должен бы сказать – добро...
– Почто молчишь, Свенальд? Ужели заробел? Не узнаю тебя...
– Сказать не смею, – скрипуче молвил он. – Всю жизнь не робел пред вами, как грозны ни были... А вот в сей час робею.
– Занятно... Отчего же?
– Просить хочу... Ты, княже, отпусти меня. Служил тебе за веру, не надо мзды, уйду в чем есть.
– Что слышу я? – князь встрепенулся. – Обидел я тебя? Или твою дружину? Слов не сдержал своих?
– Нет, по иной причине. Мой час настал. Я долго отчину искал свою, ту землю, где родился. Теперь нашел... Стар я, княже, пора мне и на родину, а там в Последний Путь. Нешто и после смерти блуждать в чужбине?
– Достойная причина, – задумчиво промолвил Святослав. – Добро... Не ведал я, что ищешь отчину, и худо думал про тебя, мол-де, изгой, бездомок... Добро, я отпускаю. Далеко ли идти?
– За Балт, к норвежским берегам. Оттуда родом я и бог мой – Один!
– Нам по пути с тобой, – обрадовался он. – До Киева поедем вместе!
И в сей же миг нахмурился и тяжко замолчал. Свенальд чуть брови приподнял:
– Что, княже? Был светел – вдруг померк...
– Померк не я – звезда померкла... А я подумал, как мир сей смешан, все вкупе: добро и зло, Свет и Тьма... И так во всяком человеке, и суть во мне... Но полно печаловать о мире! Иди седлай коня!
И на рассвете, оставив на мужей достойных Переяславец, они отправились в дорогу.
Без отдыха скакали, не на рысях – наметом, а с сумерками возжигали светочи и мчались дальше, лишь коней меняя. А Святославу, как и на пути меж небом и землей, все чудилось, что едут медленно: тот, кто единожды изведал радость пути в пространстве по тропе Траяна, навечно погружен в тоску по ней. Как ни тори земные тропы, все вязнешь в хляби, и князь жалел, что нет копья в деснице. А бог взирал на сей отряд летучий и вопрошал недоуменно:
– Куда они спешат? Куда так быстро едут? Зачем? И почему не зрю конца пути их, хоть и есть начало? Ужели скачут в никуда?
Путь многодневный до устья Днепра в три одолели, и тут Свенальд сказал:
– Устали наши кони, а свежих негде взять. Я берегом поеду, тихим ходом; ты же плыви в ладье, поелику скорее надо. А в Киеве, на тризне встретимся. Долго ждала меня отчина, да погодит еще, не тронется же с места, но мать хоть и усопшая, а долго ждать не может.
И выбрал из числа воинов своих гребцов бывалых, коим не страшны ни волны, ни пороги, поставил парус, а князю вручил кормило:
– Ты правь! А други мои и ветер тебя домчат.
С тем и оттолкнул ладью.
Попутный ветер судно подхватил, понес, наддали и гребцы – душа возликовала! Ехал без копья, а будто бы с копьем!
– Ну и добра ладья! – кричал он на берег Свенальду. – В такой бы и не грех в Последний Путь!
Воевода отставал, не слышал и скоро вовсе растворился вдали.
И плыли так весь день, потом другой: супротив воли Днепра – суть течения, не выгребали, а несли ладью сведомые в морских делах и неустанные бойцы Свенальда. И вот на третий Святослав позрел, как стаи лебедей, кои весь путь напереди летели, иные ж за ладьей, хотя была уж осень, и птицам след лететь обратно, из отчины в Полуденные страны, вдруг перед кручами Днепровскими все исполчились и пошли в пороги, будто там крепость, которую след взять на копье.
Князь к берегу причалил и встал. Встревожились и кмети.
– Ой, не к добру сей птичий крик и ярый их полет. Беда в порогах ждет, должно быть, не пройти. Осень суха, Даждьбог не льет, воды немного. А коль в порогах бурно и камни обнажились, нам не пройти их.
Лихие в гребле и ратище, мужи не знали истины, не ведали, что птицы зрели супостата и знак давали. Сам Святослав токмо в сей миг увидел западню и осознал, что избежать ее на сей раз не удастся.
Рока не избегнуть – пробил час! И не Свенальд выманил его из Переяславца – суть из-под обережного круга Земли Сияющей Власти.
Боги...
– След подождать дождей, – советовали кмети. – Иль
брегом обойти пороги и дале плыть.
– Добро, – им князь ответствовал, а в самом деле говорил богам. – Как вы велите. Я знаю, как ходить по суше. В морских делах не сведем.
Так постояли день, на птиц взирая, коих прибывало с каждым часом, и небо над порогами кипело от лебединых стай. А в полночь их нагнал Свенальд с отрядом.
– Ты далее поезжай, – велел Свенальду князь, хотя десница на мече вспотела. – Не жди меня. Мне ведомо, что есть суть отчая земля, и как стремятся сердце и взор ее позреть. А мне же будет больно глядеть на мать усопшую. Я тут постою еще... Ты же скачи и не жалей коней. Но будет просьба, окажи услугу!
– Готов я, князь...
– Я у ромеев полонянку взял, Дарина именем, и красоты невиданной. Хотел жениться сам, чтоб род продлить... Да, чую, поздно. Ты в Киеве скорее будешь, возьми ее с собой, а там отдай Ярополку в жены. Пусть он мой род продлит. И пусть через сию деву постигнет истину, что есть суть бог.
Воевода соскочил с коня и поднял над главою светоч.
– Не вразумел... Минута роковая, а ты твердишь о деве. Ужели нет другого дела или указа, твоей воли?
– Нет, Свенальд, се самая сердечная воля и высший мой указ – вот эта дева. А что еще в минуту роковую можно передать сыну? – Князь взял полонянку на руки, ровно дитя, и вынес из ладьи. – Я бы поставил на показ, да не могу снять покрывала с ее лика... И расплескать, рассеять красоту боюсь, и опасаюсь, коли открою сие диво, мне далее плыть не захочется. А след пройти пороги!
– Здоров ли ты, княже? – что-то почуял старый наемник. – Мне речь твоя неясна... Дев я повидал, и дива. Но стоит ли оно, чтобы презреть все хлопоты, заботы старшего рода и тризну по матери? Не распоряженья слать, но полонянку, суть добычу ратную? Ежели даже она красна и лепа? Неужто Ярополку она в сей миг нужна – не слово отчее?
– Не токмо Ярополку – всей Руси нужна, – при этом Святослав бесценное бремя покачал на дланях, словно усыпляя. – А может, и миру... Пока не ведаю, поскольку так далеко не зрю. Она в монастыре жила и суть инокиня. Я на нее взглянул и изумился – чудо! Меня же обступили старцы в черных хламидах и говорят: мол, не бери черницу, она богу служит. Отнимешь у господа его красу – разгневается и накажет. Мы любим своего бога и посему несем из мира все самое прекрасное – его творенье суть. Тогда я им ответил: не любите вы бога и не зрите его промыслов. Коль зрели бы такое диво, не заточили в келью, ибо небесный царь творит не для себя – зачем ему прекрасные рабыни, коль он сам суть красота? Для мира создает, чтоб он проникся образом божьим и его твореньем и на земле творил подобное. Небесный сеятель зерно бросает в нивы, дабы сеять всходы добрые, а его рабы не дают взрасти, семя собирают и приносят ему же в жертву. Это ли не слепость нынешнего мира?.. Не деву посылаю сыну – суть божий дар. А он важнее, нежели мои хлопоты, указы, воля. Так сослужи мне службу в последний раз, поди не свидимся... Возьми се диво и Ярополку передай. Она легка, птичье перо потянет более...
– Возьму, не велика услуга, – сказал Свенальд, однако князь зрел – не внемлет слову, ибо, сняв шелом и обнажив свой лоб, меченый рабской метой, слушает ночь и гулкий шум порогов.
– Гляди же, покрова не снимай, – предупредил Святослав. – Да следи, чтоб встречный ветер его не сдернул. Не то рассыплется краса, как пепел...
А воевода гнул свое:
– Послушай, княже, а что за крик стоит? Се там, в порогах? То ль рог боевой, то ль голоса жен-плакальщиц...
Он птиц не зрел, поскольку мрак стоял, сгущенный влажной пылью.
– Река кричит, – тут отмахнулся князь. – Ей тоже больно, когда о камни бьется... Давай, скачи! И полонянку, вот, возьми... Запомни, Ярополку!
И вынес деву на руках...
18
Свенальд примчался в Киев на восходе дня и прямиком на двор княжеский. Снял полонянку с седла и Ярополку в руки.
– Се жена тебе, отец прислал. И передать велел, мол, для продленья рода... Слов рек довольно, да токмо многих я не расслышал – порог гремел и кто-то там кричал: то ли труба, то ли на помощь призывали... Сам скоро будет, остальное скажет. Ну, прощай, мне недосуг.
– Ты погоди, Свенальд! – смутился Ярополк. – Мне не до женитьбы... Бабка примерла! Кто станет править тризну?
Сего не слышал воевода, поскольку уж скакал ко своему двору, настегивая плетью лошадь. А Ярополк смущенный снес полонянку в терем и там усадил в светлице на женской половине.
– Сиди пока, коли отец прислал...
Сам в гридницу ушел, где боярский круг совет держал, кому же править тризну по княгине, коль старший рода Святослав не едет, а Ярополк для действ сиих еще не зрел. Как водится, рядили долго, правды не нашли и разошлись по дворам до завтрашнего утра – мол, мудренее вечера. Когда же Ярополк вернулся, гречанка-полонянка сидела точно так, как усадил – и с места не сошла, не шелохнулась.
– Да ты жива ли? – спросил он и покрывало сдернул.
И в тот же миг забыл все хлопоты, и даже тризну...
А у Свенальда возле самых врат пал верный конь, и хвост в репьях откинул.
Лишь на мгновение Свенальд привстал на колено.
– Эх, жаль, не добежал... Ну что ж, возьму другого. Тебя велю земле предать...
Служанка старая, завидя господина, засуетилась, заохала:
– Свенальдушко! Ой, батюшка, откуда? Без весточки, без знака! Ведь не ждала! И баню не топила...
– Я в баню не хожу! Давно б пора зарубить на носу! – и сам засуетился воевода.
– Да ведь забыла!.. Прости, родимый! Ты ведь после сечи!
– На сей раз в сече не был!..
– А что же весь в крови? Эвон, уж и засохла, и свежая...
– Кто? Я в крови? Да ты совсем ослепла!
– Нет, батюшка, да ты позри... Не кровь ли се? Позри, вон каплет... Ее-то отличу от пота, не первый год стираю.
Позрел Свенальд, и в другой раз бы дался диву – откуда кровь пристала к одеждам, сапогам, лицу – до тела все промокло и впитывалось им? Однако же сейчас значенья не придал, махнул рукой.
– Должно быть, от коня! Загнал его, тут у ворот лежит... Как будет время, на месте яму вырой и прикопай его. Да прежде хвост расчеши! Ну, весь в репьях!
– Добро, Свенальдушко!.. А что спешишь-то эдак? С дороги б отдохнул, как водится, поспал, поел-попил. Куда же собираешься? Чай, на тризну? Так смени одежды! Вместо кровавых белые надень, ведь скорбный праздник...
– Не до тризны мне... Простит княгиня.
– А то куда? Иль печенеги снова подступили?
– Отстань, старуха! И лучше собери припас... На долгий путь: солений, вяленины, два бурдюка с вином.
– Ой, наконец дошло! – старуха рассмеялась. – Пустая голова! Столь раз ведь провожала, и припас сбирала... В поход опять. А на кого? Геройский муж ты, батюшка Свенальд. Едва вернется и опять...
– Да замолчи ты, дура! – вскричал Свенальд. – Все уши прожужжала!.. Хотел еще что-то с собою взять, и вот забыл...
– Так я скажу. Приседельный колчан для стрел, булаву, шестопер, шесть дротов, боевой топор и рукавицы кожаные...
Тут воевода тоже рассмеялся, сел.
– Ну и – сорока! Трещит, трещит!.. А ведь привык, скучать буду. Может, тебя с собою взять?
– Куда же взять? Ужель в поход? – служанка испугалась. – Да что ты, батюшка! В уме ли? Старуху за собой таскать...
– Я не в поход, старуха. Ныне у меня праздник. Я домой иду!
– А здесь-то что, не дом? Сто лет живешь...
– В родную сторону, на землю отцов, где пуп резали! Душа поет! – Умел бы петь Свенальд – наверняка б запел, но лишь скрипуче замычал, ровно бугай на воле. Послушала старуха – загрустила.
– Не узнаю тебя... Ты будто помолодел опять, лет эдак сотню скинул. Бывало уж такое, но не припомню, когда и от чего.
– Эх, поняла бы ты!.. Я землю отчую нашел! Искал, искал, и вот свершилось...
– Ты что же, батюшка, терял ее? Сторону родную?
– Терял, старуха, – и снова замычал.
– Мудрено говоришь... Иль в детство впал. Того гляди, порты закатит и побежит! Что вздумалось-то в отчину идти?
– Пора пришла, час пробил...
– Ну, раз пора – ступай. – Она уж не грустила – тосковала. – Поклон мой передай родной сторонушке, Москве-реке... Как с юности ушла – так не бывала...
– Да не печалься! – взбодрил Свенальд. – Я тебе на прокорм оставлю. Кувшин есть у меня, закопан на дворе... Достану злато и дам тебе – до смерти хватит.
– Мне ничего не надо, – руками замахала. – Скопила я за жизнь... А коли одарить хотел, так лучше сие злато снеси сестре моей. Мой род поменее живет, да, поди, жива еще. Се совсем близко от отчины твоей, селенье Смолокурня, помнишь? С версту всего... Земной поклон ей передай и злато.
– Ты что несешь, старуха? Сказал же – в отчину иду! В другую сторону! А ты – селенье Смолокурня...
– Дак что и я твержу! Се рядом от тебя! Ты же родился в Борках, на самом берегу, а Смолокурня чуть поодаль, за лесом сразу... Эх, уж ничего не помнишь! А я вот помню, батюшка... Как там сосною пахнет! Еще горючим камнем, овчарней... Вот вспомнила и кругом голова. Здесь дух не тот...
Свенальд, скрипя костями, встал, согнувшись, как горбун, немного постоял и снова сел.
– Чем пахнет, говоришь?
– Смолой сосновой... Да ведь у нас все смолокурни. Это у вас в Борках овчарни... Чем может еще пахнуть? Ну и горючим камнем, который роют на Москве-реке...
– Да я же родом с берегов других! – ровно зверь-подранок зарычал Свенальд. – С норвежских! Се за Балтом! И бог мой – Один!..
– Ну что ты, батюшка, уймись, – сорока стрекотала. – С каких норвежских? Не бывало! Из Борок ты, с Москвы-реки, из земли вятичей. Я весь твой род знавала. Ты же Светлицын сын! У нас тебя так кликали, да и поныне, поди, кличут – Светлицын сын... Саму Светлицу-то забыли, с горя примерла, после набега сразу. Хазары ж увели тебя, и будто канул... А после объявился, и у нас говаривали, мол-де, Светлицын сын-то при князьях стоит и воеводит лихо. И ныне прозвище – Свенальд... Никому не в диво, что второй век живешь. В вашем роду, случалось, и по двести жили... Я девкою была еще, а слава о тебе гуляла. Да какая слава! И молва...
– Нет, нет, – застонал Свенальд, – не верю я!.. Не может сего быть!.. Ты врешь, старуха! Или от старости рехнулась!
– Каков мне прок-то врать?
Нашарив в потайном кармане монету, воевода сжал кулак, и злато впилось в длань. И будто б кровь
заструилась...
– В сей час изведаю... Коль правду говоришь – позри. На родине моей сии монеты были. На них же – царь... Знавала ли такое злато?
Старуха мельком глянула и вновь застрекотала:
– Как не знавала? Не токмо что знавала – в руках держала и держу. От батюшки остались сии монеты. Взял меня в Киев, на ярмарку, да здесь заболел и умер в одночасье...
– А ну-ка дай позреть!
– Сей миг достану!.. Ты токмо не смотри!
– Ну, шевелись, старуха!
– Не вздумай подглядеть! И лучше отвернись, тогда достану. Все-таки клад какой ни есть...
Из темного угла хором, из-под старья и хлама служанка узелок достала. В нем чарка малая, а в чарке рукавичка...
– Се вот, гляди, – и три монеты поднесла. – Мне батюшка оставил. Сам же пример... А мне куда? В чужие люди... Пошла к тебе служить. Ты ж все-таки Светлицын сын, знать, не чужой...
На всех старухиных монетах был царь его земли – той стороны, где он на свет явился. А та, что дал слепой купец, вдруг выскользнула между пальцев и, павши на пол, не зазвенела – обратилась мерзким червем и в щель уползла...
Долго смотрел Свенальд, потом очнулся.
– Что же молчала?..
– А ты бы, батюшка, спросил! Я бы сказала... Самой-то заводить неловко. Ты же Светлицын сын, по прозвищу Свенальд! И при князьях стоишь. Я девка со Смолокурни... Подумаешь еще!.. Я хоть чумазая была, да вольная! И ныне... Ну что? Сбирать припас в дорогу?
– Сбирай, старуха... Но прежде дай мне одежды. И верно, как ехать в отчину в кровавых?
Он обрядился в белое, гребнем деревянным расчесал свои космы – старуха принесла зерцало.
– Позри, помолодел! Сто лет как, не бывало!.. Я вспомнила, когда в последний раз ты эдак обновлялся. Кажись, в то время князь Игорь пал от Малова меча в земле древлянской. Помнишь? Иль забыл уже?.. Такой же и явился, весь в крови.
– Ты не забыла, девка со Смолокурни: след хвост расчесать коню, прежде чем земле предать?
– Да помню, батюшка Свенальд...
Он вышел во двор, хотел позреть на небо, но брови косматые уж более не поднимались, тянули долу. Взяв заступ, старый воевода отмерил шагами место и стал копать. Рыл долго, вот уж песок пошел нетронутый, в коем не то что кладов не бывало, но и нога человека не ступала. Тогда он вновь прошагал по собственной земле, однажды вспаханной, как зябь, и незасеянной, однако же зерно единственное – суть кувшинчик с украшениями полонянки – было брошено в самую середину!
Да вот не проросло. Иначе б уж древо стояло – столько лет прошло.
Древо Жизни...
Потом он узрел причину: шаг стал короткий, не двигаются ноги, чтоб идти.
Знать, конец пути...
И все-таки к рассвету, заново перерыв весь двор, он отыскал зерно. С любовью брошенное семя было мертво и холодно – ведь осень на дворе, к тому ж сухая. Даждьбог давно уж не давал дождя, а сам Свенальд, посеяв свою ниву, не полил ее...
Так хоть сейчас полить! Авось еще взрастет...
Склонившись над посевом, он грудью навалился на острие меча и ощутил, как теплая струя обильно окропляет землю...
Князь же тогда, позревши, как ускакал Свенальд и канул за кручами Днепра, оборотился к своим гребцам:
– Теперь и нам пора! Рубите чалки!
– Да рано, Святослав! Воды не прибыло в порогах! Там, слышишь, камни шумят и птицы кликом извещают об опасности!
– Воды не прибыло? Но воли полно! На ней и поплывем! Иль вам, сведомые, не свычно по морям и бурным рекам плыть, лишь сей стихии повинуясь?
– Добро же, князь, и поплывем!
И обрубили чалки...
Воля Днепра была сурова, и ладью, спешащую супротив волн, бросала то на камни, то на берег, а то назад откидывала: мол, одолейте путь еще раз, хватит ли силы, довольно ли решимости, чтоб пройти пороги? Ветрила и гребцы, и кормчий сам не дрогнули перед рекой и вынесли ладью из пенного потока. А там ждала другая буря, иная страсть – стихия человеческая, ибо за каждым прибрежным камнем было по печенежину, и за скалой сидел сам Куря.
Камней же за порогами не счесть...
Орда, подобно волнам, несла суденышко по гребням мечей и пене стрел каленых; гребцы, оставив весла, взялись за иные греби и загребали супостата, как воду, буравя острым килем встречный поток. Вражьи тела несло, как сор, мутнела светлая вода от серой крови, словно от ила донного, и рыбы, задыхаясь от смрада, лезли наверх и ртами хлопали. Бились спина к спине, и лязг мечей возвысился над грохотом и шумом днепровского порога, а птичьи стаи, поднявшись от земли высоко, пели в поднебесье гимны.
Бывалые пловцы, гребцы лихие, табаня черную волну булатом, ломали греби и в порыве ярости гребли руками, сбивая гребни, но в пучине вод исчез последний корабельщик. Князь ощутил, что сзади пусто, и, прижимаясь спиной к кручам земляным, разя мечом врага, стал подниматься вверх. А Куря, печенежский князь, взойдя на скалу, кричал своим воинам:
– Он нужен мне живым! Велю живого взять! Не смейте его ранить иль уязвить! Мне заплатят златом за голову его и кровь! Смотрите же, и капли не пролейте!
И стая печенегов, подобно половодью, напирала снизу и мочила ноги своей смердящей кровью. С уступа на уступ, от камня к камню вздымался Святослав поближе к богам, на вершину кручи, откуда мыслил крикнуть им в последний раз.
Печенежин Куря, внизу оставшись, все еще взывал:
– Эй, степные лисы! Не позволяйте князю взойти на кручи! К вершине не пускайте! Оттуда он уйдет!
Но Святослав рвался наверх, сдирая с пути булатом черную коросту. И птицы поднимались выше, и гимн уже вздымался к звездам, зажигая их средь бела дня.
– Уйдет! Уйдет! – визг доносился снизу. – Голова и кровь!.. Мое злато!
Не выдержал булат! Сначала задребезжал, как ослабевшая струна на гуслях, потом и вовсе лопнул. А до вершины круч было совсем уж близко. Еще б рывок, еще б минута боя – и достиг, однако же в деснице осталась лишь рукоять меча...
Князь небу погрозил обломком:
– Се ты, Перун, спалил мой меч! А был бы у меня священный дар Валдая!.. Да не ярись, поскольку я тебя прощаю!
Великий волхв Валдай все зрел и в миг сей волхвовал. Бросив на угли траву молчания, стоял пред жертвенником Рода под куполом чертогов не разжимая уст. Все было сказано себе и богу, и слово всякое, изроненное с умыслом иль невзначай, никто бы не услышал, а князю повредит пустая речь. Хранитель и служитель Света изрядно ведал, что есть Свет. От солнца излучаясь, он благо нес, равно как от луны, свечи и светоча. Однако Свет бывает грозен и может принести разрушение и смерть, коль человек, уйдя из-под воли божьей, бросит небу вызов. Его просвещенный разум при душе незрящей опасен! Дабы изведать таинственную суть Света, а значит, бога, он станет извращать его, и тогда свет обратится в тьму. Коли взять черное стекло из жерл вулкана, к очам приставить, дабы не ослепнуть, и позреть на солнце, позришь не свет и не лучи его, а космы света! Далекие от земли и глаз, они несут добро, дают лишь мягкий благодатный жар и согревают, как в стужу космы зверя согревают тело. Се горний свет, высокий божий свет. И ежели человек, свой разум просветив, но с душой во мраке вдруг возгордится и на земле зажжет протуберанец сего света – сгорит земля в пожаре. Увы, подобное уже бывало, и волхв Валдай вкупе со Светом хранил предание о бедствиях великих, кои сотворены были светлым сознанием, но черною рукой. И посему рассеялись народы Ара по всей земле и на долгий срок путей лишились всех. Вплоть до веков Траяна.
Бывает грозен Свет!
Трава молчания курилась, и дым уносило потоком света ввысь, и жрец чертогов хранил молчание.
Однако Владыка Род нарушил его сам.
– От лютой смерти я не в силах его избавить, – глас прилетел с небес. – Ведь ты же этого желаешь, мой наместник?.. Выйдя из-под моей десницы, князь сам сие избрал... Но он мне люб был, Святослав. И посему я завтра воскрешу его и вновь отпущу на землю. А ты, Валдай, побольше возложи на жертвенник травы Забвения. Чтобы хватило мне день скоротать.
– Но день твой на небесах равен тысяче лет земных. А то и более! Князь Святослав придет, когда всех нас, кто жил сейчас, забудут. И на пространствах хляби иные будут времена и люди. Ужели Тьма тысячу лет здесь будет править шабаш, покуда ты в забвении? Пути все зарастут, тропа Траяна...
– Явлю на землю Святослава – он все восстановит и расчистит. Так было и будет, так я устроил мир... А в сей же час брось травы на угли! Дай хоть один день отдохнуть! От вас, земных, я притомился...
Перун молчал, хоть и слышал голос Святослава. И мог бы поразить его стрелой, испепелить, чтоб супостату ничего не досталось, но, зная гнев Света, не посмел...
На князя же набросили аркан, стянули горло! Тогда же, отшвырнув рукоять меча, он путы разорвал и вынул засапожник. И с ним пробился на вершину! Встал на гребень скалы надпорожной и здесь знак позрел – Знак Рода, свастику – суть коловращенье Света.
– Аз Бога Ведаю! – воскликнул к небесам и, руки распластав, вниз с кручи прыгнул. В поток, бурлящий на порогах.
А лебеди сего ждали: сбившись в плотную стаю, они крыла подставили и Святослава приняли, как Рожаницы принимают в пелену сотканную дитя из чрева матери. Но способно ль легким птицам держать на крыльях груз тяжкий, земную плоть?
– Я у богов просился, а теперь у вас. На землю отпустите! Я умел летать в пространстве, как вы, покуда владел копьем. Ныне ж след мне по земле ходить. Позвольте же завершить свой Путь! Пристало ль мне висеть меж небом и землей?
Сего не слышал печенежин Куря и блажил:
– Уйдет! Сейчас птицы унесут его! Стреляйте в лебедей! Стреляйте в лебедей! Да не уязвите князя! Мне его кровь нужна!
И расступились птицы. А Святослав, полет продолжив свой, достиг середины потока пенного и встал на дно.
По грудь ему был Днепр.
Тут печенеги, ладя из тел своих мосты, к нему полезли, замелькали веревки и арканы, завились петли в воздухе. И засапожником запястья расхватив свои, и кровью обливаясь, князь бился с переплетеньем рук и вервей, к нему тянувшихся.
И бился так, покуда не источилась кровь...
Воля Днепра и бурный поток его подхватили князя и вниз понесли по волнам – к морю, к Земле, где был его престол. Однако печенеги побежали следом и выловили тело.
– Зажмите его раны! – катался
Куря колобком по речным откосам. – Не дайте вытечь крови!
– А нет ее уже! – кричали печенеги. – Вся ушла! Смешалась с водами реки и, растворившись, унеслась! Се видишь, Днепр сияет?
– О горе мне!.. Шайтан! Собака! А молва была – сын бога! Да если б ты был божий сын, то пожалел меня! И кровь не выпустил свою!
Главу отнявши княжью, злой и печальный Куря в котле ее сварил и, вынув череп, златом оковал. И сетовал при сем:
– Что мне теперь хозяин скажет? Что сотворит со мной? Тебе-то все равно, ты еще придешь на белый свет. А я?.. Меня и знать-то будут лишь потому, что голову отсек и чашу сделал. Да будь моя воля, стал бы я возиться?
Потом он череп снес своему хозяину и, кланяясь нижайше, подал.
– Что это, раб? – спросил тот, кубок озирая.
– Чаша, хозяин. Все сделал, как ты велел!
– Но почему пуста?! Как ты посмел мне поднести пустую чашу?! Что стану пить из этого сосуда? Где кровь Святослава?
– Вся в Днепр ушла... А пить можно вино!
– Чтоб я, высший рохданит, первая суть бога, вино лакал?! – и череп отшвырнул. – Сосуд не нужен! Что проку в нем? Мне кровь его нужна!
И босою ногою в грязи и струпьях ударил в Курино лицо...
Прекрасная же полонянка, Дарина именем, очаровала Ярополка. Он, рано вкусивший лиха ратного, походов, крови, возликовал при виде красоты, ибо юношеская душа его стремилась к свету, а значит, к любви. Забывши о княжении, о бремени власти, о стольном граде и Руси, он с юной девой или скакал в просторах на соколиной ловле, или купался в водах Днепра, на широких плесах, где нет и вовсе речной волны и воли и где в чарующих медленным кружением заводях, со дна, как из таинства рокового, взрастают лилии и белый цвет несут из мрака вод. Не полонянка, а князь плел венки из них и, украсив ими прелестную головку возлюбленной, и вовсе погибал от чар. Склонившись на колена перед ней, Ярополк молился на красу, как бы молился богине Мокоши.
– О, дева! – восклицал. – Мой свет лазоревый! Ничто не стоит в мире красы твоей! И стану я тебе служить, а не богам и людям! Ты есмь Свет!
Тешась полонянкой, он забыл о бабке – покойной княгине, которая в ожидании тризны лежала под землей во льду, а бояре, сходясь на свое вече, так и не решили, кто же станет хозяином на скорбном пире. А покуда князь молодой, подобно Роду, вкусившему сладкого дыма травы Забвения, забвенью бабку предавал, попы и иерархи ромейские тайно извлекли усопшую княгиню, отпели в храме, обрядили и, в деревянный ящик положив, земле предали, на поживу червям.
Когда ж известие пришло, что князь светоносный Святослав на Порогах в западню попал и будто в воду канул – лишь рукоять меча его нашли, и отчего-то Днепр с тех пор стал по ночам светиться – даже сему известию Ярополк не внял. И будто бы сказал:
– Молва лукава, отец мой жив: позрите, какое диво мне прислал!
И вкупе со своим дивом в лугах бродил, взявши ее за тонкую десницу, а своею сшибая пух цветочный и нектар – не головы врагов. Или в траве катался на пару с ней, вдыхая аромат – суть жизнь. И красной ягодой кормил с ладони жену свою, при этом молвя:
– Сии плоды, сей сок живительный есть мое семя. Пусть же оно войдет в тебя и ты зачнешь мне сына. Иль дочь, прекрасную, как ты!
Иль молча стоял под звездами, вскинув над главой в руках то существо, коему поклонялся.
– Прими в себя свет звезд! Чтобы светиться вечно! Отец! Благодарю тебя за дар! Мне ведома его таинственная суть, которую я получил, когда ты свет покинул. А посему ты вечно будешь жить!
Позрев на увлеченье брата, на то, что Киев и земля без власти прозябают, древлянский князь Олег приезжал во стольный град и говорил:
– Ты старший брат и старший рода! Но видеть твои утехи мне горько! Отец тебе златой престол оставил, чтоб Русь стерег. А ты на деву променял и честь, и славу, и княженье. Власть свою на придворного мужа оставил, а имя ему – Блуд! Да разве можно доверять престол и власть человеку с таким именем? Вот и сотворится блуд в Руси!
Ярополк лишь рукой махал:
– Да полно, брат! Ты лучше позри на полонянку, жену мою! И все упреки вмиг позабудешь.
– И зреть не стану! Ужель не слышишь ты – рабичич в Новгороде с дядей своим, Добрыней, между нами кует вражду? А муж твой, Блуд, у сих кузнецов молотобоец! Ужели сговора не зришь?
– Красу я зрю! И жажду ее творить в Руси. Ибо она есть свет. Все прочее – земная персть. Коль вздымет ветер, то летит, а тихо станет – упадет и обратится в грязь, ежели дождь прольет.
И снова, взяв за руку Дарину, вел ее в леса, поля и плел венки на реках...
Однажды рано утром, на заре, проснулась полонянка и ощутила, что в ее лоне бьется жизнь новая, неведомая – то брошенное семя дало первый росток! Радостью объявшись, она было заспешила в мужскую половину терема ходом тайным, дабы известить мужа Ярополка, но позрела у ложа своего волхвицу – старую Карнаю.
– Зачем ты здесь? Кто звал тебя?
– А я хожу незваной, – промолвила старуха и посох подала. – Таков уж рок, прости... Идти нам след. Вставай, пойдем, пора...
– Куда же мы пойдем? Я мыслила идти ко князю, мужу Ярополку. Чтоб весть добрую сказать...
– Не должен знать он этой вести...
– Но почему?!
Карная старая вздохнула и отвела печальные глаза.
– Так ему легче... Ты пожалей его. В час смертный будет горше, когда он вспомнит о тебе и чаде нерожденном.
– Его ждет смерть?
– Покуда нет... Но завтра он сразится с братом Олегом, потом с рабичичем, и тот убьет его. Вновь свара на Руси... Да что ждать еще, коль бог оставил нас, забвенью предал?.. Но мы-то не можем предавать его и свет гасить. И посему пойдем со мной. Валдай сей посох тебе прислал, знать, путь открыт в Чертоги.
– Надолго ли уйдем, Карная? И возвратимся ли? Когда?
– А это смотря откуда зреть. – Волхвица подобрала подол, клюку взяла и нож поправила, висящий на груди – в дорогу изготовилась. – Коли с земли – на тысячу лет, а то поболе. А ежели с неба – минет один день. И ты опять вернешься, чтоб принести на землю семя Святослава. Но это будет уже сказ иной...
И подала ей посох – тяжелый, медный, не истертый...
Ура!
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 97 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |