Даже ее приход в комнату Марка организовал Томас. А он подвел ее дважды, трижды — и это после того, как она столько сделала для него, прошла такой путь. Она испытала облегчение, когда он не появился, это стало для нее желанным знаком, указанием на то, что она не должна чувствовать себя виноватой из-за любви к нему, хотя на самом деле все это время она любила другого человека. Значит, пока он думал, что его вине и скорби положен целительный конец, исполненный глубокого смысла, на самом деле ему был явлен мираж, который возник лишь в его голове. Нет, это не приказ об освобождении. Свет пал на тех, кто простился с ним, оставив его позади, в темноте; в прежней темноте, полной мучений и призраков, от которых он избавился на короткое время, пока спал. С демонической точностью ко всем другим болям теперь добавилась боль ревности. Ревность не умирает никогда. Плохие новости для молодого человека. И он вспомнил свой сон о бабочке-душе, что порхала по комнате, никак не могла вылететь в окно, а потом упала замертво на пол. Эдвард безвольно лежал на кровати, сложив руки на груди, и за его закрытыми веками собирались слезы.
Примерно в это самое время Стюарт тоже читал письмо, доставленное с утренней почтой.
Мой дорогой Стюарт!
Извини, что напугала тебя своим курьезным изъявлением любви. Все это теперь кажется очень странным, и я думаю, это один из тех случаев, которые Томас называет психопатическим эпизодом. Конечно, я должна извиниться перед тобой! Пожалуйста, не волнуйся обо мне или о моем душевном состоянии — все это определенно осталось позади. Ты знаешь, что я теперь, как это было всегда, дома с Томасом, а отношения с твоим отцом, которые всегда были нелегкими и мучительными, закончились. Все осталось в прошлом, и я надеюсь, это не повлияет на продолжение отношений между нашими семьями. Я рассчитываю на твою помощь. Пожалуйста, пусть никакие проблемы, связанные со мной, не расстраивают тебя. Ведь ты не сделал мне ничего плохого, все происходило в моем воображении. Ты не был частью того, что я переживала, ты был лишь внешним импульсом, чем-то вроде толчка или удара. Я думала, что ты как-то повлиял на меня, но на самом деле это не так. Ты был нейтральным элементом, своего рода катализатором. Благодаря твоей духовной отстраненности от мирского я смогла разобраться в своем положении, и ты вызвал к жизни вещи, не имеющие никакого отношения к тебе. Я возложила все это на тебя, как ослиную голову. Я решила, будто влюбилась в тебя, но это просто от удивления — я вдруг поняла, что могу смотреть на вещи иначе. Все это существовало только во мне, и я прошу у тебя прощения. Эдвард вел себя очень мило, спасибо ему за сочувствие и доброту. Пожалуйста, передай ему привет, если он рядом. Мередит тоже посылает привет и загадочно говорит, что «все в порядке». Он утверждает, что ты поймешь, о чем речь. Он ужасно вырос за последнее время и теперь учится в школе-интернате. Томас с пациентом — у него еще осталась пара пациентов. Если бы он был здесь, он тоже передал бы тебе привет. Я надеюсь, мы скоро встретимся.
С наилучшими пожеланиями и любовью,
Мидж.
Стюарт сидел в гостиной в кресле, похожем на короб, держал на коленях книгу. Он дважды перечитал письмо. Потом поднял голову и посмотрел в окно, где на ставнях шевелились тени листьев. Он задумался и некоторое время оставался неподвижен; его красивые губы вытянулись, а на лбу над удивленными желтыми глазами сошлись морщины. Потом он расслабился и улыбнулся. Он обрадовался за Мередита, и ему понравился пассаж про ослиную голову.
Мышь. И паук. Кто говорил про паука? Томас. Да, паук тоже имел значение. Знаки повсюду, и все вокруг — знаки. Никаких тяжелых испытаний нет, или все вокруг — тяжелое испытание. И нет пути, есть только его конец, как кто-то ему сказал.
Он решил, что нужно пойти наверх и узнать, как там Эдвард.
Когда Стюарт вошел, Эдвард сидел на краю кровати, а у его ног валялись смятые листы бумаги. Вид у него был ужасный.
— У тебя усталый вид, Эд. Вот, я тебе принес кофе и сегодняшнюю «Таймс».
— Спасибо. Оставь это на комоде. Нет, «Таймс» дай мне. Надеюсь, где-нибудь произошло землетрясение с десятком тысяч жертв.
— Боюсь, что нет. Я получил очень милое письмо от Мидж. Она передает тебе привет. Пишет, что ты был добр к ней, что ты был замечателен.
— Ну вот, все считают, что я замечательный. Кроме Гарри. Вряд ли он так думает. Он меня ненавидит? Вчера вечером он был довольно вежлив.
— Конечно нет, он тебя не ненавидит!
— Он был здорово зол на тебя, да?
— Да. Он меня дважды выгонял. Но когда я вернулся как-то вечером… Понимаешь, он сидел в гостиной, и вид у него был безумный: пьяный, небритый, волосы всклокочены, глаза выпучены — ну просто из Бедлама удрал, знаешь, если такие фотографии сумасшедших… Я такими и представлял их себе, когда был маленьким. Я что-то сказал, а он просто не заметил меня, даже не взглянул. Тогда я сел — он у камина, а я рядом, и мы долго сидели молча. Потом он внезапно словно пришел в себя и сказал: «Извини, Стюарт…» А потом мы поговорили немного, и все наладилось.
Я знал, что так оно и будет. И он ужасно рад, что ты вернулся… Так что, понимаешь…
— Какие все милые, — отозвался Эдвард. — Я замечательный, все милые. А ты, значит, собираешься стать учителем.
— Спустись вниз, поговори с Гарри. Когда почувствуешь, что в состоянии…
— Да-да. Значит, мы опять вместе.
— Да, а еще Уилли звонил — говорит, ждет с нетерпением, когда ты вернешься в следующем семестре, и спрашивает, читаешь ли ты что-нибудь. Ты, наверное, уже знаешь, что Джайлс женится на сестре Марка?
— О да, знаю. Я это уже сто лет знаю. Прекрасно, правда.
Эдвард вдруг понял, что о его любовных отношениях с Брауни никому, конечно же, не известно. Брауни об этом не говорила, и он тоже. «Это было нашей тайной». Хорошо, что он никому не сказал. Он обойдется без соболезнующих и сочувственных взглядов… без позора после потери Брауни.
— Я считаю, это здорово, — сказал Стюарт. — Я всегда любил Джайлса, он такой прекрасный парень. А про нее я слышал, что она очень отважная девушка. Ты с ней, наверное, незнаком. Я тоже с ней не встречался.
«А вот и встречался, — подумал Эдвард, — в той комнате, когда я сказал, что она Бетти или кто-то там. Он наверняка забудет эту историю. Когда увидит ее в качестве миссис Джайлс Брайтуолтон, она будет совсем другой, треклятое семейное счастье и США изменят ее. Да, она отважная, верно. Стюарт иногда на удивление точно выбирает слова».
Эдвард за разговором лениво переворачивал страницы «Таймс». Внезапно его внимание что-то привлекло.
— Стюарт, дружище, не мог бы ты пока исчезнуть?
— Да, конечно. Спускайся поскорее.
Стюарт исчез, а Эдвард прочитал маленькое сообщение в колонке некрологов:
«Умерший на прошлой неделе Макс Пойнт был членом кружка Джесса Бэлтрама и другом Бэлтрама. В его ранних картинах заметно влияние «мифологических» героев Бэлтрама, но более всего известны и ценятся его зрелые портреты в стиле Сутина и Мотешицки[69]. Виды Темзы, рядом с которой он жил, принадлежат к самым популярным его работам, их можно встретить в провинциальных собраниях. В галерее Тейт[70] имеется портрет Бэлтрама кисти Пойнта, впрочем, редко выставляемый. Он будет извлечен из запасников в связи с обещанной и с нетерпением ожидаемой выставкой Джесса Бэлтрама. В последние годы Макс Пойнт рисовал мало, но был безусловно разносторонним и недооцененным художником. Пора открыть его заново».
Эдвард сидел, глядя на некролог, разбудивший в нем столько глубоких и мучительных чувств. Он вспомнил серебристый северный свет на реке и лицо Макса Пойнта в коричневой темноте, искаженное, как, наверное, лица на его портретах в стиле Сутина. Эдвард вспомнил, как сказал Томасу, что кто-нибудь должен что-то сделать, а Томас ему ответил: а почему не ты? Он собирался вернуться к Пойнту. Потом подумал, что Пойнт, возможно, был отцом Илоны, а он, Эдвард, так и не сказал ей о нем. Может быть, к лучшему. Илона тоже искала отца. Но теперь он был мертв. И Марк мертв, и Джесс мертв, и миссис Куэйд мертва, и первый ребенок Эдварда мертв, вернее, никогда и не существовал.
«И моя Брауни мертва, — подумал он. — Или никогда не существовала. И я тоже мертв. Нет, я не мертв — я жив и страдаю. Я влюблен в двух покойников и в одного потерянного человека. Я больше никогда не буду счастлив, потому что все в мире будет напоминать мне о Марке, и меня всегда будет раздирать желание вернуть прошлое и переделать его. Ведь и сделать-то нужно всего ничего, чтобы я мог жить счастливо. Стюарт сказал, нужно дать костру догореть. Вот он горел и горел, а вместе с ним и я сгорал заживо, крича от боли. Не вешай нос, оставь это в прошлом, ничего серьезного нет, Бог не следит за тобой, личная ответственность — фикция, ты просто болен, это болезнь, ты поправишься, думай об этом как о духовном путешествии, твое представление о себе самом нарушено, после смерти есть жизнь, ты будешь процветать на несчастьях, страдай, не прячься ни от чего, живи в боли, протяни руку и прикоснись к чему-нибудь хорошему, раскаяние должно убивать личность, а не учить ее новой лжи, надейся только на истину, душа должна умереть, чтобы жить. Хорошо, хорошо, хорошо».
Но ужасный факт состоял в том, что он не сдвинулся ни на дюйм — все движения, все путешествия были иллюзией, он вернулся к началу, назад к Марку, назад в ад.
«На мне клеймо, — думал Эдвард. — Я замурован, я ползу, как таракан, от меня пахнет отчаянием, во мне не осталось ничего живого, оно все соскоблено. Я весь — открытая гниющая рана. Кажется, что-то происходило, но это я спал, а теперь вернулся к реальности, я чувствую, как она прикасается ко мне, пока я читаю это письмо, я вернулся туда, откуда начинал. Все это было колдовством: все эти мысли, что были у людей, все слова, сказанные ими, все, на что я надеялся, духовные путешествия, искупительные испытания, целительные сквозняки, примирение, спасение, новая жизнь. Все это галлюцинация, все, что казалось хорошим, обыденным, реальным. Это не для меня. Свет, что я видел, не был светом солнца. Он был отражением адских костров».
Поток этих мыслей был таким стремительным, что Эдвард запыхался; он застонал, потом встал, быстро стащил через голову рубашку. Его рот словно набили серой, и он отправился к раковине прополоскать его. Наклонившись, он почувствовал, как тошнота подступает к горлу. У него потемнело в глазах, как перед обмороком. Он выдвинул один из ящиков комода, чтобы опереться о него, увидел перстень Джесса, который лежал там с тех пор, как Эдвард перестал его носить, и поспешно задвинул ящик. Потом подошел к окну и открыл его. Солнце скрылось, и ветерок шевелил пыльные листья деревьев в окрестных садах. Лето уже успело их утомить. За всем этим лежал заброшенный грязный ужас — Лондон, обреченный город.
«Вот теперь я и в самом деле болен. Душа, моя душа больна. Душа может умереть. Я видел это во сне».
Он подумал, не побежать ли ему к Стюарту, не попросить ли о помощи.
Гарри мыл посуду на кухне. Он решил справиться с этим без Стюарта. Он думал о своих родителях. Вернее, он постоянно думал о Мидж, но на другом уровне вспоминал о родителях. Были ли они счастливы, случались ли романы у его отца? Это казалось весьма вероятным. И отца не очень пугало, что его амурные похождения могут открыться. Негодовала ли мать — ведь она принесла такие жертвы, вместо пианистки став машинисткой, чтобы служить светловолосому красивому эгоцентрику? Он считала его гением. У Гарри закружилась голова, когда он подумал, насколько далек от их мира. Все объяснялось тем, что Казимир ненавидел музыку. Гарри тоже ненавидел музыку. У него остались детские воспоминания: звук рояля доносится из гостиной, всегда печальный, выражающий бессмысленность, уничтожение, смерть. Как красива была мать с ее нежным смиренным лицом, светлыми пушистыми волосами, завитыми в парикмахерской, маленькими ножками в сверкающих туфельках на высоких каблуках, которые подарили Гарри его первое осознанное эротическое переживание! Лежа на полу под роялем, он наблюдал за тем, как резко, аритмично и мощно эти маленькие ножки ударяют по педалям, прислушивался к мягким механическим звукам движения педалей, производившим на него куда большее впечатление, чем музыка Баха или Моцарта. После смерти Казимира звуки рояля возобновились, но в них уже не было души. Музыка утратила свою власть. И Тереза, «девушка издалека», сидела в гостиной на этом диване, а Гарри смотрел, как его молодая жена наблюдает за его молодой матерью. До свадьбы Тереза играла на флейте, но услышала рояль Ромулы и оставила свой инструмент. Они ладили, хотя Ромула ревновала к невестке. Ромула переехала из дома на квартиру. Но дом не принимал Терезу, она так и не стала в нем настоящей хозяйкой. Когда она появилась, Казимира уже не было. Стал бы он считать ее привлекательной, поддразнивать, называть дикой колониальной девочкой? Она не была дикой. Она была прилежной студенткой, сумевшей накопить денег и приехать в Англию, чтобы получить здесь диплом. Гарри никогда не видел ее родителей и ее родины, никакой альбатрос не мог заставить его совершить такое путешествие, и теперь он даже не помнил, почему полюбил ее. Это все случилось так давно, а прожила она так мало — он словно убил ее. Она витала в его памяти как нечто целомудренное, принадлежащее к иному миру. Может быть, он был очарован ею, потому что она очень любила его, и такой невинной любовью. Он был ее первым и единственным любовником. Юная и неискушенная, она на несколько коротких мгновений слепила из него идеалиста, материалом для чего послужило то, что до нее было путаницей в его голове, а после нее стало цинизмом. Хлоя появилась, когда Ромула уже умерла, и она была совсем другая. Хлоя была похожа на него. Господи милостивый, почему он не встретил Мидж сразу после смерти Хлои — маленькую Мидж, которая жила тогда в Кенте и которую заметил Джесс, спросивший: «Кто эта девочка?»
Мидж была идеальной женщиной, его женщиной, созданной для него, его товарищем. Ну почему он встретил ее так поздно и почему теперь потерял ее по этим дурным, непонятным причинам? А он ее потерял; Гарри расстался с надеждой. Томас, Стюарт, Эдвард, случай, судьба, сама Мидж обманули, перехитрили, провели, переиграли, сбили с толку, одурачили его. Но он еще отыграется. Он найдет другую совершенную женщину и женится на ней. Он огорошит Томаса, ошеломит мальчиков, искалечит Мидж ревностью и мучительным раскаянием, отплатит за всю нынешнюю боль. Ведь есть другие женщины. Он даже помнил, что такая мысль приходила ему в голову (словно это одна и та же мысль, вернувшаяся к нему вновь) и после смерти Терезы, и после смерти Хлои. Приходила ли она ему в голову до их смерти? Нет, он был верным мужем. Возможно, потому что в обоих случаях его семейное испытание не длилось слишком долго. Да, в мире есть другие женщины! Возможно, одна из них уже попала в поле его зрения. Но боже, эта боль, тоска, потеря, физическая пытка желания, ставшего таким привычным, таким сильным, таким точным благодаря совершенному его удовлетворению! Гарри знал, что не приспособлен для мученичества. Он не умрет от любви, он со временем повеселеет, найдет новые развлечения и радости. Напишет еще один роман — у него уже есть кое-какие идеи. Он не выпадет из лодки и не будет смотреть, как она удаляется от него быстрее, чем он может плыть. Гарри знал все это и знал свое будущее. Что за странная вещь — человеческая жизнь. Но знание не облегчало мучений, когда он глядел на тарелку в своей руке и понимал, что ему не быть с Мидж, его Мидж, его прекрасной идеальной любовницей. Не быть с ней никогда.
— Па, позволь мне помыть посуду.
— Нет, мне это нравится, мне это помогает.
— Может, сходить за покупками?
— Нет, я сам. Я хочу серьезно заняться приготовлением еды.
— Вот это здорово!
— Вам с Эдвардом нужно хорошо питаться, вы, молодые, никогда не едите толком. Где Эдвард?
— Разговаривает по телефону.
— С кем?
— Не знаю. Когда ты отправляешься в Италию?
— В пятницу. Возможно, задержусь там немного. Хочу поработать над новым романом.
— Это хорошо. Ты будешь жить рядом с морем?
— Да. Из окна моей спальни виден Везувий.
— Есть откуда черпать вдохновение. Что он собой представляет, твой издатель? Это очень мило с его стороны — пригласить тебя…
— Да, очень мило. Только не с его стороны — с ее…
Эдвард набрал номер загородного дома Томаса. К телефону подошел Мередит. Томас и Мидж ушли на обед к каким-то людям по фамилии Шафто. Эдвард поговорил с Мередитом. Его четкий хрипловатый голос по телефону был похож на голос Томаса. Со временем их голоса станут неотличимы. Эдвард вдруг вспомнил тот жуткий ужин у Маккаскервилей, когда он сидел в углу и делал вид, что читает книгу, а Мередит подошел и прикоснулся к нему. Он поговорил с Мередитом о новой школе, о спальнях, об учителях, играх, о том, как ему дается греческий. О собаке Мередита. Потом повесил трубку и вернулся в свою комнату.
Черный приступ безумия прошел, осталось обычное отчаяние. «Наверное, я все же выкарабкаюсь, — подумал он, — наверное, я не всю жизнь буду абсолютно несчастен. Если я могу думать обо всем этом сейчас, то со временем мне станет немного лучше. Интересно, безумие, ужас, страх — они будут возвращаться в разные периоды моей жизни, словно никуда и не уходили, если опять произойдет какое-нибудь кошмарное событие? Возможно, впереди еще немало таких катастроф, какие мне и в голову пока не приходят. Может быть, я обречен быть несчастным всю жизнь. Но это бессмысленная идея, я ее отвергаю. Тоска по Брауни пройдет. Я никогда не позволял себе полностью поверить в Брауни, я делал вид, что все зависит от нее, но на самом деле ситуация была совершенно иной. Наши отношения всегда были напряженными и принужденными. Мы так и не продвинулись дальше того этапа, на котором использовали друг друга, чтобы задобрить Марка».
Слово «задобрить» вызвало в его воображении образ печального завистливого призрака, который стучит в двери жизни, чтобы завладеть ускользающим вниманием тех, кого он любил и кто когда-то любил его.
— Меня не в чем винить, — сказал Эдвард, обращаясь к Марку, — это была не моя вина, я никогда не желал тебе зла. Теперь мы расстались, ты всегда будешь молодым, а я состарюсь, и я не забуду тебя. Но я не могу позволить тебе уничтожить меня. Моя жизнь принадлежит другим — тем, кто со мной сейчас, и тем, кто еще появится.
Но не Брауни. Милая, дорогая Брауни, чье живое лицо он больше никогда не увидит. Он не занимался с ней любовью в той комнате, это было бы кощунством, но именно этим кощунством он мог бы завоевать ее. Если бы он решился — она бы оставила его? Но это тоже были нелепые мысли, их следовало пресечь. Брауни все время желала Джайлса, который желал Стюарта.
Эдвард вытащил ящик и посмотрел на перстень Джесса. Он взял его, потом достал из глубины стола набросок портрета Илоны, сделанный рукой Джесса, цепочку, подаренную Илоной, и украденную фотографию Джесса. Поставил фотографию и рисунок на стол, надел цепочку на шею, а потом, хотя и не без опаски, надел перстень. Это было похоже на религиозную церемонию. Он проверял свои чувства. Ни теплоты, ни видений, одни безмолвные реликвии. Ему пришло в голову, что он мог бы продеть перстень в цепочку и носить его на шее, как Фродо[71]. Эта идея показалась забавной. Он убрал свои реликвии — пусть себе лежат — и задумался: сможет ли он когда-нибудь, в чрезвычайной ситуации, питая большие надежды и добившись более ощутимых результатов, носить перстень Джесса? Джесс всегда был скорее другом, чем отцом, и Эдвард еще не расстался с ним. Как женщины в Сигарде, он не мог до конца поверить, что тот умер.
— Я должен выжить, — произнес он вслух.
Эдвард стал собирать с пола бумаги и раскладывать их на кровати. Письмо Брауни он сунул в карман. Хотелось уничтожить его, поскольку оно стало призрачной материей, чем-то потусторонним и ужасным, на что не хотелось бы случайно наткнуться в будущем. Но сегодня Эдвард не смог его уничтожить и отложил это на завтра. Может быть, он перечитает письмо еще раз и увидит, что оно полно фальши, уверток и оправданий. Он вдруг понял, что ему придется ответить, написать ей: «Все в порядке, не волнуйся, будь счастлива». Он поздравит счастливую пару. Возможно, его поздравления прозвучат неискренно, но они от радости ничего не заметят! Эдвард разорвал первое письмо миссис Уилсден и засунул в карман второе. Теперь оно утратило свою важность. Миссис Уилсден простила его только потому, что радовалась за Брауни и Джайлса. Он посмотрел на письмо Урсулы. Это было приятное письмо, но Эдвард бросил его в мусорную корзину; ведь даже Уилли действовал против него и предупредил Джайлса об опасности, сообщив о сопернике. «Получается, — подумал Эдвард, — что счастье Брауни принес именно я». Он разгладил письмо от Сары, только теперь начиная понимать его. Письмо пахло благовониями и вызвало в памяти маленькую темную комнату, где Сара соблазняла его, пока завершалась жизнь Марка Уилсдена. Теперь Эдвард в первый раз вспомнил, что тогда ему было приятно. Что ж, он объяснил Марку, что это не совсем его вина, и уж конечно не вина Сары. Может быть, Марк связал его с Сарой, так же как и с Брауни. «Я несу ответственность перед ней, — подумал он. — Она несчастна, я должен к ней пойти». Он почувствовал, как в нем зашевелилось любопытство, которому нередко сопутствовало сочувствие. Потом он просмотрел два других письма, поначалу казавшиеся весьма загадочными. Кто такая эта Виктория Ганн, черт ее побери? Пишет фамильярно, как старая подружка, приглашает на вечеринку — отпраздновать освобождение какого-то Сталки. Адрес — Флад-стрит. Ах да, это та самая безумная американка, с которой он познакомился, пока искал Джесса, а Сталки — ее кот, которого содержали в карантине. А кто такая Джулия Карсон-Смит из Саффолка? Ах да, это та дама, что жила в доме Джесса и знала про Макса Пойнта. К ее письму было приложено официальное приглашение: «Мы устраиваем светский дебют с танцами (довольно старомодно, но будет весело!) для нашей младшей дочери Крессиды и очень надеемся, что вы сможете приехать! Прилагаю инструкции, как нас найти. Специальный автобус будет встречать поезд, отправляющийся из Кинг-Кросс в 2.45».
«Я поеду, — подумал Эдвард. — Я поговорю с Сарой, выпью с Викторией. Потанцую с Крессидой. В мире много девушек. Как сказала Илона, есть много других людей. Я снова начну заниматься и выучу русский. И напишу роман. Я напишу обо всем, что случилось со мной, или не об этом, а о чем-нибудь ужасном, что выдумаю сам. Во мне столько ужасных вещей — за целую жизнь не перепишешь! А значит, как сказал Томас, буду процветать на несчастьях. Я поумнел или просто стал бесчувственным?»
Картина обычного счастья вдруг предстала перед ним в виде синего моря и множества суденышек с разноцветными парусами. Как это не похоже на слова Томаса о новой жизни и прочем в этом роде! Больше напоминает другие слова — о том, что естественное эго вырастает заново. Еще Томас говорил, что останется какое-то свидетельство. «Нужно будет как-нибудь уточнить у него. Может быть, я так устал, что просто выбрасываю все из головы, и природа сама исцеляет меня! По крайней мере, я попытаюсь сделать что-то доброе для мира; если это не слишком трудно, ничто не может помешать человеку делать это».
Эдвард взял открытку Илоны, и перед его мысленным взором возникло ее лицо, как в тот замечательный первый вечер в Сигарде, когда женщины устроили праздник в честь его прибытия. Он вспомнил вкус вина, не похожий ни на какое другое вино, Илону с ее пышными волосами, ниспадавшими на шею, и озорным робким взглядом. Вместе с этими воспоминаниями к нему вернулись невинность и обаяние Сигарда. Неужели все оказалось иллюзией? Что сделал с ним Сигард? Было ли это неким бесполезным промежутком времени, или порочной тайной, или загадкой, или путешествием в потусторонний мир? Но что бы там ни было, думал Эдвард, оно оказалось огромным, таким огромным, что потребуются годы на его осмысление. Эдварду впервые пришло в голову, что некоторые события продолжаются всю жизнь, постоянно меняются, никогда не исчезают, как, конечно, никогда не исчезнет Марк. И он подумал о собственном долгом-долгом будущем, и о Марке, и о том, как оборвалось будущее Марка. А еще о том, что он сам способствовал концу Сигарда; может быть, именно это имела в виду Беттина: он был главной причиной конца. Он потревожил Джесса, без него не появился бы Стюарт, он разрушил уклад их жизни, потому что принес туда нечто новое, стал предзнаменованием, зрителем, пришельцем. И тем не менее все случилось так, как хотел Джесс.
«Конечно, можно посмотреть на это с двух совершенно разных точек зрения, — подумал Эдвард. — С одной стороны, это путаница, вызванная несчастным стечением обстоятельств: мой нервный срыв, наркотики, телепатия, болезнь отца, неврастенические женщины-затворницы, неожиданные приезды, всевозможные случайности. Что-нибудь одно могло вдруг пойти по-другому, и остальное тоже изменилось бы. С другой стороны, это единое сложное явление, где все взаимосвязано. Оно похоже на темный шар, темный мир, словно мы живем внутри некоего произведения искусства и являемся частью одной пьесы. Не исключено, что самые важные события в жизни именно так и происходят, и на них можно смотреть с разных сторон. Конечно, мы в своем воображении переосмысляем их, мы не хотим думать, что они не имеют последствий или не имеют значения, что они произошли впустую. Мы предпочитаем считать, что это часть нашей судьбы и внутренней сущности. Может быть, такое переосмысление представляет собой некую магию вроде той, что повлияла на Стюарта. Оно опасно, но я не могу себе представить, как бы мы могли обойтись без него».
А Илона — что, черт возьми, происходит с ней в Париже? Эдвард перечитал ее открытку. Все ли с ней в порядке, а если нет, не его ли это вина? Он решил не волноваться. Илона скоро вернется, он встретит ее, новую и необычную, они будут без конца обсуждать свои приключения, а в будущем он позаботится о ней, как и положено старшему брату. И почему он решил, будто Сигарду конец, а он, Эдвард, стал тому причиной? Это просто мания величия. Сигард остался на своем месте, в доме по-прежнему живут люди, там его мать и сестра, и он как-нибудь еще съездит к ним. Он отправится туда с Илоной, и они все вместе устроят праздник. Эдвард пойдет на море, искупается. Они ему не враги, они получили волю, освободились, стали обычными женщинами. Мэй была несчастна, тонула в хаосе отчаяния, и он может ей понадобиться. Эдвард вспомнил ее слова: «Достаточно ли ты любишь меня?» Это был справедливый вопрос. Может быть, Эдвард понадобится и странной, непредсказуемой Беттине. Пройдет немного времени, он успокоится и съездит к ним.
Но Джесс умер, к нему больше нельзя приехать, сколько ни переосмысливай его, он больше не появится на этой открытой и случайной сцене. «Но все же, — подумал Эдвард, — Джесс трижды встал между мной и Брауни. Даже тогда, когда уже ушел из жизни. Что ж, Джесс был тайной, он относился к тем явлениям, что продолжаются бесконечно и в известном смысле принадлежат вечности. Я все-таки нашел отца, и он был волшебником. Волшебство — неужели это плохо? Стюарт, наверное, сказал бы, что плохо». Вокруг Джесса бушевал шторм, а в самом сердце этого урагана царило спокойствие. И перед взором Эдварда возникло видение: Джесс в центре шторма, уменьшенный до размера крохотной сияющей сферы, внутри которой находится ребенок. «Я его люблю, — подумал Эдвард, — он не сделал мне ничего плохого, только хорошее, и он живет во мне. Я был нужен ему, я несу ответственность за него, и я сохраню его как тайну, загадку. Я буду изучать эту тайну, она не напугает меня. Джесс невинен».
И вдруг перед мысленным взором Эдварда возникла его мать — Хлоя. Она стояла у тропинки, простирала к нему руки и кричала.
«Я поговорю о ней с Гарри, — сказал себе Эдвард, — и все разузнаю о ней. Я никогда не делал этого. Может быть, я отвечаю и за нее!»
А Брауни? Останется ли она вечным связующим звеном между ними, постепенно переплавляясь в нечто целомудренное и доброе? Смелое абстрактное заявление. Может быть, Брауни тоже станет одной из вечных вещей. Так или иначе, Эдвард не сомневался, что нынешняя неясная глубокая боль, связанная с Брауни, пройдет. Он научился различать страдания — у него их было так много. Это не болезнь всего существа, но чистая рана, и она затянется со временем.
— Значит, мы снова вместе, — сказал Гарри, вытаскивая пробку из бутылки шампанского, — против остального мира.
Они были в гостиной. Стюарт ножницами вскрыл картонную упаковку яблочного сока и осторожно переливал его в стеклянный кувшин.
— Но ведь на самом деле мы не против мира, да? — отозвался Стюарт.
— Я против. Эдвард, выпей, тебе это пойдет на пользу.
— Спасибо.
Эдвард выпил немного шампанского. Вкус был божественный.
— Я хотел сказать тебе кое-что, Эд, — начал Стюарт. — Я видел надпись на стене у Британского музея: «Джесс жив».
— Я тоже видел, — сказал Гарри. — И еще одну: «Джесс Бэлтрам — король».
— И что это значит? — спросил Эдвард.
— Это значит, что твой отец — секс-символ!
— Мне это показалось довольно трогательным, — ответил Стюарт. — Он кое-что значит для людей.
— Моя сестра сказала, что я очень похож на него и, если захочу, все девушки Лондона будут мои.
— Рад за тебя, Эдвард, — сказал Гарри. — Выпьем за тебя!
— Как называется это место, куда ты едешь? — спросил Эдвард у Стюарта.
— Учительский подготовительный колледж. Мне нужно получить диплом.
— Ты, наверное, будешь учить шестиклассников?
— Нет, маленьких детей.
— Десятилетних, одиннадцатилетних?
— Нет. Восьмилетних, шестилетних и четырехлетних.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |