Плохо помню, как я добиралась, — запомнилось только, что все время хотелось есть и сил совсем не было. Один раз меня пустила переночевать женщина, которая накормила меня горячим супом и сказала, что муж не должен был отпускать меня одну. В другой раз я спала в овине. Наконец кто-то согласился довезти меня до Тырговиште, а оттуда до Бухареста. Иногда я покупала немного хлеба, но боялась тратить деньги, потому что не знала, сколько стоит билет на поезд. Бухарест оказался очень большим и очень красивым, но меня пугали толпы народу, все такие нарядные, и мужчины, которые открыто рассматривали меня на улицах. Спать мне пришлось на вокзале. Поезд тоже напугал меня: огромное черное чудище — но, забравшись внутрь и присев у окна, я чуточку воспрянула духом. Мы проезжали мимо таких чудесных мест, через горы и реки и широкие поля, совсем не похожие на леса нашей Трансильвании. На пограничной станции я узнала, что еще только девятнадцатое сентября, и спала па лавке, пока кто-то из пограничной стражи не позвал меня к себе в караульную и не угостил горячим кофе Он спросил, где же мой муж, и я ответила, что еду к нему в Венгрию. На следующее утро обо мне спросил мужчина в черном костюме и в шляпе. У него было доброе лицо, он поцеловал меня в обе щеки и назвал сестрой. Я полюбила своего зятя с первого дня и любила до самой его смерти, и сейчас люблю. Он был мне больше брат, чем родные братья. Он обо всем позаботился и в поезде купил мне горячий обед, и мы ели его за столиком, накрытым скатертью. Можно было есть и смотреть в окошко.
На вокзале в Будапеште нас встречала Ева. И на ней был костюм и красивая шляпка — она показалась мне настоящей королевой. Она без конца обнимала и целовала меня. Малютка родилась в лучшей больнице Будапешта. Я хотела назвать ее Евой, но Ева сказала, что лучше сама выберет имя, и назвала девочку Еленой. Это была чудесная малышка, с темными глазками, и она научилась улыбаться, когда ей было всего пять дней от роду. Я надеялась, что у нее будут голубые глаза Бартоломео, но дочка пошла в меня. Я не писала ему, пока не родилась малышка, потому что хотела рассказать о настоящем ребенке, а не о своей беременности. Когда Елене исполнился месяц, я попросила тестя найти для меня адрес университета в Оксфорде и сама вывела на конверте это странное слово. Тесть написал по-немецки под мою диктовку, а подписалась я своей рукой. В письме я объясняла Бартоломео, что ждала его три месяца, а потом мне пришлось уйти из деревни, потому что у меня должен был родиться ребенок. Я рассказала ему о своем путешествии и о доме сестры в Будапеште. Я спрашивала, когда же увижу его и когда он сможет приехать в Будапешт за мной и Еленой, и уверяла что, что бы ни случилось, буду любить его до конца жизни.
Потом я снова ждала, долго-долго, и, когда Елена уже делала первые шаги, пришло письмо от Бартоломео. Пришло не из Англии, а из Америки, и написано было по-немецки. Тесть перевел его для меня. Он читал очень ласковым голосом, но я знала, что он слишком честен, чтобы изменить хоть одно слово. В письме Бартоломео говорил, что получил мое письмо, адресованное на его прежнее место жительства в Оксфорде. Он вежливо заверял, что никогда не слышал обо мне и не видел моего имени и что никогда не бывал в Румынии, так что ребенок никак не может быть его. Он сожалел о моей печальной истории и желал мне счастья в будущем. Это было короткое письмо и очень доброе, и я не нашла в нем ничего, выдававшего, что он знает меня.
Я долго плакала. Я была молода и не понимала, как меняются люди. Прожив несколько лет в Венгрии, я поняла, что можно быть одним человеком дома и совсем другим — в чужой стране. Я догадывалась, что с Бартоломео случилось нечто в том же роде. Тогда я жалела уже только об одном — что он солгал, сказав, что не знает меня. Я сожалела о нем, потому что со мной он был правдивым, достойным человеком, и мне не хотелось думать о нем дурно.
Родственники помогли мне поднять Елену. Она выросла умной и красивой девушкой. Я уверена, что в ней сказывается кровь Бартоломео. Я рассказала ей об отце — я ей никогда не лгала. Может быть, я сказала слишком мало, но она была еще слишком молода, чтобы понять, как ослепляет людей любовь. Она поступила в университет, и я очень гордилась ею, а потом она сказала, что слышала, будто отец — большой американский ученый. Я надеялась, что когда-нибудь они встретятся. Но я не знала, что он работает в том же университете. — Мать взглянула на Элен с мягкой укоризной и тем неожиданно оборвала рассказ.
Элен пробормотала что-то, оправдываясь или извиняясь, и покачала головой. Рассказ поразил ее так же, как меня. В продолжение его она сидела смирно, переводя еле слышным шепотом, и только раз что-то пробормотала, когда мать рассказывала о татуировке дракона у себя на плече. Позже она сказала мне, что мать при ней никогда не раздевалась и в общую баню с ней ходила только Ева.
Мы все трое молча сидели за столом, но через минуту Элен обернулась ко мне и беспомощно махнула рукой на лежавшую передо мной пачку писем. Мы думали об одном.
— Почему она не послала Росси эти письма в доказательство, что он бывал в Румынии? — спросил я.
Элен взглянула на мать — не решаясь, как мне показалось, заговорить с ней, — но, помедлив, все же перевела ей мой вопрос. От ее ответа у меня комок подкатил к горлу — боль за нее и за своего неверного учителя.
— Я думала об этом, но по его письму поняла, что он больше не хочет меня знать, а значит, доказательства ничего бы не изменили, а только принесли бы еще боль. А я лишилась бы немногого, оставленного мне в память о нем. — Она протянула руку, словно хотела коснуться следов его руки, и тут же отдернула ее. — Нехорошо только, я не вернула то, что ему принадлежало. Но он забрал у меня так много… разве я не могла получить взамен хоть это?
Она переводила взгляд с меня на Элен, и глаза ее больше не были спокойны — в них была тень вины и отблеск давней любви. Я отвернулся.
Элен и не думала разделять смирение матери.
— Так почему же ты давным-давно не отдала письма мне? — горячо воскликнула она.
Та покачала головой. Элен выслушала ответ, и лицо ее стало жестким.
— Она говорит, что знала, как я ненавижу отца, и ждала кого-нибудь, кто бы любил его.
«Так же, как любит она», — мог бы добавить я, потому что всем сердцем ощущал любовь, давно похороненную в этом домике-келье.
Я думал уже не только о Росси. Одна моя рука потянулась к руке Элен, другая — к обветренной ладони ее матери, и я крепко сжал их. В ту минуту весь мир, в котором я вырос, с его сдержанностью и умолчаниями, с его моралью и манерами, — мир, в котором я учился и добивался чего-то и пытался кого-то полюбить, казался далеким как Млечный Путь. Стоявший в горле ком мешал мне заговорить, но, если бы мог, я сказал бы этим двум женщинам, связанным с Росси такими разными чувствами, что ощущаю его присутствие среди нас.
Элен, помедлив, тихо высвободила свою руку, но ее мать, как раньше, взяла мою ладонь в свои и мягко проговорила что-то.
— Она хочет знать, как может помочь тебе найти Росси.
— Скажи, что она уже помогла и что я прочитаю эти письма сегодня же, и, может быть, они скажут больше. Скажи, что мы дадим ей знать, когда его найдем.
Мать Элен покорно склонила голову и поднялась, чтобы посмотреть на жаркое в духовке. От блюда поднялся такой вкусный дух, что даже Элен улыбнулась, словно признавая, что возвращение домой имеет свои плюсы. И тогда я отважился спросить:
— Узнай, пожалуйста, не знает ли она о вампирах чего-нибудь такого, что помогло бы нам в поисках.
Голос Элен, переводившей мои слова, вдребезги разбил хрупкое спокойствие минуты. Оглянувшись, ее мать поспешно перекрестилась, но не сразу заставила себя отвечать. Элен выслушала ее и кивнула.
— Она говорит, ты должен помнить — вампир меняет облик. Он может явиться тебе во многих видах.
Я хотел уточнить, расспросить подробнее, но она уже принялась раскладывать угощение по тарелкам, и руки у нее дрожали. Тепло от духовки расходилось по комнатке запахом мяса и теплого хлеба, и ели мы от души, хоть и в молчании. То Элен, то ее мать подкладывали мне еще хлеба, гладили по руке и подливали в чашку свежий чай. Еда была простой, но удивительно вкусной и сытной, а солнечный свет украшал скатерть золотистым узором.
Наевшись, Элен вышла на улицу с сигаретой, а ее мать поманила меня за собой на задний двор. Там в загончике скребли землю несколько цыплят и стояла клетка с длинноухими кроликами. Она вытащила одного за уши, и мы стояли, поглаживая пушистую головку лениво отбивающегося зверька. В окно, выходившее на эту сторону, я слышал, что Элен вернулась и моет посуду. Солнце грело мне макушку, а зеленые поля за деревней гудели и переливались в неистощимой радости жизни.
Потом нам пришло время уходить, чтобы не пропустить обратный автобус, и я спрятал письма Росси в портфель. Мать Элен стояла в дверях — ей не пришло в голову проводить нас до автобуса через деревню. Она мягко взяла мою руку, сжала, заглядывая в глаза.
— Она говорит, что желает тебе счастливого пути и найти то, чего желаешь, — объяснила Элен.
Я заглянул в темное сияние добрых глаз и от всего сердца поблагодарил. Мать обняла Элен, грустно погладила ее щеку и отпустила.
От дороги я оглянулся. Она стояла, придерживаясь одной рукой за косяк, словно встреча с нами отняла у нее силы. Я поставил портфель прямо в дорожную пыль и, еще не успев понять, что делаю, быстро пошел назад. Думая о Росси, я обнял женщину и поцеловал в мягкую морщинистую щеку. Она схватилась за меня — такая маленькая, что головой едва доставала мне до плеча, — и спрятала лицо у меня на груди. Потом резко отстранилась и скрылась в доме. Я подумал, что ей нужно побыть одной, и хотел идти, но она тотчас же вернулась и втиснула мне в ладонь что-то маленькое и твердое. Разжав пальцы, я увидел узкое серебряное кольцо с гербовой печаткой. Кольцо Росси — она через меня возвращала ему подарок. Ее лицо светилось, и глаза сияли темным огнем. Я наклонился и снова поцеловал ее, на этот раз в губы. Губы были теплыми и нежными. Потом я отпустил ее и, поворачиваясь к Элен и своему портфелю, увидел на лице старой женщины единственную слезу. Я читал, что слеза не бывает одна, что это устаревший поэтический штамп. И может быть, это верно, только другие бежали по моим щекам.
Едва мы сели в автобус, я достал пачку писем и бережно открыл первое. Переписывая его здесь, я исполняю волю Росси, скрывая имя его друга под псевдонимом — nom-de-guerre, как он выразился. Странно снова было видеть руку Росси — тот же молодой, почти ученический еще почерк — на пожелтевших листках.
— Ты прямо сейчас собираешься читать? — удивилась Элен, заглядывая мне через плечо.
— А что, ты могла бы подождать?
— Нет, — сказала она».
ГЛАВА 45
«20 июня, 1930 г.
Дорогой друг!
Мне совершенно не с кем поговорить, и вот беру в руки перо и представляю, что ты сейчас со мной — именно ты мог бы разделить мой восторг, смягчив его своим сдержанным удивлением перед красотой мира. Я сегодня не верю своим глазам — и ты бы не поверил, если бы знал, где я сейчас — в поезде, но дело не в поезде, а в том, что поезд пыхтит по дороге к Бухаресту. Так и слышу сквозь свист паровоза твой голос: "Боже всемогущий, дружище! " Но это правда. Я сюда не собирался и не собрался бы, если бы не странный случай. Еще несколько дней назад я сидел в Стамбуле, занимался одной темой, которая втемяшилась мне в голову, и одна находка навела меня на мысль, что хорошо бы съездить сюда. Нет, ничего хорошего, честно говоря, я в ужасе, но ехать надо. Тебе, старому рационалисту, не понравилась бы эта история, но мне дьявольски хотелось бы заполучить твою голову вдобавок к моему котелку — чувствую, что моих мозгов может оказаться маловато.
Подъезжаем к какому-то городку. Выйду купить завтрак — продолжу потом.
Вторая половина дня, Бухарест.
Наслаждался бы сиестой, если бы мысли не были так взбудоражены. Здесь чертовски жарко — я-то думал, меня встретит горная прохлада. Впрочем, до гор еще далеко. Славная гостиница. Бухарест — своего рода восточный Париж, великий и тесный и малость обветшалый — все вместе. В восьмидесятых-девяностых он, должно быть, ослеплял роскошью. Я целую вечность искал кеб, еще вечность добирался до отеля, но комната довольно приличная, так что теперь можно отдохнуть, вымыться и подумать, что делать дальше. Мне не слишком хочется выкладывать, что привело меня сюда, но ты, пожалуй, подумаешь, что я морочу тебе голову, так что скажу коротко и ясно: я отправился, так сказать, на подвиг, в погоню по архивам за Дракулой. Конечно, я имею в виду не романтического графа Дракулу из романа, а реального Дракулиа — Влада Третьего, тирана, правившего в Валахии и Трансильвании в пятнадцатом веке — того, который всю жизнь пытался сдержать наступление на свои земли Оттоманской империи. Я почти неделю просидел в стамбульском архиве, разбирая документы, собранные турками, и наткнулся на чрезвычайно примечательный набор карт — думаю, что найду в них ключ к истинному местоположению его могилы. Дома объясню подробнее, что увлекло меня на такую охоту, пока же просто молю о снисхождении. Можешь списать это на безрассудства молодости, мой дряхлый мудрец.
Так или иначе, мои поиски в Стамбуле прервались самым мрачным образом, что порядком напугало меня, хотя тебе издалека мои страхи наверняка покажутся нелепыми. Но ты же знаешь, меня не так легко сбить, если уж я что-то начал, так что я не удержался и поехал в Румынию с копиями тех карт. Надеюсь узнать здесь больше о могиле Дракулиа. Не знаю, известно ли тебе, что, по общепринятой теории, он похоронен на озере Снагов, на западе Румынии. Область называется Валахия. На картах, найденных в Стамбуле, явно обозначена его гробница, но ничего похожего на озеро с островом, и, сколько я могу судить, местность вообще не соответствует западной Румынии. Я всегда стараюсь в первую очередь проверить самые очевидные предположения, потому что нередко самое простое оказывается верным. Поэтому я и решил… вижу, вижу, как ты качаешь головой, дивясь моему дурному упрямству — решил съездить со своими картами на озеро Снагов и удостовериться, что могилы там нет. Как в этом убедиться, пока не представляю, но, не исключив этой теории, нечего и начинать охоту в других местах. Ведь может оказаться, что мои карты — древняя фальшивка, и я найду надежные доказательства, что тиран почиет и всегда почивал на своем месте.
К пятому числу я должен вернуться в Грецию, так что приходится беречь каждый день. Я всего лишь хочу найти местность, обозначенную на карте. Зачем мне это надо, не могу тебе сказать, потому что сам не знаю. Завершить экскурсию я собираюсь объездом Валахии и Трансильвании — хочу посмотреть все, что успею. Что видится тебе при слове «Трансильвания», если ты задумаешься над этим словом? Ты не задумываешься, благоразумный друг мой! Ну, а мне представляются дикие и прекрасные горы, древние замки, ведьмы и оборотни — страна волшебных тайн. Можно ли, вступая в эти земли, поверить, что ты все еще в Европе? Ну, когда доберусь туда, расскажу тебе, что нашел: европейские пейзажи или сказочное королевство. Но сначала Снагов — выезжаю с утра.
Твой преданный друг Бартоломео Росси».
* * *
«22 июня, 1930 г. Озеро Снагов.
Дорогой друг!
Пока не нашел, откуда отправить первое письмо — то есть отправить с уверенностью, что оно когда-нибудь попадет тебе в руки, — но все равно продолжаю, потому что написать есть о чем. Вчера весь день мотался по Бухаресту, пытаясь раздобыть приличные карты — купил, в конце концов, просто дорожные карты Валахии и Трансильвании — и тормоша в университете каждого, кто хоть немного интересовался Владом Цепешем. Но никто не рвется говорить на эту тему, и, сдается мне, каждый мысленно, если не в открытую, осеняет себя крестом, стоит упомянуть имя Дракулы. После случая в Стамбуле мне и самому, признаться, немного не по себе, но отступаться не собираюсь.
Во всяком случае, мне удалось найти молодого археолога, который любезно сообщил, что один из его коллег, мистер Георгеску, занимается историей Снагова и сейчас ведет там раскопки. Вдохновившись этим известием, я вручил свои карты, багаж и самое себя в руки шофера, который берется отвезти меня на озеро — по его словам, туда всего несколько часов езды от Бухареста. В час мы выезжаем. Надо пойти куда-нибудь пообедать — здесь полно чудесных ресторанчиков с кухней, не забывшей еще о восточной роскоши, — а потом мы едем».
* * *
«Вечером:
Дорогой друг!
Не удержусь, продолжу нашу одностороннюю переписку — надеюсь, рано или поздно ты прочитаешь мои излияния, — после такого дня мне просто необходимо с кем-то поговорить. Я выехал из Бухареста в опрятном маленьком такси, принадлежащем столь же опрятному маленькому человечку, с которым я едва сумел обменяться двумя словами (одно из них «Снагов»). Краткий обзор моего дорожного атласа и множество одобрительных похлопываний по плечу (по моему плечу) — и мы отправились. Добирались весь день. Дороги в основном асфальтированные, но очень пыльные, а вокруг приятные пейзажи: сельская местность с редкими перелесками.
Я догадался, что мы подъезжаем, когда шофер взволнованно замахал рукой в сторону, где я не видел ничего, кроме леса. Однако то было лишь введение. Не знаю, чего я ждал — должно быть, так погрузился в догадки и предположения, что почти забыл, куда еду, — но вид озера выбил у меня из головы все научные рассуждения. Потрясающе красивое место, друг мой, мирное и неземное. Вообрази, если пожелаешь, как в просветы деревьев открываются сверкающие воды, а по берегам там и здесь разбросаны легкие особнячки — иногда над деревьями поднимается только изысканной формы дымовая труба или изгиб стены, — постройки, пожалуй, начала девятнадцатого столетия, а то раньше.
Выехав на берег — мы остановились у небольшого кафе или ресторанчика, за которым у причала покачивались на воде три лодки, — за полосой воды видишь остров с монастырем и понимаешь, что здесь едва ли что-нибудь изменилось за долгие века. Остров, как и берега озера, лесистый, и над вершинами деревьев поднимаются прекрасные византийские купола монастырской церкви, а над водой разносится звон колоколов (позже я узнал, что звонарь пользуется деревянной колотушкой). Плывущий над водой звон перевернул мне душу: тебе знакомы эти послания прошлого, которые властно требуют, чтобы их прочли, пусть даже язык их уже непонятен. Мы с шофером вполне могли оказаться парой турецких шпионов, разглядывающих в закатном свете бастионы чужой веры, а не двумя запыленными горожанами, опирающимися на крышу автомобиля.
Я еще долго мог бы стоять так и слушать и никуда не спешить, но археолога надо было отыскать до темноты, так что я зашел в ресторан. Язык жестов и моя великолепная «пиджинлатынь» помогли нанять лодку до острова. Да-да, есть там человек из Бухареста с лопатой, сумел втолковать мне хозяин, — и двадцать минут спустя мы высадились на острове. Монастырь вблизи еще красивее и выглядит неприступным: древние стены и высокие купола, увенчанные ажурными семиконечными крестами. Лодочник провел нас к нему по крутой лестнице, и я уже готов был войти в большие деревянные ворота, но проводник сделал знак обойти кругом.
Проходя под прекрасными древними стенами, я впервые осознал, что наконец-то встал на след Дракулы. До сих пор я выслеживал его в лабиринте архивов, но теперь ступил на землю, по которой ступали и его ноги — должно быть, в кожаных сапогах с острыми шпорами. Будь я верующим, непременно перекрестился бы, а так мне вдруг остро захотелось схватить лодочника за плечо под суконной курткой и попросить поскорей доставить нас обратно на безопасный берег. Как ты понимаешь, я не сделал ничего подобного и надеюсь, мне не придется о том пожалеть.
За церковью, посреди величественных развалин, мы в самом деле нашли человека с лопатой в руках. Приветливый на вид курчавый брюнет с закатанными по локоть рукавами белой рубахи. Он заметно старше меня. С ним работали двое парней, тщательно перебиравших руками выкопанную землю, и он время о времени откладывал лопату и присоединялся к ним. Все они сосредоточились на крошечном участке земли, как будто нашли там нечто особенно интересное, и подняли головы, только когда лодочник окликнул их.
Человек в белой рубахе шагнул навстречу, разглядывая нас пронзительными черными глазами, и лодочник при поддержке шофера представил меня. Протянув ему руку, я испытал на нем одну из немногих румынских фраз, выученных от консьержа в гостинице: "Ма нумеска Бартоломео Росси. Ну ва суперати… " Эти слова, которыми предполагалось останавливать прохожих, чтобы спросить дорогу, буквально означают: «не гневайтесь» — можешь представить себе более явное свидетельство более воинственной истории? "Не хватайся за кинжал, дружище, — я просто заблудился в вашем лесу и хотел узнать, как из него выбраться! " То ли фраза показалась неуместна, то ли мой выговор слишком уж специфический, но археолог, сжимая мою руку, расхохотался.
Вблизи он оказался крепким загорелым парнем с сеточкой морщин у глаз и в уголках губ. В улыбке открылся полный рот золотых зубов, за исключением двух верхних, которых просто не было. Пожатие было сильным, а ладонь шершавой и мозоли стой, как у крестьянина.
— Бартоломео Росси, — повторил он густым голосом, продолжая смеяться. — Ма нумеска Велиор Георгеску. Как поживаете? Чем могу служить?
На минуту мне показалось, что продолжается наш прошлогодний поход: я словно снова услышал говор тех обветренных горцев, у которых мы то и дело спрашивали дорогу, только волосы у него были черные, а не песочного оттенка.
— Вы говорите по-английски? — тупо пробормотал я.
— Немножко, — кивнул мистер Георгеску. — Давно не практиковался, но кое-что еще помнится.
Он говорил легко и свободно, чуть раскатывая гортанное «р.».
— Прошу прощения, — опомнился я, — мне сказали, что вы занимаетесь Владом Третьим, и мне бы очень хотелось с вами поговорить. Я историк из Оксфорда.
Он кивнул:
— Рад слышать, что вы разделяете мои интересы. Вы приехали в такую даль, чтобы взглянуть на его могилу?
— Ну, я надеялся…
— Надеялись, надеялись… — Мистер Георгеску добродушно похлопал меня по спине. — Но мне придется разочаровать вас, мой мальчик.
Сердце у меня радостно забилось: кажется, он тоже считает, что Влад похоронен не здесь. Но я сдержался, решив сначала выслушать, а уж потом задавать вопросы. Георгеску критически осмотрел меня и снова улыбнулся:
— Идемте, проведу для вас экскурсию.
Он отдал своим помощникам короткое распоряжение, сводившееся, видимо, к указанию прекратить работу, потому что оба отряхнули руки и повалились на травку под деревом. Археолог, прислонив лопату к стене раскопа, махнул мне рукой. Я в свою очередь отпустил своих спутников, перекрестив лодочнику ладонь серебром. Тот приподнял шляпу и скрылся, а шофер уселся у разрушенной стены и извлек из кармана фляжку.
— Очень хорошо, давайте сперва пройдемся кругом. — Георгеску махнул вокруг себя широкой ладонью. — Вам знакома история острова? Немного? Церковь стояла здесь еще в четырнадцатом веке, а монастырь построен чуточку позже, но тоже до конца столетия. Первая церковь была деревянной, а вторая — каменной, но и она рухнула в озеро в 1453 году. Вам это не кажется примечательным? Дракула вторично занял престол Валахии в 1462 году, и у него были свои соображения на этот счет. Думаю, он выбрал монастырь, потому что остров было легко оборонять — он вечно выискивал места, которые можно превратить в крепости против турецкого нашествия. Здесь подходящее местечко, правда?
Я кивнул, стараясь не глазеть на него. Меня так очаровал его выговор, что трудно было сосредоточиться на содержании, но с последней фразой нельзя было не согласиться. С первого взгляда я решил, что такие стены мог бы успешно оборонять какой-нибудь десяток монахов. Велиор Георгеску тоже одобрительно озирал их.
— Так вот, Влад превратил монастырь в крепость. Построил вокруг крепостные стены, добавил темницу и камеру пыток. А также подземный ход и мост к берегу. Большой был умелец, этот Влад. Моста, понятно, давно уж нет, а остальное я раскапываю. Сейчас занимаемся тюрьмой. Уже нашли несколько скелетов. — Его золотые зубы сверкнули в улыбке.
— А это, стало быть, церковь Влада? — Я указал на красивое здание с устремленными в небо куполами, окруженное кущей деревьев.
— Увы, нет, — отозвался Георгеску. — В 1462 году монастырь был частично сожжен турками. На троне Валахии тогда сидел брат Влада, Раду, марионетка турок. А сразу после похорон Влада ужасный шторм снес церковь в озеро…
У меня рвалось с языка: "Так Влад все-таки похоронен здесь? ", но я твердо сжал губы.
— Окрестные крестьяне, верно, думали, что это кара за его грехи. В 1517 году церковь восстановили — отстраивали три года, и результат перед вами. А внешняя стена — новодел, ей не больше тридцати лет.
Мы подошли к подножию церкви, и он похлопал каменную кладку, как хлопают по крупу любимого коня. Пока мы стояли там, из-за угла вдруг показался человек — седобородый согбенный старец в черной рясе и черной круглой шляпе с длинными матерчатыми отгибами, спадавшими ему на плечи. Он опирался на палку, а с веревки, заменявшей ему пояс, свисала связка ключей. На груди болтался на цепочке прекрасной работы старинный крест того же типа, что на церковных куполах.
От неожиданности я едва удержался на ногах: его появление произвело на меня такое же действие, как если бы Георгеску вдруг вызвал призрака. А мой новый знакомец спокойно вышел вперед, улыбнулся монаху и, склонившись к его руке, почтительно поцеловал золотое кольцо, сверкавшее на узловатом пальце. Старец, как видно, привечал Георгеску — возложив ладонь ему на голову, он улыбнулся бледной старческой улыбкой, показав зубы, еще более редкие, чем у археолога. Тот, вероятно, представил меня, потому что я уловил в его речи свое имя и поклонился, как умел, но от целования перстня уклонился.
— Это настоятель, — пояснил мне Георгеску. — В обители, кроме него, осталось всего трое монахов. Он приветствует и благословляет вас. Если у вас есть к нему вопросы, он говорит, что постарается на них ответить.
Я снова поклонился в знак благодарности, и старец медленно побрел дальше. Через несколько минут я заметил, как он тихо присел на край полуразрушенной стены, словно ворон на развалинах, греющийся на вечернем солнышке.
— Они здесь круглый год живут? — спросил я у Георгеску.
— О да. Даже в самые суровые зимы, — кивнул мой провожатый. — Если вы не слишком торопитесь, то скоро услышите, как они служат обедню. — Я заверил его, что обязательно останусь послушать. — А теперь зайдем в церковь.
Мы вышли к деревянным дверям, покрытым резьбой, и, отворив их, я оказался в незнакомом доселе мире, совершенно не схожем с нашими англиканскими церквями.
Внутри было прохладно, и я поначалу ничего не видел в густом сумраке, зато ощущал в воздухе пряный дымок и холодное влажное дыхание каменных стен. Даже когда глаза привыкли к темноте, я сумел различить только медный блеск подсвечников и огоньки свечей. Сверху сквозь толстые темные стекла еле-еле сочился дневной свет. Здесь не было скамей или стульев для молящихся, если не считать высоких деревянных сидений, выстроившихся вдоль одной стены. У самого входа я заметил стойку со множеством свечей — одни были воткнуты в подобие медной короны, другие в песок, на котором она лежала. Тяжелые капли сползали по ним вниз, и в воздухе горячо пахло растопленным воском. Георгеску заговорил:
— Монахи заменяют их каждый день, и если бывают посетители, то и они тоже ставят свечку. Те, что наверху, — за живых, а вокруг, у основания, — за души усопших. Они горят, пока сами не потухнут.
Выйдя на середину церкви, он указал вверх, и я увидел глядящее на нас из-под купола смутное, летящее в высоте лицо.
— Вы уже бывали в византийских церквях? — продолжал Георгеску. — Христос всегда в центре и смотрит вниз. И этот светильник, — люстра в виде огромной короны свисала от груди Христа, заполняя собой пространство церкви, но свечи в ней были погашены, — светильник тоже типичный.
Мы прошли к алтарю. Я вдруг почувствовал, что мне здесь не место, словно вошел без спросу, однако монахов не было видно, а Георгеску держался уверенно и бодро. Алтарь был занавешен вышитым покровом, а перед ним лежала груда тканых шерстяных ковриков, подушечек, украшенных народным орнаментом в стиле, который я назвал бы турецким, если бы не боялся обидеть хозяев. Верх алтаря украшало эмалевое изображение Распятия и лик Девы с младенцем в золотом окладе. Вся стена за ними была полна грустных святых и еще более грустных ангелов, а посреди ее сверкала золотом двустворчатая дверца, полускрытая складками красного бархата, — врата, ведущие в таинственное святая святых.
Все это я с трудом разглядел в полумраке, но мрачная красота церкви захватила меня. Я обернулся к Георгеску:
— И Влад молился здесь? Я хочу сказать, в прежней церкви?
— О, несомненно. — Археолог хмыкнул. — Весьма богобоязненный убийца. Он построил множество церквей и монастырей, чтобы побольше народу молилось за его душу. Здешнюю церковь он любил больше других и был очень близок с монахами. Не знаю, что они думали о его делах, но пожертвования несомненно одобряли. Не говоря о том, что Влад защищал их от турок. Но сокровища, которые вы видите, перенесены из других церквей: в прошлом веке церковь была закрыта и крестьяне растащили все, что смогли унести. Но смотрите — вот что я хотел вам показать.
Он нагнулся и отогнул край ковра, лежавшего перед алтарем. Прямо под ним открылась прямоугольная плита — гладкая, без надписей, но явно могильная.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |