Он усадил нас рядком на низкие кушетки, и я понял, что неспроста именно турецкие слова служат в нашем языке символами уюта: диван, халат и, в конце концов, оттоманка.
В силах Тургута оказалось угостить нас настоящим обедом, который он принес из кухни, отвергнув наши настойчивые предложения помочь. Не представляю, как он умудрился так быстро все соорудить — должно быть, приготовил заранее. На круглом подносе появились соусы и салаты, нарезанная ломтиками дыня, тушеное мясо с овощами, цыплята на вертеле, вездесущая простокваша с огурцами, кофе и россыпи медовых сластей в миндальной крошке. Мы ели от всей души, а Тургут все потчевал и потчевал нас, пока мы не взмолились о пощаде.
— Ну, — заметил он, — жена, пожалуй, скажет, что я морил вас голодом.
На закуску были поданы стаканы с водой и к ним — блюдечки с чем-то белым и сладким.
— Розовое масло, — попробовав, определила Элен. — Очень мило. У нас в Румынии такое тоже делают.
Она капнула немного белой пасты в свой стакан и выпила. Я последовал ее примеру — мне было не до забот о пищеварении.
Когда мы, чуть не лопнув, откинулись на низеньких диванах — теперь-то я понимал, как необходимы они после подобных обедов, — Тургут удовлетворенно оглядел нас.
— Вы уверены, что сыты?
Элен расхохоталась, а я только слабо застонал, однако Тургут на всякий случай снова наполнил наши стаканы и кофейные чашки.
— Вот и хорошо. А теперь давайте поговорим о вещах, которых еще не обсуждали. Прежде всего, я поражен мыслью, что вы также знакомы с профессором Росси, однако я еще не понял, как вы с ним связаны. Он ваш куратор, юноша? — Тургут опустился на оттоманку и выжидательно склонился к нам.
Я взглянул на Элен, и она чуть заметно кивнула. Должно быть, розовое масло смягчило ее подозрительность.
— Видите ли, профессор Бора, боюсь, что мы не были с вами до конца откровенны, — признался я. — Поймите, мы занимаемся необычными поисками и не знаем, кому можем довериться.
— Понимаю, — с улыбкой кивнул он. — Вы, может быть, сами не сознаете своей мудрости.
Его слова привели меня в замешательство, но Элен снова кивнула, и я продолжал:
— Мы особенно интересуемся всеми сведениями о профессоре Росси, и не только потому, что он — мой куратор, но и потому, что, доверив нам… мне некую информацию, он… он исчез.
Взгляд Тургута пронзительно блеснул:
— Исчез, друг мой?
— Да.
Запинаясь, я рассказал ему о своей дружбе с Росси, о работе над диссертацией и о странной книге, найденной мною в библиотеке. Когда я начал описывать книгу, Тургут выпрямился на диване, сцепив пальцы, но ничего не сказал и только слушал с удвоенным вниманием. Я рассказал, как принес книгу Росси и как тот поведал мне историю собственной находки. «Три книги», — думал я, смолкнув на минуту, чтобы перевести дыхание. Нам известны уже три такие книги — волшебное число. Но что связывает их друг с другом? Я пересказал рассказ Росси о поездке в Стамбул — здесь Тургут недоуменно покачал головой — и об открытии в архиве карты, силуэт которой повторял очертания дракона на гравюре.
Я рассказал об исчезновении Росси, о чудовищной тени, которая померещилась мне в тот вечер над его окном, и о том, как начал — еще не до конца уверовав — собственные поиски. На этом месте я снова замялся, не зная, что можно рассказать об участии Элен. Та шевельнулась и спокойно взглянула на меня из глубины диванных подушек, а потом, к моему удивлению, заговорила сама и своим низким, резковатым голосом повторила для Тургута все, что уже знал от нее я, — историю своего рождения, мстительные замыслы против Росси, исследование связанных с Дракулой легенд и планы поездки в Стамбул. Брови Тургута взлетели прямо к напомаженным волосам. Ее слова, ее глубокий ясный голос, впечатляющая ясность мысли, а может быть, и тень румянца над голубым воротничком блузы: все отразилось в его лице восхищенным изумлением, и впервые за все время нашего знакомства во мне шевельнулось враждебное чувство к Тургуту.
Элен умолкла, и минуту мы все молчали. Зеленоватое сияние, наполнявшее комнату, стало глубже, и меня снова охватило ощущение нереальности происходящего. Наконец Тургут заговорил:
— Ваша история примечательна, и я благодарен, что вы доверили ее мне. Я сожалею о горестной истории вашей семьи, мисс Росси. Я по-прежнему недоумеваю, почему профессор счел нужным написать мне, что ничего не знает о нашем архиве. Похоже на ложь, не правда ли? Но это ужасно, исчезновение столь выдающегося ученого. Профессор Росси претерпел наказание за некий поступок… или претерпевает его ныне, в самое время нашей беседы.
Сонливость и чувство покоя, проникшие в мое сознание, словно смело холодным ветром.
— Отчего вы так думаете? И как нам найти его, если вы правы?
— Я, видите ли, рационалист, — тихо проговорил Тургут, — однако внутреннее чувство заставляет меня поверить истории, рассказанной вам в тот вечер. Доказательством служит и рассказ старого библиотекаря о бежавшем в страхе иностранце, и имя Росси в старой книге записей. Не говоря уже о появлении демона с кровью на… — Он недоговорил. — А теперь и эта страшная шутка: его имя — и название его статьи — вписанное кем-то в старинную библиографию… Непостижимо! Вы, дорогие коллеги, правильно поступили, приехав в Стамбул. Если профессор Росси здесь, мы найдем его. Я сам давно задумывался, не в Стамбуле ли похоронен Дракула. Мне кажется, что если имя Росси совсем недавно появилось в библиографии, то и сам он мог появиться здесь. А вы полагаете, что Росси надо искать у могилы Дракулы. Я полностью предоставляю себя к вашим услугам. Я чувствую себя… ответственным…
— Теперь я хочу вас спросить! — произнесла Элен, прищурившись и разглядывая нас. — Профессор Бора, что привело вас вчера в тот ресторан? Мне трудно поверить в подобное совпадение: стоило нам прибыть в Стамбул в поисках архива — и тут же появляетесь вы, много лет изучавший тот же самый архив!
Тургут, приподнявшись, взял с маленького столика медную шкатулку и, открыв, предложил нам сигареты. Я отказался, а Элен взяла одну, и Тургут поднес ей. огонь. Потом закурил сам, и они так долго смотрели друг на друга, что я почувствовал себя лишним. Дым сигарет оказался ароматным — как видно, тот самый турецкий табак, столь широко известный в Соединенных Штатах. Тургут тихо вдыхал дым сигареты, а Элен скинула шлепанцы и поджала под себя ноги, словно век провела на турецких подушках. Такой я ее еще не видел: спокойная грация затаившейся враждебности. Наконец Тургут заговорил:
— Что привело меня в ваш ресторан? Я сам несколько раз задавался этим вопросом, но не нашел на него ответа. Могу только со всей искренностью заверить вас, что не знал вас и не догадывался о вашем деле, когда подсел к вашему столику. По правде сказать, я часто обедаю там — в своем любимом ресторане в старом городе. Я люблю заходить туда в перерыве между лекциями. И в тот день я ни о чем особенном не думал, но, увидев двух иностранцев, почувствовал вдруг себя одиноким и мне захотелось вылезти из своего угла. Моя жена говорит, что я безнадежно компанейский человек. Он улыбнулся, стряхивая сигаретный пепел в медную тарелочку и подвигая ее к Элен.
— Но это не такой уж большой порок, не правда ли? Как бы то ни было, узнав о вашем интересе к своему архиву, я был удивлен и растроган, а теперь, услышав ваш поразительный рассказ, я чувствую, что мне суждено быть вашим помощником. В конце концов, что привело вас в мой любимый ресторан? Почему я отправился туда со своей книгой? Я понимаю ваши подозрения, мадам, но не могу ответить на них — разве что уверить, что это совпадение внушает мне надежду.
"Есть многое на свете… " — Он задумчиво оглядел нас, и лицо его было открытым и искренним — и очень грустным.
Элен выдохнула в луч рассеянного света облачко ароматного дыма.
— Что ж, будем надеяться. Но что нам делать с нашими надеждами? Мы увидели оригиналы карт, нашли библиографию Ордена Дракона, которую так хотел увидеть Пол… и что дальше?
— Идемте со мной, — внезапно велел Тургут.
Он поднялся на ноги, разогнав последние остатки послеобеденной дремоты. Элен затушила сигарету и тоже встала, задев рукавом мою ладонь. Я поднялся последним.
— Прошу вас на минуту пройти в мой кабинет, — произнес Тургут и открыл дверь, скрытую складками старинного шелка, и вежливо отступил в сторону».
ГЛАВА 31
Я замерла на краешке вагонного сиденья, не сводя взгляд с загородившегося газетой мужчины. Надо было двигаться, вести себя как ни в чем не бывало, но он сидел так неподвижно, что чудилось, будто он даже и не дышит, и мне самой стало трудно дышать. Прошла минута, и тогда случилось то, чего я больше всего боялась: не опуская газеты, он заговорил. Голос у него был точь-в-точь как его ботинки и безупречного покроя брюки: он говорил по-английски с чуть заметным акцентом — может быть, французским — или это померещилось из-за французских заголовков газеты, колебавшейся перед моим помутившимся взглядом? Страшные дела творились в Кампучии, в Алжире, в местах с незнакомыми названиями, и слишком много поводов было у меня в тот год совершенствоваться во французском. Но человек, говоривший из-за печатных столбцов, не сдвинулся ни на миллиметр. Кожа у меня пошла мурашками, и я не верила своим ушам. Тихим голосом, учтивым тоном он задал всего один вопрос:
— Где твой отец, милая?
Я сорвалась с сиденья и рванулась к двери. Я слышала, как упал у меня за спиной газетный лист, но сейчас меня занимала только задвижка. Дверь была не заперта. Не помню, как открыла ее, и, не смея обернуться, выскользнула в проход, бросилась в ту сторону, куда уходил проголодавшийся Барли. Мне на счастье, в проходе стояли пассажиры, другие сидели в купе, не задернув занавесок, и их удивленные лица оборачивались ко мне над газетами, книгами и корзинками с завтраком. Я неслась мимо, не чуя ног и не слушая, звучат ли за спиной шаги. Мелькнула мысль, что все наши пожитки остались в купе. Заберет он их или станет обыскивать? Сумочка болталась у меня на плече — я так и заснула с ней.
Барли устроился в дальнем конце вагона-ресторана, разложив перед собой на столе открытую книгу. Он заказал к чаю немало закуски и не сразу оторвался от своих сокровищ при моем появлении. Должно быть, по моему лицу было видно, что стряслось неладное, потому что, подняв голову, он мгновенно втянул меня к себе за столик.
— Что такое?
Я уткнулась носом ему в плечо, стараясь не разреветься.
— Я проснулась, а там в нашем купе человек, читал газету, и мне не видно было лица.
Барли погладил меня по голове.
— Человек с газетой? И ты так расстроилась?
— Он не показал мне лица, — шептала я, поворачиваясь, чтобы видеть двери вагона — в них никого не было, человек в черном костюме не догнал меня. — Но он заговорил со мной из-за газеты.
— Да? — Барли, кажется, понравилось гладить мои кудряшки.
— Он спросил, где мой отец!
— Что? — Барли резко выпрямился. — Ты уверена?
— Да, по-английски.
Я тоже села прямо.
— Я убежала, и, по-моему, он за мной не пошел, но он в поезде. Мне пришлось оставить сумки.
Барли закусил губу: я вдруг испугалась, что увижу струйку крови, стекающей по его белой коже. Потом он подозвал официанта, коротко переговорил с ним и выудил из кармана горсть мелочи, оставив ее рядом с блюдцем.
— Следующая остановка в Блуа, — сказал он, — через шестнадцать минут.
— А как же сумки?
— У тебя осталась сумочка, а у меня бумажник… — Барли вдруг растерянно взглянул на меня. — Письма…
— У меня в сумочке, — торопливо отозвалась я.
— Слава богу. Остальной багаж придется оставить, и бог с ним. — Барли за руку провел меня в самый конец вагона-ресторана, и мы, к моему изумлению, оказались в кухне.
Официант вбежал за нами и поспешно оттеснил нас в узкую нишу между холодильниками. Барли указал мне на маленькую дверцу в стене. Так мы и простояли шестнадцать минут, и я судорожно сжимала в руках свою сумочку. Мне почему-то не казалось странным, что мы стоим, прижавшись друг к другу в узком пространстве, словно двое беглецов. Вдруг вспомнился подарок отца, и рука сама потянулась к крестику на шее. Я хорошо помнила, что он висел открыто, на виду: неудивительно, что газета ни разу не опустилась.
Наконец поезд замедлил ход, заскрежетали, взвизгнули тормоза, и вагон остановился. Официант дернул рычаг, и дверца открылась. Парень заговорщицки улыбнулся Барли; ему все это, должно быть, представлялась романтической комедией: разгневанный отец гоняется по вагонам за молодыми влюбленными.
— Выходи, но не отходи от вагона, — тихо подсказал мне Барли, и мы протиснулись сквозь узкую дверцу, спрыгнув на низкий перрон. Рядом под серебристыми тополями было низкое станционное здание, и на нас пахнуло сладким теплом. — Видишь его?
Я посмотрела вдоль вагонов и среди толпы высаживающихся пассажиров с трудом различила темную широкоплечую фигуру — казалось бы, ничего особенного, но было в ней что-то неправильное, от чего у меня все сжалось в животе. Теперь незнакомец нахлобучил на голову широкополую шляпу, так что я так и не смогла рассмотреть его лица. В руках он держал портфель и белый сверток — кажется, скатанную в трубочку газету.
— Вон тот. — Я постаралась не тыкать пальцем в его сторону, но Барли мгновенно втащил меня обратно на ступеньки вагона.
— Не показывайся. Я посмотрю, куда он пойдет. Смотрит по сторонам… — Барли высунулся наружу, а я без колебаний спряталась к нему за спину. Сердце так и колотилось. Барли придерживал меня одной рукой. — Отлично… пошел в другую сторону. Нет, возвращается. Заглядывает в окна. Кажется, собирается войти в вагон. Господи, ну и наглец… смотрит на часы. Зашел. Нет, снова вышел и идет сюда. Приготовься — если что, прячемся внутрь и удираем по вагонам. Готова?
В этот момент поезд дернулся, и у Барли вырвалось ругательство.
— Господи, вскочил в вагон. Думаю, уверился, что мы не сошли.
Он без предупреждения выдернул меня на платформу. Еще один толчок, и поезд тронулся. Кое-кто из пассажиров опустил окна и выглядывал наружу, чтобы покурить или просто подышать воздухом. В нескольких вагонах от нас среди других лиц я заметила темную голову, повернутую в нашу сторону, — мне показалось, что лицо человека выражает холодную ярость. Но поезд уже набирал скорость, втягиваясь за поворот. Я взглянула на Барли, он на меня. Если не считать нескольких крестьян, сидевших на лавочках маленькой сельской станции, мы с ним были одни посреди Франции.
ГЛАВА 32
«Я ожидал, что кабинет Тургута окажется еще одной сказкой „Тысяча и одной ночи“ — раем восточного мудреца, однако ошибся. Мы очутились в комнате, поменьше гостиной, но с такими же высокими потолками, ярко освещенной светом из двух широких окон. Две стены полностью скрывались за книжными полками. По краям окон висели раздвинутые шторы из черного бархата, а ковер с изображением конной охоты придавал помещению восточный колорит, но на столе посреди комнаты грудами лежали английские справочники, а рядом отдельный шкафчик дивной работы был отведен под полное собрание сочинений Шекспира — высокие, толстые, массивные фолианты.
Однако не господство английской литературы первым поразило меня в кабинете нашего хозяина. Едва переступив порог, я ощутил некое мрачное присутствие, признаки мании, постепенно вытеснявшей светлый дух шекспировских пьес, над которыми работал Тургут. Она проявлялась в том, что смотрела с множества портретов одного и того же лица, надменно глядевшего мне в глаза с гравюры над письменным столом, из рамки на столе, с искусной вышивки на одной стене, с крышки папки, с карандашного этюда у окна. Одно и то же лицо, переданное разными средствами и в разных положениях, но всегда одно и то же худое усатое лицо средневекового властелина.
Тургут наблюдал за мной.
— А, вы узнали, — мрачно сказал он. — Я, как видите, собрал целую коллекцию.
Он остановился рядом со мной, глядя на оправленную в рамку гравюру над столом. Оттиск той же гравюры я уже видел дома, но сейчас она висела на высоте нашего роста, и чернильные глаза словно впивались в наши лица.
— Где вы раздобыли такие разнообразные портреты? — спросил я.
— Где только мог.
Жестом Тургут указал на лежавшую на столе папку.
— Часть скопировал со старинных книг, часть нашел в антикварных лавках или на аукционах. Просто диву даюсь, сколько его портретов гуляют по нашему городу — стоит начать искать. Мне казалось иногда, что если собрать их все, то в его глазах я смогу найти разгадку тайны своей книги, — он вздохнул, — но эти гравюры такие грубые, такие… черно-белые. Мне они не нравились, и наконец я попросил своего друга-художника свести их воедино.
Он подвел нас к нише между окнами, тоже занавешенной черным бархатом. Когда он поднес руку к шторе, меня вдруг охватила паника, когда же шторка раздвинулась под его руками, сердце у меня на миг замерло. Складки бархата открыли картину маслом — потрясающе живую. Это был поясной портрет в натуральную величину, изображавший молодого, коренастого, полного жизни человека. Тяжелые черные кудри падали ему на плечи, а кожа лица, красивого и невероятно злобного, будто светилась, как и неестественно яркие зеленые глаза. Человек раздувал ноздри длинного прямого носа и кривил в жестокой усмешке красные губы под длинными темными усами. Рисунок губ выдавал страстную чувственность, но они были плотно сжаты, словно человек сдерживал дрожь подбородка. Острые скулы, тяжелые черные брови под темно-зеленой бархатной шапочкой, украшенной белым и коричневым пером, — лицо, полное жизни, но лишенное жалости; оно выдавало бьющую через край силу и ум, но не могло скрыть неустойчивости характера. Нарисованные глаза смотрели так пронзительно, что я с облегчением вздохнул, отводя взгляд. Элен, стоявшая у меня за плечом, придвинулась чуть ближе: не из потребности в защите, а, скорее, желая успокоить меня. — Мой друг — прекрасный художник, — тихо заметил Тургут. — Вы понимаете, почему я держу его работу за шторой. Мне не нравится смотреть на него.
С тем же успехом, подумалось мне, он мог бы сказать, что ему не нравится, когда портрет смотрит на него.
— Примерно так Влад Дракула должен был выглядеть около 1456 года, в начале своего правления Валахией. Ему было тогда двадцать пять лет, по меркам своего времени он получил хорошее образование — и прекрасно ездил верхом. В последующие двадцать лет он погубил тысяч пятнадцать своих соотечественников, отчасти по политическим соображениям, но больше — ради удовольствия видеть их смерть.
Тургут задернул шторку, и я порадовался, что не вижу больше этих страшных горящих глаз.
— Я хотел показать вам несколько редкостей, — продолжал Тургут, указывая на деревянный секретер. — Вот здесь у меня — печать Ордена Дракона. Я нашел ее на рынке древностей у старой гавани. А это — серебряный кинжал времен начала оттоманского владычества над Стамбулом. Я полагаю, что его использовали для охоты на вампиров — на эту мысль наводит надпись на рукояти. Цепи и клинья, — он указал на соседнюю полку, — увы, орудия пытки, может быть даже из самой Валахии. А вот, коллеги, жемчужина коллекции.
Он поднял стоявшую на краю столика шкатулку и откинул инкрустированную крышку. Внутри, в складках потускневшего черного атласа, лежали несколько острых орудий, напоминавших инструменты хирурга, а рядом — миниатюрный серебряный револьвер и серебряный нож.
— Что это? — Элен нерешительно потянулась к шкатулке и тут же отдернула пальцы.
— Подлинный набор инструментов охотника за вампирами, — гордо объявил Тургут. — Вероятно, из Бухареста. Несколько лет назад мне привез его друг — антиквар. Таких наборов существовало довольно много — в восемнадцатом девятнадцатом веках их продавали в Восточной Европе путешественникам. Здесь полагалось быть еще чесноку — вот в этом отделении, но я свой повесил на стену.
Проследив его взгляд, я увидел гирлянды головок чеснока, висевшие по обе стороны двери, перед глазами сидящего за столом. У меня мелькнула мысль — как неделей раньше в разговоре с Росси, — что скрупулезность профессора Бора переходит в безумие.
Теперь, через много лет, я лучше понимаю свою первую реакцию: настороженность, которую вызвал у меня кабинет Тургута с его шкафчиком, полным орудий пытки, и обстановкой, достойной замка Дракулы. Дело в том, что интересы историка во многом выражают его самого — ту часть души, которую он предпочитает скрывать даже от самого себя, давая ей волю только в научном исследовании. Нельзя отрицать, что по мере того, как мы отдаемся предмету исследований, он все больше вторгается в наше сознание. Через несколько лет после того я был с визитом в одном американском университете — не в нашем, — и меня познакомили с одним из первых историков нацистской Германии. В своем просторном доме на окраине кампуса он собрал не только литературу по своей теме, но и коллекцию парадного фарфора Третьего Рейха. Собаки — две здоровенные немецкие овчарки — день и ночь патрулировали двор. За напитками в гостиной, где собирались сотрудники факультета, он горячо рассказывал мне, как ненавидит преступления гитлеризма и как стремится в мельчайших подробностях обнажить их перед цивилизованным миром. Я рано ушел с вечеринки, опасливо обошел сторожевых псов и долго не мог отделаться от отвращения.
— Вы, может быть, думаете, что это уж слишком, — извиняющимся тоном заметил Тургут, видимо, прочитав по лицу мои мысли; он снова кивнул на гирлянды чеснока. — Просто дело в том, что мне не нравится сидеть здесь в окружении! злых дел прошлого без всякой защиты, понимаете? А теперь взгляните, зачем я привел вас сюда.
Он усадил нас в кресла-качалки, обитые дамасской парчой. На резной спинке своего кресла я заметил инкрустацию — не костью ли? — и не стал на нее откидываться. Тургут снял с полки тяжелую папку и достал из нее рукописные копии документов, которые мы совсем недавно просматривали в архиве, наброски карт, такие же, как у Росси, только скопированные более тщательно, и, наконец, письмо. Взяв его в руки, я увидел адрес университета, напечатанный вверху листа, и подпись Росси. Я сразу узнал руку: хорошо знакомые мне колечки "В" и "R". И дата отправления: в то время Росси действительно преподавал в Штатах. Несколько строк письма подтверждали рассказ Тургута: он, Росси, ничего не знает об архиве султана Мехмеда Второго. Он сожалеет, что должен разочаровать профессора Бора и желает тому успехов в работе. В самом деле, загадочное письмо.
А Тургут уже протягивал мне маленький томик в старинном кожаном переплете. Я с трудом сдержался, чтобы не вцепиться в него, но совладал с собой и дождался, пока владелец, перелистав страницы, предъявит нам чистые форзацы и, наконец, гравюру на развороте — знакомый уже коронованный дракон с угрожающе распростертыми крыльями, сжимающий в когтях вымпел все с тем же единственным грозным словом. Я открыл собственный портфель, который захватил с собой, и достал свой экземпляр. Тургут положил оба тома рядом на стол, открыв каждый на середине. Мы сравнивали наши сокровища, и каждый видел, что гравюра одна и та же — его оттиск темнее и занимает страницу от края до края, мой чуть бледнее, но это один и тот же дракон. Одинаковым было даже смазанное пятнышко у кончика драконова хвоста, словно щербинка на клише размазывала краску. Элен угрюмо молчала.
— Поразительно! — выдохнул наконец Тургут. — Мне и не снилось, что наступит день, когда я увижу вторую такую книгу.
— И услышите о третьей, — напомнил я. — Вспомните, третью я видел собственными глазами. И у Росси тоже гравюра ничем не отличалась.
Тургут кивнул.
— И что бы это значило, друг мой? — Он уже разложил рядом с книгами свои копии карт и обводил пальцем силуэт дракона, сравнивая его с очертаниями реки и вершин. — Поразительно! Как я раньше не заметил? В самом деле повторяется. Дракон — карта! Но карта чего?
Его глаза блестели.
— Именно это пытался выяснить в вашем архиве Росси, — вздохнул я. — Если бы он успел сделать следующий шаг, тогда или позже…
— Может быть, он его сделал… — задумчиво проговорила Элен, и я недоуменно обернулся к ней.
В ту же секунду дверь между гирляндами чеснока распахнулась и оба мы подскочили от неожиданности. Но на пороге возникло не устрашающее видение, а маленькая улыбающаяся женщина в зеленом платье. Все мы встали, чтобы поздороваться с женой Тургута.
— Здравствуй, дорогая. — Тургут втянул ее в комнату. — Я рассказывал тебе о своих друзьях, профессорах из Соединенных Штатов.
Он любезно представил нас, и миссис Бора, ласково улыбаясь, пожала нам руки. Она была ровно в пол Тургута ростом — зеленые глаза под длинными густыми ресницами, тонкий нос с горбинкой и вихрь рыжеватых кудрей. По-английски она говорила медленно, тщательно выговаривая слова.
— Возможно, муж не дал вам есть, нет?
Мы вскричали, что он накормил нас до отвала, но она только покачала головой:
— Мистер Бора не умеет хорошо накормить гостей. Я… браню его!
Она погрозила мужу крошечным кулачком. Тот явно наслаждался.
— Я ужасно боюсь своей жены, — сообщил он нам.
— Настоящая свирепая амазонка!
Элен, на две головы возвышавшаяся над миссис Бора, улыбалась обоим. В самом деле, пара была неотразима.
— А теперь, — продолжала миссис Бора, — он мучает вас своей ужасной коллекцией. Извините.
Через минуту мы снова сидели на мягких диванах, и миссис Бора, сияя, разливала нам свежий кофе. Теперь я заметил, как она красива — красотой маленькой птички, — тихая женщина лет сорока. Ее запас английских слов был не слишком велик, но она использовала их с добродушным юмором, словно муж каждый день притаскивал домой англоязычных гостей. Одета она была с простым изяществом и выразительно жестикулировала при разговоре. Я представил ее в детском саду, где она работала, — как малыши толпятся вокруг нее и ребячьи макушки достают ей почти до подбородка. Я задумался, есть ли у них с Тургутом свои дети: в комнате не было детских фотографий, а спрашивать мне не хотелось.
— Муж показывал вам город? — расспрашивала Элен миссис Бора.
— Да, немного, — отвечала Элен. — Боюсь, мы сегодня отняли у него много времени.
— Нет-нет, это я отнимаю у вас время! — Тургут с явным удовольствием прихлебывал кофе. — Но у нас еще много дел. Дорогая, — обратился он к жене, — мы собираемся искать пропавшего профессора, и несколько дней я буду очень занят.
— Пропавшего профессора? — невозмутимо улыбнулась миссис Бора. — Очень хорошо. Но сперва надо обедать. Надеюсь, вы едите обед? — обернулась она к нам.
Я думать не мог о еде и старался не смотреть на Элен. Моя спутница, однако, ничуть не удивилась.
— Спасибо, миссис Бора. Вы очень добры, но нам пора возвращаться в отель. В пять часов у нас назначена встреча.
— Да? — Для меня это было новостью, но я послушно подыграл ей: — Верно. С одним американцем. Но я надеюсь еще встретиться с вами обоими.
Тургут кивнул.
— Я сейчас же отправлюсь в библиотеку и отыщу все, что может нам помочь. Надо проверить, не окажется ли гробница Дракулы в Стамбуле — не совпадают ли наши карты с каким-нибудь районом в городе или окрестностях. У меня есть несколько книг по старому Стамбулу, и у друзей богатые коллекции. К вечеру я все для вас выясню.
— Дракула, — покачала головой миссис Бора. — Шекспир мне нравится больше Дракулы. Более здоровый интерес.
И еще, — она лукаво взглянула на нас, — Шекспир платит по нашим счетам.
Они устроили нам шумные проводы, и Тургут назначил новую встречу в нашем пансионе в девять утра. Он собирался рассказать, что ему удалось раскопать в книгах, а потом надо было заглянуть в архив и узнать, какие там новости. Тем временем, предупредил он, нам следует вести себя осторожнее и не пропустить слежку или другие признаки опасности. Тургут собирался проводить нас до пансиона, но мы уверили, что доберемся сами — паром, по его словам, отходил через двадцать минут. Супруги Бора проводили нас до улицы и стояли рядом у дверей, крича нам вслед «до свиданья». Я пару раз оглянулся на них, проходя по улочке, под крышей листвы лип и тополей.
— Вот счастливая семья, — заметил я вслух и тут же пожалел о своих словах: Элен, по обыкновению, презрительно фыркнула.
— Вперед, янки, — сказала она. — У нас еще много дел.
В другой раз это прозвище заставило бы меня улыбнуться, но сейчас я невольно вздрогнул, взглянув на нее. Ее лицо возвратило меня к мысли, которую я всеми силами подавлял до последней минуты. Элен устремила на меня свой прямой взгляд, а я смотрел ей в глаза и не мог отогнать видения бледного жестокого лица на портрете — лица, сильные, но тонкие черты которого так похожи были на ее черты».
ГЛАВА 33
Когда перпиньянский экспресс скрылся за серебристыми кронами деревьев и крышами поселка, Барли встряхнулся:
— Ну вот, теперь он в поезде, а нас там нет.
— Да, — сказала я, — зато он точно знает, где мы есть.
— Это ненадолго. — Барли решительно прошагал к окошку билетной кассы, возле которого дремал какой-то старик, и скоро вернулся — обескураженный.
— Следующий поезд на Перпиньян только утром, — сообщил он, — и автобус в ближайший городок отходит завтра после полудня. А снять комнату можно только на какой-то ферме за полкилометра от деревни. Можно переночевать там и вернуться к утреннему поезду.
Я не знала, злиться или плакать.
— Барли! Мне нельзя ждать до завтра! Мы теряем время.
— Да, но что еще остается? — сердито возразил Барли. — Я все выспросил: нельзя ли нанять машину, грузовик, ослика, проголосовать на шоссе… Ничего не выходит. Что я еще могу сделать?
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |