— Такая ложь была бы слишком жестокой, сударыня! Зачем внушать тщетную надежду несчастной матери?
— Но представьте, что это не просто ложь! Представьте, что такая надежда может осуществиться!
— Каким чудом? Если бы для этого нужно было присоединить мои молитвы к вашим, я бы помолился вместе с вами от чистого сердца, поверьте мне, сударыня... Но, к сожалению, свидетельство о смерти составлено по всем правилам.
— Ах, я это знаю, ребенок умер. И все же, если вы согласитесь, это непоправимое несчастье можно будет поправить.
— Вы говорите загадками, сударыня.
— Хорошо, я выскажусь яснее. Если моя сестра завтра вновь обретёт свою дочь, она не только возродится к жизни, но и сможет выйти замуж за отца своей девочки, за человека, который сегодня так же свободен, как и она. Моя племянница умерла в возрасте шести лет. Родители расстались с ней, когда она была еще младенцем, и не сохранили о ней никаких воспоминаний... Представьте, что мы найдем девушку семнадцати лет, – моей племяннице сейчас было бы столько же. Девушку, каких сейчас множество, сироту, оставленную родителями... И мы скажем моей сестре: «Вот ваша дочь, ибо вас обманули, из каких-то важных соображений ее выдали за умершую, но она осталась жива. Женщина, которая ее воспитала, и всеми уважаемый нотариус могут подтвердить, что это она...»
Жак Ферран долго не прерывал графиню, но тут он вскочил и воскликнул с возмущенным видом:
— Довольно, довольно, сударыня! О, какая низость!
— Сударь!
— И вы осмелились предложить это мне, предложить мне... подмену ребенка, уничтожение свидетельства о смерти... наконец, соучастие в преступлении! Первый раз в моей жизни мне наносят подобное оскорбление... На я этого не заслужил, видит бог, и вы это знаете!
— Но кому это повредит, сударь? Моя сестра и человек, за которого она хочет выйти замуж, вдовеют, и у них нет детей... Оба горько сожалеют о погибшей дочери. Обмануть их? Наоборот, это значит вернуть им счастье и жизнь, а заодно обеспечить счастливую участь какой-нибудь бедной, покинутой девушке... Это благородное и милосердное дело, а вовсе не преступление.
— Поистине невероятно! — вскричал нотариус с возрастающим возмущением. — Я просто восхищаюсь, с какой ловкостью самые отвратительные планы маскируются под самые добрые дела!
— Однако подумайте, сударь...
— Повторяю, все это низко и подло... Мне стыдно, что женщина ваших достоинств замышляет подобные махинации, к которым ваша сестра, надеюсь, не причастна.
— Сударь!..
— Довольно, сударыня, довольно! Я не галантный кавалер и скажу вам грубо, напрямик...
Сара бросила на нотариуса один из своих черных, страшных взглядов, пронизывающих душу, и холодно спросила:
— Значит, вы отказываетесь?
— Не оскорбляйте меня больше.
— Тогда берегитесь...
— Угрозы?
— Да, угрозы... И чтобы вы убедились, что они не напрасны, узнайте для начала: у меня нет никакой сестры...
— То есть как это, сударыня?
— Я мать этого ребенка.
— Вы?
— Да, я!.. Я придумала обходной маневр, чтобы достичь своей цели, придумала басню, чтобы разжалобить вас, но вы безжалостны. Поэтому я сбрасываю маску... Вы хотите войны? Что ж, будь по-вашему!
— Война? Потому что я отказываюсь участвовать в преступной махинации? Какая дерзость!
— Слушайте меня, сударь! Ваша репутация честного человека чиста и безупречна, огромна и всеми признана... Такая репутация дорого стоит!
— Потому что она заслужена мною! Поэтому нужно потерять всякий разум, чтобы предлагать мне подобную сделку...
— Но я лучше других знаю, как опасно доверять столь блистательной добродетели, которая часто скрывает ветреность женщин и мошенничество мужчин...
— Вы осмеливаетесь говорить, сударыня...
— С самого начала нашего разговора... уж не знаю почему, я усомнилась в ваших достоинствах, в вашем праве на уважение и почтение, которыми вы пользуетесь.
— В самом деле, сударыня? Эти сомнения делают честь вашей прозорливости.
— Не правда ли?.. Ибо это сомнение основано на пустяках... на моем инстинкте, на необъяснимых предчувствиях. Но эти предчувствия редко меня обманывали.
— Значит, закончим этот разговор, сударыня.
— Но прежде узнайте мое решение... Для начала скажу вам с глазу на глаз, что я уверена в смерти моей дочери... Но это не важно, все равно я буду утверждать, что она не умерла; самые очевидные факты можно оспаривать... Сегодня вы в щекотливом положении: у вас должно быть множество завистников, и они ухватятся за любую возможность, набросятся на вас... А я им такую возможность предоставлю...
— Вы?..
— Да, я, выдвинув против вас обвинение под каким-нибудь самым нелепым предлогом, например, что свидетельство о смерти составлено не по закону... но это не важно. Я буду утверждать, что моя дочь не умерла. А поскольку мне очень важно заставить людей поверить, будто она жива, я могу проиграть дело, но этот процесс получит огромную огласку и все равно послужит моим интересам. Мать, которая сражается за свое дитя, всегда вызывает сочувствие. На моей стороне будут все ваши завистники, все ваши враги, все чувствительные и романтичные души.
— Это непристойно и совершенно нелепо. Какой мне смысл утверждать, что ваша дочь умерла, если бы она была в живых?
— Вы правы, мотив отыскать затруднительно, к счастью, на то и существуют адвокаты!.. Кстати, я подумала, вот прекрасное объяснение: вы хотели поделить с вашим клиентом деньги, предназначенные для выплаты пожизненной ренты моей дочери... и она исчезла..
Нотариус невозмутимо пожал плечами.
— Если бы я решился на подобное преступление, она бы не исчезла, я бы ее просто убил!
Сара вздрогнула от изумления, замолкла на миг, затем с горечью продолжала:
— Для святого человека столь преступная мысль свидетельствует о немалом опыте... Я попала в точку, хотя и целилась наугад?.. Тут есть над чем задуматься... и я подумаю. Последнее слово. Вы видите, кто я такая... я раздавлю всякого, кто встанет у меня на пути... Подумайте хорошенько. Завтра вы должны принять решение. Вы можете выполнить мою просьбу, ничем не рискуя. Отец моей дочери будет вне себя от радости и не станет сомневаться в подробностях ее воскрешения из мертвых, если наш счастливый для него обман будет ловко отрепетирован. К тому же нет никаких доказательств, что наша дочь умерла, кроме письма, которое я ему написала четырнадцать лет назад, — мне будет нетрудно его убедить, что я обманула его тогда, потому что была оскорблена им и ожесточилась... Я скажу ему, что в отчаянии хотела порвать единственную связь, которая нас еще соединяла. Так что вас никто не сможет заподозрить: только утверждайте и подтверждайте... безупречный человек... что все было обговорено между вами, мною и госпожой Серафен, и вам поверят. А что касается пятидесяти тысяч экю, помещенных на счет моей дочери, то это уже мое личное дело. Они останутся у вашего клиента, который ничего обо всем этом не должен знать. И наконец, вы сами назначите сумму вознаграждения.
Жак Ферран сохранял все свое хладнокровие, несмотря на всю странность этой столь необычной и столь опасной для него ситуации.
Графиня была уверена, что ее дочь умерла, и тем не менее предлагала нотариусу объявить живой ту самую девочку, которую он четырнадцать лет назад объявил умершей.
Он был слишком хитер и слишком хорошо знал все опасности своего положения, чтобы не оценить, какую угрозу представляла для него Сара.
Репутация нотариуса, воздвигнутая с таким искусством и трудом, все же была построена на песке. Публика легко отрекается от тех, кого восхваляет, чтобы с наслаждением растоптать кумира, которого вчера превозносила до небес.
Как оценить последствия этой первой атаки против безупречной репутации Жака Феррана? Пусть эта атака будет отчаянной, безумной, но дерзость ее породит сомнения...
Прозорливость Сары, ее ожесточенность пугали нотариуса. Эта мать не умилилась и на миг, говоря о своей потерянной дочери; ее смерть для нее была только потерей оружия в борьбе за свои интересы. Подобные люди беспощадны в своих замыслах и мщении.
Пытаясь выиграть время, обдумать, как отразить опасность, Ферран холодно сказал Саре:
— Вы дали мне отсрочку до завтрашнего полудня. А я вам даю отсрочку до послезавтра, чтобы вы могли отказаться от своего замысла, последствия которого вы даже не представляете. Если к этому времени я не получу от вас письма, что вы отказываетесь от этой безумной и преступной мысли, вы убедитесь на своем горьком опыте, что правосудие умеет защищать честных людей, которые не желают быть участниками отвратительных махинаций, и умеет карать их зачинщиков.
— Иными словами, вы просите один день, чтобы подумать над моим предложением, не так ли? Это добрый знак, я согласна... Послезавтра в это же время я приду к вам, и тогда между нами либо мир, либо война... И, повторяю вам, война не на жизнь, а на смерть, без жалости и пощады!
И Сара удалилась.
«Все пока идет хорошо, — говорила она себе. — Эта жалкая девчонка, которой Родольф заинтересовался из каприза и отослал на ферму Букеваль, наверняка чтобы сделать потом своей любовницей, — ее больше нечего бояться... потому что одноглазая отдала ее в мою власть...
Ловкость Родольфа вызволила маркизу д'Арвиль из расставленной мной западни, но она наверняка попадется в новую ловушку и будет навсегда потеряна для Родольфа.
И тогда, убитый горем, обескураженный, лишенный всякого сочувствия, он ослабеет и будет счастлив принять за истину ту спасительную ложь, которую я ему преподнесу с помощью нотариуса... А нотариус мне поможет, потому что я его испугала.
Я легко найду девушку-сироту, миленькую и бедную, и научу её сыграть роль нашей дочери, которую Родольф так горько оплакивал. Я знаю величие и щедрость его души. Да, несомненно, чтобы вернуть имя и положение своей вновь обретенной дочери, до сих пор несчастной и покинутой, он вернется ко мне, и нас снова свяжут узы супружества, которые я считала нерасторжимыми. И тогда наконец сбудется предсказание моей кормилицы... Я на этот раз достигну высшей цели моей жизни — короны!»
Едва Сара успела покинуть дом нотариуса, как к нему подкатил на самом элегантном кабриолете Шарль Робер и как завсегдатай направился прямо в кабинет Жака Феррана.
Глава XVIII.
ШАРЛЬ РОБЕР
Бесцеремонный майор, как его называла г-жа Пипле, ворвался к нотариусу, который сидел в самом мрачном и желчном настроении.
— После полудня я принимаю только моих клиентов, — грубо сказал ему Жак Ферран. — Если хотите поговорить со мной, приходите с утра.
— Дорогой мой стряпчий! (Это была одна из шуточек господина Робера). Речь идет об очень важном деле, а кроме того, я хотел первым вас успокоить, чтобы у вас не было никаких опасений...
— Каких опасений?
— Вы ничего не знаете?
— Чего я не знаю?
— О моей дуэли...
— Какой дуэли? С кем?
— С герцогом де Люсене. Неужели вы ничего не слышали?
— Ничего.
— Вот так так!
— Из-за чего была дуэль?
— Страшное оскорбление, которое можно было смыть только кровью. Представьте себе, что на приеме в посольстве этот де Люсене позволил себе сказать мне в глаза, что я... харкаю и брызжу слюной!
— Что такое?
— Он сказал, что я брызжу слюной, дорогой мой стряпчий! Будто у меня такой неприятный порок!
— И вы из-за этого дрались на дуэли?
— А из-за чего же еще вызывают на дуэль? Вы, наверное, думаете, что можно вот так просто... спокойно сказать, что я брызжу слюной? Что у меня харкотина? Да еще в присутствии очаровательной дамы? Перед этой маленькой маркизой, которая... Впрочем, хватит!.. Я не мог этого так оставить...
— Да, разумеется.
— Мы люди военные, вы понимаете, шпага всегда при нас. Мои секунданты назавтра отправились договариваться с секундантами герцога. Я прямо заявил: дуэль, или он приносит извинения.
— Извинения за что?
— За харкотину, черт побери! За то, что я брызжу слюной, вот что он позволил себе сказать!
Нотариус пожал плечами.
— А секунданты герцога сказали: «Мы с почтением относимся к уважаемому Шарлю Роберу, однако герцог де Люсене не может, не должен и не хочет приносить никаких извинений». — «Таким образом, господа, — ответили мои секунданты, — герцог де Люсене упорствует, утверждая, будто мосье Шарль Робер брызжет слюной?» — «Да, господа, но он не думал, что затрагивает этим утверждением честь Шарля Робера». — «Пусть возьмет свои слова обратно, извинится». — «Нет, господа, герцог де Люсене считает господина Робера благородным человеком, но утверждает, что он брызжет слюной». Вы понимаете, что не было другого выхода из такого запутанного положения?
— Да, выхода не было... Вас оскорбили в самых лучших ваших чувствах благородного человека.
— И вы так думаете? Итак, мы условились о месте и времени встречи: вчера утром в Венсенне. Все произошло самым благородным образом: я нанес легкий укол шпагой в руку герцога де Люсене; секунданты объявили, что моя честь восстановлена, и тогда герцог громко заявил: «Я никогда не беру слов обратно перед дуэлью, но после дуэли — другое дело. Поэтому мой долг, моя честь требуют, чтобы я сказал: я напрасно заподозрил господина Шарля Робера в том, что у него харкотина и он брызжет слюной. Господа, я признаю, что он не брызгал слюной, и утверждаю, что он никогда не харкал и не будет харкать...» После этого герцог протянул мне руку и спросил: «Теперь вы довольны?» — «Отныне мы с вами друзья на жизнь и на смерть», — ответил я ему. И я действительно ему обязан... Он все решил превосходно. Он мог вообще ничего не сказать или просто признать, что я не брызжу слюной, но он объявил, что у меня не было и не будет подобного иедостатка, а это с его стороны весьма деликатное замечание.
— Вот что значит храбрость, приносящая пользу!.. Но что вам от меня угодно?
— Дорогой мой архивариус! (Еще одна шутка Шарля Робера). Речь идет об очень важном для меня дельце. Вам прекрасно известно, что по нашему соглашению, когда я одолжил вам триста пятьдесят тысяч франков, чтобы вы могли покрыть ваши обязательства, между нами было условлено, что, предупредив вас за три месяца, я могу изъять эту сумму, за которую вы мне начисляете проценты...
— Что же дальше?
— Ну понимаете, — смутился Робер, — не знаю, как даже сказать...
— Говорите же!
— Вы можете подумать, что это прихоть, дорогой мой стряпчий... но мне захотелось стать помещиком.
— Говорите яснее, мы теряем время!
— Одним словом, мне предложили выгодно купить поместье, и, если вы не имеете ничего против, я хотел бы, то есть я желаю получить от вас вложенные мною деньги... Я приехал заранее предупредить вас об этом, как мы договаривались.
— Ха, интересно.
— Надеюсь, вы на меня не сердитесь?
— А с чего мне сердиться?
— Я боялся, вы подумаете, что я поверил слухам...
— Каким слухам?
— Да нет, так, пустяки...
— Говорите же!
— Я вовсе не из-за всяких глупостей, которые говорят о вас...
— Каких глупостей?
— Разумеется, в этом нет ни слова правды, но завистники нашептывают, будто вы оказались невольно замешаны в разных темных делишках. Конечно, все это полнейшая чепуха! С тем же успехом можно говорить, что мы с вами заодно играли на бирже. Слухи эти быстро угасли... но все же я бы хотел, чтобы вы и я были чисты, как агнцы божьи.
— Значит, вы не верите больше, что ваши деньги в надежных руках?
— Что вы, помилуйте... но я бы хотел, чтобы они были в моих руках.
— Подождите здесь!
Ферран задвинул ящик своего стола и встал.
— Куда это вы, мой архивариус?
— За доказательствами, чтобы вы увидели, насколько справедливы слухи о моих денежных затруднениях, — иронически ответил нотариус.
Он открыл потайную дверцу на маленькую лестницу, которая позволяла ему пройти в глубине двора, минуя контору, во флигель, и исчез за нею.
Едва он вышел, постучался старший клерк.
— Войдите, — сказал Шарль Робер.
— Господин Ферран у себя?
— Нет, мой достойный бумагомарака... (Еще одна шутка Шарля Робера).
— Пришла дама под вуалью и хочет немедленно цереговорить с ним по очень срочному делу.
— Достойный бумагомарака, патрон сейчас вернется, и я ему об этом скажу. А что эта дама, хорошенькая?
— Трудно догадаться: на ней такая густая, черная вуаль, что лица не различишь.
— Ну уж, так уж? Я ее прекрасно разгляжу, когда буду уходить. А Феррана я предупрежу, как только он вернется.
Клерк вышел.
«Какого черта, куда подевался этот мой стряпчий? — проговорил про себя Шарль Робер. — Наверное, проверяет свою кассу... Если эти слухи ложные, тем лучше! В конечном счете, скорее всего сплетни, которые распространяют злые языки... У таких достойных людей, как Ферран, столько завистников!.. Все равно, я предпочитаю иметь свои деньги на руках... Я куплю замок, о котором мне говорили... Там есть готические башенки времен Людовика XIV, в духе Ренессанса... Самый настоящий стиль рококо... Это позволит мне выглядеть сеньором настоящим, а не каким-нибудь траченным молью... Тогда уж мои чувства никто не отвергнет, как эта недотрога д'Арвиль! Господи, как она меня провела! Как осрамила! Но нет, я еще не сделал все мои покупки, как говорит эта дура привратница с улицы Тампль, с ее париком под маленькую девочку... Эта шутка обошлась мне самое малое в тысячу франков. Правда, мебель осталась за мной... И я еще найду способ скомпрометировать маркизу... А вот и мой стряпчий!»
Жак Ферран вернулся, держа в руках ворох бумаг, которые тут же передал Шарлю Роберу.
— Вот триста пятьдесят тысяч франков в ассигнациях государственного банка, — сказал он. — Через несколько дней мы урегулируем все расчеты по процентам... Пишите расписку.
— Как? — воскликнул пораженный Шарль Робер. — Но вы, по крайней мере, не поверили?..
— Я ни во что не верю.
— Однако...
— Расписку!
— Дорогой мой архивариус...
— Пишите расписку и расскажите людям, которые болтают о моих денежных затруднениях, как я отвечаю на их подозрения.
— В самом деле, когда об этом узнают, ваш кредит еще больше укрепится. Но возьмите эти деньги, они мне сейчас ни к чему, я же сказал вам: через три месяца.
— Господин Робер, я не позволю, чтобы меня подозревали дважды.
— Вы сердитесь?
— Расписку!
— Гром и молния! Пусть будет по-вашему, — ответил Шарль Робер.
Закончив писать расписку, он добавил:
— Там дожидается дама, вся под густой вуалью, хочет с вами говорить сейчас же, немедленно, по очень, очень срочному делу... Постараюсь разглядеть ее мимоходом, вдруг она мне понравится?.. Вот вам расписка. Надеюсь, все в порядке?
— Прекрасно. А теперь уходите по этой маленькой лестнице.
— А как же таинственная дама?
— Именно затем, чтобы вы ее не видели. Нотариус позвонил старшему клерку и сказал:
— Пригласите даму... Прощайте, сударь!
— Что ж, значит, я ее так и не увижу... Но я не обижаюсь, мой стряпчий... Поверьте мне...
— Хорошо, хорошо! Прощайте...
И нотариус закрыл дверь за Шарлем Робером.
Через несколько мгновений старший клерк ввел в кабинет герцогиню де Люсене, одетую очень скромно и закутанную в большую шаль; лицо ее полностью скрывала густая черная кружевная вуаль, накинутая поверх муаровой шляпки того же цвета.
Глава XIX.
ГЕРЦОГИНЯ ДЕ ЛЮСЕНЕ
Герцогиня с некоторым смущением медленно приблизилась к нотариусу, который сделал несколько шагов ей навстречу.
— Кто вы... и что вам от меня угодно? — грубо спросил Жак Ферран, чье настроение, омраченное угрозами Сары, еще больше ухудшилось из-за дурацких и неприятных подозрений Шарля Робера. К тому же герцогиня была одета так скромно, что нотариус счел себя вправе обращаться с ней без церемоний. Она замедлила с ответом, и он продолжал еще резче.
— Может, вы наконец объяснитесь, сударыня?
— Сударь, — заговорила она взволнованным голосом, стараясь спрятать лицо под складками вуали. — Сударь, могу ли вам доверить очень важную тайну?
— Мне можно доверить все, но я должен знать и видеть, с кем я имею дело.
— Может быть, это не столь необходимо? Я знаю, что вы — воплощение чести и справедливости...
— К делу, к делу! Там... извините, меня ждут, сударыня! Кто вы?
— Мое имя вам ничего не скажет. Однако один из моих друзей, моих родственников, только что был у вас.
— Его имя?
— Флорестан де Сен-Реми.
— Ах, вот как?
Нотариус испытующе и пристально посмотрел на герцогиню и продолжал:
— Так в чем дело?
— Виконт де Сен-Реми... рассказал мне все.
— Что же он вам рассказал?
— Все!
— А точнее?
— О боже, вы ведь и сами все знаете.
— Я многое знаю о де Сен-Реми.
— Увы, сударь, это ужасно!..
— Я знаю много ужасного о де Сен-Реми.
— Ах, сударь, правду он говорил мне, вы не знаете жалости...
— Да, к мошенникам и хлыщам с фальшивыми векселями в кармане у меня нет жалости. Этот Сен-Реми в самом деле вам родственник? Тогда вам следовало бы не признаваться в этом, а стыдиться такого родства. Если вы пришли сюда плакаться, в надежде смягчить меня, то пришли напрасно. Вы взялись за дело, недостойное честной женщины... если вы... честная женщина...
Этот грязный намек возмутил герцогиню, оскорбил ее гордость, затронул честь ее знатного рода. Она встала, откинула вуаль, выпрямилась во весь рост и твердым, повелительным голосом ответила:
— Я герцогиня де Люсене!
Эта женщина вдруг проявила столько благородства, столько властности, что нотариус невольно отступил, покоренный ее красотой и величием, машинально сдернул свой шелковый черный колпак с лысой головы и глубоко поклонился.
Трудно представить себе более прекрасный и более гордый облик, хотя герцогине де Люсене было давно уже за тридцать и ее бледное лицо казалось немного усталым; но у нее были огромные карие глаза, огненные и смелые, великолепные черные волосы, тонкий орлиный нос, розовые губы с презрительной гримасой, белоснежный цвет лица, сверкающие зубы, высокая, стройная и гибкая фигура и благородство в каждом движении, которое напоминало, по выражению бессмертного Сен-Симона, «поступь богини, шествующей по облакам».
С ее зажигательным взглядом и в наряде XVIII века де Люсене по своему физическому облику и морали вполне сошла бы за одну из тех пылких герцогинь времен регентства, которые во всех своих многочисленных романах отличались неслыханной дерзостью, выдумкой и. очаровательным добродушием, проявляя порой свои слабости с такой наивной откровенностью, что самые суровые моралисты говорили с улыбкой: «Да, конечно, она слишком легкомысленна и сама во всем виновата, но она так добра, так прелестна! Она любит своих возлюбленных с такой страстью, преданностью и верностью... пока она их любит... что не следует судить ее слишком строго. В конце концов, она губит только одну себя, но зато приносит счастье столь многим!»
Если не считать пудреных париков и платьев с огромными фижмами, именно такой была герцогиня де Люсене; когда ее не одолевали мрачные заботы.
Она вошла к нотариусу в образе скромной мещаночки и вдруг предстала перед ним высокородной дамой, гордой и разгневанной. Жак Ферран в жизни еще не встречал подобных женщин, обладающих такой дерзкой красотой и такими смелыми и благородными манерами.
Слегка утомленное лицо герцогини, ее прекрасные глаза, окруженные едва заметными синими тенями, ее розовые нервные ноздри говорили о пылком характере, который опьяняет и сводит с ума настоящих мужчин. Жак Ферран был стар, уродлив, мрачен и мерзок, однако и он не мог не оценить чувственную красоту герцогини де Люсене.
Его ненависть и озлобление против де Сен-Реми удвоились от невольного грубого чувства, которое пробудила в нем гордая и прекрасная любовница виконта. Жак Ферран, снедаемый тайными низменными страстями, с бешенством думал о том, что этот дворянчик, которого он почти заставил ползать перед собой на коленях, угрожая судом за подлог, этот мелкий мошенник внушает столь благородной даме такую любовь, что она решилась обратиться к нему, рискуя себя погубить. От этих мыслей к нотариусу вернулась его смелость, которую он на миг утратил. Ненависть, зависть и неудержи-, мая дикая злоба зажгли в его глазах и на лице огни самых постыдных и жестоких страстей.
Когда герцогиня приступила к столь деликатному сюжету, нотариус был уверен, что сейчас начнутся разговоры вокруг да около, недомолвки, намеки.
Каково же было его изумление! Она заговорила с такой высокомерной уверенностью, как будто речь шла о самом обычном ничтожном деле, не считая даже нужным притворяться перед каким-то нотариусом, отбросив всякие условности, которые наверняка соблюдала бы при общении с равными себе людьми.
Действительно, неприкрытое хамство нотариуса задело и оскорбило герцогиню и заставило ее отбросить маску скромной и униженной просительницы: эта роль оказалась ей не по силам. Взыграла ее благородная кровь, и она не смогла сдержаться перед этим писакой, составителем каких-то актов-договоров. Это было ниже ее достоинства!
Умная, щедрая и великодушная, исполненная доброты и сердечной преданности, но в то же время дочь матери, которая своей возмутительной невоздержанностью сумела опорочить даже святые и благородные страдания эмиграции, г-жа де Люсене, в своем наивном пренебрежении к некоторому сорту людей, могла бы сказать подобно римской императрице, принимавшей ванну перед своим рабом: «Разве это мужчина?»
— Так вот, господин нотариус, — решительно сказала герцогиня Жаку Феррану. — Виконт де Сен-Реми — один из моих друзей; он мне признался, что находится в затруднении из-за двойного обмана, жертвой которого стал... Но с деньгами все можно устроить. Сколько я вам должна, чтобы покончить со всеми этими жалкими пересудами?
Жак Ферран был поражен такой откровенностью и смелостью.
— Для этого потребуется сто тысяч франков, — ответил он ворчливым тоном, едва оправившись от удивления.
— Вы получите сто тысяч франков и немедленно вернете эти гадкие бумажки виконту де Сен-Реми.
— А где эти сто тысяч франков, госпожа герцогиня?
— Разве я не сказала, что вы их получите?
— Мне они нужны завтра до полудня, иначе заявление о подделке будет передано в суд.
— Так в чем же дело? Выдайте эту сумму, я за нее отвечаю, а что касается вас, я вам заплачу, как вы пожелаете.
— Сударыня, это невозможно...
— Вы же не станете утверждать, что такой нотариус, как вы, не сможет сразу найти ста тысяч франков, когда это нужно?
— А под какие гарантии?
— Что вы хотите этим сказать? Объяснитесь!
— Кто мне ответит за такую сумму?
— Я.
— Однако...
— Вы должны знать, что одно только поместье в четырех лье от Парижа приносит мне восемьдесят тысяч ливров ренты... Одного этого, надеюсь, достаточно, чтобы послужить вам гарантией, как вы это называете.
— Конечно, если будет закладная на земельное владение.
— Что это еще такое? Наверное, какие-нибудь формальности. Составьте эту закладную, сударь, да побыстрее!
— Такой документ может быть оформлен не ранее, чем через две недели, и понадобится еще согласие вашего высокочтимого мужа, сударыня.
— Но ведь эти земли принадлежат мне, только мне одной! — нетерпеливо воскликнула герцогиня.
— Это не имеет значения; ваши владения с мужем нераздельны, и составление подобных актов о закладе земельной собственности — дело долгое и очень сложное.
— Повторяю еще раз, я не верю, что вам затруднительно найти какие-то сто тысяч франков за два часа!
— В таком случае обратитесь к своему нотариусу или управляющему... Что касается меня, то я не могу этого сделать.
— У меня есть причины держать это в тайне, — высокомерно ответила герцогиня. — Вы знаете мошенников, которые намерены шантажировать виконта де Сен-Реми. Поэтому я и обратилась к вам.
— Ваше доверие делает мне честь, польщен. Однако я не могу удовлетворить вашу просьбу.
— У вас нет таких денег?
— В моей кассе гораздо больше этой суммы, в банковских ассигнациях и золотом...
— О, сколько лишних слов!.. Вам нужна моя подпись? Пожалуйста, и покончим с этим...
— Если поверить, что вы действительно герцогиня де Люсене...
— Приезжайте через час в особняк герцога де Люсене. Я подпишу там все, что нужно подписать.
— Герцог тоже подпишет?
— Я не понимаю вас, сударь...
— Одной вашей подписи для меня недостаточно.
Жак Ферран с жестокой радостью наслаждался тревожным нетерпением герцогини, которая под маской хладнокровного презрения скрывала глубокую озабоченность и... страх.
К тому времени она осталась почти без денег. Еще накануне ее ювелир одолжил ей значительную сумму под залог ее драгоценностей, часть которых была у гранильщика Мореля. Эта сумма позволила оплатить векселя де Сен-Реми и успокоить его других кредиторов. Дюбрей, фермер из Арнувиля, уже выплатил за аренду земли на год вперед; а время не терпело! К тому же, к несчастью для герцогини, двое из ее друзей уехали куда-то из Парижа. Она полагала, что виконт де Сен-Реми был невиновен ни в каких подделках. Он сказал, и она поверила, что он стал жертвой двух мошенников, но его положение было ужасно. Если его обвинят, бросят в тюрьму... Даже если он скроется, убежит, его имя все равно будет опозорено.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |