Дом, в котором меня любили 8 страница

В помещении еще прибавилось народа, воздух был удушливым и спертым. Мы двинулись прочь. Спускаясь по лестнице, мы вдруг увидели его.

Префект. Он был выше всех и так близко от нас, что мы замерли на месте, затаив дыхание. Я уже видела его однажды, но не так близко. А теперь он был здесь, на расстоянии вытянутой руки. Я могла разглядеть несколько неровную кожу, красноватое лицо, жесткую курчавую бороду, холодные голубые глаза. Высокий, склонный к полноте, с огромными кистями рук.

Мы прижались к перилам, когда он проходил мимо нас. За ним следовали два или три чиновника, распространявшие запах застарелого пота, алкоголя и табака. Он нас не видел. Он шел с суровым и решительным видом. Мне страшно хотелось схватить его за толстое запястье, чтобы он взглянул на меня, и тогда я бы выплеснула ему всю свою ненависть, страх, тоску, закричала бы, что, уничтожая мой дом, он превращает в пепел все мои воспоминания и всю мою жизнь. Но я не посмела. И он ушел.

Мы вышли в молчании. Битва была проиграна. Никто из нас не осмелился обратиться к префекту. Больше нечего предпринять. Улица Хильдеберта обречена. Доктор потеряет пациентов, мадам Паккар свою гостиницу, а я — наш дом. Теперь не осталось даже проблеска надежды. Это был конец.

Воздух на улице был теплым, почти жарким. Я поправила шляпу, когда мы переходили мост. Я не замечала движения на реке, ни барж, ни лодок, снующих вверх и вниз по течению. Я не обращала внимания на движение транспорта, на переполненные омнибусы и куда-то спешащие пролетки. У меня горели щеки, а в ушах все еще звучал их оскорбительный смех.

По возвращении домой я была настолько не в себе, что села за письменный стол и написала префекту длинное письмо. Я приказала Жермене тотчас сходить на почту и отправить его. Мне совершенно не известно, прочел ли он его, но его написание немного помогло мне снять тяжесть, что сдавила грудь. Я это прекрасно помню. Да к тому же это было не так уж давно.

Июнь 1868 года

Месье!

Наверное, вы никогда этого не прочтете. Но может случиться, что мое письмо все же попадет вам в руки. Это слабая надежда, но я цепляюсь и за нее.

Вы меня не знаете. И никогда не узнаете. Меня зовут Роза Базеле, урожденная Каду, и я проживаю на улице Хильдеберта, которую скоро сровняют с землей, чтобы продолжить работы по прокладке улицы Ренн и бульвара Сен-Жермен.

Все пятнадцать лет я вас терпела. Я терпела ваши работы, вашу ненасытность и упрямство. Я терпела пыль, неудобства, потоки грязи, развалины, разрушения, терпела наступление того мишурного Парижа дурного вкуса, который прекрасно воплощает вульгарность ваших честолюбивых устремлений. Я стерпела и то, что вы искалечили Люксембургский сад. Но сегодня мое терпение лопнуло.

Сегодня, как и многие другие парижане в подобной ситуации, я отправилась в Ратушу, чтобы выразить протест против разрушения моего семейного очага. Не стану вам рассказывать, с каким высокомерием меня приняли.

Сознаете ли вы, месье, что жители этого города не одобряют ваших начинаний? Известны ли данные вам прозвища: «Аттила правой политики», «Барон-потрошитель»? Возможно, эти прозвища вызывают у вас только улыбку? Возможно, император и вы сами решили не беспокоиться о том, что думает чернь о вашем украшательстве. Тысячи домов разрушены. Тысячи жителей вынуждены собрать свои пожитки и переселиться. Вероятно, эти затруднения ничего не значат для вас, уютно устроившегося в великолепном и хорошо защищенном здании Ратуши. Вы убеждены, что семейный очаг измеряется суммой денег. Дом для вас — это просто дом. И одно ваше имя уже является жестокой иронией. Как вы можете называться Haussmann? Разве по-немецки это не означает «человек дома»? Я читала, что, когда вы начали работы по продлению бульвара, названного теперь вашим именем, вы не задумываясь снесли даже тот дом, где сами родились. Это говорит о многом.

Я счастлива узнать, что число ваших противников все множится, особенно после прискорбного начинания с кладбищами. Сегодня люди задаются вопросом: как скажется в будущем переделка нашей столицы? Эти необратимые преобразования разрушили сообщества, кварталы, семьи и уничтожили даже воспоминания о них. Самых обездоленных граждан отправили жить за пределы города, потому что им не по силам нанимать квартиры в этих новых зданиях. И несомненно, еще долгие годы все это будет сказываться на парижанах.

Повсюду утраты. Я перестала гулять по улицам своего города, потому что он стал для меня чужим.

Как и вы, я родилась здесь, почти шестьдесят лет тому назад. Когда вас назначили на вашу должность, я была свидетелем первых преобразований, всеобщего энтузиазма и призыва к обновлению, который был у всех на устах. Я видела продолжение улицы Риволи, присутствовала на открытии Севастопольского бульвара, ради которого разрушили дом моего брата, бульвара Принца Евгения, бульвара Мажента, улиц Лафайет, Реомюр, Ренн, бульвара Сен-Жермен… Но больше я не собираюсь присутствовать при продолжении ваших работ и испытываю от этого большое облегчение.

У меня остается последнее замечание. Быть может, вы с императором были просто-напросто ослеплены помпезностью ваших замыслов?

Очень похоже, что грандиозность ваших взаимных амбиций заставила вас трактовать Париж не как столицу Франции, но как столицу всего мира.

Но я не спасую перед вами, месье. Я не спасую и перед императором. Вам не удастся выгнать меня, как этих баранов-парижан, жизнь которых вы разрушили. Я не поддамся.

Во имя моего покойного супруга Армана Базеле, который родился, жил и умер в нашем доме на улице Хильдеберта, я ни за что не сдамся.

Посреди ночи я вдруг почувствовала, что в кладовке кто-то есть, и едва не лишилась чувств. С перепугу я подумала, что сюда забрался вор, что никто никогда не услышит моих криков. Я решила, что пришел мой смертный час. Я суетливо нащупывала спички, чтобы зажечь свечу.

Дрожащим голосом я спросила:

— Кто здесь?

Теплая ладонь коснулась моей руки. К моему величайшему облегчению, это была Александрина. Воспользовавшись старым ключом, она проникла в дом и в полной темноте спустилась ко мне. Она все-таки догадалась, что я прячусь здесь. Я стала ее умолять никому не выдавать моего присутствия. При неверном свете свечи она неотрывно смотрела на меня и казалась очень взволнованной.

— Мадам Роза, неужели вы все это время были здесь?

Я постаралась ее уверить, что мне помогает тряпичник Жильбер, мой друг. Он ежедневно покупает мне еду, воду и уголь, а я прекрасно себя чувствую, несмотря на леденящий холод, стоящий в городе. Она в волнении взяла меня за руку, что-то бормоча, и воскликнула:

— Нет, вам нельзя здесь больше оставаться, мадам Роза! Уже через сутки они разрушат дом! Это безумие — оставаться здесь, вы должны…

Ее глаза, в которых светился ум, были прикованы ко мне. Но я спокойно выдержала ее взгляд. Она словно искала ответа в моей душе, и, не произнося ни слова, я дала ей этот ответ. Тогда она разрыдалась. Я сжала ее в объятиях, и мы долго сидели так, пока не утихли ее рыдания. Успокоившись, она просто спросила;

— Почему?

Ее вопрос сбил меня с толку. Как ей объяснить? С чего начать? Нас окружала холодная сырая тишина. Мне казалось, что я прожила здесь всю жизнь и никогда уже не увижу дневного света. Который теперь час? Какая разница. Ночь словно остановилась. Волосы и одежда Александрины уже пропитались затхлым запахом кладовки.

Я прижимала ее к себе, и мне казалось, что это моя собственная дочь, что мы одной плоти и крови. Нами владело теплое чувство, мне кажется, любовь или какая-то глубокая нежность связывала меня с ней. Я чувствовала, что она невероятно близка мне. Едва ли не более близка, чем даже вы. Я могла ей поверить все свои невзгоды, потому что она бы поняла. Тяжело дыша, я начала объяснять, что в этом доме заключена вся моя жизнь, что каждая комната хранит историю, мою историю, вашу историю. С тех пор как вас не стало, мне так и не удалось заполнить пустоту вашего ухода. Ведь ваша болезнь нисколько не ослабила моей к вам любви, скорее наоборот.

История нашей любви вписалась во внутреннее пространство дома, в его живописную красоту. Он навсегда стал связующим нас звеном. Если я потеряю дом, я вторично потеряю вас. Раньше мне казалось, что этот дом будет жить вечно, что он всегда будет стоять на этом месте, безразличный к течению времени, к сражениям, так же как церковь. Я думала, этот дом переживет и вас и меня, что когда-то другие мальчики будут со смехом сбегать по лестнице, что другие девочки, тоненькие и темноволосые, будут уютно сидеть в кресле перед камином, что другие мужчины будут спокойно читать, сидя перед окном. Когда я думала о будущем, пыталась представить его, я всегда видела дом и ощущала его надежность. Год за годом я верила, что он сохранит тот же привычный запах, те же трещины на стенах, скрип ступеней, разошедшиеся плитки пола на кухне.

Я ошибалась. Дом обречен. И я ни за что его не покину. Александрина очень спокойно, ни разу не прервав, слушала меня. Пропало представление о времени, и мой голос продолжал звучать в полутьме как маяк, направляющий нас к грядущему дню. Я думаю, что через какое-то время она заснула, а потом заснула и я.

Когда я открыла глаза, здесь был Жильбер, я услышала, как он хозяйничает наверху, до нас донесся запах кофе. Александрина пошевелилась и что-то пробормотала. Я нежно отвела волосы с ее лица. Спящая в моих объятиях, она выглядела так молодо, ее кожа была свежей и розовой. Я недоумевала: почему ни один мужчина не нашел пути к ее сердцу? Чем, кроме цветов, заполнена ее жизнь, гадала я. Испытывает ли она одиночество? Она была таким загадочным созданием. Когда Александрина наконец проснулась, то сначала даже не поняла, где находится. Она не могла поверить, что спала здесь, рядом со мной. Я отвела ее наверх, где Жильбер уже приготовил кофе. Она посмотрела на него и покачала головой. Потом вспомнила наш ночной разговор, и ее лицо смягчилось. Она взяла меня за руку и крепко ее сжала с выражением горячей мольбы. Но я не уступила и покачала головой.

И вдруг ее лицо зарделось, она вцепилась мне в плечи и начала сильно трясти.

— Вы не можете так поступить! Вы не можете так поступить, мадам Роза!

Она выкрикивала эти слова, заливаясь слезами. Я попыталась ее успокоить, но она ничего не слушала. Лицо исказилось. Ее нельзя было узнать. Жильбер вскочил, опрокинув кофе, и решительно оттащил ее от меня.

— А что же будет с теми, кто тревожится за вас, кому вы так нужны? — хрипло спросила она, глубоко дыша и всеми силами пытаясь освободиться. — Мадам Роза, что я буду без вас делать? Как вы можете вот так меня бросить? Разве вы не видите, как эгоистично ваше решение? Вы мне нужны, мадам Роза, вы мне нужны, как дождь цветам. Вы мне так дороги, разве вы этого не видите?

Ее горе глубоко меня тронуло. Я никогда не видела ее в таком состоянии. В течение десяти лет Александрина была воплощением властной и уверенной в себе женщины. Она умела заставить себя уважать. Никто не мог взять над ней верх. И вот она рыдает, лицо исказилось от горя, руки тянутся ко мне. И как это я могу на это решиться, продолжала она, как я могу быть такой жестокой, такой бессердечной? Разве мне не понятно, что я для нее как мать, что я ее единственный друг?

Я слушала. Я слушала и тоже молча плакала, не смея на нее взглянуть. Слезы струились по моим щекам.

— Вы могли бы жить со мной, — в изнеможении простонала она. — Я заботилась бы о вас, всегда бы защищала, вам ведь хорошо известно, что я бы для вас все сделала. И вы никогда не были бы в одиночестве. Вы больше никогда не были бы в одиночестве.

Вдруг мы подскочили, услышав рык Жильбера.

— Ну хватит, мадемуазель! — отрезал он.

Александрина гневно повернулась к нему. Он с усмешкой смерил ее взглядом, поглаживая свою черную бороду.

— О мадам Розе забочусь я. Она не одна.

Александрина презрительно откинула голову назад. Я была рада, что к ней вернулось немного живости.

— Вы? — насмешливо спросила она.

— Да, я, — подтвердил он, выпрямляясь во весь свой рост.

— Но вы, конечно, согласитесь, месье, что решение мадам Розы остаться в доме — это чистое безумие.

Он, как обычно, пожал плечами:

— Это решать мадам Розе. Только ей.

— Если вы так считаете, то, значит, мы по-разному относимся к мадам Розе.

С угрожающим видом он взял ее за руку.

— Да что вы знаете о чувствах? — огрызнулся он. — Барышня, которая всегда спит в чистой постели, которая никогда не голодала, приличная барышня, уткнувшаяся хорошеньким носиком в цветочные лепестки. Что вы знаете о любви, о страдании и о горе? Что вам известно о жизни и смерти? Скажите-ка мне.

— О, отпустите меня, — простонала она, вырываясь из его хватки.

Она ушла в другой конец кухни и повернулась к нам спиной.

Наступило долгое молчание. Я поочередно смотрела на них, на этих странных людей, занявших такое большое место в моей жизни. Я не знала их прошлого, тайных сторон их жизни, но вместе с тем они казались мне удивительно похожими своим одиночеством, своим поведением, даже одеждой. Высокие, худые, всегда в черном, с бледными лицами, со спутанными темными волосами. Этот сердитый блеск в глазах. Эти незримые душевные раны. Почему хромает Жильбер? Где он родился, в какой семье, какова история его жизни? Почему Александрина всегда одна? Почему она никогда ничего о себе не рассказывает? Я, видно, уже никогда этого не узнаю.

Я протянула руки им обоим. Их ладони были холодными и сухими.

— Прошу вас, не ссорьтесь, — медленно сказала я. — Вы оба так много значите для меня в эти последние минуты.

Они молча покачали головой, отводя взгляд.

Между тем занимался день, бледный и пронзительно-холодный. К моему удивлению, Жильбер протянул мне меховую шапку и манто, которые я носила в ту ночь, когда он водил меня по нашему кварталу.

— Наденьте, мадам Роза. И вы, мадемуазель, сходите за своим манто. Оденьтесь потеплее.

— Куда же мы пойдем? — осведомилась я.

— Недалеко. И всего на часок. Но нужно поторопиться. Положитесь на меня. Вам понравится. И вам тоже, мадемуазель.

Александрина покорно подчинилась. Я думаю, что она была слишком усталой и расстроенной, чтобы протестовать.

Снаружи солнце сияло как редкостная драгоценность, низко подвешенная на белесом небе. Мороз был таким сильным, что при каждом вдохе я чувствовала, как он разрывает мои легкие. Я не могла вынести вида полуразрушенной улицы Хильдеберта, а потому шла не подымая глаз. Сильно хромая, Жильбер быстро повел нас по пустынной улице Бонапарта. Там не было ни прохожих, ни фиакров. Бледный свет и ледяной воздух, казалось, удушили все живое. Куда он нас вел? Мы продолжали путь. Я цеплялась за руку Александрины, которая дрожала всем телом.

Мы пришли на берег, где нас ожидало потрясающее зрелище. Вы помните ту суровую зиму, как раз перед рождением Виолетты, когда мы пришли на берег между мостом Искусств и Новым мостом посмотреть, как проплывают огромные льдины? В этот раз мороз был таким жестоким, что замерзла вся река. Жильбер довел нас до набережной, где стояли две баржи, скованные льдом. Я колебалась, хотела отступить, но Жильбер повторил, чтобы мы доверились ему. И я послушалась.

Река была покрыта серым ледяным панцирем, толстым и неровным. Насколько хватало взгляда, люди шли по Сене в сторону острова Сите. С лаем носилась какая-то собака, она скакала, прыгала и скользила. Жильбер предупредил, чтобы я была очень осторожна. Александрина в восторге бежала впереди, громко вскрикивая, как ребенок. Мы дошли до середины реки. Я угадывала, что подо льдом несутся темные воды. По временам раздавался громкий треск, который меня пугал. Жильбер снова сказал, что нечего бояться. При таком морозе лед не менее метра толщиной, заверил он.

Как в эти минуты мне не хватало вас, Арман. Мы были словно в другом мире. Я посмотрела на Александрину, которая резвилась вместе с черной собачонкой.

По мере того как медленно поднималось все такое же бледное солнце, парижан на реке становилось все больше и больше. Время словно застыло, подобно льду у меня под ногами. Крики и смех. Колючий северный ветер. В небе крики чаек.

И вот, опираясь на надежную руку Жильбера, я поняла, что мой час настал. Конец был близок, и выбор от меня уже не зависел. Я могла еще отступить и покинуть дом. Но я не испытывала страха. Жильбер наблюдал за мной. Я хранила молчание, но чувствовала, что он читает мои мысли.

Я вспоминаю последний обед, который устроил месье Эльдер в своем ресторане на улице Эрфюр. Пришли все соседи. Да, мы все там собрались: месье и мадам Бару, Александрина, месье Замаретти, доктор Нонан, месье Жюбер, мадам Годфин, мадемуазель Вазембер, мадам Паккар, а также месье Гораций, Бугрель и Монтье. Мы сидели за тем Длинным столом, который вы так любили, под сетками с бронзовыми колпачками, вдоль стен, пожелтевших от дыма. Окна с кружевными занавесками открывались на улицу Хильдеберта и часть улицы Эрфюр. Когда-то мы с вами так часто обедали и ужинали в этом ресторане. Вы были неравнодушны к солонине с чечевицей, а я — к говяжьим ребрышкам. Я сидела между мадам Бару и Александриной и не могла постичь, как это уже через несколько недель, через несколько месяцев все исчезнет. Это был торжественный, но печальный обед. Даже шутки месье Горация вдруг иссякли.

Когда мы ели десерт, месье Эльдер заметил Жильбера, который шел прихрамывая по улице. Он знал, что мы с ним дружим. Он открыл дверь и ворчливым тоном пригласил Жильбера войти. Казалось, что присутствие оборванного тряпичника никого не удивило. Жильбер сел, вежливо кивнул головой каждому гостю и даже с некоторой изысканностью принялся за меренги. Его глаза, блестевшие от удовольствия, встретились с моим взглядом. О, несомненно, он был когда-то привлекательным парнем. В конце ужина, когда мы пили кофе, месье Эльдер произнес неумелую речь. Он желал нас поблагодарить за то, что мы были его клиентами. Он уезжал в Коррез, где они с супругой намеревались открыть новый ресторан недалеко от города Брив-ла-Гайарда, где жили родители его жены. Он не хотел оставаться в городе, который подвергся такой коренной перекройке и, как он считал, потерял свою душу. Париж уже совсем иной, высказал он свое сожаление, и пока у него есть еще силы, он предпочитает открыть ресторан в другом месте и начать новую жизнь.

После этого грустного обеда в ресторане «У Полетты» я вышла на улицу вместе с Жильбером. Его присутствие действовало на меня ободряюще. Все соседи уже собирали вещи и переезжали. Перед каждым домом стояли телеги и фиакры. В конце следующей недели должны были приехать грузчики, чтобы забрать мою мебель. Жильбер спросил меня, куда я собираюсь отправиться. До этого момента я неизменно отвечала на этот вопрос: «Я поеду к моей дочери Виолетте, в окрестности Тура». Но, странно, я вдруг почувствовала, что с этим человеком могу быть самой собой. С ним не было нужды лгать.

И вот, мой дорогой, что я ему в тот день заявила:

— Я не уеду. Я ни за что не покину дом.

Казалось, он прекрасно понял, чем было вызвано это решение. Он покачал головой и не стал расспрашивать дальше. Он только добавил:

— Я к вашим услугам, мадам Роза. Я во всем вам помогу.

Я подняла на него глаза, изучая его лицо:

— Но почему же?

Он немного помолчал, поглаживая длинными грязными пальцами свою спутанную бороду.

— Вы редкий, исключительный человек, мадам Роза. Все эти годы вы поддерживали меня. У меня была нелегкая жизнь. Я потерял все, что мне было дорого. Я потерял состояние, дом и даже надежду. Но когда я с вами, я чувствую, что и в этом новом мире, которого я не понимаю, все же существует луч надежды.

Это была, несомненно, самая длинная речь, которую я от него слышала. Вы можете представить, как она меня взволновала, и мне было трудно найти нужные слова. Они никак не приходили мне в голову. И я ограничилась тем, что похлопала его по рукаву. Он улыбнулся и покачал головой. В его глазах светились радость и грусть. Я хотела расспросить его о дорогих ему людях, но между нами существовало взаимопонимание и уважение. Нам не требовались ни вопросы, ни ответы.

С этого момента я знала, что нашла того единственного человека, который не будет меня судить и который никогда не пойдет против моей воли.

— Работы скоро возобновятся, — объявил Жильбер, когда провожал меня домой.

Мы медленно шагали по обледенелым улицам. Александрина ушла раньше, когда мы были еще на реке. Она не попрощалась и даже не посмотрела в мою сторону. Я видела, как она, выпрямившись, уходила в северном направлении. По тому, как она угрожающе размахивала при ходьбе негнущимися руками, я поняла, насколько она сердита. Вернется ли она? Попытается ли меня остановить? И что я тогда сделаю?

В конце улицы Эрфюр, или, вернее, в том, что от нее осталось, мы заметили рабочих, и Жильбер проявил всю хитрость и осторожность, чтобы провести меня домой. Он отправился на поиски еды, а я села в своем тайном убежище, не снимая тяжелого и теплого манто.

У меня остается мало времени. Но я расскажу вам о том, что вы должны знать. Это очень трудно. Поэтому я все скажу попросту. Простите.

Я никогда не знала его полного имени. Все звали его месье Венсан, и я не знаю, было ли это его имя или фамилия. Вы, конечно, его не помните. Для вас он ничего не значил. Когда это случилось, мне было тридцать пять лет. Маменька Одетта умерла уже три года назад. Виолетте было почти восемь лет.

Я впервые увидела его однажды утром возле фонтана, когда гуляла с нашей дочерью. Он сидел с группой незнакомых мужчин. Я заметила его только потому, что он меня разглядывал. Крепкий парень, веснушчатый, коротко стриженные короткие волосы и квадратная челюсть. Он был моложе меня и любил пялиться на женщин — я это быстро распознала. В нем было что-то вульгарное, может быть в одежде или в поведении.

Сначала он мне не понравился. У него было фальшивое выражение лица и деланая улыбка, которая искажала его лицо.

— О, это настоящий бабник, — тихонько сказала мадам Шантелу, склонившись над накрахмаленными мужскими рубашками.

— Кто? — чтобы не ошибиться, уточнила я.

— Да этот молодой человек, месье Венсан. Новичок, который работает у месье Жюбера.

И всякий раз, как я выходила из дому, чтобы пойти на рынок, или отвезти дочку на урок фортепиано, или сходить на могилу маменьки Одетты, он оказывался в дверях типографии, словно поджидал. Я была убеждена, что он, словно хищник, выслеживает меня, и это раздражало. В его присутствии мне всегда бывало не по себе. Его блестящие глаза по-особому впивались в мои.

Чего хотел этот молодой человек? Почему подкарауливал меня по утрам? Чего он ждал? Поначалу он так меня стеснял, что я его избегала. Как только я замечала, что он выходит из дверей типографии, я убегала, не глядя по сторонам, словно у меня важное дело. Я вспоминаю даже, что сказала вам однажды, как докучает мне этот человек. Вы посмеялись. Вам показалось лестным, что этот молодой человек волочится за вашей супругой. «Это значит, что моя Роза все так же свежа и прекрасна», — сказали вы, нежно поцеловав меня в лоб. Но меня это вовсе не порадовало. Что вам стоило проявить себя немного собственником? Мне был бы приятен и приступ вашей ревности. Потом, когда месье Венсан понял, что я не собираюсь с ним разговаривать, он изменил тактику. Он вдруг стал подчеркнуто вежливым, почти почтительным. Если я несла покупки или выходила из фиакра, он устремлялся, чтобы помочь. Он стал очень приятным в общении.

Понемногу мое недоверие рассеялось. Его обаяние действовало медленно, но верно. И я привыкла к его теплому отношению, к его приветствиям.

Я стала даже его поощрять. О, мой бесценный, какие же мы, женщины, ничтожные создания! Какой идиотизм! Я глупо наслаждалась постоянным вниманием со стороны этого молодого человека. Однажды он пропал, и я все думала, куда же он делся. А когда вновь увидела его, то покраснела. Да, он умел обращаться с женщинами. И мне бы следовало быть настороже.

В тот день, когда это случилось, вы были в отъезде. Он как-то про это прознал. Вы с нотариусом поехали за город проверить недвижимость и должны были вернуться только на следующий день. Жермена и Мариетта тогда еще у нас не работали. К нам приходила прислуживать одна девушка, но она уходила вечером, и я оставалась с Виолеттой одна.

В тот вечер, когда я в одиночестве только что закончила свой ужин, он постучал в дверь. Я вытерла губы салфеткой, посмотрела вниз на улицу Хильдеберта и увидела, что он стоит перед дверью, держа шляпу в руках. Я отошла от окна. Что ему здесь нужно? Каким бы милым он ни казался в последнее время, я не спустилась ему открыть. Наконец он ушел, и я почувствовала себя в безопасности. Однако примерно через час, когда было уже темно, я снова услышала стук. Я готовилась лечь в постель и была в своей голубой ночной рубашке и в халате. Дочка спала этажом выше. В доме, погруженном во тьму, было тихо. Я спустилась вниз, но не открыла, а спросила, кто там.

— Это я, месье Венсан. Я только хочу с вами минуточку поговорить, мадам Роза. Откройте, пожалуйста.

В его тоне звучала кротость. Тот же приятный голос, которым он разговаривал последние недели. Он ввел меня в заблуждение, и я открыла.

Он стрелой ворвался в дом. От него пахло алкоголем. Он посмотрел на меня как дикий зверь на свою добычу. Эти блестящие глаз! Ледяной страх пробрал меня до костей. И я поняла, что, впустив его, я совершила ужасную ошибку. Он не стал тратить время на разговоры. Он схватил меня своими усыпанными веснушками руками. Это было отвратительное алчное движение, его пальцы с ужасной силой сжимали мои локти, его дыхание обжигало мое лицо. Мне удалось от него вырваться, я, рыдая, на четвереньках забралась по лестнице, молчаливый крик рвал мне горло. Но он был быстрее меня. Он вцепился мне в шею, когда я добралась до гостиной, и мы рухнули на ковер. Его мерзкие пальцы на моей груди, его мокрые губы искали мои.

Я пыталась его урезонить, пыталась ему сказать, что это отвратительно, донельзя отвратительно, что моя дочь в спальне этажом выше, что вы должны скоро вернуться, что он не может этого сделать. Что он не может.

Он плевал на все. Он ничего не слушал, ему было все равно. Он поборол меня и прижал к полу. Я испугалась, что мои кости не выдержат его тяжести и сломаются. Я хочу, чтобы вы поняли, что я ничего не могла сделать. Ничего.

Я защищалась, я яростно отбивалась изо всех сил. Я рвала его сальные волосы, извивалась, била его ногами, кусалась и плевалась. Но я не смела кричать, потому что моя дочь была наверху, над нами, и мне невыносима была мысль, что она спустится и увидит все это. Главное, я хотела оградить ее от этого зрелища.

Когда я поняла, что сопротивление бесполезно, я застыла как статуя. Я плакала. Я все время плакала, мой драгоценный. Я плакала молча. Он добился чего хотел. Я постаралась мысленно отстраниться от этого омерзительного момента. Я вспоминаю, что в ожидании, когда все это закончится, я рассматривала бесчисленные трещинки на потолке. Я чувствовала пыльный запах нашего ковра и отвратительный запах, вонь чужака в моем доме, на моем теле. Все произошло очень быстро, за несколько минут, но для меня это длилось вечность. Непристойная гримаса исказила его лицо: рот широко открыт, уголки губ подняты вверх. Никогда не забуду этой чудовищной улыбки, блеска его зубов, высунутого языка.

Он ушел с презрительной улыбкой, не сказав ни слова, а я как мертвая осталась лежать. Потом я ползком добралась до нашей спальни. Налила воды, чтобы помыться. Ледяная вода вызвала дрожь. Моя кожа омертвела, все тело было сплошной болью. Мне хотелось скорчиться в уголке и выть. Я думала, что схожу с ума. Я чувствовала себя испачканной и грязной.

Дом оказался ненадежным. Кто-то в него проник. Кто-то свершил над ним насилие. Я почти ощущала, как дрожат от страха его стены. Потребовалось всего несколько минут, и злодеяние свершилось, рана была нанесена.

Его блестящие глаза. Его жадные руки. И в эту ночь меня впервые посетил кошмар. Потом я встала, чтобы посмотреть на дочку. Она все так же спала, теплая и спокойная. И я поклялась, что никогда никому об этом не расскажу. Даже на исповеди отцу Леваску. Даже в своих самых сокровенных молитвах я не могла об этом вспоминать.

Впрочем, кому я могла открыться? С матерью у меня не было близости. У меня не было сестры. Дочь была слишком мала. И я не могла решиться рассказать вам. Что бы вы сделали? Как бы реагировали? В моей голове все снова и снова прокручивалась эта сцена. Не я ли ее спровоцировала? Разве не я, пусть по недосмотру, позволила ухаживать за собой? Разве это не моя вина? Как, в ночной рубашке, я решилась открыть ему дверь? Мое поведение было неправильным. Как я могла поддаться на обман его голоса?

И разве вы не были бы смертельно оскорблены, если бы я рассказала об этом ужасном событии? Вы могли бы подумать, что у меня с ним связь, что я его любовница. Я не вынесла бы такого позора. Я не могла представить себе вашей реакции. Я не могла вынести пересудов, сплетен, всех этих любопытных глаз, многозначительных улыбок, подталкиваний локтем в бок, перешептываний, которые сопровождали бы меня на улице Хильдеберта или на улице Эрфюр.

Никто этого не узнает. Никто никогда не узнает.

На следующее утро он опять был там, покуривая возле дверей типографии. Я боялась, что у меня не хватит сил выйти из дома. Я задержалась на некоторое время, делая вид, что ищу в сумке ключи. Потом я заставила себя сделать несколько шагов до мостовой. Я подняла глаза. Он стоял передо мной. На его щеке виднелся след длинной царапины. Он пристально и откровенно смотрел на меня, гордо подбоченившись. Потом медленно провел языком по нижней губе. Я покраснела и отвела глаза.

Дата добавления: 2015-08-27