Неслучайно Екатерина зло высмеивала столь характерные для предшествовавшей эпохи символические храмы «невесть какого дьявола, все дурацкие несносные аллегории и при том в громадных размерах, с необычайным усилием произвести что-нибудь бессмысленное». Она же писала, что ненавидит фонтаны, которые «мучают» воду, делают ее неестественной.
Новые эстетические воззрения, как и всегда, находили свое главное воплощение в архитектуре. Об этом можно писать целые тома: так богата русская архитектура второй половины XVIII века зодчими, постройками, идеями — не всегда оригинальными, но зато грандиозными и дорогими. Два блестящих архитектора — В.ИЛ>аженов и М.Ф. Казаков — представляли как бы московское направление в архитектурном классицизме. Баженовские Царицынский дворец и знаменитый Пашков дом на Моховой — несомненные шедевры. Казаков упражнялся в перестройке Кремля (здание Сената), воздвиг Главное здание Московского университета и Петровский дворец, а также столь популярное среди обитателей нашей страны здание Благородного собрания, более известное как Дом союзов с великолепным Колонным залом.
Если московские постройки классицизма не определяли архитектуры всей Москвы, то сооружения петербургских коллег Баженова и Казакова принципиально изменили вид северной столицы, и к концу XVIII века она выглядела как новый город, который, с гениальными дополнениями К.И. Росси, А.Д. Захарова, О.Монферрана и других, дошел до наших дней. Екатерина не любила Москву с ее, как она писала, утомительным многолюдьем и зловонием. То ли дело Петербург — «эта чопорница, моя столица!» И специальной Комиссии о каменном строении А.В.Квасова была дана полная воля и неограниченные средства. Комиссия разработала перспективный план реконструкции центра столицы, суть которого состояла в перестройке улиц так, «чтоб все дома, в одной улице состоящие, одной сплошною фасадою и вышиною построены были». Конечно, подобные идеи прямо вытекали из концепции «полицейского» государства, основанного еще Петром I. Но эта перестройка, благодаря гению мастеров, не превратила город в скучный плац среди рядов казарм.
Признанным старшиной архитектурного цеха был Александр Филиппович Кокоринов. Он возвел здание Академии художеств на Неве. Ему помогал Жан Батист Мишель Валлен-Деламот, который начал свою карьеру творческой победой над знаменитым Растрелли и построил Гостиный двор в стиле классицизма, а не барокко, как хотел главный зодчий елизаветинской эпохи. Этот француз был автором и Малого Эрмитажа (1764—67 гг.), и Новой Голландии (1770—79 гг.). Необычайно талантливы были и другие архитекторы Екатерины: Антонио Ринальди с его Китайским дворцом и Катальной горкой в Ораниенбауме, а также дворцом в Гатчине и Мраморным — в Петербурге, Иван Старое с его Таврическим дворцом (1783—89 гг.) и Троицким собором Алек-сандро-Невской лавры, Николай Львов — создатель здания Главного Почтамта.
Нельзя пропустить и гениального Джакомо Кваренги, работавшего преимущественно в 80—90-е годы XVIII века. Его многочисленные постройки в Царском Селе, Эрмитажный театр, Академия наук, Ассигнационный банк на Садовой — шедевры классицизма. А Камеронова галерея и Павловский дворец англичанина Чарльза Камерона, Румянцевский обелиск Винченцо Брен-ны, здание Публичной библиотеки Егора Соколова? Эти постройки сделали Петербург заповедником классицизма.
Рискуя обратить книгу в справочник, я все же не могу не помянуть Юрия Матвеевича Фельтена с его изящной Чесменской церковью и всемирно известной решеткой Летнего сада (1773—84 гг.). Фельтену принадлежит и грандиозный проект оформления гранитных набережных Невы, рек и каналов Петербурга. В итоге, топкие берега Глухой речки превратились в изящные изгибы набережных Екатерининского канала, засверкала в пышном кружеве чугунных решеток широкая Фонтанка. В тон и стиль этому сооружали каменные мосты через реки, облицевали гранитом Петропавловскую крепость. И, наконец, подлинным бриллиантом Петербурга стал знаменитый Медный всадник Э.М. Фальконе,
открытый в 1782 году.
Царствование Екатерины — не только время возведения парадных ансамблей. Императрица очень любила природу, деревню. Ей был ненавистен Петергоф не только скверной памятью лета 1762 года, но и его, как она считала, напыщенной архитектурой, фальшивой красотой фонтанов и аллегорических фигур. То ли дело Царское Село, с его парком, тихими водами прудов, шелестом деревьев: «Вы не можете себе представить, как хорошо в Царском Селе в хорошую теплую погоду». Так писала она Гримму в июле 1791 года. К счастью, в отличие от Гримма, мы можем себе это представить — любимый ею парк жив и по-прежнему прекрасен. Во второй половине XVIII века родилась та русская усадьба, которая нам знакома и близка по литературе XIX века. На смену большому неудобному дому, мало в чем отличному от жилищ крестьян, пришли дворянские особняки в стиле классицизма с изящными портиками, пилястрами, колоннами. Расположенные на возвышенности, они были искусно декорированы садами и парками, разбитыми с учетом пейзажа. Отражаясь в неподвижной глади прудов или тихих рек, дворянские особняки приветливо смотрели на мир, несли окрестностям гармонию, покой, демонстрируя, как человеческие сооружения могут быть продолжением природы.
Не удивительно, что такие усадьбы становились любимыми гнездами тысяч дворян, которые спешили в своих экипажах по дороге, с нетерпением ожидая, когда вдали, на холме, сверкнут белиз-
ной колонны родного дома, появится ажурная изящная оеседка в парке и всплывет из-за крон деревьев купол церкви.
Но все же самым ярким явлением екатерининской эпохи стал Эрмитаж. Французская идея уединенного в тиши лесов здания — этакого храма размышлений, места дружественного — «без чинов» — общения, обратилась в России в идею роскошного дворца по соседству с царским домом — Зимним. Стоило человеку только переступить порог Эрмитажа, как он попадал в иной, непривычный мир, царство прекрасного: картин, книг, скульптуры, музыки и пения, дружества, равенства и доброты. Екатерина, ничего не смыслившая ни в живописи, ни в музыке, не жалела денег на украшение своего Эрмитажа. Она считала, что в 1790 году в Эрмитаже было почти четыре тысячи картин, 38 тысяч книг и 20 тысяч гравюр и резных камней. Чтобы перечислить, какие знаменитые художники писали эти картины, потребуется не одна страница. Проходя по воспроизведенным с точностью копиям Лоджий Рафаэля, посетитель чувствовал себя, как в Италии. Он, вообще, должен был здесь стать другим — раскрепощенным, веселым, естественным, как птицы, певшие на все голоса под стеклянным куполом Зимнего сада, где никогда не кончалось лето. Правила поведения в Эрмитаже были не менее строгие, чем правила суровых петровских ассамблей. Конечно, людей заставляли за провинность выпивать не чудовищный кубок «Большого орла», а лишь стакан воды или читать целую главу «Телемахи-ды» Тредиаковского — наказание страшное, но для здоровья не смертельное.
Таким образом, Эрмитаж был и волшебным чертогом, и музеем, и собранием людей, приглашенных разделить досуг с императрицей. Строго говоря, было три вида эрмитажных собраний по количеству посетителей: большой, средний и малый. Мечтой всех было попасть на самый интимный — малый. Это было весьма благопристойное времяпрепровождение — никаких пьяных разгулов в стиле «Всепьянейшего собора» Петра Великого или пошлых шутовских драк времен Анны Ивановны. Сюда попадала только избранная публика и многие отдали бы все, чтобы поиграть в жмурки, веревочку или фанты с самой Екатериной или спеть с ней ее любимые русские песни, не говоря уже о счастье оказаться в хороводе рядом с императрицей, одетой в цветастый русский сарафан.
Известно, что редко назначение чиновника на важный пост проходило без приглашения его на смотрины в Эрмитаж. Уж здесь-то, в простой, естественной обстановке, человек, как ни пыжился, был виден насквозь, и если он дурак, то это становилось ясно сразу же. В 80-е и 90-е годы собрания в Эрмитаже были особенно веселы и шумны: на них стали появляться внуки, а потом и внучки Екатерины...
О «тяжелом багаже» и счастье быть бабушкой
На протяжении всего нашего рассказа имя сына императрицы Павла упоминалось только в связи с некоей тайной, которая окружала его происхождение. По этой или по другой причине, но отношения сына и матери явно не сложились. В них были кратковременные периоды близости, которые сменялись целыми ледниковыми эпохами отчуждения. Сразу после прихода к власти Екатерина была неразлучна с 8-летним сыном, она возила его с собой, страшно беспокоилась о его здоровье — мальчик действительно рос хилым, непрерывно болел. Потом Екатерина, с головой погруженная в государственные дела и личные проблемы, потеряла контакт с подростком, который очень сблизился со своим воспитателем, графом Никитой Ивановичем Паниным — близким сподвижником Екатерины, но не первым поклонником ее талантов и нрава. Критическое отношение к Екатерине Панин передал и Павлу, смотревшему на мать глазами своего воспитателя и осуждавшему, то ли по молодости, то ли по привитому Паниным ханжеству, многие ее поступки.
Многие современники свидетельствуют, что между Екатериной и сыном была такая холодность, что цесаревич побаивался мате-
ри. Француз Сабатье в апреле 1770 года писал, что Павел боится матери, которая, «охотно жертвуя всем для соблюдения внешних приличий, совершенно игнорирует их по отношению к своему сыну. Она всегда принимает с ним тон и осанку императрицы. Он, в свою очередь, является перед ней преданным и почтительным подданным; государыня оказывает сыну, очевидно, внимание лишь настолько, как того требует приличие».
Осенью 1773 года 19-летнего цесаревича женили на Вильгель-мине, принцессе Гессен-Дарм-штадтской, ставшей в России Наталией Алексеевной. Невестка оказалась недостойна того выбора, который ей уготовила Ека терина. Она не слушала знакомых нам по начальным главам сове тов о любви к мужу, народу, доверенности к свекрови и во всек поступала наоборот. Между тем Екатерина видела в своем опьт адаптации в России непревзойденный образец для подражания \ единственно возможный путь для приезжей молодой немки.
В 1776 году Наталья умерла при неудачных родах. Она скончалась в страшных муках, оставив безутешным своего молодогс мужа. Екатерина нашла жестокий и малопочтенный способ утешить горевавшего сына: дала ему прочитать любовную переписку покойницы с ближайшим другом Павла графом Андреем Разумовским. Тоска действительно улетучилась, но какова же была душевная травма, нанесенная юноше?
Вторая невеста для Павла была найдена тоже Екатериной V. там же — в Германии. Ею стала принцесса София Доротея Вюр-тембергская, вошедшая в русскую историю как императрица Мария Федоровна — мать императоров Александра I и Николая I и еще восьмерых детей обоего пола. Свадьба, сыгранная осенью 1776 года, была для Екатерины радостным событием. В ней будто бы заново расцвели нежные материнские чувства, которыми она многие годы не баловала сына. Но теперь было другое: трогательная юная парочка ей очень нравилась. Сохранилось немало писем императрицы, в которых она необыкновенно ласкова и добра к молодоженам: «Любезный сын! Вчера приехала я сюда (в Царское Село.— Е.А.) здорова. Здесь без вас пусто, лучшего удовольствия
мне, а Царскому Селу — украшения, не достает, когда вас в оном нет». В письмах за границу императрица не скупится на похвалы Марии: невестка — и нимфа, и роза, и лилия. Но потом трещина в отношениях матери и сына, которая никогда не исчезала, начала разрастаться, пока не стала пропастью.
Возможно, большую роль в этом окончательном и бесповоротном разрыве матери и сына сыграло весьма радостное обстоятельство: 12 декабря 1777 года у молодой четы появился на свет первенец Александр. И он, к горю родителей, был немедленно взят бабушкой в ее дворец и с тех пор воспитывался вдали от отца с матерью, поселившихся в Гатчине. История Павла, которого бабушка Елизавета Петровна некогда также отобрала у Екатерины и Петра Федоровича, повторилась. Судьба Александра стала и судьбой родившегося 27 апреля 1779 года Константина. О том, что его прочили в византийские императоры, уже сказано выше. Александру предназначался иной удел.
Бабушка не расставалась с внучатами надолго и, отправляясь в Крым, была страшно огорчена болезнью мальчиков, которых не смогла взять с собой. С рождением Александра и Константина сын и невестка как бы исчезли для Екатерины. Они ей мешали миловаться с внуками. 20 июня 1785 года она сообщала Гримму из Петергофа: «Ожидаю моих внучат, которых вызвала сюда, тяжелый багаж прибудет сюда лишь 26-го».«Тяжелый багаж» (в другом варианте «тяжелый обоз») — это родители мальчиков, груз для Екатерины неудобный и ненужный.
Павел тяжело переживал положение, в котором он оказался. Цесаревича многое нервировало и оскорбляло: гнусные слухи о его происхождении, многочисленные бесстыдные любовные истории матери, «ученики» которой зачастую были моложе его; наконец, его выводили из себя постоянные унижения, которые он терпел от «ночных повелителей» матери. Унижения и оскорбления от Зубовых были для Павла особенно мучительны. А перспективы? В середине 90-х годов Павлу пошел уже пятый десяток! Короткая жизнь человека XVIII века стремительно шла к концу, а сделать он, цесаревич, наследник, сын царя ничего не мог.
Поначалу он рвался к полезной деятельности, в его голове клубились неясные, но благородные и возвышенные идеи, грандиозные планы переустройства страны на началах добра, равенства и справедливости. Мечты юноши подогревал граф Никита Панин, с которым Павел горячо обсуждал свои проекты. Но Екатерина ревниво следила за сыном, она всегда видела в нем соперника, к которому «льнет» народ, традиционно недовольный тем правителем, который в данный момент находится у власти. Поэтому она не позволяла сыну заняться настоящим — военным или гражданским — делом. Когда он попросил включить его в Государствен-
ный совет, последовал отказ под тем предлогом, что мнения, высказанные в Госсовете, могут не согласовываться с мнением императрицы и участие цесаревича, тем самым, создаст ненужные юридические проблемы. Нельзя сказать, что Павел бездельничал, но с годами его желания глохли, он все глубже и глубже погружался в пучину мелких и мелочных военно-хозяйственных дел своего гатчинского «удела» (подаренного ему после смерти Орлова), который стал для него отечеством, домом и островом спасения от враждебного мира, которым окружила его мать. Павел чувствовал, что эта враждебность усиливается по мере того, как подрастал Александр — особенный любимец бабушки.
Александр и Константин воспитывались по особой программе составленной самой императрицей. Когда Екатерина писала эт> программу, перед ее глазами стоял Павел: болезненный, слабы? мальчик, испорченный скверным, «бабьим» воспитанием в душ ных апартаментах Елизаветы Петровны, ставший безвольным нервным, завистливым, никудышным человеком. Александр ста нет другим: закаленный, привыкший спать на свежем воздухе, I легкой одежде, этот юный спартанец будет бодро делить врем) между полезными физическими упражнениями и углубленным! занятиями с умным, образованным воспитателем. На это месте назначили француза-республиканца Лагарпа.
Когда ныне, в конце XX столетия, читаешь «Наставление о воспитании внуков», написанное Екатериной весной 1783 года, то поражаешься ее глубокому знанию психологии ребенка, целенаправленному стремлению императрицы-педагога вложить в детей здоровые, гуманные, вечные начала.
Вот некоторые места из «Наставления»: «Запрещать и не допускать до того, чтобы их высочества учинили вред себе или жизнь имеющему, следовательно, бить или бранить при них не надлежит и их не допускать, чтоб били, щипали и бранили человека или тварь, или какой вред или боль причиняли. Не допускать их высочеств до того, чтобы мучили или убивали невинных животных, как-то птиц, бабочек, мух, собак, кошек или иное, или портили что умышленно, но поваживать (приучать.— Е.А.) их, чтоб попечение имели о принадлежащей им собаке, птице, белке или ином животном и оным доставляли выгоды свои, и даже до цветов в горшках, поливая оные... Ложь и обман запрещать надлежит как детям самим, так и окружающим их, даже и в шутках не употреблять, но отвращать их от лжи... Ложь представлять им как дело бесчестное и влекущее за собою презрение и недоверие всех людей... Отделять от воспитания разговоры, рассказы и слухи, умаляющие любовь к добру и добродетели или умножающие пороки... Главное достоинство наставления детей состоять должно в любви к ближнему (не делай другому чего не хочешь, чтоб тебе сделано было), в общем благоволении к роду человеческому, в доброжелательности ко всем людям, в ласковом и снисходительном обхождении ко всякому, в добронравии непрерывном, в чистосердечии и благородном сердце, в истреблении горячего сердца, пустого опасения, боязливости, подозрения».
Бабушка стала главным человеком для мальчиков, которые вместе с ней заучивали алфавит, играли, путешествовали и гуляли. Особенно довольна была Екатерина Александром: «Я от него без ума и, если бы можно, всю жизнь держала бы подле себя этого мальчугана» (из письма Гримму от 30 мая 1779 года). И потом не раз она описывает приятелю телесную и душевную красоту Александра, которого называет «Отрадой нашего сердца». Постепенно многим становится ясно, к чему ведет такая беззаветная любовь бабушки.
Особенно встревожился Павел и его сторонники, когда Екатерина женила 16-летнего внука на 14-летней принцессе Луизе Баденской (Елизавете Алексеевне). Это косвенно подтверждало слухи о намерении императрицы завещать престол «мимо» нелюбимого сына прямо внуку, ставшему теперь главой собственной семьи, полноправным мужчиной. Завещание до нашего времени не дошло, но туман слухов об этом так густ, что до сих пор издали он кажется осязаемой реальностью. Впрочем, кроме слухов об
уничтоженном Павлом завещании в пользу Александра, есть и некоторые другие косвенные свидетельства намерений Екатерины передать престол старшему внуку.
В августе 1792 года она писала Гримму, продолжая, по-видимому, уже начатый заочный разговор: «Послушайте, к чему торопиться с коронацией? Мне это не по вкусу. Соломон сказал: "Всему свое время". Сперва мы женим Александра, а там со временем и коронуем его со всеми царем, и будут при том такия торжества и всевозможные народные празднества. Все будет блестяще, величественно, великолепно. О, как он сам будет счастлив и как с ни\ будут счастливы!» Все это адресовано европейскому громкого ворителю, как будто цесаревич Павел давным-давно «почил 1 Бозе». В сентябре 1791 года Екатерина писала своему приятелю что если революция охватит Европу, то появится тиран, которьп ее поработит, «но этого не будет ни в мое царствование, ни, над еюсь, в царствование Александра». Царствование Павла I Н(предполагалось?
Впрочем, о его судьбе она тоже думала. Вот перед нами заметк; Екатерины о трагическом конфликте Петра Великого с цареви чем Алексеем, которого отец лишил права наследовать престол Казалось бы, ничего особенного — историческая заметка и не бо лее. Но как искренне убеждена Екатерина в правильности поступ ка Петра, сколько страсти и ненависти вложено императрицей характеристику несчастного царевича, как будто он ее лично ос корбил! Так и просвечивает сквозь неясный лик царевича курнс сое лицо цесаревича: «Признаться должно, что несчастлив то родитель, который себя видит принужденным, для спасения оС щего дела, отрешить своего отродия. Тут уже совокупляется ил совокуплена есть власть самодержавная и родительская. Итак, почитаю, что премудрость государя Петра I несомненна, величаР шие имел [он] причины отрешить своего неблагодарного, непос лушного и неспособного сына. Сей наполнен был против него ж навистью, злобою, единою завистью, изыскивал в отцовых дела
и поступках в корзине добра пылинки худого, слушал ласкателей, отделял от ушей своих истину и ничем на него не можно было так угодить, как понося и говоря худо о преславном его родителе. Он уже сам был лентяй, малодушен, двояк, нетверд, суров, робок, пьян, горяч, упрям, ханжа, невежда, весьма посредственного ума и слабого здоровья».
Впрочем, Екатерина не торопилась — куда спешить? Еще столько дел и лет впереди, все успеется...
Осенняя гроза над царскосельским парком
Но в середине 1790-х годов старость не только подошла к порогу ее дома, но и переступила через него. Несмотря на оптимизм, радость жизни и бесконечное желание любить, Екатерина чувствовала приближение новых времен, которые она уже не увидит. Кончался XVII! век, потрясенный ужасом кровавой революции во Франции, один за другим уходили выдающиеся деятели, прославившие этот век. В 1786 году умер Фридрих Великий — главный оппонент Екатерины в мировой политике. И без него, без постоянной, тонкой игры с этим «Иродом» — так императрица называла прусского короля — стало пусто. В 1790 году умер и давний приятель Екатерины, австрийский император Иосиф II, в 1791 году не стало Потемкина... 15 марта 1792 года на маскараде в Стокгольме был убит шведский король Густав III.
С ним у Екатерины были сложные отношения. В 1788 году он начал войну против своей родственницы — российской императрицы. Момент был благоприятный для шведов: русская армия воевала на Юге, пришлось, для защиты столицы, срочно собирать все резервы, думать о вооружении горожан. Екатерина, оставшись в столице без Потемкина и Суворова с бездарными генералами — «бздунами» (ее непарламентское выражение), так нервничала, что даже похудела — пришлось перешивать все платья. И было от чего: настоящая война стучалась в высокие окна Зимнего дворца непрерывным грохотом многодневного морского сражения у близкого острова Еогланд, а западный ветер приносил в столицу густой пороховой дым, что позволило императрице написать Потемкину о себе как о человеке, который тоже понюхал пороха. Потом, после победы русских, царственная дружба восстановилась и Густав был реабилитирован в глазах Екатерины своей последовательной антифранцузской политикой. «Мы с ним,— говорила Екатерина своему статс-секретарю,— часто в мыслях разъезжаем на Сене в канонирских лод-
ках». Но этому было не суждено свершиться: в 1792 году Густав; предательски закололи в суете придворного празднества...
Но самую страшную потерю принес 1793 год. Несчастный ко роль Людовик XVI был, к ужасу всей монархической Европы гильотинирован на Гревской площади. Спустя некоторое врем: революционеры совершили новое злодейство — там же казнил! королеву Марию-Антуанетту.
Менялись и люди вокруг Екатерины. Она видела, что в ряда: придворных появляется все больше новых, свежих лиц, незнакомы молодые люди мелькали на балах и празднествах в Эрмитаже, 1 это наводило на грустные размышления. Один только старый-пре старый Гримм мог понять грусть императрицы, которая написа ла ему 11 февраля 1794 года:
«Скажу вам, во-первых, что третьего дня 9 февраля, в четверг исполнилось 50 лет с тех пор, как я с матушкой приехала в Рос сию. Это было в четверг 9 февраля, следовательно, вот уже 50 ле! как я живу в России, и из этих пятидесяти я, по милости Божией царствую уже тридцать два года. Во-вторых, вчера при дворе за раз три свадьбы. Вы понимаете, что это уже третье или четверто поколение после тех, которых я застала в то время. Да, я думаю что здесь, в Петербурге, едва ли найдется десять человек, которы бы помнили мой приезд.
Во-первых, слепой, дряхлый Бецкой: он сильно заговариваете и все спрашивает у молодых людей, знали ли они Петра 1-го. По том 78-летняя графиня Матюшкина, вчера танцевавшая на свадь бах. Потом обер-шенк Нарышкин, который был тогда камер-юн кер, и его жена. Далее его брат обер-шталмейстер (читател помнит, как он в Риге помогал хохочущей Фике закидывать ног в необыкновенные русские сани.— Е.А.), но он не сознается в этом чтоб не казаться старым. Потом обер-камергер Шувалов, кото рый по дряхлости уже не может выезжать из дому, и, наконец, ста руха моя горничная, которая уже ничего не помнит. Вот каковь мои современники! Это очень странно — все остальные годилис бы мне в дети и внуки. Вот какая я старуха! Есть семьи, где я знаь уже пятое и шестое поколение. Это все доказывает, как я старг самый рассказ мой, может быть, свидетельствует то же самое, № как же быть?
И, все-таки, я до безумия, как пятилетний ребенок, люблю смо7 реть, как играют в жмурки и во всякие детские игры. Молодежь мои внуки и внучки говорят, что я непременно должна быть туп чтоб им было весело и что со мною они себя чувствуют горазд смелее и свободнее, чем без меня».
Вряд ли дети уже научились так подобострастно лгать, да и и не обманешь притворной веселостью — молодая душа посте ревшей Фике была им открыта, и они хотели, чтобы мила
бабушка с голубыми глазами не покидала их шумной компании... Но ее ждали в кабинете дела, шли с докладами статс-секретари. Они приносили плохие вести из Франции. Там лилась кровь и чувствовалось ожесточение древних религиозных войн или, может быть, наступающего неизведанного железного века. Это ожесточение было непривычно для славного XVIII века, современники которого почти не употребляли так нам знакомое беспощадное, уничтожительное слово «враг», а пользовались лишь некровожадным словом «неприятель», как бы обратным «приятелю». Екатерина внимательно следила за событиями во Франции. Непосредственно Россию они не затрагивали, и поначалу она не разгадала зловещий смысл того, что происходило в Париже, начиная с 1789 года. Царица даже была довольна созывом Генеральных штатов и полагала, что наконец безумным тратам Бурбонов будет положен конец — они жили явно не по средствам. Но потом события утратили логику, и вскоре стало ясно, что в величайшей державе Европы началась кровавая чума революции. Франция стремительно покатилась к террору и гражданской войне.
Екатерина не была склонна обвинять в происшедшем своих друзей-просветителей, чьи идеи воодушевили Робеспьера и Дантона. 5 декабря 1793 года она писала Гримму: «Французские философы, которых считают подготовителями революции, ошиблись в одном: в своих проповедях они обращались к людям, предполагая в них доброе сердце и таковую же волю, а вместо того учением их воспользовались прокуроры, адвокаты и разные негодяи, чтоб под покровом этого учения (впрочем, они и его отбросили) совершать самые ужасные преступления, на какие только способны отвратительные злодеи. Они своими злодеяниями поработили парижскую чернь: никогда еще не испытывала она столь жестокой и столь бессмысленной тирании, как теперь, и это-то она дерзает называть свободой!
Ее образумят голод и чума и тогда убийцы короля истребят друг друга, тогда только можно надеяться на перемену к лучшему».
И хотя императрица поддерживала французскую эмиграцию, принцев крови морально и материально (правда, взаимообразно), она почти не скрывала своего убеждения, что именно развратный Версаль виноват в том, что ящик Пандоры был открыт (как и Петр III сам был виновником своей гибели). Конечно, в этом осуждении видна старая неприязнь преуспевающей провинциалки к бедам столицы мира, но мы теперь знаем, что Бурбоны, ничему не научившиеся и позже, сами бросили гранату под свою софу и бездарной политикой привели страну к катастрофе.
У Екатерины не было иллюзий на их счет («Лекарство от глупости еще не найдено, рассудок и здравый смысл не то что оспа: привить нельзя»). Она полагала, что с прежним абсолютизмом во
Франции покончено, что нужно признать существование парламента, дать определенные свободы гражданам, одним словом, жить в новой Франции. Это не означало, что русская самодержица примирилась с тем, что там делалось. Она никогда не путала законопослушный и ответственный народ с толпой, разнузданной чернью и считала, что, пройдя неизбежный этап самоистребления, господства «духа разнузданности», Франция вернется к идее монархии.
13 января 1791 года она писала Гримму, что там неизбежно появится Цезарь и «усмирит вертеп», а 22 апреля, не без остроумия и проницательности, добавляла: «Знаете ли, что будет во Франции, если удастся сделать из нее республику? Все будут желать монархического правления! Верьте мне: никому так не мила придворная жизнь, как республиканцам». Очень жаль, что императрица не дожила до 5 декабря 1804 года — дня коронации Наполеона I, ее пророчество исполнилось всего через 13 лет! Еще она считала, что революционная зараза расползется по Европе, что придет жестокий Тамерлан или Чингисхан, который поглотит ее, а потом явится Россия и всех спасет.
Точно известно, что Нострадамуса царица не читала, а опиралась только на опыт, интуицию и свою силу. Медью звенят ее слова 1790 года в ответ на похвалу Потемкина за ее «неустрашимую твердость»: «Русская императрица, у которой за спиной шестнадцать тысяч верст, войска, в продолжение целого столетия привыкшие побеждать, полководцы, отличающиеся дарованиями, а офицеры и солдаты храбры и верны, не может, без унижения своего достоинства, не выказывать неустрашимой твердости».
Французские события привели Екатерину к одному, но очень важному выводу: надо сделать все, чтобы революционная зараза не проникла в Россию. Именно поэтому в России появляется цензура, на вполне невинного московского издателя масонских трактатов Н.Новикова обрушиваются репрессии, принесшие ему, в отличие от других, не пострадавших издателей, славу выдающегося русского просветителя. Вполне преуспевающий таможенный начальник, но посредственный писатель Александр Радищев попадает, как часто это бывает в России, под очередную «кампанию по борьбе с (против)...» и отправляется в Сибирь. Задрожали и масоны, чьи занятия рационалистка-императрица всегда презирала и над «таинствами» которых беспощадно глумилась. Если раньше императрица вполне снисходительно относилась к критике, то теперь она видит в ней потрясение основ. По поводу выхода в академической типографии пьесы Княжнина «Вадим» на сюжет из новгородской «республиканской» истории она устроила головомойку президенту Академии наук княгине Дашковой, которая, как и императрица, не читала пьесы до печатного станка. «Признайтесь,— обиженно восклицала Екатерина,— что это
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |