9 страница. - Интересная тётя

- Интересная тётя... - философски заметил я.

- Нет, ну я, наверно, немного предвзято рассказываю, - стала оправдываться она, видимо почувствовав осуждение в моем голосе. – Например как-то Маша две недели лежала просто в кровати. Ничего, ну совсем ничего не делала, и почти что есть перестала. Так тётка ее тоже хвалила, говорила, что молодец. А потом я просыпаюсь утром, а Маша сидит на телефоне, и о чем-то с кем-то договаривается, и со следующего дня у нас с утра до ночи – люди, люди... по двое, по трое, непрерывно, неделю, две, три, месяц...

- Люди? – недоуменно переспросил я.

- Учителя! Преподаватели университетов, профессора, и всё подряд – медицина, физика, археология, языки, бокс... ну бюджет-то сам знаешь какой... И вот иногда я ненавижу эту тетку, а иногда смотрю на Машу и понимаю, что это совершенно счастливый и свободный человек, и у нее очень интересная жизнь, и ведь ты ее видел, разве ее можно назвать ребенком?

- Да, я заметил...

- Она нанимала людей, чтобы те просто разговаривали с ней! И ведь я уверена, что им было интересно. Деньги, конечно, немалые, но не столько в деньгах дело, им с Машей интересно. С шести утра до десяти вечера, день за днем. Она убегает в туалет, и оттуда орёт что-то, а какой-нибудь профессор стоит под дверью и отвечает. Это нечто! Мы иногда платили по сто пятьдесят тысяч долларов в месяц! Отличный отель, много обслуги, и все эти толпы учителей, которым мы платили иногда по пятьсот долларов в час. Юристы, политики, ученые, я в них могла разобраться только с помощью толстой записной книжки, а она хорошо знала и помнила каждого.

- И всё это оплачивалось?

- Да, всё. Тётка сказала, что случай уникальный, и учитывая наши сравнительно небольшие расходы в предыдущие месяцы, всё ок. И так длилось месяца три, и я снова стала злиться на тетку, потому что она бурно одобряла всё это, хотя на мой взгляд для здоровья Маши это было не здорово. Но потом всё прекратилось. Маша и сейчас поддерживает общение со многими из них, и довольно много читает, но таких запоев уже нет, так что получается, тётка и тут права.

Мне было интересно слушать, а она явно соскучилась по общению, ну и кресло своё я уже давно пододвинул поближе, и ласкал её коленки, ляжки, животик, обходя, впрочем, письку, чтобы не спугнуть.

Когда я целовал её ляжки, сбоку вырисовалась физиономия Маши.

- Трахаться будете? – деловито поинтересовалась она.

- Ну, может и будем, если Ирина захочет.

- Она хочет. – убежденно констатировала Маша и ускакала в комнату.

Через минуту она прискакала обратно, расстелила на полу веранды большую карту Океании и Австралии и начала ползать над ней, шевеля губами.

- Изучаешь?

- Да, хочу знать всё, что тут есть. Потом с помощью гугла буду смотреть более подробно. А когда вы трахаться будете?

Я обратил внимание на то, что её вопросы начали меня раздражать. Я уже открыл было рот, чтобы сказать ей что-либо дружественно-нравоучительное типа... да хуй знает, лень произносить даже в мыслях эту хуету, и понял, что веду себя как обычный взрослый мудак.

Ещё я заметил, что моя внутренняя борьба не осталась незамеченной Машей, и она с некоторым любопытством стала на меня поглядывать. Очевидно, что девочка без тормозов уже много раз задавала людям подобные вопросы и примерно представляла себе набор нравоучений, которыми её одаряли взрослые.

Это был хороший способ привлечь её внимание чем-то нестандартным.

- Я хочу трахаться прямо сейчас. Меня возбуждает и тело Ирины, и её повадки, и мордочка. Сейчас, когда я целую её коленки, у меня даже хуй стоит. Ира тоже, кажется, хочет трахаться, но когда она захочет реализовать свое желание, и захочет ли вообще... ну это она сама решит.

[ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ].

И снова всплеск раздражения. Если бы она попросила показать мои бицепсы, я бы так же реагировал? Конечно нет. Напряг бы, показал, дал бы пощупать. [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ] Я был убежден в том, что секс это приятно, здорово и совсем не стыдно. Я был убежден, что всем детям присущи естественные сексуальные желания, и попытки внушить им, что секс – это неприлично, грязно, или несвоевременно и т.д., являются действиями, достойными квалификации уголовных преступлений. Но в реальной ситуации естественного, непосредственного интереса [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ], во мне стали просыпаться дремучие, мерзкие проявления.

- Пошли в комнату, а то здесь может кто-то увидеть.

Я встал, и неожиданно увидел, что ее лицо вспыхнуло от возмущения.

- Ты считаешь меня тупой?! У тебя есть основания считать меня тупой? Ты считаешь, что я не понимаю, что нас тут могут увидеть? Ты думаешь, я не знаю, что тебе грозит уголовная статья по законам почти любой страны мира? Надо считать человека дебилом, чтобы пояснить ему, что на веранде нас могут увидеть.

Я почувствовал себя Остапом Бендером на шахматном турнире, когда он получил первый мат. Но бегство в туманной ночи по просторным васюкинским холмам меня не устраивало, поэтому я не стал пытаться делать умное лицо, не стал и бросаться умными словами за неимением шахматных фигур, а просто подошел к ней, взял ее за крепкие маленькие плечи, посмотрел в ее глаза и извинился.

- Каждый человек, это робот. Им управляют тысячи программ, вставленных в него родителями, воспитателями разных мастей. У меня тоже было детство, и меня тоже пичкали программами. Я это знаю и борюсь с этим. Не обижайся, когда что-то пролезает мимо моего внимания.

Она порывисто обняла меня в ответ, потом схватила за руку и утащила меня в коттедж. [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ].

- Я знала, что ты понимаешь по-русски, - победно произнесла она, и до меня с ужасом дошло, что предыдущую фразу я произнес по-русски. - Ты смотрел, как я говорю с Ирой, не так, как смотрят, когда не понимают. У тебя глаза реагировали. Сейчас можно?

Я кивнул, и она снова [ … этот фрагмент – 2 страницы - запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ] Когда ей будет четырнадцать-пятнадцать, это будет пиздец какая красивая девочка судя по тому, какой красивой она была уже сейчас.

Вошла Ира, [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ]. Она изумленно покачала головой, хлопнула меня по голой попе.

- Ты должен мне то же самое, понял? - С улыбкой произнесла она и ушла обратно на веранду.

Я пришел к ним тем же вечером. Она уже ждала меня за столиком в ресторане. Я много раз вспоминал все то, что произошло, и понимал, что мне немного жаль, что Маша такая маленькая. Была бы она на три-четыре года постарше, и можно было бы предполагать, что ее можно будет заинтересовать чем-то таким, что интересно мне. С другой стороны, она уже сейчас имела такой жизненный опыт, которого хватило бы на тридцать детей, и кто знает, что на самом деле сейчас для нее может быть актуальным. Ну и потом, можно и подождать несколько лет...

Увидев меня, Маша и не пошевелилась. Со стороны могло показаться, что ей совершенно все равно, но смотрела она на меня неотрывно, и таким взглядом, который был для меня красноречивее слов.

Влюбленность на почве секса - обычное явление для подростков, и не только для них. Это своего рода кредит доверия, открытости и любви, который почти никто не способен оправдать, что влечет последующее разрушение дорисовок, обиды, болезненное протрезвление, и, зачастую, депрессию, разочарование в жизни и любви. В этом смысле Маше повезло. Она влюбилась в человека, а не в пустышку. Но ситуация с ее теткой оставалась странной, и я постепенно вернул разговор к этой теме.

- Она богатая, она платит, мне все равно, - равнодушно ответила Маша на какую-то мою ремарку.

- Это, к сожалению, характерно для тебя, - тоже с деланым равнодушием произнес я, и она попалась.

- Что характерно? - Встрепенулась она.

- Похуизм к своей жизни. Вообще мне трудно всерьез относиться к человеку, который так легко рискует своей жизнью. Если человек рискует жизнью, то он либо дурак, либо его жизнь для него не представляет интереса, ценности. Вот мне, - я демонстративно ткнул в себя пальцем, - очень интересно жить. Для меня жизнь, это величайшая ценность, и если бы мне захотелось поплыть к той скале, я бы спросил себя - неужели вот эти впечатления стоят того, чтобы рискнуть жизнью!! Нет, категорически нет. Уж если мне так этого хочется, ну найму катер, чтобы он меня страховал.

Маша насупилась, но было видно, что мои слова достигли цели. Это порадовало.

- То же касается твоей тетки, - начал я финальное наступление. - Она является доминирующей силой в твоей жизни, но тебе все-равно, что представляет собой эта сила, что ей движет и куда. Ты зарываешь голову в песок и говоришь «мне все равно» и «она хочет, чтобы я была свободна», но объясни мне, что мешает ей разъяснить тебе, что если ты умрешь, то вся твоя свобода, все твои навыки и знания, вообще все исчезнет? Жизнь, блять, исчезнет! Что ей мешает объяснить тебе это? Поощрять человека, говорить ему какой он молодец, когда он глупо рискует жизнью, это нормально?

- Мне кажется, она просто не очень хорошо понимает, что я рискую жизнью. Когда я рассказываю ей, я говорю не всегда все так, как было...

- И она не догадывается? И ей не приходит в голову дать инструкции Ире насчет возможных ситуаций такого рода? И в контракт с Ирой она забыла включить этот пункт?

Маша вздохнула, но ответить ей было нечего.

- Это твоя жизнь, - подводил я к завершающему аккорду свою речь. - Ты можешь уплывать в океан, свешиваться с крыши, слепо доверять своей тете, но у меня тоже есть своя жизнь и свои принципы.

Маша удивленно подняла взгляд, не понимая, куда я клоню.

- Да, у меня своя жизнь, у тебя своя. У тебя свои принципы, а у меня свои. И знаешь, среди моих принципов есть один, который гласит: «я не общаюсь с самоубийцами».

Ее лицо застыло, и сама она окаменела.

- Человек, который постоянно подвергает бездумно опасности свою жизнь, свое здоровье, - продолжал я, - является в моем понимании самоубийцей. И человек, который спокойно относится к тому, что ее тетка фактически подзуживает ее рисковать жизнью и даже не пытается разобраться в этом, тоже ведет себя как самоубийца.

Маша продолжала молча смотреть на меня тяжелым взглядом. Мне трудно было понять, что она испытывает, но останавливать свою атаку в любом случае было уже поздно. Надо было идти до конца, и либо принять поражение, либо насладиться победой.

- Ты сегодня упрекала меня в том, что я считаю тебя дурой. Но как ты сама относишься ко мне? Как ты относишься к тому, что я готов тратить на тебя свое время, внимание, что я испытываю влюбленность в тебя? Я многому, очень многому могу научить тебя, я могу и хочу это делать, но вот я потрачу на это несколько лет своей жизни, а потом ты ради прихоти залезешь в пасть крокодилу, и что? И каков будет результат потраченного мною времени? Я специально сейчас не говорю о том, что я буду испытывать, когда погибнет моя любимая девочка, чтобы не давить на тебя своими чувствами. Мои чувства, мои проблемы в конечном счете, если я тебе безразличен. Но я говорю о трезвом расчете. Как я могу вкладывать в тебя часть своей жизни, большую ее часть, если рано или поздно ты просто как последняя дура спрыгнешь с крыши?

Я медленно встал, отодвинув стул, сделал небольшую паузу и нанес завершающий удар.

- Поэтому на данный момент мы не можем общаться, и я ухожу. Вот мой мэйл, - я положил на стол записку и подтолкнул ее в направлении Маши. - Если когда-то твоя жизнь изменится в этом важном для меня вопросе, напиши мне, и мы сможем вместе путешествовать, общаться, я смогу учить тебя... да, я понимаю, что ты даже приблизительно сейчас не понимаешь, чему именно я могу научить тебя, но ты умная и наблюдательная девочка и ты видела много очень умных людей и ты можешь чувствовать разницу между мной и ими. Я могу научить тебя прыгнуть выше головы, опередить свое время, сделать твою жизнь исключительно интересной и насыщенной.

Я решил, что добавить больше нечего, развернулся и ушел, чувствуя за своей спиной гробовую тишину. Конечно, это был риск. Мне совсем не хотелось терять такую девочку, и может быть было бы надежнее развивать отношение постепенно, постепенно сближаться и постепенно ее обучать, но с другой стороны такое медленное перетягивание каната было просто не в моем стиле, что ли. Это был своего рода экзамен, тест. Мне и в самом деле совершенно не улыбалось потратить годы на общение с человеком, который в конце концов оказался бы без той «струны», которая и делает человека интересным для меня.

Я вспомнил систему отбора, принятую в Службе. Она тоже была довольно радикальна, но и результаты были очень неплохи. Интересно, ведь это в том числе и Эмили должна была участвовать в создании этой системы отбора... «железная леди» в душе, страстная и нежная самка снаружи. Ну или наоборот.

Остается ждать. Каждый человек, подходящий для нашей работы, это огромная редкость. Остается искать их, испытывать и ждать результата. И заниматься дальше своими исследованиями.

Письмо от Маши я получил почти через год.

«Я больше не рискую жизнью. Риски я просчитываю и обеспечиваю страховку, если решаю рискнуть.

С теткой получилось не очень весело, но поучительно.

Я наняла очень хороших детективов, поехала в Россию и стала жить с ней. Глупое решение.

Выяснилось, что тетка нищая, а богатыми были мои родители. Их состояние достигало двухсот миллионов. Идея тетки была проста: сделать надо мной опекунство и постараться, чтобы я сломала себе шею еще до того, как достигну совершеннолетия. С этой целью она нашла достаточно нищую и покорную няню, которая смогла бы помочь мне своим бездействием отправиться на тот свет.

Когда она поняла, что после твоего внушения ее план провалился, она попыталась своими силами исправить ситуацию. Мои детективы отработали свою зарплату, так что взяли и киллера, заказчиков, но ситуация была все же опасной. Не надо мне было жить с ними. Надеюсь, это последняя моя большая глупость.

Тетя с дядей теперь привыкают к новой жизни, мои финансы находятся в управлении у очень хорошей финансовой группы в Норвегии. Ира чуть себе вены не порезала, когда узнала, что была орудием моего убийства, но я с ней разобралась, и сейчас она по-прежнему работает моей служанкой. Мне не нравится слово «няня», пусть у мудаков будут няни, а слово «служанка» мне нравится, и она мне нравится и как девушка, и как служанка. Ты не забыл, что должен ей кое-что, что дал мне? Я хочу в этом поучаствовать, ведь она все-таки моя служанка... Я уже взрослая, мне двенадцать лет. Сейчас я увлеклась изучением минералов. Их, оказывается, тысячи! Это ведь не помешает мне учиться у тебя. Пиши, куда приехать. Маша.»

Глава 08.

- Ты действительно хочешь попробовать? – с наигранным скепсисом спросила Эмили, хотя, конечно, и ненаигранного скепсиса у нее хватало.

Мы собрались всей кучей у меня в апартаментах (я все-таки купил себе апартаменты, в которых удобно тусоваться большой компанией, и все-таки в Сингапуре). Мы, это Клэр, Эмили, Ганс, Маша и Ло. Ло, это сокращенно от Лобсанг. Никому было неохота произносить такое длинное имя, да и ему это вряд ли надо было, за формой он никогда не гнался.

История жизни Ло была бурной, хотя сам он играл в ней довольно пассивную роль – вовремя выбирая нужный поток, после чего плывя по течению. Как ни странно, и такое дискретное воздействие на ход событий может привести к весьма турбулентной и необычной судьбе, если осуществлять это воздействие в нужном месте и нужное время и с должной непреклонностью.

В три года маленький тибетский мальчик Лобсанг, до сих пор живший незаметной растительной жизнью - бегая за бабочками, помогая отцу пасти овец и вытирая сопли младшим, неожиданно вцепился мертвой хваткой в «чуви» своего дяди. Пикантность проблемы была в том, что дядя неделю назад сбежал с группой других тибетцев из китайского концентрационного лагеря (китайцы неустанно и самоотверженно помогают отсталым и неразумным тибетцам осознать все прелести коммунизма, за что им горячее спасибо от поклонников великих Че, Ильича и Мао), и остановился переночевать у них перед тем, как совершить последний отчаянный рывок через границу с Индией в направлении Леха. Китайцы тщательно отстреливают подобных перебежчиков, не желающих почему-то жить в концлагере коммунистического рая, поэтому предприятие это было крайне опасным, но и оставаться в Тибете беглецам было смерти подобно.

Итак, хватка Лобсанга была безупречной, а родители его были далеки от того, чтобы души в нем не чаять. Не до души им было - лишний рот в семье был им совершенно без надобности. И Ло был отпущен с дядей. Для чего он был нужен дяде во время тяжелого перехода через высокий снежный перевал в условиях острого дефицита еды и первобытного холода, я умолчу, чтобы не травмировать нежные сердца ценителей древней тибетской культуры.

На перевале, однако, группу заметили бравые китайские пограничники и без малейших колебаний поступили так же, как в свое время поступали их отцы и деды еще с того времени, как с огнем и мечом прошлись по Тибету и с удивлением и радостью обнаружили, что Тибет давно мечтает стать неотъемлемой частью великого Китая. Мечту удовлетворили, реки крови высохли, концлагеря запестрели, а упомянутые мной пограничники (закройте глаза – нежные ценители древней и прекрасной китайской культуры) попросту покрошили нарушителей границы из пулеметов. Ло успел споткнуться и упал еще до того, как стальной ливень настиг его. Сверху навалились трупы. Было тепло, мокро и страшно, но по крайней мере пока что он был жив в отличие от дяди.

Дальше события развивались феерически. За кровавым возмездием неблагодарным тибетцам наблюдала, оказывается, группа немецких альпинистов, при которых оказалась целая бригада кинооператоров. Хуже того, среди восходителей оказался сам великий Райнхольд Месснер, решивший тряхнуть стариной на юбилей покорения Эвереста. В принципе, перебить и этот весь сброд было отнюдь не проблемой для защитников коммунистического отечества, но все-таки Месснер… легенда и все такое… начнут искать, копать, вертолетов понашлют, следы крови заметят… в общем, товарищи решили верно: кинопленку изъяли и уничтожили, альпинистов послали к чертовой матери, и даже Месснера под зад автоматом пихнули - пусть знает, прогнившая капиталистическая душа, крепость красного оружия. Тибетского щенка, как оказалось, под шумок альпинисты себе прибрали, это товарищи поздно заметили, а заметив плюнули - черт с ним, пересекать границу лишний раз не с руки.

Через Дехрадун вместе с другими беженцами Лобсанга переслали в Дарамсалу, где он и пригрелся на четыре года. Мальчик был тихий, и тихой же сапой он пробрался как-то в монастырь, который рядом с резиденцией Далай-Ламы, где в очередной раз продемонстрировал свое сродство с цеплючими ветками ежевики, вцепившись мертвой хваткой в проходящего монаха. Монах был человеком добродушным и добродетельным, к тому же тоже пострадавшим при оккупации Тибета, поэтому он не стал гневить богов и привел Лобсанга в свою комнату, где Ло с этих пор и стал проводить дни напролет, обучаясь тибетской, а заодно и английской грамоте.

С такой же решимостью он отказался изучать другую науку, в которой достигли совершенства многие тибетские подростки и юноши, обретающиеся в Дарамсале – науку выманивать деньги у иностранных туристов, а потом тратить их на сигареты и марихуану. Особо успешные влюбляли в себя дебелых европейских старушек, рассказывая им красочные небылицы об ужасных лишениях, и добывали себе таким образом целые мотоциклы. Ну и марихуану, конечно, куда же без нее. Лобсанг отверг этот бизнес сразу и безоговорочно. Обман с целью наживы он не принимал органически.

Так шел год за годом, Лобсангу исполнилось семь, и мы обнаруживаем его все в той же Дарамсале. Вышел из него необычайно умный (благо большая библиотека была прямо тут, в получасе ходьбы вниз), начитанный и красивый мальчик. Последнее его качество живо оценили подростки и юноши-тибетцы из того же монастыря, а затем и из соседних, и уже целый год Лобсанг был желанным гостем в их кельях и комнатах общежитий, где ему давали разные вкусности и вообще уважали и ценили его за то, что он (закройте глаза – мудрые ценители культуры тибетского буддизма) [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ]. В тибетских монастырях исстари практикуют другую форму совокупления, сравнительно невинную и вполне гигиеническую: юноши вставляют свои хуи меж нежных и пухлых ляжек друг друга и удовлетворялись так. [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ].

Не скоро сказка сказывается, но пришло время очередного крутого поворота в судьбе беглеца, когда некая писательница Урсула из Голландии посетила монастырь в составе делегации журналистов. Лобсанг, [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ], примчался посмотреть на диво, и, оказавшись рядом с ней, немедленно вцепился в Урсулу. Дебелая очкастая голландка, грезившая о ком-нибудь, кто заменит ей недавно почившего кота, быстро поняла, что мальчик-тибетец будет даже получше кота, которого так и не получилось приучить ссать в унитаз, и не было никакой гарантии, что со следующем не приключится того же. С мальчиком на этот счет можно было быть спокойной. Представляя, как они будут чинно прогуливаться по улочкам родного Айндховена, и как удачно будет смотреться её розовый пеньюар рядом с бордовым монашеским одеянием Лобсанга, она воспылала к нему материнской любовью и [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ].

Эта ошибка дорого ей обошлась впоследствии.

Урсула была дамой деятельной, и поэтому немедленно развила кипучую деятельность. В качестве своей резиденции она сняла комнату в «Chocolate Log» и благополучно зажила в ней, пока шел оперативно запущенный процесс оформления усыновления Лобсанга, в котором она уже души не чаяла. Мальчик уже почти свободно болтал по-английски и по-немецки, замахиваясь на японский, и хватал книгу за книгой, будь то математика или история древнего Рима, и конечно Урсула была очень рада, что его не забывают многочисленные друзья из монастыря, которые исправно ходили к нему каждый день – видимо, они тоже интересовались языками... Когда друзья уединялись в спальне, Урсула тщательно оберегала святость их буддийских ретритов, стараясь не шуметь и даже не топать, и как же приятно было ей смотреть на посветлевшие лица детей, когда, закончив свои беседы, они расставались.

В хозяйке гестхауза Урсула нашла прекрасную подругу. Это была индийская женщина пятидесяти лет, необычайно образованная для индианки и вполне серьезно обсуждающая вопросы защиты гражданских прав женщин Индии. Она написала книгу и высылала её в разные издательства Европы, и не упускала случая пополнить свою эрудицию, когда в ее ресторанчик забредали интеллигентные туристы и, особенно, туристки, поскольку к мужчинам, даже цивилизованным, она испытывала смутно осознаваемую неприязнь. С Урсулой они проводили часы напролет, взахлеб обсуждая наболевшее и просто судача о том и о сем.

Иногда хозяйка рассказывала Урсуле о злоключениях своего бизнеса – ей очень нравилось (ну чисто по-женски), когда ее жалели, хотя пожалеть следовало бы ее унылого супруга, которого она терроризировала по полной программе. Есть такой тип страдальцев, которым нравится выставлять себя жертвами судьбы. Среди тысяч несчастий, обрушившихся на несчастную хозяйку, была и та, о которой она как-то поведала Урсуле теплым вечером. Запустила она к себе пожить неких туристов, вполне приличные люди… и вот как-то видит она, ночь уже темная, а у них свет горит и звуков нет. Подходит она к двери, толкает её и видит, о господи Иисусе, - лежат на полу вповалку пьяные в стельку и эти приличные люди, и какие-то их знакомые. И главное – все совершенно голые! Перееблись, перепились и заснули! И дальше под одобрительные покрякивания Урсулы хозяйка принялась расписывать, как она немедленно вызвала мужа, муж вызвал полицию, и как той же ночью вышвырнула она их к чертовой матери на улицу. «Это ведь у меня как дом, как дом, понимаете?» - любила повторять она, забывая, между прочим, что это вообще-то всё-таки не дом, а гестхауз, в котором граждане туристы вполне имеют право и ебаться, и даже пить, и даже спать в голом виде.

Урсула была вполне конкретно повернута на тибетском буддизме и вела, само собой, крайне добропорядочный образ жизни. Над кроватью её с одобрения хозяйки была воздвигнута сделанная по спецзаказу очень дорогая танка, и в саду установили специальную хрень для массированного сжигания благовоний, так что воняло в округе вполне заметно. Кроме того она уже напрочь заебала настоятеля монастыря своим религиозным исступлением и беседами на сокровенные темы буддизма, но тибетские монастыри вообще очень открыты для посетителей, так что почтенный Лама продолжал давать ей наставления, не переставая удивляться, где же он так поднасрал сам себе в прошлой жизни.

Однако и его железное здоровье как-то дало сбой, и очередная плановая аудиенция с Урсулой была отменена. Распорядившись о внеочередном вливании денег в кассу монастыря (Урсула была богатой вдовой, но не подумай, что Лама из-за денег возился с ней, им несомненно двигали чисто духовные побуждения, и он целую минуту отказывался от двухэтажного особнячка, подаренного ему Урсулой авансом в награду за будущие старания), Урсула направилась домой, перебирая четки и поминая Авалокитешвару, которого она особенно почитала за грозный вид и роскошные усы.

Встретив в воротах хозяйку и добившись от нее сочувствия по поводу плачевного состояния духовного наставника, Урсула пригласила её к себе отведать чаю, не переставая возносить молитвы за здравие достопочтенного Ламы.

Грудь её вздымалась от благоговения перед несравнимой мощью и добродетелью обожаемого ею божества, когда она распахнула дверь в комнату и глазам обеих женщин предстала картина, достойная Гойи: [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ].

Урсула не была голландским Гоголем, поэтому вместо того, чтоб запечатлеть возникшую немую сцену в своем творчестве, она банально хлопнулась в обморок. Придя в себя, она застала Лобсанга, грустно разыскивающего свои трусы (они висели на люстре, но он заметил это существенно позже, когда они ебнулись оттуда на голову Урсуле), и хозяйку, трясущую своими кулачками и неистово матерившую почему-то именно Урсулу. Потеряв смысл существования, потеряв будущего сына и верную подругу, Урсула вывалилась из комнаты и, не видя перед собой дороги, пришла в стоящий тут же ресторан-шоколадницу, где села за столик и уставилась в бесконечность невидящим взглядом.

Надвигался вечер, и в шоколаднице не было никого, кроме задумчивой немки в возрасте. Привлеченная криками в коттедже и почувствовав, что Урсула имеет какое-то отношение к неизвестной трагедии, немка подсела к ней и своим безыскусным участием так растрогала ее, что та выложила ей как на духу всю историю своей драмы. Немка призадумалась.

В тот же вечер Урсула покинула гестхауз, так как выйдя из шоколадницы, она нашла в саду разбросанные свои вещи. Кажется, на них даже потоптались. Немка деловито помогла Урсуле всё собрать и упаковать в чемоданы, после чего проводила её к своему отелю рядом с Мак-Леод, где Урсула и пригрелась.

Их отношения крепли день за днем. С Лобсангом Урсула больше не встречалась и даже стала бояться подходить главной дорогой к монастырю, чтобы не пересечься с ним, и ходила дворами, а вот отношения Ло и немки развивались за спиной Урсулы стремительно. Он в ней души не чаял и, кажется, впервые в жизни признал кого-то как существо, которое можно и обожать и одновременно у которого можно учиться.

Вскоре всё решилось. Немка ради спасения чести Урсулы согласилась забрать Лобсанга к себе, чтобы поместить того в самую строгую семинарию, чем снова до слез растрогала старую голландку с разбитым материнским сердцем (впрочем, та уже присмотрела себе чудесного щеночка - у местного парикмахера совсем недавно ощенилась сука). Документы были переделаны, и Ло с Эмили покинули гостеприимную Индию.

Абсолютно ангельская внешность Лобсанга, отягощенная голубыми глазами и длиннющими ресницами, в сочетании с его дьявольской испорченностью и иезуитски не по-детски отточенным умом, сотворили еще немало славных дел, достойных пера или кисти. И надо признать, что то огромное влияние, которое оказывала на него Эмили, и та его восторженная готовность впитывать от нее, не только не сгладили эту особенность его личности, но, пожалуй, лишь придали ей блеск совершенства, если, конечно, можно применить такой богоугодный термин в такой ситуации.

По сути, Эмили даже испытывала некое наслаждение, которое иные назвали бы извращенным, с невозмутимой физиономией созерцая те коллизии, в которые попадали, ничего не подозревая, добропорядочные граждане, которым не посчастливилось столкнуться с этим мелким и очаровательным мрачным гением. Потом, когда они покидали арену, оставляя за спиной Содом и Гоморру, порушенные идеалы и опрокинутые судьбы, она, бывало, чуть не рыдала от хохота, пока Лобсанг ходил кругом с задумчивым видом и терпеливо ждал, когда она придет в себя.

Дата добавления: 2015-10-28