Книга четвертая 13 страница

Сам он всегда ел умеренно, но, зная, как ради возможности красиво одеваться урезают себя в еде юные честолюбицы и как наверстывают упущенное, когда их угощает кавалер, позаботился, чтобы еды на столе было вдоволь. Напитков ― тоже: шампанское в ведерке со льдом, частокол бутылок на буфете, виски и водка, коньяк, ликеры. Джонни сам наливал стаканы, подавал заранее приготовленные блюда. Когда отобедали, повел ее в ту часть громадной комнаты, которая служила гостиной и где окно во всю стену выходило на Тихий океан. Поставил на проигрыватель набор пластинок Эллы Фицджеральд и расположился с Шарон на кушетке. Завязался легкий, непринужденный разговор, больше о том, какой она была в детстве, дурнушкой или куколкой, дичком или заводилой, гоняла вместе с мальчишками или гонялась за ними. Такого рода подробности неизменно умиляли Джонни, вызывали в нем ту нежность, без которой не могло возникнуть желание.

За дружеской болтовней они придвинулись ближе, уютнее устраиваясь среди подушек. По-дружески, невзначай, Джонни поцеловал ее в губы, и она отозвалась точно так же, не пробудив в нем никакого иного чувства. Снаружи, за огромным окном, в полном безветрии отливала темно-синим под луной тихоокеанская ширь.

― Что ж вы свою-то пластинку не поставите? ― спросила Шарон. С ехидством в голосе спросила.

Джонни улыбнулся ей. Забавно, что девочке вздумалось его поддевать.

― Я не настолько проникся духом Голливуда.

― А вы поставьте. Либо сами спойте для меня. И я буду млеть и таять в лучших традициях киноэкрана.

Он от души рассмеялся. Когда он был помоложе, он и впрямь прибегал к таким приемам, а в результате получал одну лишь фальшь: девица, старательно трепеща и обмирая, впивалась в него затуманенным от вожделенья взором, словно разыгрывая сцену обольщения перед воображаемой камерой. Теперь он ни за что бы не стал петь перед знакомой девушкой ― начать хотя бы с того, что он уж сколько месяцев не пел и не был уверен в том, как будет звучать его голос. А во-вторых, непосвященным невдомек, в какой мере качество звучания зависит у профессионального певца от помощи технических средств. Свою пластинку он бы, пожалуй, мог поставить, когда бы при звуках собственного молодого, полного страсти голоса не чувствовал той неловкости, какую стареющий мужчина, уже с брюшком и лысиной, испытывает, показывая фотографии, на которых он снят в полном расцвете юношеских сил.

― Да я не в голосе, ― сказал он. ― А слушать собственное пение мне, откровенно признаться, надоело.

Они пригубили свои рюмки.

― Я слышала, вы потрясающе сыграли в этом фильме, ― сказала она. ― А правду говорят, что за бесплатно?

― За символическую плату, скажем так.

Джонни встал, чтобы подлить ей коньяку, предложил ей сигарету с золотой монограммой и, чиркнув зажигалкой, дал огня. Шарон закурила, время от времени прикладываясь к рюмке; он снова сел к ней поближе. Себе он подлил куда более щедрой рукой ― из потребности взбодриться, разгорячиться, зарядиться. Традиционная для соблазнителя ситуация в его случае обычно складывалась наоборот. Подпоить требовалось не девушку, а себя. Девушка была, по большей части, и без того на все готова, сам он ― нет. Последние два года нанесли жестокий удар его мужскому «я», и Джонни искал исцеления таким нехитрым способом: проводил ночь с молоденькой, свежей девочкой, обедал с ней пару раз в ресторане, дарил дорогой подарок и по-хорошему, самым дружеским образом, чтоб, упаси боже, не обидеть, расставался с нею. Зато она потом могла рассказывать, как свела с ума знаменитого Джонни Фонтейна. Это нельзя было назвать любовью, однако и хулить не стоило, если девушка попадалась хорошенькая и вдобавок просто хорошая. Кого он не выносил, так это тертых, расчетливых, которые проделывали ему в угоду положенные телодвижения, а сами не могли дождаться минуты, когда раззвонят по всем знакомым, что дали хваленому Джонни Фонтейну, не преминув добавить, что знавали более доблестных любовников. И все же сильней всего за годы восхождения к славе его ошеломляли покладистые мужья, которые только что в глаза ему не говорили, что прощают своих неверных жен, поскольку даже самой добродетельной из женщин не возбраняется нарушить супружескую верность с такой звездой эстрады и экрана, как великий Джонни Фонтейн. Вот это действительно разило наповал.

Он обожал пластинки Эллы Фицджеральд. Обожал это добротное, бесхитростное пение, благородную чистоту фразировки. Единственное в жизни, в чем он по-настоящему разбирался и знал, что разбирается, наверное, как никто другой на свете. Сейчас, полулежа на кушетке, он ощутил в глотке, согретой благодатным жаром коньяка, позыв запеть, вторя не столько мелодии, льющейся с пластинки, сколько вот именно этой самой фразировке, манере исполнения, ― что, впрочем, было в присутствии посторонней немыслимо. Продолжая потягивать коньяк, он положил свободную руку на колено Шарон. Без утайки, с открытой чувственностью ребенка, который тянется к теплу, отвел шелковый подол ее платья, обнажив за краем прозрачной сетки золотистого чулка молочную белизну бедра, и как всегда ― сколько б их ни было за эти годы, подобных встреч, подобных минут, ― почувствовал при этом зрелище, как разливается по всему телу жидкий огонь. Чудо в который раз произошло ― что-то он станет делать, когда и этого лишится, как уже лишился голоса?..

Теперь Джонни был готов. Он поставил рюмку на длинный инкрустированный столик для коктейлей и повернулся всем телом к женщине. Движения его сейчас были очень уверенны, рассчитаны, но в то же время и нежны. В его ласках отсутствовала хотя бы тень непотребства, низменной похотливости. Он поцеловал ее в губы, ладонь его легла ей на грудь. Другая рука поглаживала теплое бедро с такою шелковистой на ощупь кожей. Ответный поцелуй был в меру искренним, но не страстным ― оно и к лучшему до нужного момента. С души воротит, когда партнерша внезапно воспламеняется, как будто у нее не тело, а некий секс-мотор, с пол-оборота приводимый в ритмическое движение волосатым заводным устройством.

Тогда Джонни прибегнул к способу, которым пользовался всякий раз как многократно испытанным и безотказным возбуждающим средством. Легонько, касанием предельно невесомым, едва-едва лишь ощутимым, он провел кончиком безымянного пальца вдоль углубления у нее между ногами. Бывало, что этот первоначальный шажок к финальному сближению оставался не замеченным тою, которой предназначался. Иную ― приводил в некоторое замешательство: было или почудилось? ― поскольку Джонни всегда сопровождал это прикосновение проникновенным поцелуем в губы. Иной раз девушка словно бы всасывала в себя его палец либо охватывала его встречным движением. Ну и, понятно, до того как он стал знаменит, он изредка нарывался на пощечину. Короче, вот в чем состоял его прием, и чаще всего он срабатывал исправно.

Реакция Шарон оказалась непредвиденной. Она спокойно приняла все это ― прикосновенье, поцелуй, ― а после сомкнула губы, тихонько отстранилась от него и снова взяла свою рюмку. Это был сдержанный, но недвусмысленный отказ. Что ж, и такое случалось. Хоть и нечасто, но случалось. Джонни тоже взял рюмку и закурил.

Она говорила что-то, очень приветливо, непринужденно:

― Это не потому, что вы неприятны мне, Джонни, вы оказались намного симпатичнее, чем я предполагала. И не потому, что я, как принято выражаться, «не из таких». Мне просто нужно, чтобы меня влекло к мужчине, без этого я не могу, вот и все.

Джонни Фонтейн посмотрел на нее с улыбкой. Она все еще нравилась ему.

― А ко мне, стало быть, не влечет.

Она немного смешалась.

― Ну понимаете, когда вы были в такой моде как певец и все прочее, я ведь была совсем маленькая. Мы с вами как бы чуточку разминулись, я ― уже новое поколение. Честно ― я не благонравная ханжа, не в том дело. Будь вы из тех кинозвезд, на чьих картинах я выросла, я скинула бы трусики в одну секунду.

Теперь она уже не так ему нравилась. Она была обаятельна, остра на язык ― она была неглупа. Не лезла из кожи вон, стараясь залучить его в постель, не домогалась его внимания, зная, что он со своими связями может способствовать ее продвижению в шоу-бизнесе. По-настоящему славный человечек. Но он не мог не распознать здесь и другого. Такого, с чем уже сталкивался не первый раз. Девушка шла на свидание, заранее решив ни под каким видом не допускать близости с ним, как бы он ни был ей по душе, ради того лишь, чтобы с полным правом твердить всем и каждому, а в первую очередь ― себе, что она отказалась от возможности переспать с самим Джонни Фонтейном. С годами он научился понимать и оттого не рассердился сейчас. Просто она уже не так ему сильно нравилась, а поначалу нравилась ― очень.

И так как теперь она ему стала меньше нравиться, он почувствовал себя свободнее, расслабился. Сидел, потягивая коньяк, любуясь видом океана. Она продолжала говорить:

― Надеюсь, вы не обиделись, Джонни. Наверно, я чересчур щепетильна, наверное, девушке в Голливуде положено отдаваться с той же легкостью, как поцеловаться на прощанье со своим молодым человеком. Я попросту еще не пообтесалась тут, должно быть.

Джонни с усмешкой потрепал ее по щечке. Его рука опустилась и скромно натянула подол платья на шелковые округлые коленки.

― А я и не обижаюсь, ― сказал он. ― Свидание на старомодный лад тоже имеет свою прелесть. ― Умолчав об истинных своих чувствах: облегчении, что он избавлен от надобности очередной раз утверждаться в качестве непревзойденного любовника, соответствовать в жизни богоподобному образу, в котором представал на экране. От надобности наблюдать, как его дама в ответ силится тоже вести себя так, словно бы он и впрямь соответствует этому образу, силится придать вполне обыденному, заурядному акту значимость бог весть какого события.

Они выпили еще, еще пару раз обменялись незначащими поцелуями, и она собралась уходить. Джонни из вежливости спросил:

― Так я как-нибудь звякну, сходим пообедаем?

Шарон, как видно, вознамерилась до конца держать марку честности и прямодушия.

― Я знаю, вам нет резона тратить время, а в итоге оставаться ни с чем, ― сказала она. ― Спасибо за чудесный вечер. Буду когда-нибудь рассказывать своим детям, что ужинала в домашней обстановке наедине с великим Джонни Фонтейном.

Он широко улыбнулся.

― И тем не менее ― устояла.

Они весело рассмеялись.

― Ни за что не поверят, ― сказала она.

Джонни не смог отказать себе в удовольствии немного покуражиться в свою очередь.

― Могу выдать письменное подтверждение, хочешь?

Она качнула головой. Но он не ограничился этим.

― Когда кто-нибудь посмеет усомниться, смело звони мне по телефону, я его мигом вразумлю. Буду описывать в подробностях, как гонялся за тобой по всему дому, но ты все-таки сберегла свою честь. Договорились?

Ну вот и перегнул палку в конце концов, и устыдился, видя, как вытянулось ее молодое лицо. До нее сейчас дошел смысл сказанных им слов: что он особо-то и не старался. Он отнял у нее всю сладость победы. Теперь она будет думать, что вышла победительницей в этот вечер лишь по нехватке в ней самой очарования и привлекательности. А поскольку такая, как она, будет во всем непременно держать марку, то ей придется, рассказывая историю о том, как она не уступила знаменитому Джонни Фонтейну, всегда прибавлять с принужденной полуулыбкой: «Он, правда, и не слишком добивался». И Джонни сжалился над ней.

― Серьезно, если найдет хандра, позвони мне, ладно? Нигде не сказано, что я с каждой знакомой девушкой обязан бухаться в постель.

― Ладно, ― сказала она. И ушла.

Предстоял долгий вечер в одиночестве. Проще всего было бы прибегнуть к услугам «мясокомбината», как Джек Вольц прозвал свой табунок начинающих и доступных кинозвездочек, ― но Джонни стосковался по человеческому общению. Хотелось просто, по-человечески, перемолвиться с кем-то словом. Ему пришла на ум первая жена, Вирджиния. Теперь, когда работа над картиной завершилась, он сможет уделять больше внимания своим детям. Ему хотелось снова занять свое, неотъемлемое место в их жизни. И за Вирджинию бы меньше волновался. Такой женщине не сладить с голливудскими стервятниками, а с них вполне станется повести на нее осаду затем хотя бы, чтобы бахвалиться направо и налево, что удалось завалить первую женушку Джонни Фонтейна. Пока что, сколько ему известно, этим похвастаться не мог никто. Вот если б речь шла о второй его жене, тут каждый мог бы, подумалось ему невесело. Он снял телефонную трубку.

Он тотчас узнал ее голос ― да и что удивительного. Впервые он услышал его десяти лет от роду, когда они ходили вместе в четвертый «Б» класс.

― Джинни, привет, ― сказал он, ― ты чем занята сегодня? Можно я ненадолго заеду?

― Хорошо. Хотя девочки спят ― не знаю, стоит ли их будить.

― Пускай себе спят, ― сказал он. ― Мне надо бы как раз с тобой поговорить.

На мгновение она запнулась, потом сдержанно, стараясь ничем не выдать свое беспокойство, спросила:

― Это важно? Серьезное что-нибудь?

― Да нет, ― сказал Джонни. ― Я сегодня закончил работу в картине ― думал, может, повидаемся, поболтаем. На дочек взглянул бы, когда ты удостоверишься, что они крепко уснули и не проснутся.

― Ну, давай, ― сказала она. ― Я рада, что тебе все же досталась эта роль.

― Спасибо, ― сказал он. ― Так я через полчасика буду.

Приехав в Беверли-Хиллз, Джонни Фонтейн с минуту помедлил выходить из машины, посидел, задумчиво глядя на дом, в котором жил прежде. В памяти всплыли слова Крестного отца о том, что он может строить свою жизнь по собственному усмотрению. Звучит заманчиво, если точно знать, чего хочешь. Только знает ли он?

Первая жена дожидалась его у дверей. Изящная, маленькая, темноволосая ― девочка с его улицы, порядочная девушка из итальянской семьи ― такая никогда ничего себе не позволит с другим, и в свое время для него это много значило. Так не она ли ― то, чего он хочет, мысленно спросил он себя и ответил ― нет. Во-первых, его больше не тянет к ней как к женщине, их пыл остудили годы. А потом, есть вещи, совсем из другой области, которых она никогда ему не простит. Зато, по крайней мере, они перестали быть врагами.

Она сварила ему кофе и подала в гостиную вместе с домашним печеньем.

― Хочешь, приляг на диван, ― сказала она, ― у тебя усталый вид.

Джонни стянул пиджак, туфли, распустил галстук ― она сидела напротив и наблюдала за ним серьезно и чуть иронически.

― Занятно, ― сказала она.

― Что занятно? ― Он поперхнулся, кофе пролился ему на рубашку.

― У неотразимого Джонни Фонтейна ― и вдруг пустой вечер.

― У неотразимого Джонни Фонтейна теперь и стоит-то разве что по большим праздникам.

Обычно подобная откровенность была ему несвойственна. Джинни встревожилась:

― Что, правда стряслось что-нибудь?

Джонни криво усмехнулся:

― Ко мне сегодня явились на свиданье и преспокойно оставили с носом. И вообрази, у меня словно гора с плеч свалилась.

Он с изумлением заметил, что поилицу Джинни прошла гневная тень.

― Не расстраивайся из-за каждой потаскушки, ― сказала она. ― Наверняка набивает себе цену таким способом.

Смешно ― кажется, она искренне возмутилась, что им посмели пренебречь.

― А, да чего там, ― сказал он. ― Приелось, ты знаешь. Пора когда-то стать взрослым. Тем более ― я теперь не пою, так что с поклонницами, надо полагать, станет туговато. На внешность, сама понимаешь, мне рассчитывать не приходится.

Она лояльно возразила:

― Ты в жизни всегда был лучше, чем на снимках и на экране.

Джонни покачал головой:

― И толстею, и лысею... В общем, если меня не вывезет эта картина, остается одно ― идти печь пиццы. Или давай тебя пристроим сниматься в кино, ты роскошно выглядишь.

Для тридцати пяти лет ― роскошно. Но все-таки ― на тридцать пять. А здесь, в Голливуде, это все равно что выглядеть столетней старухой. Девушки, хорошенькие, юные, стекались в город полчищами, подобно стаям леммингов, держались год, редко ― два. Иные ― такой ослепительной красоты, что от одного взгляда на них замирало мужское сердце, пока они не открывали рот, покуда их сияющих глаз не заволакивала ненасытная жажда успеха. Обыкновенным женщинам и помышлять было нечего тягаться с ними в физической привлекательности. Сколько ни толкуй про ум и обаяние, про лоск, про изысканность ― ничто не шло в сравнение с победительной молодой красотой. Наверное, обыкновенная миловидная женщина еще могла бы на что-то рассчитывать, не будь их так много. И поскольку едва ли не каждая из них прибежала бы к Джонни Фонтейну по первому зову, Джинни знала, что это сказано лишь из желания ей польстить. Его вообще отличала эта подкупающая особенность. Он, даже на вершине славы, всегда держался галантно с женщинами, делал им комплименты, подносил к их сигарете зажигалку, открывал перед ними дверь. И так как обыкновенно все перечисленное делалось для него, производил этим особенно сильное впечатление на женщин, с которыми встречался. А обходился он так со всякой без исключения, пусть даже судьба свела их на час, и для него она никто, ничто, и звать никак. Она улыбнулась ему дружески.

― Ты ведь меня уже раз уговорил, Джонни, ― не помнишь? На целых двенадцать лет. Можешь не расточать мне любезности.

Он вздохнул и вытянулся на диване.

― Нет, кроме шуток, Джинни, ― очень здорово выглядишь. Мне бы так.

Она не отозвалась. Он был чем-то угнетен, это сразу бросалось в глаза.

― А картина ― то, что надо? Надеешься, тебе от нее будет прок?

Джонни кивнул:

― Картина что надо. Не исключено, что вновь разом вознесет меня на самый верх. Получить бы премию Академии да с умом себя повести, так и без пения можно развернуться. Тогда, пожалуй, и тебе с детьми перепадало бы побольше.

― Куда нам больше, ― сказала Джинни. ― И так уж...

― И потом, я бы хотел чаще видеться с девочками, ― сказал Джонни. ― Хотел бы остепениться немного. Что, если я буду по пятницам приходить к вам обедать? Ни одного раза не пропущу, клянусь тебе, ― как бы я далеко ни находился, как бы ни был занят. Ну, и по мере возможности постараюсь проводить с ними субботу и воскресенье или, там, брать их к себе на каникулы...

Джинни примостила ему на грудь пепельницу.

― Что ж, я не против, ― сказала она. ― Я для того и замуж снова не пошла, чтобы ты оставался им отцом. ― Голос ее звучал бесстрастно, но Джонни, глядя на потолок, отметил, что это сказано во искупление других, жестоких слов, которые она ему наговорила однажды, когда их брак распался и сам он покатился с вершины вниз. ― Кстати, ну угадай, кто мне звонил.

Джонни не подхватил эту игру ― он не находил в ней ничего забавного.

― Кто? ― спросил он.

― Хоть бы разок для приличия попробовал угадать, ― сказала Джинни. Он молчал. ― Твой крестный.

Джонни искренне поразился:

― Вот те на! Он же никогда ни с кем не говорит по телефону... И что сказал?

― Просил, чтобы я тебя поддержала. Он сказал, что тебе по силам подняться выше прежнего, что ты уже пошел в гору, только нужно, чтобы кто-то рядом верил в тебя. Я говорю ― а с какой стати? А он мне ― с такой, что он отец твоих детей. До того славный дядечка ― и чего о нем плетут всякие ужасы...

Вирджиния питала вражду к телефонам и истребила за это время все аппараты в доме, оставив лишь один у себя в спальне и один на кухне. Сейчас тот, что был на кухне, зазвонил. Она вышла. Когда вернулась в гостиную, на лице ее было написано удивление.

― Тебя. Джонни, ― сказала она. ― Том Хейген. Говорит, что-то важное.

Джонни пошел на кухню и взял трубку.

― Да, Том, слушаю.

Том Хейген заговорил ровным голосом:

― Джонни, Крестный отец велит мне повидаться с тобой ― фильм закончен, теперь не мешает подумать о будущем. Он хочет, чтобы я летел ранним рейсом. Можешь ты меня встретить в Лос-Анджелесе? Мне нужно завтра же назад в Нью-Йорк, так что, если у тебя что-то назначено на вечер, не беспокойся, вечер твой.

― Все ясно, Том. И насчет вечера тоже нет проблем. Переночуешь, развеешься немного. Я позову гостей, познакомишься кое с кем из кинематографистов. ― Джонни не забывал предложить это всякому, с кем рос на одной улице, чтобы не думали, что он зазнался.

― Спасибо, ― сказал Хейген, ― но мне правда необходимо будет поспеть на ночной самолет. Так ты меня встретишь? Я вылетаю из Нью-Йорка в одиннадцать тридцать.

― Встречу, конечно, ― сказал Джонни.

― Сам из машины не выходи. Пошли кого-нибудь за мной, пусть встретят и приведут к тебе.

― Как скажешь.

Джонни возвратился в гостиную, и Джинни взглянула на него с немым вопросом.

― Мой крестный строит какие-то планы относительно меня, хочет помочь. Это ведь он неким чудом выбил для меня роль в картине. Только лучше бы этим и ограничился...

Он снова растянулся на диване. Его одолевала усталость. Джинни сказала:

― Может, тебе не ездить сегодня домой, ляжешь в комнате для гостей? Утром позавтракаешь с девочками ― куда катить в такую поздноту. И вообще, не представляю себе, как ты там существуешь, один-одинешенек во всем доме. Неужели тоска не берет?

― Да я дома-то почти не бываю, ― сказал Джонни.

Она рассмеялась.

― Ну, значит, не переменился. ― Она задумалась на мгновенье. ― Так постелить тебе в свободной спальне?

Джонни сказал:

― А в твоей нельзя?

Она вспыхнула:

― Нет. ― Но все-таки улыбнулась ему, и он ответил ей улыбкой. Ну, хоть друзья, и на том спасибо...

Наутро Джонни проснулся поздно: прямо в задернутые шторы било солнце. Раньше двенадцати оно сюда не заглядывало. Он крикнул:

― Эй, Джинни, завтрак мне еще причитается?

Издалека ее голос отозвался:

― Сейчас, одну минуту!

Ей и вправду хватило одной минуты. Вероятно, держала все наготове, еду ― в горячей духовке, поднос ― под рукой, потому что Джонни не успел еще закурить натощак первую сигарету, как дверь отворилась, и его дочери вкатили в комнату столик на колесах.

Они были такие прелестные, что у него защемило сердце. Их умытые мордашки сияли свежестью, живые глаза сверкали любопытством и нетерпением, ― видно, их так и подмывало кинуться к отцу. Длинные волосы были чинно заплетены в косички, пышные платьица чинно застегнуты, ноги обуты в белые лаковые туфельки. Они замерли у столика с завтраком, глядя, как он гасит окурок, дожидаясь, когда он раскинет руки в стороны, призывая их к себе. Они налетели на него одновременно. Душистые, нежные щечки прижались к его лицу, он потер их небритым подбородком, поднялся визг. В дверях показалась Вирджиния и подкатила столик ближе, чтобы Джонни мог завтракать не вставая. Она присела на край кровати, подливала ему кофе, намазывала маслом гренки. Девочки уселись на кушетку напротив, охорашиваясь, приглаживая растрепанные волосы. Как они выросли ― с такими уж не затеешь сражение подушками или возню на ковре. Ах, черт, думал он, скоро станут совсем большие ― скоро за ними уже начнет ухлестывать голливудская шпана...

Он ел, отламывая для них от своих гренков, делясь кусочками бекона, давая отхлебывать кофе из своей чашки. Этот обычай сохранился с тех дней, когда он пел в джазе и редко садился за стол в одно с ними время, так что они пристрастились делить с ним трапезу в неположенные часы, когда он завтракал пополудни, ужинал поутру. Еда шиворот-навыворот приводила их в восхищение ― бифштекс с жареной картошкой в семь утра, яичница с ветчиной ― в середине дня.

Только Джинни да немногие близкие друзья знали, как он боготворит своих девочек. Когда он разводился и уходил из дома, тяжелей всего было из-за них. Он тогда отстаивал одно, одно оберегал: свои отцовские права. Обдуманно и недвусмысленно он дал Джинни понять, что будет недоволен, если она второй раз выйдет замуж, ― но не ее он ревновал к будущему мужу, а девочек к отчиму. Назначая ей содержание, он позаботился о том, чтобы ей оказалось несравненно выгоднее не вступать в новый брак. Подразумевалось, что она вольна иметь любовников ― лишь бы не приводила их в дом. Впрочем, на этот счет он вполне на нее полагался. Она всегда была на редкость застенчива и старомодна в интимных вопросах. Голливудские альфонсы сильно просчитались, когда кинулись увиваться за ней, точа зубы на деньги и блага, которые перепадут им от ее знаменитого мужа.

Он не опасался, что она будет рассчитывать на примирение после его вчерашнего поползновения с нею переспать. Она, как и он, не стремилась восстановить их распавшийся брак. Ей было понятно его влечение к красоте, неодолимая тяга к юным женщинам, с которыми она и думать не могла сравниться. Все знали, что он хоть раз да непременно переспит с актрисой, которая снимается с ним в главной роли. Его мальчишеское обаяние действовало на них столь же неотразимо, как на него ― их красота.

― Давай-ка одевайся, да поживей, ― сказала Джинни. ― А то уже вот-вот Том прилетит.

Она выпроводила девочек из комнаты.

― И то правда, ― сказал Джонни. ― Между прочим, Джинни, я развожусь ― ты не знала? Стану опять вольной птицей.

Она глядела, как он одевается. С тех пор как у них после свадьбы дочери дона Корлеоне установились новые отношения, он взял себе за правило всегда держать в ее доме свежую перемену платья.

― До Рождества всего две недели, ― сказала она. ― Ты его с нами проведешь ― какие у тебя планы?

Вот те на, праздники на носу, а он и думать забыл. Раньше, до того как у него разладилось с голосом, в праздники начиналась самая горячая, самая денежная работа, но и тогда Рождество ― это было святое. Если сейчас пропустить, значит, будет уже второй раз. В прошлом году он в эту пору был в Испании, ухаживал за будущей второй женой, стараясь склонить ее к замужеству.

― Обязательно, ― сказал он. ― И Сочельник отпраздную с вами, и Рождество. ― Он не случайно умолчал о встрече Нового года. Под Новый год он на всю ночь закатится гулять с приятелями, без этого время от времени он не мог, а ей на таком кутеже было не место. Тут он не чувствовал угрызений совести.

Она подала ему пиджак, смахнула приставшую пушинку.

Джонни всегда был аккуратен до педантичности. Она заметила, как он нахмурился, увидев, что рубашка отглажена не по его вкусу, запонки ― он их давно не надевал ― немного аляповаты, таких уже не носят. Она беззлобно фыркнула:

― Ничего, Том все равно не обратит внимания.

Проводить до машины вышли всем семейством. Девочки с двух сторон держали его за руки. Их мать шла чуть поодаль. Джонни сиял, на него было весело смотреть. У машины он по очереди покружил каждую дочку, подкинул высоко в воздух и, возвращая на землю, расцеловал. Потом поцеловался с бывшей женой и сел в машину.

Он не любил затягивать минуты прощания.

Его помощник и агент по рекламе все исполнил в точности. Когда Джонни подъезжал к своему дому, там уже дожидалась взятая напрокат машина с шофером. В ней сидели агент по рекламе и еще один из приближенных. Джонни поставил свою машину, проворно вскочил к ним ― и мгновение спустя они уже неслись в аэропорт. Хейгена пошел встречать помощник; Джонни ждал в машине. Через несколько минут Том сел рядом, пожал ему руку, и они двинулись назад, к его дому...

Наконец они с Томом остались в гостиной вдвоем. Оба держались натянуто. Джонни так и не простил Тома с тех памятных дней накануне свадьбы Конни, когда он впал в немилость у дона и не мог к нему пробиться, потому что между ними глухой стеной стоял Том Хейген. Хейген не пробовал оправдаться. Да и не мог. Ему по долгу службы полагалось играть роль громоотвода ― когда у людей были основания, но не хватало духу обидеться на дона, они обижались на consigliori.

― Твой крестный послал меня сюда пособить тебе кое в чем, ― сказал Хейген. ― И я хотел с этой заботой покончить до Рождества.

Дата добавления: 2015-11-04