Начало всех начал 2 страница

В качестве такой силы, имеющей волю властедержателя и способность всеправителя, может выступать только партийно организованное воинское сословие. То есть политическая, единовластная структура. Она первична. У Государства должен быть один хозяин, причем именно тот, для кого власть не является способом наживы или политического принижения всех остальных социальных групп.

Для милитария интерес человеческой общности выше, чем интерес отдельной индивидуальности, ставящей себя над государством не только по моралистическим соображениям псевдогуманизма, но и чисто практически. Для милитария принцип социальной справедливости, выраженный в равенстве социальной значимости и социальной потребности - одна из основных осей экономического моделирования. Для милитария экономика - это задача сперва накормить всех, а потом уже докормить кого-то до отвала, а не наоборот, как всегда будет при полновластии финансовой олигархии. Именно по этой причине со стола "новых" русских будет обязательно не хватать "старым" русским. Собственный экономический ценз воинского сословия, его потребительский, материальный ориентир несоизмеримо ниже прожиточных потребностей купеческо-банковской братвы. Что, в свою очередь, отторгает стремление воина к власти как тягу к достатку. Для милитария стремление к власти равнозначно стремлению к порядку. Тому порядку, который логически единообразен и не противоречив самому себе. Экономический, правовой и идеологический порядок - вот те три кита, на которых держится Власть.

Порядок как понятие указует на равновесие, уравнивание народа и государства на одной оси социального соприкосновения. Но именно равновесие и есть критерий порядка. Полемизируя с демократической моралью, обозначу ее правозащитную демагогию в качестве примера дисфункционирования прав и обязанностей гражданина. Фактически демократия - это стихия, прорыв человеческого эго над объективными законами социального бытия. В том, что касается его гуманитарных поползновений еще есть видимость человеколюбия, хотя гуманитарность эта абсолютно безнравственна. Примером может служить милое соседство сатанизма и христианской кротости под одной крышей, извращенной похоти и пуританства как равноправных достижений одной культуры, Однако при влиянии материальных инстинктов на это эго, "демосапиенс" теряет даже видимость человеческого облика. Он легко продает свои принципы и убеждения, он не только легко убивает конкурента, но проделывает это с изуверской жестокостью и цинизмом, он абсолютно убежден, что все покупается и продается и доказывает это на собственном примере.

Однако, едва только общество начинает организовываться по принципам социальной справедливости, по принципам равенства прав и обязанностей, отражая в том сами физические законы Природы - сила действия, уравненная силой противодействия, как примитивное эго самолюбца-демократа эволюционирует в коллективное сознание. Именно коллективное сознание обнаруживает национальное и сословное единства. Именно коллективное сознание прививает индивидууму понятие чести и справедливости как способа морального уравновешивания себя со средой себе подобных.

Экономика тоже предмет коллективного сознания. Экономика опирается на баланс личной выгоды производителя и коллективной выгоды общества. Это равновесие - один из показателей здоровья экономики. Обращаемость выгоды - вот мотор хозяйственного регулирования. При властвовании банковско-купеческой олигархии выгода дает односторонний скос. Пролетарское хозяйствование тоже кособоко, правда, в другую сторону. Равновесие при моделировании социально-экономического базиса может обеспечить только милитарий.

С МЕЧЕМ И ДЕРЖАВОЙ

Сходясь в чем-то с Шекспиром, скажу, что социальное мироустройство сподоблено заурядному лицедейству на театральных подмостках, где каждая роль отыграна уже не один десяток раз. /* «Весь мир – это театр, а люди в нем – актеры»./ Все знакомо, очевидно и не предвещает никаких неожиданностей. Однако так только кажется, поскольку типичность действительно затянулась. Все представление исторического спектакля срежессировано либо властью толпы, либо властью персоны. Причем, в первом случае толпа персонифицируется «представителями народа», между которыми, как правило, возникает борьба за единовластие, а во втором случае персона прикрывается мифом народоправия, используя для этих целей соломенные авторитеты в виде конвента, конгресса, народного собрания, верховного совета, думы, вече и т.д., и т.п.

И то, и другое является крайностью, а крайность всегда создает себе антипод, отражаясь в зеркале бытия отсутствующими достоинствами. Казалось бы, чего проще — соедини достоинства реальные и эктореальные, и получится гармония.

Однако, как водится, утопия социальной гармонии не сделала и шага в сторону своей натурализации. Общество не знает ничего другого, кроме авторитарного, правления и народоправия еще со времен греческих демократий. И та, и другая форма может быть только более или менее динамичной, что и определяет общественное равновесие. Так, брежневский социализм проиллюстрировал вялотекущий авторитаризм, расслабивший общество настолько, что для возвращения СССР в русло жесткого единоправия нужна была новая личность не в пример Горбачеву. Западный атлантизм, стоящий на физическом инстинкте насыщения и спиритуальном космополитизме, напротив, агрессивная форма народоправия, навязывающая всему миру свой мировой порядок. Что остается? Очередная встряска с разворотом на 180°? Ничто так не разрушает этнические цивилизации, как рикошеты политической ориентации. Они пересматривают сложившиеся системы ценностей, разрушают геоментальное пространство цивилизаций, изменяют национальную политику, что, в свою очередь, создает ненужную динамику понятия "национальность" и т.п. рикошеты политического ориентирования государства неизбежно ведут к гражданским войнам. Эти войны могут быть "горячими", как в 1918-1920 гг., и "холодными", как в послеперестроечный период. Все зависит от того, насколько идейно агрессивна приходящая к власти сила и насколько динамичны механизмы ее самореализации. И все-таки есть третий путь. Он использует авторитарную основу реализации исполнительной власти и политический политеизм демократии. Так или иначе, общество сотрясают эти две первородные проблемы. Остальное можно считать в какой-то мере следствием их существования. С одной стороны - несовершенство законодательства и отсутствие дееспособности самого права, с другой - притеснение свободы воли. Третий путь компенсирует и то, и другое. Это - сословная демократия. Нет, не сословный авторитаризм, как это было при социал-большевизме, а сословная демократия с милитарными основами государственного управления.

Воин - не привилегия, воин - первичное социальное слагаемое, необходимое для построения стабильного общества. Воин - это ось социального баланса Государства. Однако речь не идет об утверждении всеобщего единоподобного милитарного мышления. Свобода идеологического выбора остается и за воином. Так сословие может иметь по меньшей мере три политических ориентира: правый - консервативный, левый - либеральный и центристский. Это создает полиалогизацию и политическую борьбу, не разрушая сословного единства. Кроме того, такое обустройство создает и чрезвычайно важную, параллельную политическую связь с другими социальными группами. Воин-либерал или воин-консерватор войдут в конфедерацию левых или правых сил общества. Представляя политические Интересы своих конфедераций, они соединят непостоянство политической тенденциозности с постоянством социально-политического управления страны. Классическое соединение Переменного в постоянном.

Таким образом, приход к власти в стране консерваторов или либералов не будем сопряжен с глобальными общественными потрясениями и переустройствами, поскольку на деле это Всего лишь обозначится в смене политических ориентиров. Решается важнейшая задача упразднения оппонента государственной власти. Причем, заметьте, не насильственным способом подавления инакомыслия, а сугубо конструктивным, так сказать, беспричинным. Историческая реальность в глазах общества продолжает оставаться субъективно-амбивалентной, однако это не вызывает необходимости политической борьбы.

Безусловно идейный полиформизм сословного государства - это компромисс. То, что на языке славянского традиционализма называется Правью. Его цель - равновесие крайностей, слияние интересов, поиск объединяющего начала во имя избежания всеобщего распада. Вполне естественно, что сама крайность не может претендовать на роль Прави. С какими бы благими намерениями ни рвались к власти правые или левые, их истина всегда будет кособока, неустойчива, а значит и уязвима. Но даже и сам компромисс, в той или иной мере выгодный всем, способен кое у кого вызвать физиологическую антипатию. Это легко объяснимо. Социальное послеперестроечное реформирование в России притянуло целую армию государствоненавистников, разрушителей по духу, готовых воевать с любым политических строем, во имя всеобщей нестабильности и хаоса. Эта нестабильность их кормит, тем все и объясняется. Наша пятая власть, в массе своей стоящая под звездно-полосатым флагом, восприняла демократию именно так. Именно как свободу личности от каких бы то ни было моральных или правовых обязательств перед государством. Эта позиция сближает ее с рационализмом сатанинского мироразрушения, самопожирания и идейной ублюдочности. Вполне логично, что обывательский интерес к прессе подогревается "черными" темами. Однако культ чернухи вытравил напрочь из демократической печати элементарную нравственность и общественную пользу.

Вот пример. Газета "Мегаполис-Экспресс" № 43 (1-7 ноября 1995 г.) Заголовки материалов говорят сами за себя: "Радецкая обожает убивать живность", "Репортаж с венком на шее", "Крестовый поход изуверов", "На Таити туристов больше не едят", "Малолетки на балконе пилили горло", "Старшая сестричка забила до смерти младшую", "Корниенко сколотил гробы для себя и жены", "Подставьте тазик и пейте кровь" и дальше в том же духе. При этом, как родится, сляпаны две-три статейки по хрестоматийному православию. Удивительный цинизм! Очевидность сатанинской эйфории здесь лезет на глаза. Однако если вы думаете, что "Мегаполис" - это рупор черной мессы, то ошибаетесь. Ничего подобного, просто обычная "демократическая" газета со своими "демократическими" темами.

Вполне естественно, что "демократический сатанизм" антигосударства, вся эта свора брехунов-информистов и "клерикалов"-растлителей изойдет желчью, едва натолкнется на созидательную идею сильного, устойчивого государства. "Насилие!" - Разносит этот богомерзкий ор. - "Насилие над личностью!". Но, простите, кто вам сказал, что безнравственность, моральное уродство и разложение можно отождествлять с понятием личности? Кто вам сказал, что свобода личности - это свобода действия извращенцев, изуверов и человеконеневистников? Мы имеем полное моральное право при построении государства не брать в расчет их "социальные" потери.

Чистейшей демагогией будет утверждение, что власть милитария, есть социальное насилие подобное радикально-экстремистской диктатуре. Это бред! Во-первых, мы не строим унитарное государство. Во-вторых, мы провозглашаем власть Закона выше любой персональной власти. В-третьих, мы Провозглашаем единство Народа, а не националистические ориентиры, неминуемо делящие общество на "своих" и "чужих". В-четвертых, мы ведем политическую, а не физическую борьбу с инакомыслящими. Наконец, в-пятых, сословная демократия с милитарием во главе опирается на идеологический полиформизм, создающий многопартийность. Где же во всем этом хоть намек на реакционный режим? Впрочем, особенность "этой" информистики в том и состоит, что фактическая сторона дела здесь роли никакой не играет. Важен миф. Подключая его к бесстыдству "правдолюбов"-толкователей демократы получают внутренний общественный резонанс. Походя оболгать - значит, нанести упреждающий удар, предупредить не только последствия, но, по большей мере, уже предварительный интерес к явлению.

Не вызывает сомнения, что идею милитарного правления демократы истолкуют, как милитаризм и пропаганду войны и насилия. Однако подобные выпады должны встретить с нашей стороны ответный демарш. Они сами дают нам повод утверждать социальную дискриминацию милитария. Нам отказывают в праве на существование, в праве на социальный статус. Разве это не повод для борьбы за свои социальные права? Социальные права милиционера и военнослужащего, которых насильственно причисляют к другим классам-сословиям. Теперь, может быть, уже не к пролетариату. А к кому, может быть, к финансовой олигархии?

Но не стоит думать, что, отторгая демократию российского атлантизма, воину следует сближаться с коммунистами. Нет ни малейших иллюзий в том, что произойдет с нами, приди они к власти. Милитарий уже не состоится как социальное явление. Все мы снова станем "пролетариями умственного труда" или "пролетариями общественного порядка", службистами "неимущих", ратниками "рабоче-крестьянской Красной Армии", цепными псами пролетарской диктатуры. У воина всегда была собственная политическая воля. Если она еще не проснулась, ее нужно разбудить. Разбудить сейчас, иначе будет поздно. Иначе мы снова окажемся в прислугах чьим-то социально-политическим интересам.

Никто не ставит под сомнение, воин ли ты. Сомнение может вызвать присутствие у тебя инстинкта твоего сословия. Если его нет, ты никогда не станешь проводником воли этого сословия, ты так и останешься "пролетарием военного дела". Помни, что в этом качестве ты будешь для них всегда социально и духовно чужим, а значит и отторгаемым. Либо будь таким, как они. Будь таким, как они, сознательно занижая свое достоинство, свое место в жизни.

Милитарное правление вовсе не означает милитаризацию общества. Возможно, кто-то истолкует сословный приоритет воина именно так. Атлантистами давно ведется кампания террора против армии и правоохраны, для того, чтобы вызвать устойчивые общественные антипатии к силовым структурам, а главное - к силовому способу возможного разрешения социальных конфликтов. Все тот же упреждающий удар. Он рассчитан на обывательское сознание. Не проходит и дня, чтобы демократы не отпустили очередной пасквиль в адрес силовых структур. Играя таким образом с общественным сознанием, играя на обывательских нервах фантомами несуществующих угроз, притравливая чувство всеобщего отторжения армии и правоохраны как единой, полноценной социальной силы, атлантисты созидают свою демократию "а-ля рус". Они сами создали себе опасный антагонизм, и совершенно недооценивают его потенциальных возможностей.

Вспомните недавние нападки на структуру генерала Коржакова или на "Альфу", якобы виновную в упущении басаевской банды из Буденновска. Демократам нужен повод для высказываний. Убили кого-то, ага, отлично, еще одна возможность упрекнуть милицию в бездействии, в непрофессиональности, некомпетентности, а может быть, если удастся, и как-то бочком задеть вопрос коррумпированности. Все это - политика, хорошо продуманная, расчетливая политика. Удивительно цинично вела себя демократическая пресса, спекулируя именем убитого журналиста Дмитрия Холодова для разжигания всеобщих возмущений действиями силовых структур. Дознание не успело еще и шагу сделать, а уже муссировались направленные слухи о следе военного ведомства. Трудно назвать это просто эмоциональной несдержанностью.

Демократы не воспримут социально-политического подъема милитария ни при каких обстоятельствах. Для них это принципиальная война, война совести, "газават". Потому все мои утверждения о подлинной сути милитарного правления будут восприняты ими не иначе как призыв к военному перевороту. Однако эта профанация не только не тянет на подобие социальной полемики, но, по своему значению для общественного сознания, вряд ли сможет соперничать даже с дворовым собачьим тявканьем.

Удельный вес воинского сословия в обществе не превышает четвертой части. Социальное же давление предопределяет перевес силы более чем на половину. Это памятно по практике общественных собраний. В чем же подлинный смысл милитарного правления? В расширении зоны действия специфических воинских отношений. Милитарная организация профессиональных отношений в обществе, конечно, выглядит жестче, чем гражданская. Однако кто ведет речь о всеобщем, поголовном "дисциплинировании"? Это только в устах госдумовца Артема Тарасова милитарное правление представляется хождением строевым шагом на работу. Подобные высказывания я бы прокомментировал как примитивизм мышления достойный самой личности. Зона социального действий сословия не выходит за рамки тех стратегических задач на которых я останавливался выше. Повторю: законотворческая и законоисполнительные функции, регулирование экономики, охрана внешних границ государства и предотвращение вооруженных конфликтов. Все. В жизни обывателя кроме того, что ему гарантируется правовая стабильность и имущественная устойчивость, ничего не изменится. Нет никаких посягательств на гражданские права личности. Впрочем, если к гражданским правам причислять нетрудоохотчивость, халатность, бездельничество, профессиональную некомпетентность, то, безусловно, кто-то пострадает. Мы никогда не согласимся над утверждением прав личности над ее обязанностями перед обществом. Позволю себе не согласиться с тем, что это является признаком фашизма. Милитарное правление есть приведение власти к потенциальному и исполнительному порядку воинской организации. Что как раз вполне соответствует житейским потребностям обывателя.

Упорядочивание делопроизводственных отношений в экономической сфере - тоже объект не сугубо волевого воздействия. Ни у кого ведь не возникает желания наброситься с нападками на предпринимателя, увольняющего за нерадивость и безделие своего служащего. Почему же в таком случае государство не имеет право ужесточить нормы воздействия на работника, компрометирующего его в глазах общества? В чем же здесь ущемление прав личности? Здесь - ущемление права бездельничать за государственный счет. Не приходило ли вам в голову, что давно пора подумать и о правах государства. Например, о праве достоинства, которое так часто попирают государственные служащие как представители самого государства? Милитарию совершенно не обязательно вступать в социальное столкновение с делопроизводителем, оказывая на него волевое воздействие, поскольку при сословной демократии действует, принцип общинных отношений. Община сама заботится о своем профессиональном лице, имея для этого внутренние механизмы управления процессом. То же касается и производственника. Мы же не можем поставить к каждому станочнику надсмотрщика. Наиболее жесткие меры, которые

возлагают на себя милитарий – это распустить производственную общину, закрыть или перепрофилировать производство. Но это, так сказать, высшая мера. Вполне очевидно, что основной регулирующий потенциал ляжет на плечи самой общины, ее органов внутреннего управления и социального регулирования. Причем наибольшую целесообразность внедрения милитария в социальное регулирование представляет его функционирование именно в экономической зоне ГЭПээР. Независимые частные производства вполне обойдутся собственно рыночными механизмами внутреннего регулирования. Государственный же сектор экономики, при условии подведения законодательной базы под стратегию государственных интересов, вполне может удовлетвориться самим законом о труде и, соответственно, способами его исполнения в лице соответствующих структур. Возвращаясь к уже сказанному повторю, что у нас нет исторических предпосылок к социальному насилию, а склонение к производительному труду может удовлетвориться системой социального стимулирования.

Исполнительный слой власти - это то социальное зло, на котором сломает себе зубы любой унитарный деспотизм. Профессиональный чиновник - это патологоанатом государственных систем, как никто другой вскрывающий все недостатки их внутренней организации. Чем большую социальную независимость имеет чиновник, тем он более неуязвим как явление. Откуда он вообще взялся? Чиновник возникает как вид социальной реакции на послабление сословно-профессиональных способов деятельности. Например, пролетарий, переведенный от станка за конторский стол. Или науковед, сменяющий научное творчество на регистрирование чьих-то трудов. Начало этому явлению в России положил еще Петр I, создавший Табель о рангах и приравнявший тем самым гражданских службистов к воинской иерархии. Можно смело утверждать, что XIX век вознес чиновника на пьедестал собственного сословия. Гражданская службистика уже не козыряла безусловностью дворянского происхождения, родовитостью и высоким материальным достатком своего контингента. Так на историческую сцену выступил мещанин. Он успел вполне официально получить свой сословный статус в Дореволюционной России, но революция, естественно, смела его как класс. Но не как явление. В отличие от кмета-милитерия, мещанин еще не успел исторически самоутвердиться. Послереволюционная игра в "новых" и "старых" людей объединила одним понятием и чудом уцелевших дворян и мещан, принявших и не принявших революцию в соотношении «фифти-фифти», и купцов под единым ярмом «пережитка старого мира». Однако пообтертый канцелярщиной чиновник и при диктатуре пролетариата был далек от революционной борьбы. Пролетарская диктатура ему, так же как и милитарию предписывала только одну социально-политическую ориентацию. Теперь же он вполне готов опериться и стать на самостоятельное крыло. Есть все-таки одно обстоятельство, мешающее чиновнику в полной мере почувствовать свою социальную самостоятельность. Он зависим. Он профессионально зависим от других сословий. Чиновник не вырабатывает своего собственного социального продукта, являясь делопроизводящей частью и промышленного производства и сельскохозяйственного труда и науки и культуры и военно-правоохранительной формации и банковско-купеческой олигархии. Эта зависимость не позволяет ему выработать собственную систему духовных ценностей и единых социальных параметров. Как, например, можно поставить в один ряд учетчика свино-товарной фирмы и менеджера процветающей фирмы? Однако тот факт, что чиновник в социальном бытие общества имеет способность горизонтального лавирования куда активнее, чем по сословно-профилирующей вертикали, говорит уже о его неистребимом классовом признаке. И все-таки воинское сословие имеет классовый иммунитет от чиновничьего разлагательства. Делопроизводитель в социально-производственной зоне воинского сословия остается милитарием. Безусловно, есть опасность его постепенного сползания в современное мещанство. Потому, говоря о государственном управлении, о расширении сферы социального применения воина, нельзя упустить из внимания, что кабинетное ремесло способно оказывать на воинскую личность влияние прямо противоположное тому, которое и создает милитария как социальный и исторический тип личности. Нельзя допускать ошибки отнесения кабинетной службы к разряду служебного повышения. Это стимулирует уклонение милитария от своих подлинных социальных задач, поиск «теплого места» и социальный конформизм.

Социал-большевизм как ни пытался, все же не смог удержать на плаву идею "где хуже, там достойней". Его попытки не увенчались успехом вовсе не потому, что сама идея оказалась порочной. Вообще, нужно сказать, нормы большевистской морали во многом созвучны морали воина. Да и сам большевизм в первые годы советской власти практически идентифицировался с милитарной деспотией. Однако ставка не на воина, а на другой социально-исторический тип привела к тому, что многие начинания просто не реализовывались. Они опирались только на социальную и политическую активность своего сословия, исторической ролью которого является не воевать, а производить. Любой производитель выберет обратный постулат - "где лучше, там работоспособней". Стало быть, "где лучше..."

Вполне естественно, что и воину нельзя отказать в человеческих чувствах, в способности логического мышления. Никакая мораль, идущая против логики не устоит долго. Конечно, кабинетная службистика притравливает воину чувство комфорта, расстраивая звучание его принципиальных ориентиров. Однако эта проблема вполне управляема в том случае, если преодолеть один значимый огрех, существующей кадровой подготовки. Трудно оспаривать тот факт, что Армия, МВД и другие профильные милитарию структуры имеют огромную долю "бумажного труда". Если же доля практического опыта специалиста хотя бы догонит его теоретическую базу, сравняется с ней, мы никогда не потеряем воина в чиновничьем качестве. В вопросе профессиональной подготовки нужно опираться не только на познание, но и на выработку профессионального интеллекта, профессионального инстинкта, профессионального самостроения воинской личности.

Милитарий, как представитель исполнительной власти, находится на переднем крае социальных столкновений. Если, как это принято говорить, представить его слугой Закона и только закона, поглощается та принципиальная подоплека, которая подпирает милитария как явление. Закон есть воля, политический интерес и способ социально-политического насилия Правящего сословия. Представляя Закон, милитарий представляет сразу и то, и другое, и третье. В каком же качестве выглядит, например, милиционер, представляя Закон, созданный без учета его интересов, а иногда и просто противоречащий им. По ныне принятому уголовному кодексу России, убийство преступника при его задержании обойдется сотруднику милиции в три года лишения свободы. Жаль, что никто из принимавших это положение сам не пробовал шагнуть под пули. Стало быть, представляя Закон, милитарий отстаивает ущемление собственных прав. Бред! Закон не может быть вне политики, вне ориентации на ее социального заказчика и социального проводника. А разве не абсурдом выглядит утверждение равенства всех перед Законом? В этом случае, если Закон писан политическим пером правящего класса, значит, все должны быть социально однородны. Реальное предназначение Закона в том, чтобы всех примирить в рамках более или менее сбалансированных норм совместного общественного проживания. Закон не может быть одинаково выгоден и тому, в чей карман прибывает, и тому, из чьего кармана течет.

В современной же России попрание Закона политическими интересами правящей верхушки даже ничем не прикрывается. Например, по воле руководства страны, на чеченского бандита не распространяются нормы Действия уголовного законодательства в вопросе хранения Оружия. По распоряжению властей, он должен его сперва продать (!) органам внутренних дел, а потом снова получить для самообороны. Поскольку каждый из нас равен с чеченцем в правах, возникает невольное предположение, что и мы можем купить себе по автомату.

Как сделать закон выгодным для всех? Является ли ужесточение или смягчение насилия единственным механизмом влияния Государства на Гражданина? В ответ на эти вопросы невольно возникает следующий вопрос: если человеческое общество есть первичное соединение социальных типов личности, символизирующих или воплощенных в сословия, почему бы не построить систему регулирования общественных отношений с опорой на эту типизацию? Такая система могла бы защитить социальные права и интересы Гражданина не как явление социальной абстракции, а как конкретный субъект общественных отношений. Право сословий на самоопределение - первичная норма законостроения человеческого общества. Вне этой нормы общество лишено социального каркаса, опорной конструкции. Законодатель обязан отрегулировать сословно-классовые отношения, хотя бы уже для того, чтобы выразить правовое отношение к таким явлениям социального насилия как, например, диктатура пролетариата.

Если законодательства республик, входящих в состав России, отнести к горизонтальному уровню законостроения, то сословно-правовое регулирование есть уровень правовой вертикали. Равенства сословий как субъектов права - основа государственно-правовых отношений.

Сословие - идеальный способ организовать социум на основе исторической типизации личности, профессионально-целевой принадлежности, объединении ценностных ориентиров, примерном равенстве социального положения и имущественных интересов, наконец, на основе личностных взаимопонимании и стандартизации взаимоотношений. Даже в современном обществе с его универсализацией прав личности, профессиональное ориентирование молодежи весьма часто строится по сословному принципу. Сословный принцип во многом влияет и на гражданский статус человека в обществе, который принято называть социальным положением. Это положение формально градирует в трех измерениях: высшее общество, средний класс и малоимущие. Неформально же в критерий "общества" выносится часто не Имущественный, а сословно-профессиональный показатель. И все-таки без правовой базы, правовой основы, сословно-классовые отношения строятся стихийно. Они ничем не подкреплены, кроме обычая, традиционности, и потому их социальные контуры размыты. Я уже говорил, что разнообразие - это не только форма реального бытия, но и стратегия социального управления.

Конечно, создание сословной общности - экзотическая реакция на происходящие в мире перемены. Однако, разве что-то нужно создавать? Все создано уже самой историей, развитием общественных отношений и законами функционирования человеческой цивилизации. Речь идет об упорядочении социальной традиции. Единовластная диктатура отдельно взятого сословия ведет к гражданской войне и саморазрушению этноса, а законами человеческого общества до сих пор не отрегулировано равенство прав "всех перед всеми", то есть принципы сословной демократии.

Дата добавления: 2015-10-28