Чёрные молнии

1198г.
Лебеди трубили совсем рядом, но видно их не было.
Лесная еловая чаща подступала к ополью настолько плотно, что густая непроницаемая тень мороком ложилась за стволами уже через несколько шагов.
Лощины и холмы на много вёрст окрест темнели старой и закскорузлой зимней хвоей. Даже почки на колючих ветвях ещё не приподнялись, не взлохматились шелухой. А совсем рядом пряная от весенней влаги раздольная степь всюду облеклась коротким ещё, но густым травяным ворсом. И быстро бегущие маленькие облачка были настолько белыми, что голубая лазурь неба вокруг наливалась какой-то опрокинутой озёрной глубиной.
Благодать идти в это время даже многотысячным конным войском. Влажная ещё, подсушенная лишь сверху земля почти не пылила, не забивала лошадям и всадникам ноздри. Да и гул стоял не такой тяжёлый, не как от летней звонкой поступи. Глядишь, и чуткое степное ухо не вдруг различит его, не сразу услышит.
Галочьи и вороньи стаи привычно сопровождали их уже не первый десяток вёрст. То размеренно, по-хозяйски проплывали невысоко над головами, то вдруг шарахались на сторону в мохнатые еловые пики. И тогда высоко в поднебесье величаво кружились парами ширококрылые степные орлы.
Весна.
Хоть чаща да дебри простирались кругом отошедших на дальний рубеж русских крепостей, а пахали и здесь. Полосами пахали, на раскорчёванных делянках. Комели[1] с растопыренными корнями свозили на засеки[2], хотя конному здесь и без них прямой дороги не было. И войско двигалось вдоль синеватых всходов озимой ржи, мимо полей, будто нечаянно впитавших в себя излишек синевы небесной.
А под крепостными стенами ныне вон и небольшие посады видать. Будто прилепившиеся то ли к сопу-рву, то ли к реке озеру, но не сторожевые клети и не охотничьи заимки, а самые настоящие избы и надворные постройки оратаев.
Уж и не Русь здесь почти что, а вот же строятся люди...
И жить не боятся.
Войско шло торопливой рысью, одолевая за сутки до семидесяти вёрст. Но уже назавтра нужно будет продвигаться ещё быстрей, чтобы не дать собраться, чтобы не дать уйти. Дальше пойдёт не порубежье, а настоящее чужое Поле. Загнать коней тоже дело нехитрое, ну да рати в степи полевать не впервой.
Ждать внезапного подвздошного удара можно было и сегодняшней ночью, поэтому к воеводам то и дело подъезжали вестовые далёких и близких разъездов. А их место тут же заступал новые, намётом выстреливая во все стороны, пчёлами кружась близ стремительных строевых колонн.
Кроме того, всему войску было приказано облачиться вполовину по-боевому: тетивы луков взведены, плащи и накидки скатаны, шеломы у передней луки, кольчуги и латы на теле, – и доспещные отряды, если смотреть чуть сверху, казались извивающейся, косматой (из-за копейных древков), сизо-стальной змеёй.
Князь Всеволод и сам подчинялся общему приказу: простоволосый, но в наглухо застёгнутом панцире. Отороченное горностаем корзно свёрнуто в скатку за седлом. Ехал чуть левее, обочь дороги, ближе к замыкающим отрядам и старался ничего не упустить из виду.
На душе было спокойно и как-то даже радостно. Будто бы впервые за долгое время занялся тем, к чему стремился. Будто подводил какой-то нужный итог. И дело тут вовсе не в природных красотах, мало ли он их видел на своём веку! Он наконец-то был там, где должен быть, и никакое ощущение опасности не могло перекрыть радость от этого.
Может быть, так и следует воину?
Конечно, так.
Вот и некуда уже было вливать свежесть и яркость, а день всё не унимался. И в небе, заходясь щебетом и захлёбываясь от счастья, вспенивал крыльями солнечные лучи неуёмный взбалмошный жаворонок.

Старшим детям, первенцам достаются все наши ошибки.
Ну, если не все, то основная их часть, к сожалению. Можно сказать, что на старших детях мы учимся и от них же пожинаем плоды своих ошибок не серпом, а в полное окосиво.
Всеволод понял это слишком поздно. Сам воспитанный в Византии – в бесконечных лабиринтах каменных дворцовых коридоров, где сами стены имеют не только уши, но и жала – привык быть расчётливым, осмотрительным. Да-да, – и прятать свои чувства. Всегда оставлять пути к отступлению, каждое дело просчитывать на пять ходов вперёд. Вперёд и в сторону.
В деле собирания Руси эти навыки царедворца помогали. В создании семьи – не то, чтобы вовсе нет, но как-то иначе и не сразу. Не сразу он об этом и догадался, кажется.
Константин вырос скрытным и своекорыстным. Хотя отец долго считал эти свойства его души за сдержанность и целеустремлённость. И лишь не столь давно пришло ощущение, сто сыну важнее не сделать лучше для Руси, а сделать лучше, чем отец. Не уступить, превзойти. А в чём и какой ценой… Но двенадцать годков княжичу на той неделе исполнилось. Не поздно ли объясняться?
- Лазутчики не видели половцев, тятенька, – спокойно, даже чуть отрешённо говорил Константин, - Мы настороже, того и довольно.
- Логи видел днём, Кснята? В каждом из них до двух тысяч конных спокойно разместится – так думаю. А дозор проедет мимо и не заметит никого, только тальник да еловые верхушки.
Он всегда приучал сына к порядку. Излишне? Не знаю. Но он и сам всегда соблюдал меру и последовательность. Приучал к ним в первую очередь себя самого. Постоянно, всю жизнь. Сам Мануил Комнин[3] не раз повторял братьям-Юрьевичам, «порядок – душа любого дела».
- До отхода ко сну у нас есть ещё некоторое время. Сынок, ты помнишь, по какой причине получил своё имя?
- Да, отец. Флавий Валерий Аврелий Константин объединил всех ромеев в державу на многие века, – показалось, что наследнику было скучно.
Всеволод кивнул. Смежил веки, через мгновение глянул вновь:
- В роду мужей Рюрикова дома ты первый наречён им. Я надеюсь на тебя, – князь говорил ровно, волнения заметно не было, – Сие оттого, что рос я и воспитывался, – Всеволод перешёл на греческий, – при Римском дворе, и учителями моими были в основном приближённые Комнинов. Это и хорошо, и плохо одновременно. Но изменить себя я не могу и делаю всё лишь в силу своего разумения.
Понимает ли его двенадцатилетний человек? Казалось, что да.
- Завтра, уже завтра с рассветом, – князь вновь заговорил по-русски, – может быть немалая сеча, и отец твой может погибнуть. Смерть на рати для меня почётна и отрадна. Омрачить её может лишь одно: не успею совершить задуманного.
Плоский глиняный светильник чуть потрескивал душистым маслом. Пламя висело тепло и ровно. Князь Всеволод чуть приблизился, обнял княжича за плечи и заглянул в его тёмные глаза:
- Сынок, я каждый свободный час посвящал тому, чтобы обучить тебя. Тому обучить, что сам ведаю и много большему. К молодшим братьям твоим поспеваю уж после. Ты знаешь рать, полюдье, письмо и счёт. Ты обучен четырём языкам чуждым. Ты понимаешь, что уже завтра – завтра! – можешь оказаться в ответе не только за наш поход. Не только за войско и грады. Но и – за всю Русь-землю?
Сын смотрел на него, не отрываясь и не моргая. Дышал глубоко, взволнованно, даже тёплое пламя качнулось, дрогнув тенями по войлочным стенам. Глубоко вздохнув, промолчал, задумался.
Кажется, понял.
Хорошо бы.

Игра в запуски.
Так представлялся этот поход владимиро-суздальской рати. Рязанцы были того же мнения, то ли усмехались, не то кривились. Князь Роман васейко[4] не раз подъезжал к ним перемолвиться словцом:
- Не видать и ныне что-то силушки половецкой! Скачут тут, скачут там, будто зайцы по кустам.
Козьма Ратишич[5], владимирский меченоша отвечал степенно:
- Эвона, скачут. И блоха не плоха.
Роман Глебович согласно кивал, но не отставал:
- Нет веры у меня, что настигнем. Не соберёт степь силы на нас.
Великий князь Владимирский отмалчивался.
Пленных не набиралось и сотни, в основном, воинов заполошных[6] отрядов, войск прикрытия и лазутчиков. Все они в один голос твердили, что здешние кочевья, и раньше-то не слишком многолюдные, в последние полтора десятилетия из-за грозы с севера и вовсе запустели. Поэтому их сородичи все далеко, в южных кочевьях, и о русском набеге уже успели узнать.
Приходилось верить.
Однажды половецкий разъезд выскочил из овражка между двумя крохотными рощицами прямо в полутора верстах от князя. Небольшой отряд, едва ли в три сотни. Свои дозорные, возвращаясь из полей, перехватили и спугнули их.
Сразу несколько сотен владимирской княжьей дружины рванули вперехват, хоть и прошли с утра крупной рысью уже под три поприща. Обложили. Всеволод выхватил меч...
Но всё решилось проще.
Бросившиеся по степи россыпью супостаты начали отстреливаться на ходу. Оборачивались в сёдлах и били по-степному, не сбавляя скорости.
Их посекли стрелами. У многих княжих гридей были и дальнобойные самострелы, так что старались бить во всадников, а не в лошадей. Кое-кого нагнали, взяли и на аркан.
За одной оставшейся без всадника лошадью Всеволод послал в угон княжича. И тот всё сделал очень толково: за две версты нагнал уходящего четвероного кипчака, поравнялся и, скача бок о бок, развернул аркан, раскручивая его над головой широкой петлёй. Уверенность и лёгкость была в каждом его движении, и князь даже залюбовался сыном.
А тот, накинув ремень беглецу на шею, прижал его к седлу коленом и нерезко стал отводить своего коня на сторону. Сделав по степи широкий круг, вернулся к гридям разрумяненный и сияющий.
Половецкий конь оказался скакуном редкой и красивой масти: тёмно гнедой в рыжих яблоках. Седло его было богатое, с кистями, с тиснением, с замшевым орнаментом.
- Отлично, сын, – похвалил Всеволод, подъезжая, – твой по праву. Годно ты приструнил комоня, я всё видел. Клеймо Сомогур-хана[7]!
- Ещё вот, тятенька! – не скрывающий восторга княжич скинул из-за спины на руку лёгкий детских размеров щит.
Сердце князя толкнулось под самые ключицы: наискось срезанное камышовое древко половецкой стрелы торчало у самого края. Железный с зазубринами наконечник даже сквозь лосиную кожу расколол липовую дощечку.
Но виду подавать было нельзя. С почти удавшимся равнодушием он накоротке оглядел выщерблину. Ковырнул ногтем. Усмехнулся:
- Молодцом, Кснята! С боевым крещением тебя!

Всеволод Юрьевич давно уже признался себе, что была у него причина оказаться в Донских лугах не менее важная, чем сам поход на половцев.
Ещё пятнадцать зим тому, когда сына-первенца и не было на свете, князь ходил походом на Булгарию. Со славой, с успехом воевал там и после, и всякий раз без потрясений и лишней жестокости гнул свою линию.
Но дело не в том сейчас. А о том речь, что незадолго перед походом явились к нему толковины[8] земли далёкой и досель неведомой. По языку и по обличию вроде половцы, а вроде и нет. Впрочем, в делах Востока князь разбирался заметно хуже, чем в западных, в чём корил себя всё больше.
Толковины те поселились в степи и разнолесье южнее земель мордовских за Ичалковским[9] бором, о котором Всеволод Юрьевич слыхом слыхивал, а бывать там не довелось. И было их несколько тысяч, до полутьмы пришло на подмогу под Билярские[10] стены.
И говорили они, что направил их на закат солнца важный их каган[11] Ямука[12]. Кипчаки-де старинные их вороги и тати, и каган ищет силу против них себе в помощь. Люди те с оных пор так и жили за Ичалами, не уходили. Их так и называли на Владимирщине – «половцы ямукове», хотя сами себя они поминали словом «сагай[13]»…
Необычность их прихода насторожила князя ещё тогда. Не отпускала, глодала память. Хотя… в делах Востока он разбирался заметно хуже.
И князь уже много лет знал, что, жив будет, обязательно ещё раз встретится с асо[14], беем их, Арху не накоротке, а обстоятельно. Да, приличествуя случаю, постарается выведать у того как можно больше. Благо, тот и сам вовсе не избегал русских, скорее наоборот. Может, и приоткроет перед ним Богородица полог над грядущими судьбами, высветит замысел земель иных. Князь с юности знал о себе, что вполне способен сопоставить значительное с незначимым и сделать верные выводы. И немного было тех, кто мог с ним посоперничать в этом.

Красные уголья большого кострища начинали оседать, наливаться малиновым, всё ниже вскидывая в темноту ночи лепестки пламени. И там, в гуще их переливалась какая-то неведомая тягучая глубина, казавшаяся временами почти живой. То ли патиновая[15] кожа некоего жаркого существа. То ли сгустки силы, ещё более таинственной, чем огонь. А может и вещество иного мира, нечаянно или попущением Божиим проявившее себя здесь.
Темнота немного, на полшажка подступила к свету. И лица их совсем чуть-чуть потеряли жёсткость, а черты их стали чуточку теплее.
Самое время для задушевных разговоров.
Рынды[16] их за двумя кострами в отдалении тоже не спали, кутались в шерстяные плащи, негромко переговариваясь.
Арху сидел на паполоме-кошме, подогнув под себя одну ногу и опираясь плечом руки на другую. Подушечками пальцем покручивал сорванный стебелёк клевера. Всеволод полулежал на боку, опираясь на локоть. Не напротив, а почти рядом.
- И око не приемлет света зело яркого, и сполохи велми яркие увидимы будут по-над тучею небесною якоже ночная тьма, – на староболгарском негромким голосом говорил Арху вслух, будто по писанному, – И не пристало сынам человеческим дивиться на то, ибо милостью Господа Всемогущего отбрасывает око ясность оную сверх меры, дабы не обжечься ею как от огня и дарованную от Господа остроту зрения не утратить. И тако же да будет нам известно, что чёрная молния сутью своей не есть отпадание света от естества, но способность зрячести сущу оборонить себя самое.
Арху слегка отворотил от костра своё длинное лицо. Глядел на князя с лёгкой лукавинкой. Нос его с чуть приметной горбинкой казался теперь почти прямым.
- Так-то, княже, – добавил уже по-русски. Больше десяти лет учил он язык и говорил почти без акцента.
Всеволод помедлил с ответом. Шевельнул предплечьем, подбрасывая в угли былинку. Заговорил по-болгарски:
- Альхазен[17], учёный перс писал сие уже лет сто тому. И книгу его прелюбопытную привёз я от ромеев ещё в юности.
Его собеседник отвечал не торопясь, но он вообще никогда не торопился. Пожевал черенок трилистника, поворотил угли черенком еловой буртасской[18] сулицы. Зубцы огня короной метнулись по костру, но искры едва чиркнули сутемь россыпью розовых светлячков.
- Твоя книга от Рум, княз Савалт Дюрдыч, – асо глянул на него вновь уже совершенно серьёзно, – я ж дарствую тебе вашу, славенскую. Понеже ведаю, как ты учёност чествуешь, Великий княз.
Тяжёлую и нестарую ещё книгу он вынул, не глядя, из замшевой перемётной сумы, крепившейся к поясу справа у самого бедра.
- Ты уже преподнёс подарки, асо. Я благодарен тебе.
Но тот продолжал своё, протягивая переплёт в руки русского князя:
- Сие глаголица. Её я разумею дуже скверно. Но по мысли моей в толмачи Альхазена подвизалса Храбор-чернорызец[19].
«Знает, половчине, слабость мою. В дурное, али в доброе повернёт?». Всеволод отщёлкнул застёжку белой меди[20]. Тончайшая дощечка рыжего кипариса обтянута телячьей кожей лишь снаружи. Балканский пергамент ещё не потемнел, не выцвели чёрная сажа и красная киноварь[21]. Он повернул раскрытую страницу к свету костра, наклонил, пригляделся. Знал, что пока отвлекается, глубокая мысль успевает обдуматься, сложится.
Вновь перешёл с русского на язык чёрных булгар[22], хоть и знал, что коверкает слова на греческий манер:
- Нет, Арху Артаевич[23]. Сие переплёт Охридской[24] выделки. А толковал Альхазена книжник Вылчо[25]. Я знавал его прежде, учёный сей приезжал с игуменом Добрейшей в Цареград к василевсу. Я признателен тебе за такую рукопись!
Асо усмехнулся. Князь в ответ тоже.
- Смешно выговариваешь, княз Савалт!
- Значит, ты говоришь: молний не видно, но они есть?
Такой резкий вопрос в лоб посреди приятельской болтовни был отработанным знаком Всеволода. Очень часто собеседник или говорил правду, или от неожиданности неуклюже врал и тут же понимал, что ложь его видна.
Но Арху, видимо, ждал подобного вопроса и был почти готов. Лишь ресницы над серыми глазами, дрогнув, метнули по векам скупые тени. Взгляд владимирского князя был прям и неподвижен, лишь ямочка на подбородке[26] будто стала жёстче.
- Да-а… Да, княже. И это мой главный разговор к тебе.
- Говори, я внемлю.
- Тогда без обинаков, - оба не заметили, как вновь перешли на русский, - Я живу здес за этим без малого полторы дюжины лет. В красивых степях и лесах, где у людей волосы светлы, как лён.
Отбросил клеверный листик, не трогал он и сулицу. Малиновый неяркий свет, чуть подрагивая, наползал на их лица.
- Как и у предков моего народа. Быть может.
- Вот даже как?! Предков?
Арху собрал руки в замок:
- Моё имя означает «медь». И мужчины рода моего часто называются им, потому что были лучшими кузнецамы на все Белые горы[27]. В те годы не знали железа. А кузнец железа – народ тюрк – молодой народ. Вы знаете нас половцами, но это не так. Наше имя – сагай, сак-ай.
Князь заинтересованно помалкивал, слушал, не перебивая.
- Ты слышал о нас, князь Савалт?
Тот коротко мотнул головой, но спросил вновь о своём:
- Что за сила та, что привела вас?
Правой ладонью асо огладил короткую тёмную бороду:
- Есть такая сыла. Не здесь, не на Дону и не на Итиле[28], не близко. Есть и набирающий силу. Хан Ямука, по которому вы зовёте нас «ямуковы половцы». И человек тот велик!
- Отчего ж?
Сагай доверительно понизил голос, чуть наклонившись ко князю всем телом:
- Он готов пожертвоват всем ради единой степи. И собой тоже. Беи и гани[29] идут за ним, но нукеры-табунщики и толковины окрестных народов – нет. Пока нет, потому что Ямука рода Ядаран знает, как своего добиться.
Всеволод молчал, слушал.
- Мой народ давно входит в его улус[30]. Западный улус страны Мон-Гол. Монголы давно враждебны кипчакам, и война, большая степная война будет неминуемо. Против них хану Ямуке нужна помощь. Особенно в Западных пределах Дешт-и-кипчак.
- Чего же он желает взамен за помощь?
- Хан оставляет жизнь. Кипчакам жизни нет.
Князь недоверчиво хмыкнул:
- Ну, пусть так. Но половцы ныне слабы, и ты знаешь их слабость лучше меня. От битвы на Каяле на Русь не было ни одного набега, да и Каяла случилась лишь от нашей оплошности. Чего ради тебе жить на чужбине второй десяток?
Света на востоке ещё не было, но где-то совсем рядом защебетал вдруг степной зяблик, выводя длинную трель, будто рассыпая жемчужные бусы. Четыре по полуночи.
Кострище темнело, наливаясь тягучей студенистой силой. Захотелось спать. Всеволод потёр переносицу, поправив золочёный обруч с рубином на челе. Арху огладил татуированные кисти своих рук, едва блеснув тяжёлыми золотыми браслетами.
- Пространство вырожденных линий
За чередою долгих лет,
И на заснеженной равнине
Сухого дерева скелет.
Верны вопросы задаёшь, Великий княз. Но от тебя я их и ожидаю… Ветер степи переменчив. А кроме кипчаков здесь живут сильные булгары, арсы[31], ясы и русы. У тех же есть мудрый княз Савалт, при имени которого бегут врассыпную трусливые шакалы.
- Ясно. Лазутчик ты, значит.
Тот кивнул. Взгляда не отводил.
- Да. Поэтому рассказал тебе всё до последня слова. До дна. Теперь ты тоже лазутчик.
- Нет, Арху Артаевич. Потому что мой народ не входит в улус… как ты его?
- Тогда твой народ входит в Дешт-и-кыпчак.
Жёсткости в глазах сагая не было. Только усталость.
- Иного не дано, асо?
- Нет.

Сухой прошлогодний камыш узкой полосой тянулся вдоль заводи по всему окоёму. Слева в отдалении чуть поблёскивала свежей синевой каяльская водица, а прямо на полудень за широкой лентой Дона тянулась густая темень длинной и глубокой старицы.
«Вот то место. Оно и есть. Тринадесять лет ровно прошло. Чёртова дюжина, Господи, помилуй», – Великий князь Владимирский перекрестился. Находившийся рядом сын, ни о чём не спрашивая, последовал его примеру. Лошади под ними потряхивали гривами, переминались с ноги на ногу, явно стремясь присоединиться ко всеобщему движению.
Переправа шла полным ходом. Несколько отрядов уже полностью перебрались на тот берег. А здесь на пару вёрст вверх по течению ещё рубили батоги да лозу, секли камыш, вязали плоты. На них переправляли самую тяжёлую да неудобную кладь: самострелы, ольберы[32], вежи, пленных, там же был и княжий ларчик. Но большинство плыло рядом со своими конями – по бокам надутые бурдюки, вязанки хвороста, доспех и оружие в рогожу да сверху приторочить на седло.
Работа шла споро, деловито. Даже обычных при переправе пересмешек и гомона почти не слыхать. Торопились. Хотя…
Хотя к исходу десятого дня похода становилось ясно, что нагнать разбегающихся половцев не удастся. Но, несмотря на доклады дозоров, Всеволод надеялся, что Юрий Кончакович[33] решится ударить на русских тиском на воде. Даже с ночи послал полторы тысячи вверх по реке на челнах, опасаясь возможной засады. Но засадный полк давно уже рассыпался в беспорядке по холмам на той стороне Дона, а на присутствие половцев не было даже и полнамёка.
Ладно.
- Пойдём и мы, Кснята. Не заскучал?
- Заскучал, тятенька. На войну ехал.
Князь посмотрел на него одобрительно, но ничего не сказал. Оба уже были голыми, скарб кулями плотно прикручен у задней сёдельной луки, лишь торчали рукояти мечей да кибити луков. Княжич ехал на добытым с бою красавце-жеребце в рыжих яблоках, уже привыкшему к его лёгкой руке.
Проехали мимо небольшого взгорка, чуть возвышавшегося над прибрежным лугом, плавно переходящим в песчаную косу, проросшую лопушистой мать-и-мачехой.
Каменное половецкое изваяние на его вершине было старым, прихваченным мхом, видимо, ставленным ещё во времена Шарук-хана[34]. И тот во времена оны нёс грозу от востока, «дорискаше до кур Тмутороканя, великому Хорсови волком путь прерыскаше».
Каменные косы из-под круглой шапочки, богатые пояс и портупея. Круглые глаза смотрят поверх их голов, будто не желая замечать, не решаясь с ними примириться.
– И вот же, богатырь вражий, один ты стоишь ныне за рубежи земли своей, – сказал Константин вслух то, о чём думали они оба, – А рати-то уж далече.
– Уже за холмом, – вторил ему и отец.
Плыли быстро. Весенняя непрогревшаяся вода показалась поначалу студёной, но привыкли к ней быстро: Всеволод Юрьевич и сам никогда не пренебрегал закалкой и сызмальства приучал к ней сыновей.
Правый берег уже был плотно застелён камышовыми гатями, без которых илистая кромка быстро превратилась бы в вязкое грязевое месиво. Облачились в сухое. Князь накинул поверх рубахи плащ-корзень, подбитый горностаем: не юн уж годами, кровь хоть и греет, да не то, что в прежнюю пору. Константин примеру его не последовал, остался с распахнутым воротом. Да и вскоре вообще приотстал, принялся с Козьмой Ратишичем распоряжаться установкой вежей.
Великий князь ехал по полю один, не спеша поднимаясь по склону пологого холмика. Двое дюжих рынд-телохранителей ехали чуть поодаль. По всему пространству лощины из края в край сновали небольшие отряды или одинокие всадники, облачённые в латы, – каждый по своему делу. Но ко князю никто не подъезжал, стараясь зазря не беспокоить.
«Ведь Кснята мой в тот год ещё и не народился, когда тут сеча была, – думалось ему, – а нынче-то их уж шестеро. Да двое в обители небесной, упокой, Господи, души младенцев чад моих[35]! Уже и Большим Гнездом меня на Руси кличут».
Из невысокой травы вспорхнула пара бажанов[36]. Один, что побольше, ярко блеснув развесистым опереньем, почти сразу укрылся в приречной таволге. Подруга его присела чуть поодаль от княжьего коня, припадая на крыло: знать, свила уж где-то здесь своё гнёздышко. Внимательно смотревший наземь Всеволод увидал в отдалении посреди камыша шарик её жилища. «Рановато вроде бы для кладки. Хотя здесь теплее, уж и море Чермное[37] недалече». Не обращая на переполошённую птицу никакого внимания, он ехал всё дальше.
«Тринадесять годков всего-то. А уж ничего и не видать. Почти и не скажешь, что здесь пир смертный стоял. Хоть травостой-то ещё и не высок, в полколена едва. Снега своё делают, паводки. Да и половцы хорошо снаряду с трупия подобрали. Не скажешь о былом, не подумаешь…».
Но чуть подальше среди сухих и зелёных стеблей вдруг там-да-сям начали попадаться потемневшие кости. Всеволод не торопясь перекинул тело с седла, ступил наземь. Пошёл далее, внимательно глядя себе под ноги.
Вот, кажись, едва торчит из-подо мха крестец, а там вон и лобная косточка виднеется. Князь перекрестился. Заприметив что-то, наклонился долу, поднял с земли побуревший железный наконечник стрелы с осыпающейся трухой древка. Половецкая.
А вот и гвоздок, некогда державший оковку щита. Латунный, с Черниговщины. Чешуйка доспеха вон – ржавая, тёмная, похожая на прошлогодний вязовый лист. И ещё тонкие кости.
По костям идёшь.
Ведомый в поводу конь вдруг будто обо что-то запнулся, переступил с ноги на ногу, чуть поводя узду. Из земли под его копытом что-то торчало, слегка вывернутое наружу, подобное содранной в прошлогоднюю пору коре. Всеволод Юрьевич поднял находку, отлепляя пальцами жирные ещё от талой влаги земляные комья.
Личина.
Стальная личина, похожая на степную. Справа наверху разбита кусками, разодрана до полной непригодности. Знать, половец оттого её здесь сразу и бросил, отломив от шелома, которого и нет рядом, не видно. Зато левая половина сохранилась хорошо. Выделана с редким мастерством.
Будто смотришь в лицо ангела, настолько прекрасна… Всеволод по себе знал, как нелегко бывает собраться, глядя в поединке на подобное. Оскалы клыков, встопорщенные усы, сведённые брови будто нарочно призывают не дремать, а тут… Да, опытным воём был заказчик сей справы. Да вот, не уцелел.
А это что? Всеволод отогнул проржавевший кусок металла, прилаживая его на место, и с исподней стороны увидел тёмную насечку, изображавшую стрелу. Князь знал, сие – знак Стрибога.
- Надобно сберечь, да прознать у Игоря, – пробормотал он вслух. Креститься не стал, перед таким подарком не подобало. Достал из притороченной сумы белое, расшитое алыми перуницами полотенце, бережно заворачивая в него грязное ржавое железо.
Не жаль.

Сагай Арху ещё чуть помедлил, прищурился и втянул узкими ноздрями свежий степной ветер. Четыре стрелы он уже держал между пальцев правой ладони и одну из них наизготовку. Небольшой глиняный горшочек с двумя ушками по краю был крепко прихвачен ремнями, но асо ещё и прижимал его левым коленом к чепраку. Наконечник лёгкой стрелы был костяным и дешёвым, почти бросовым, но скол отщипнут остро.
- Вот так делай, княз!
Роман Глебович пытался повторять его движения, но той ловкости в кисти у него не было, и зажатые меж перстами стрелы путались.
Асо на несколько мгновений окунул остриё в тлеющие угли, даже не отнимая древка от рукояти лука. Просмолённая ворвань[38] занялась сразу же. В одно движение Арху вскинул лук, растянул его сразу в обе руки, прицелился и выстрелил.
Рязанец даже не успел моргнуть, а могутный лук уже вновь кивнул вниз, лишь струна кручёной тетивы гудела тяжёлым нутряным гулом. Князь дёрнул шеей и покачал подбородком то ли восхищённо, то ли даже сокрушаясь, что самому далеко до такой сноровки.
Вежи пылали.
Третий день владимиро-суздальское войско шло по степи широкой лавой, перехватывая всех замешкавшихся и сжигая их шатры и кибитки. После ухода Юрия Кончаковича с иными набольшими далеко за Дон к Лукоморью, князь Всеволод круто повернул на заход солнца. Шли всё так же споро – до десяти поприщ в сутки, – но уже не сбитыми колоннами, а будто бреднем перегородив весь примыкающий к Черниговщине угол.
Пленных было немного, в основном, бабы да ребятишки. Иных даже отпускали, чтобы не терять времени и скорости хода. Понравившихся брали с собой. Но вежи жгли обязательно, иное поведение степняки принимают за слабость. Да и серебряным булгарам должно быть понятно[39], что русские здесь по-прежнему – у себя дома.
Вот и застигнутые по-над Осколом сугровские[40] караванные повозки, брошенные своими хозяевами, теперь пылали. Пламя перекидывалось, растекаясь морем. Сухой войлок вспыхивал охотно, и мириады искр, кружась, взвивались над весело кружащемся над землёй тёмным дымным маревом. Выше оно становилось тягучим, разливаясь по поднебесью мутным густым покрывалом. Всевозможное зверьё опрометью разбегалось от пожарища во все стороны, и с дичью у дружинников никаких забот не было.
Хотя незыблемое охотничье правило запрещало бить птицу на насесте и зверя с детёнышем, нынче здесь все были воинами, а не охотниками. И у каждого за седлом висело до полудесятка тушек всякой мелочи: куропаток, тетёрок, утиц, а также зайцев да сурков. Дичь покрупнее почти не трогали, чтобы не отягощать лошадей, и испуганные газели, сайгаки да волки с ошалелыми глазами метались между хохочущими и свистящими рядами ратников, не понимая, что происходит. А вот перед стадами чёрных туров[41] да степных зубров[42] приходилось расступаться уже самим ратным, что, впрочем, не мешало заарканить одного-другого телёнка…
Полный доспех уже почти никто не носил, лёгкую кольчугу или стёганку – и то не каждый. В полной справе разъезжали только вестовые и дозорные, количество которых, правда, теперь возросло значительно.
… Все четыре стрелы сорвались с ладони Арху так быстро, что Роман за то же время не успел выпустить и двух. Даже тетиву сагайский асо держал не по-нашему, не подушечками пальцев, а зажимая суставами[43]. Рязанский князь, прежде учившийся у кипчаков, видел, что и те уступят этому темнобородому.
- Зело искусен ты, бек! Все ли ямукове так сноровисты?
- Да почитай, что все, княже, – кивнул тот в ответ, – Дружинные уж верно.
Несколько сотен поджигателей, в основном из русских, быстро израсходовали свой горючий запас и теперь наблюдали за разгорающимся, гудящим огненным вихрем. Дело было сделано.
Сберегая стрелы, многие бросали в вежи и попросту горящие просмолённым чадом походни[44].
Горела и степь, но гарь лилась недалеко: ветер гнал её в сторону ближайшей оскольской излучины. Шутить с полымем здесь опасно: можно и разведку загнать в пекло, а то и самому угодить под раздачу жареного.
Глядя на огненную стихию, многие крестились, поминали имя Николы-угодника, а то и иных Богов, прежних.

- Дождик будет.
Князь Игорь помолчал, будто говорил о чём-то значительном и добавил:
- Вишь, тишина-то какая ноне.
Шварно[45] кивнул, соглашаясь, даже зажмурился, втягивая во всю грудь напитанный хвоей воздух. Шагнул чуть вперёд, заложив обе ладони за пояс.
Втроём они только что вышли из белой княжьей вежи Всеволода, крепко перекусив за встречу, и теперь стояли на холме по-над стрелкой Воронежа и Дона. Чудный вид простирался у ног где-то внизу: безбрежные леса разливались всё дальше и дальше на полуночь, вблизи тёмные, а дальше всё более высветляясь серебристо-седым воздухом. А над головою небесную синь причудливым белым узорочьем выпестрили покрывала перистых облаков, по всему небосводу раскинув легчайшее свежее кружево.
Великий князь пожал плечами:
- А и не ко времени будто?
- Будет, вот увидишь. Да с грозою ещё. В этих местах так частенько.
- Ну, будь по-твоему!
Князь Шварно худощавым лицом был похож на внука. «Через полусотню зим Кснята будет таким же, – думал Всеволод Юрьевич, – Ус седой да густой будет, а покуда и вовсе никакого нет».
Тесть с дружиной донецких ясов[46] присоединился ко владимиро-рязанскому войску тому уж как несколько дней, а Игоря-князя встречали только сегодня утром. Тот привёз с собою белого лачина и красного кречета, так Кснята, Арху да Роман Глебович, едва допировав, отправились на полудень травить в полях корсаков[47]. Даже меченоша Козьма Ратишич не удержался, отпросил княжьего дозволения потешиться соколиным боем.
- Видишь, отче Шварне, думал внуку твоему показать силу степи. А вышло, что показал её слабость.
Тесть откинул синий плащ с левого локтя, положил ладонь на оковку сабельной рукояти.
- Умный и, копытце узрев, всего тура видит.
- Как знать, Шварне Ставрович! Своими глазами с чужого лица не посмотришь!
Немногословный ясский князь вновь лишь задумчиво кивнул.
Тут заговорил и Игорь:
- Да-а, уходим мы, княже! Вот и Кончак в курган заглянул навеки, а давно ли, кажется, в одном челне с ним от Рюрика сбегали?! А после и от него бегал, да вплавь уж, будто лягушонок! – улыбнулся он самыми уголками губ, давно уж перестав стесняться былых своих поражений.
- Вот и Ярослав уж на ладан дышит, сказывают, – отозвался и Всеволод, – Скоро на Черниговский престол тебе садиться, брате Игорю[48].
Тот приподнял лёгкую, хоть и отороченную бобром шапку, провёл рукой по седеющим прядям. Волос льняного цвета, в мать, – из словен ильменских.
- Родился я в Северске, Всеволоде Дюрдич. Почитай, всю жизнь в родных стенах и прокняжил, душой прикипел. Идти ли на престол и не знаю даже. Дай, Господи, здоровья Ярославу Всеволодовичу!
Великий князь глянул остро:
- Ты это брось, брате! Свары нам за Чернигов ещё не хватало.
- Да знаю-знаю.
Но думал он об ином:
- Как ушла сила степи, я и сам не приметил. В песок ушла. Набольшего хана как твоего батюшку кличут. До Тмутороканя хоть нынче пешком иди. Со времён крещения такое было ли, коли сам Той Владимир зарекался булгарам степью ходить отчею тропою[49]? А семи лет не прошло, как обкладывали у Оскола дружину мою вмале, да и того ничтоже преуспели[50].
- Божьи жернова мелят медленно, но мелко, – вспомнил Шварно пословицу.
О том же думал и Всеволод. Он смотрел на реку, вроде бы задумчиво, а сам от души радуясь погожему майскому деньку. Даже и солнышко сквозь кипельную пену облаков не припекало, а ласково трогало ветерок, разглаживающий их неприветливые лица.
Лазоревая гладь реки оттенялась тёмными берегами, поросшими густым бором, и оттого светлая зелень лугов казалась до съедобного сочной. Сливающиеся в единый звук крики чаек разлетались над водой на многие вёрсты, и сами они отсюда казались причудливой россыпью переливающихся солнечных бликов. Белые лодейные плашты[51], величаво врастающие в даль, наполняли сердце ощущением чего-то прекрасного и неповторимого, как уходящие годы.
- Так о дружине твоей речь моя малая и будет, княже, – только теперь стало понятно, почему и в веже Всеволод не снял с пояса плоский литовский крепшис[52], плетёный из узеньких кожаных ремешков (подарок князя Монтвила[53]); извлечённое из него белое полотнище было осторожно расправлено, и в руках Игоря оказалась битая ржой, но крепкая ещё, хоть и изломанная стальная личина.
Святославич аж побледнел, и протянутая вперёд ладонь его дрогнула.
- Отк… куда у тебя сие?
- Ольговичам потайного не выдаю! Ответствуй лучше, чья справа.
Игорь вновь совлёк шапку и отёр парчовым рукавом враз взопревшую шею.
- Веришь ли, как пол-жизни своей увидал… А мыслил, будто запамятовал…
Перевернул личину истлевшим сукном вверх, приблизил, присмотрелся.
- Как сейчас вижу. Справа сия воеводы доблестного от Сеймской тысячи. А имя ему – Беловолод Просович. И был он наставником Буй-Всеволоду, брату моему меньшему, что преставился даве[54]. Да упокоятся души их в Бозе.
Шварно тоже принял в ладони белый плат и подивился находке:
- Помню сего витязя!
Всеволод по давней ромейской привычке, с которой не желал расставаться, был не в шапке, а в зернёном жемчугом обруче-диадеме, и лёгкий речной ветер лишь чуть шевелил его волосы.
- Так он не на Каяле сгинул?
- Нет, и не пленён был произволением Стри… Божиим. Так откуда у тебя личина? Сказывай, не томи.
- Да невелика тайна. Случилось бывать намедни на твоём поле у Каялы, там и подобрал.
Тёмный и прекрасный лик был совершенно безразличен к происходившему разговору и безучастен к их волнению. Утончённые черты его обратились вверх, и вовсе не казавшиеся пустыми очи напоённо смотрели в высокое перевёрнутое дно неба.

- Грешно на капище невегласей христианину наведаться! – неуверенно, но горячо отпирался Великий князь. И видно было, что ему очень хочется ступить за ограду погоста. Игорь подводил его под локоть:
- Ты же не требу требствовать идёшь, Всеволоде Дюрдич. А они нашего Бога за беса не держат!
Коней оставили за оградой не стреноженными, благо, те не проявляли никаких признаков беспокойства.
Великий князь перекрестился и зашагал мимо тына с высоко торчащими жердями, многие из которых венчались человеческим или звериным черепом. За оградой угадывалось массивное приземистое тело храма, лишь крыша которого была видна от тропы – покрытая вперемежку тёсом с лещадками лемеха[55], посеребрёнными временем да непогодой.
Седой длинноволосый волхв стоял к ним лицом, опираясь обеими руками на природного узора[56] молотообразный посох. В белом своём одеяньи он казался князьям нездешним, пришедшим из былых времён и далей, которых уже не было. О которых и думы нынче стирались. Да не держать им в себе той памяти, как не добыть соколу ласточки.
Ещё издали старец их молча и с достоинством приветствовал, подняв навстречь правую ладонь.
- Здрав буди, старчище Бранивласте! – приветствовал его Игорь.
Тот ответил не сразу:
- И вам здравствовать, внуци Рюрикова дома!
- Прими с поклоном от гостей сурожских[57]! Намедни володимерцы за осколом полон перехватили, – и северский князь протянул ему странную большую стрелу. Золочёный каплевидный наконечник её расчерчен будто языками пламени. Лёгкое жёлтое древко тоже казалось золотым. А пёстрое оперение красным кречетом было слишком широким.
- Слыхал я, – заговорил волхв, – о народах, называющих Скандой[58] властителя Стрибога нашего. Читывал, а вот видеть не доводилось. Орудие Бога сие, человеку таковым не выстрелить[59]. И дерево оное бамбукием зовётся, от булгар мне ведомо.
Бранивласт держал дар прямо перед собой, не опуская руки.
- Ступайте! Дух воителя ждёт.
От тына они отошли совсем недалеко в сторону. Среди иных, поросших мягким лесным травостоем этот ничем не выделялся.
Уже темнело.
- Здесь, – негромко вымолвил Игорь.
- Его курган?
- Его рода. Булатмировичей.
Великий князь развернул белёную холстину, которую нёс в руках, и прямо с ней положил у кургана чуть выше подножия. Будто преображённый образ личины глядел на него завораживающе, по-русалочьи глубоко и цепко.
Всеволод Юрьевич торопливо перекрестился. Игорь не стал.
- Давно он прес… отошёл в мир теней?
- Олонесь[60] в зимнюю пору. По холодку с Тмутороканя-града привезли.
Удивлённо вскинул бровь:
- Да неужто?! А почто с моря-то?
- Рубеж держал Глебову гнезду[61].
- Ромеи там заправляют!
- Ромеи касогов не сдюжат, но половчин с ними свары не водит. Глеба Ольговича внук Глеб же Ярославич их голову держит, но мечи свои острит[62]. А ты не ведал?
Всеволод неопределённо помотал теменем:
- Слыхать слыхал, а доверял не велми. А оно вона как…
- Ратной крепью Беловолода оно и вона как. И стражей ему подобных.
Помолчали.
- В сече пал?
- В поле. Четыренадесять стрел касожских с тела повынули.
- Упокой, Господи!..
- «А Игорева храброго полку не кресити».
И тут небо раскололось так, что оба чуть не присели.
За сумерками и не заметили, как набежали тучи без сполохов. Притихли и птицы, да не перед грозой, а перед ночью будто. Сырость точно волной окатила их, и уже в следующее мгновение дождь ливанул такой силы, словно море внезапно рухнуло с небес на землю. Кругом сверкало и блистало, и дымно-клочкастые тучи над еловыми пиками озарялись вдали едва ли не непрерывным сиянием.
И тут он увидел их.
Одна за другой, ослепляюще мрачные и широкие.
Развесистые, будто огромные высохшие древесные кроны, страшные мертвящей своей сущностью. И глубина заключённого в них мрака была непроницаемо плотной, захватывающей самый свет. Казалось, они и били-то снизу вверх… В небо из преисподней...
Чёрные молнии[63].

Шкура вороного лоснилась, будто переливающаяся мокрая арьс-замша. Даже копыта тускло и матово поблёскивали. Всё, пожалуй, на сегодня довольно.
Когда Ямука чистил коня, ему всегда хорошо думалось.
Не любил он ярких дорогих одежд, оружие дорогое ценил, а ткани - нет. Тэрлиг – светлый халат неокрашенной овечьей шерсти. Гутал – чёрные сапоги со светло-жёлтым кантом. Хантаз – безрукавка толстой кожи, крашеной орехом. Пусть дешёвые выскочки хвастаются синевой своих шёлковых балахонов, потомку древнего рода подобает совсем иное.
Хан вытер мокрые руки свежесорванным пучком молодой сочной травы. Подошёл к расстеленному ковру, но не присел, а лишь подобрал лежавшие на нём вещи. Пайдза, его пайдза[64], когда-то отлитая по вылепленному им самим оттиску уйгурского письма. «Государственная доверенность» – и всё. Ты доверяешь тому, в чьих она руках. Тоорил[65] на своих пайдзах грозит, как хорезмийский мусульманин «кто не почитает, тот умрёт». Ни к чему это. Это от слабости.
И вот с ней на шнурке тонкая телячья кожа. Словно узоры бегут строчки сверху вниз. Прочтём-ка ещё раз.
«Арху сагай-асо пишет ядаран-хану [66] Ямуке. Да продлит твои дни Вечное Небо!
Прошёл уже год от последнего моего послания тебе, и это девятнадцатое моё послание тебе.
Самое главное.
Каган Савалт не будет покоряться народу мон-гол до войны ни при каких условиях. Он очень силён, и нойон [67] его Ратжич. Но он весьма ценит веру Креста и страну Рум. Поехавшие к тебе шаманы его веры жадны подчинить себе шаманов Креста Нестора, которых много в земле Мон-Гол. Среди них много считающих страну Рус порогом страны Рум. С ними можно договориться.
Князь страны Ас [68] бек Шварн и нойон его Кожар [69] держат руку Савалта. Это правая рука его против кипчаков. Левая рука – я, Арху сагай-асо.
Князь страны Булгар хан Ылттанпик [70] и нойон его Динеко [71]. Они слушают степное ухо и войны ждут. Их соглядатаи есть и на Керулене [72].
Булгары, Асы и Русы – сильные и богатые народы, гордящиеся множеством своих городов. Кипчаки же слабее с каждым годом и ныне вовсе слабы. Нукеры их разбегаются перед кошуном [73] Савалта, не видя его даже издали.
Да пребудет с тобой Вечное Небо!»
Ямука присел, скрестив ноги и не отрывая взгляда от написанного.
- «Да продлит твои дни Вечное Небо»… – прочёл вслух и ответил отправителю через тысячи вёрст, будто тот и взаправду мог слышать, – Дорогой асо, видишь ли…
Так говорят о чём-то выстраданном, но раз и навсегда решённом:
- Дни человека отмеряет не его тело, а его дело.
Рыжие Холмы уже отцвели. Разного размера камни были разбросаны по суглинистым склонам так равномерно, будто Тенгри-создатель просеивал их на землю сквозь небесное сито.
Высоко-высоко в синеве, такой густой, какая бывает только в Монголии, рисовала малые круги лебединая пара, плохо различимая даже его зорким глазом. Но он смотрел на них, не переводя взгляда.
«Асы, асы. С ними мира не будет. Но это не тот волк, что ведёт стаю. Нужно узнать, помнят ли западные авары родство с нашими высокими родами».
Хан пригладил тёмные, расчёсанные на пробор волосы, закинув за спину свисавшие у висков косицы. Тронул узенькую красиво остриженную бороду. Кружась друг возле друга, лебеди его понемногу перемещались на запад, к Чёрным Горам[74]. У природы свои законы и их не изменить, но были те, кто выходил из их круга. Сможешь ли ты встать над ними?
«Ылттанпик. Динеко. Непонятные всё какие-то слова, и не люди будто. Но придётся их понимать. Войну с ними следует затевать уже сейчас. Войну, не разведку. И в первое лето нужно всерьёз проиграть. Пусть верят в нашу слабость, тогда настоящий удар убьёт их… Повторяешься, ядаран-хан, ты уже думал об этом ранним утром!»
Он протянул руку к грубой глиняной пиале, и тут же оказавшаяся рядом девушка-пленница поднесла к ней горлышко бурдюка, наполненного свежим кумысом, – так любил хан, не терпевший лишней перекиси.
«Похожа на Бортэ[75], хе! Ту я тоже впервые увидел в плену. Годы, годы. Мне уже сорок восемь[76]. О чём мне жалеть, покидая этот мир?».
Первый глоток был, как всегда, самый сладкий.
«Аньда[77] упрям и прям. Он поведёт племя от победы к победе. Надо именно ему дать это племя. А Родине аркан на шею не накинешь… Самая непростая задача. Самая».
Серебрящаяся ленточка реки длинным изгибом разделяла склоны двух холмов, одинаковых, точно братья. Берега и русло её как будто нарочно были выложены крупными и мелким каменьями. Есть ли ещё где такие же хрустальные реки?
«Множество городов. Помогли ли они Срединной империи? А кипчаков мы, как баранов, – иных купим, а прочих зарежем».
Ямука отложил недопитую чашу, легко встал на ноги, не касаясь ковра руками. Лебеди, где они? Кажется, вон ещё, – или нет уже, глаза его подводят?
- Даргал!
Нукер подъехал поспешно и соскочил с мохнатого коня, придерживая рукой войлочную шапку.
- Скажи Теб-Тенгри Кокочу[78], что в час мыши[79] я жду. Я жду, ты понял? Он с кочевьем Тоорила в Белой Пыли и за двенадцать часов успеет. Пусть приходит с западным шаманом… как его?.. С ним и с людьми его! Да поспеши!
Лебеди летели совсем далеко, и видно их не было.

ЯМУКА

· 27 фев, 2015 в 23:17

Самая загадочная личность в истории, имхо. Одна из - как минимум.
Именно ему Чингисхан обязан своими победами. Без него Монгольской империи не было бы.
Когда читаешь книги по истории возвышения монголов, ощущение этого буквально не покидает: он умело и последовательно играет в поддавки. С целью? Понятно, с какой целью, тут двух вариантов быть не может, - то самое "возвышение монголов".
Ямука.
Персы, на свой лад говорили Джамуга, Джамуха. Ну, пусть будет так.

Вы обращали внимания, что у историков попросту нет внятного объяснения побед Чингисхана, иначе рекомого Темучжином?
Наиболее вменяемое из них похоже на детский лепет. В самом деле: Темучжин-де опирался на народные слои, на пастухов, тогда как Ямука - на аристократию.
Надо ли кому-то рассказывать, что на самом деле бывает, когда прирождённые и выпестованные воины встречаются в бою с погонщиками скота? Надо? Вы серьёзно? Даже подавляющее численное превосходство ничего в данном случае не определяет. Тем более с учётом того, что на самом деле простых нукеров Ямука от себя никогда не гнал. Да и влиянием пользовался большим, чем его побратим.
Кстати, о побратимстве. Это вовсе не пустой звук, не мелочь, - если кто не знает. Это узы более серьёзные, чем даже кровное родство, к которому человек средневековья относился как к священной данности. Но братьев человек не выбирает. Побратимов выбирает. Сам. Сознательно. Поэтому вражда побратимов напоказ, преподносимая "Историей монголов" как вещь чуть ли не заурядная, выглядит неуклюжей попыткой утаить, что же было на самом деле.
.... Историей монгольского завоевания я интересусь давно и довольно серьёзно.
"Чёрные молнии" - это, конечно, худлит, но... худлит не единожды обдуманный.
Рисовал я прежде Бату, размещал здесь. Но стоит помнить, что его бы не было, если бы не
ЯМУКА.

[1] Комель – широкая сторона древесного ствола у его основания.

[2] Засека – защитное сооружение против вражеской конницы, ряды деревьев, поваленных кронами в сторону предполагаемого её появления.

[3] Мануил I Комнин – византийский император, принимавший семью Юрия Долгорукого в период длительного её изгнания Андреем Боголюбским.

[4] Васейко – совсем недавно, только что.

[5] Козьма Ратишич – историческое лицо, упомянутое В.Н. Татищевым. Воевода и княжеский меченоша, упоминается его успешный поход на булгар.

[6] Заполошный – здесь: подающий тревожный сигнал сполох.

[7] Сомогур Сутоевич – половецкий хан из тертеровцев, брат Котяна.

[8] Толковины – подчинённые, вассалы; гл. «толочь» – давить.

[9] Ичалковский бор – большой лесной массив бассейна реки Пьяны (от морд. «пиен» – малая). Известен высокой неоднородностью рельефа, карстовыми пещерами и воронками, скалами, а также большим разнообразием растительности.

[10] Биляр – столица Волжской Булгарии XIIвв. на реке Черемшан. Один из крупнейших мегаполисов Средневековья с населением в 100 тыс. чел. Уничтожен монголами в 1236г. И больше не восстанавливался.

[11] Каган. Гурханом Ямука был избран только через три года, но влияние его, особенно в аристократической среде было неоспоримым.

[12] Ямука – в персидской транскрипции Джамуга, Джамуха. Только его действиями можно разумно объяснить успех политики Темучжина (будущего Чингиза). Ямука создавал против него коалиции монгольских вождей и раз за разом обеспечивал их поражение, пока власть не оказалась в руках единого правителя, аньды-побратима Ямуки – Темучжина. Л.Н. Гумилёв считает, что Ямука был обманут Чингисханом и убит, но это не верно. Ямука сам просил себе почётной смерти, понимая, что пока он жив, смута будет продолжаться, т.к. он за много лет «противостояния» стал символом борьбы с Темучжином. Примеры отказов высокопоставленных монголов от власти во имя дела известны, например, Орду-Ичен по своей инициативе признал власть младшего брата Бату, который на неё даже не претендовал.
Ямука прожил не короткую жизнь, умер на шестом десятке лет. О наличии у него детей ничего не сообщается. Именно такой человек и мог пожертвовать собой ради дела, и Лев Гумилёв напрасно принижает его образ.
«Половцы емукове» упомянуты летописью как союзники Всеволода времён войны с Булгарией - 1183г.
«Сокровенное сказание монголов» указывает, что Ямука «мыслью стремился дальше аньды». «Крайне умный и хитрый», – пишет о нём Рашид ад-Дин. Ценил древние обычаи, жил лишь с одной женой «сказительницей старины».

[13] Сагай – ядро и наиболее многочисленный народ хакасов. Название объясняется как «сак-ай», т.е. саки, скифы Азии.

[14] Асо – китайский дипломат Тан У-цзун при описании енисейских киргизов сообщает: «Правителя называют «асо», и династия также называется Асо».

[15] Патина – налёт на металле вследствие окисления.

[16] Рында – многозначный воинский термин, здесь – телохранитель.

[17] Альхазен – Абу Али аль-Хасан ибн аль-Хайсам, персидский учёный и визирь Басры, математик, физик, астроном. Основоположник оптики, его фундаментальный одноимённый труд в семи томах заложил все современные основы этого раздела физики.

[18] Буртасы – ещё в XVII веке в летописях и грамотах буртасами называли мишарей.

[19] Черноризец Храбр – болгарский писатель Преславской школы начала Х в. Автор трактата «О письменах».

[20] Белая медь – мельхиор, сплав меди и никеля. Применяется с III в. до н.э.

[21] Киноварь – красная темперная краска, сажа – чёрная.

[22] Чёрные булгары – причерноморские, некогда подчинённые хазарами. На Балканах их язык был вытеснен славянскими диалектами.

[23] Артай – герой хакасского эпоса.

[24] Охридская книжная школа – культурный центр болгар в г. Охрид (ныне в Македонии), существовавший 886-1767 гг.

[25] Вылчо – болгарский писатель-теософ, один из составителей Добрейшова евангелия.

[26] Ямочка на подбородке – весьма вероятно, что владимирская икона «Дмитрий Солунский» имеет портретное сходство с заказчиком Всеволодом Большое Гнездо, в крещении Дмитрием.

[27] Белые горы – Саяны.

[28] Итиль – строго говоря, Вятка и русло Волги ниже её устья.

[29] Гани – волхвы, так их называет китайский дипломат Тан У-цзун.

[30] Улус – территория и население одного из владельцев правящей монгольской династии. Хотя в доимперское время этим словом обозначали народности общего происхождения.

[31] Арсы – эрзя.

[32] Ольберы – зажигательные снаряды, огнемёты по объяснению В.П. Тимофеева. Олие – масло, нефть.

[33] Юрий Кончакович – «наисильнейший хан половецкий», сын Кончака. Погиб в 1223 г. в сражении с монголами Субэдэя и Джэбэ. После его гибели кипчаков возглавил Котян.

[34] Шарук-хан – дед Кончака и прадед Юрия. Старейший половецкий хан в южнорусских степях, нанёсший Изяславу Ярославичу поражение на реке Альте.

[35] Чад моих – двое сыновей Всеволода умерли во младенчестве в 1188 и 1189 гг..

[36] Бажан – фазан. Фонемы «ф» в русском языке не было, привожу западнославянский аналог.

[37] Чермное море – ныне Чёрное. Переименовано по созвучию, но изначально оно называлось красным, чермным.

[38] Ворвань, сыротоп – жир морских животные и некоторых рыб.

[39] … серебряным булгарам должно быть понятно… – Волжская Булгария претендовала на гегемонию на торговом пути из Биляра в Чернигов, проходящем через Воронеж, Елец и Курск.

[40] Сугров, Суртов – условно половецкий город в бассейне Дона, неоднократно упомянутый летописями. Его название соотносят с ханом Сугром (пленённом князем Святополком в 1107 году) и сарматской народностью саргаты, сургуты. У тюрок такого имени нет.

[41] Туры – исчезнувший дикий бык, последний тур был убит в 1627 году. Усилиями немецких генетиков был выведен бык Хека, сохранивший многие признаки тура.

[42] Зубры – прекрасно уживаются и в степи, но сохранились на окраинах былого ареала: в Белоруссии и на Кавказе.

[43] Зажимая суставами – т.н. монгольский способ стрельбы из лука.

[44] Походень – факел.

[45] Шварно – у кавказских алан нет такого имени, зафиксированного летописью. Зато у славян оно вполне известно, производное от Сваромир, «замиряющий свару»: князь Шварн Данилович Холмский. Поэтому есть основания полагать, что первая супруга Всеволода – Мария Шварновна – происходила не с Кавказа, а из донских асов.

[46] Донецкие ясы – Под 1116 г. Лаврентьевский список сообщает, что князь Ярополк Владимирович «ходи к реце зовомей Дон, и ту взя полон мног, и 3 городы взя Половечскые: Галич, Чешюев и Сугров, и приведе с собою ясы, и жену полони ясыню». Ипатьевский: «В се же лето посла Володимера сына своего Ярополка, а Давыд сына своего Всеволода, на Дон, и взяша три грады: Сугров, Шарукан, Балин. Тогда же Ярополк приведе себе жену, красну вельми, Ясьского князя дщерь полонив».

[47] Корсак – степная лисица, серо-рыжая с «седой» полосой вдоль хребта.

[48] На ладан дышит – Ярослав Всеволодович умер летом 1198 года.

[49] Той Владимир зарекался – «Джагфар таримы» сообщает: «Вторая Баджанакская война закончилась, ибо Булымер обещал не налаживать путь к Дима-Тархану», как бы мы ни относились к данному источнику, отметим, что события развивались именно так.

[50] Обложили дружину – в 1191 г. на Осколе с дружиной Игоря Святославича повторилась ситуация 1185 г., но на сей раз князь умело избежал окружения.

[51] Плашт – парус.

[52] Крепшис – корзина, плетёная сумка (лит).

[53] Монтвил – князь жемайтов Монтвил Гимбутович.

[54] Буй-Тур Всеволод умер в 1196 году.

[55] Лемех – кровельное покрытие из мелких деревянных дощечек (лещадок).

[56] Природный узор. На стволе молодого растущего дерева делались насечки в виде предполагаемого рисунка. Через 1-2 года ствол срубался, кора очищалась, а на месте насечек оставались утолщения и уплотнения.

[57] Сурож – большой торговый город в Крыму, ныне Судак.

[58] Сканда – бог войны в индуизме.

[59] Человеку таковым не выстрелить – ритуальные стрелы из полого бамбука слишком легки для стабильного полёта.

[60] Олонесь – в прошлом году.

[61] Глебово гнездо – потомки Глеба Ольговича, Курского князя, умершего в 1138 году.

[62] Мечи свои острит. О присутствии русских князей и дружин в Тмуторокане конца XII в. сведения есть. Надпись на стене Софийского собора в Киеве, сделанная Дедильцом-касогом позволяет с большой вероятностью утверждать, что в Тмуторокане действовали русские христианские храмы. Посетивший в 1237 г. Матрику (Тмуторокань) римский миссионер Юлиан указал на «знатных людей, которые над левым ухом оставляют немного волос в знак благородства, обрив всю голову...».

[63] Явление хорошо описано А.И. Куприным в рассказе «Фердинанд».

[64] Пайдза – удостоверение полномочий доверенного лица у монголов и чжурчжэней. Металлическая или деревянная пластинка с определённой надписью.

[65] Тоорил – будущий Ван-хан, формально наиболее значительный из монгольских вождей описываемого времени. Убит найманами при бегстве от Темучжина в 1203 году.

[66] Титул «гурхан» Ямука получит позже, в 1201 году.

[67] Нойон – правитель, аристократ, предводитель рода (монг).

[68] Монголы отличали алан и ясов, Джувейни пишет: «…завоевать земли Булгара, Аса, Руса, кифчаков, аланов и других племён», – причём асы помещены между булгарами и русами.

[69] Кожар, Кожар-оглы – Качир-укуле, предводитель войны ясов против монгол в 1238 году. Ращид-ад-Дин: «Мунке-каан шёл облавой по берегу моря… и Качир-укуле из племени асов схватил… дал указание, чтобы Бучек разрубил Бачмана надвое. Также убили Качир-укуле из эмиров асских».

[70] Ылттанпик – Алтын-бек (?) сын Отека, легендарный булгарский хан сер XII в. Погиб в 1236г. при взятии Биляра монголами.

[71] Динеку (Джику) – князь города Болгара, второго по значимости в Волжской Булгарии.

[72] Керулен – река в Монголии.

[73] Кошун – объединение двух или более туменов (отрядов в 10 тысяч воинов).

[74] Чёрные горы – Алтай.

[75] Бортэ – Бортэ-учжин, старшая жена Темучжина. В 1184 г. Ямука помогал побратиму отобрать жену у меркитов, которыми она была похищена.

[76] Уже сорок восемь. Время, проведённое младенцем в утробе матери, монголы считали за год жизни. Точная дата рождения Ямуки неизвестна, но он был немного старше Темучжина.

[77] Аньда – побратим.

[78] Кокочу, сын Мунлика – прорицатель и волхв, традиционно ограничивающий ханскую власть. Казнён Темучжином в 1207г.

[79] Сутки у монголов делились на 12 сдвоенных часов, носивших имя животных; час мыши – от полуночи до двух часов ночи. Ямука не хочет терять времени.

Дата добавления: 2015-10-28