|
Читайте также: |
его объятия. Сегодня же, как только мать отошла от двери, из большой сакли
появилась сестра. Однако она не бросилась к нему, как бывало, а медленным шагом
пошла навстречу. Они обнялись, но в этом объятии Ерстэм почувствовал холодок
отчуждения. Он взял ладонями ее голову, приблизил к себе и попытался заглянуть в
глаза, но она неловко отвела взгляд. В сердце его закралась обида: "Какая же она
мне сестра, если из-за первого недоразумения отворачивается душой", - подумал
Ерстэм и не стал ни о чем расспрашивать. Правда, сестренке было только
шестнадцать лет, и она плохо разбиралась в том, что творилось в семье. Но все
же, видно, и она что-то прослышала, не иначе, как в отсутствие Ерстэма его в
чем-то упрекали. Вслед за сестрой появилась старшая сноха. И в ее поведении
Ерстэм ощутил тот же холодок. Сняв с коня тяжелую переметную суму, он передал ее
женщинам.
- Отнесите в дом. Она тяжелая. Сможете дотащить?
Старшая сноха, застенчиво и неловко помявшись, спросила:
- В какой дом отнести?..
- К маме, конечно! - ответил Ерстэм, удивленный -вопросом снохи.
Обычно, когда Ерстэм возвращался, все, что он привозил, несли к матери,
главе семьи. Ни у кого некогда и мысли не возникало, чтобы отправить привезенное
в горницу, где жил кто-нибудь из братьев. Что же побудило старшую сноху задать
столь странный вопрос? Наверно, он тоже связан с той неприятностью, которая
произошла в его отсутствие. Так что же случилось?..
Никто из старших братьев не показывался, видно, их не было дома. А только
с ними Ерстэм мог быть откровенен до конца.
Он привязал в конюшне лошадей, ослабил подпруги. Поначалу Ерстэм решил
было идти в большую саклю, к матери. Однако счел это неудобным: а вдруг женщин
он застанет врасплох, неприбранных, - ведь еще так рано!
С той поры, как жены всех трех братьев стали постоянно находиться в
большой сакле, сыновья лишились возможности появляться у матери в любое время.
Ерстэм целую ночь был в дороге, не сомкнул глаз, устал - может, пройти к
себе в саклю и отдохнуть? Но и это он счел неудобным. Его мужским правилом было
не заходить туда днем. Правда, отдохнуть после трудного пути на своей половине
не считалось предосудительным по адыгским обычаям, но ему не хотелось идти к
жене. Перед самым его отъездом между ними произошла жестокая размолвка.
Когда оседланный конь уже ждал его, Ерстэм вернулся за чем-то в горницу,
он застал жену посреди комнаты. Она стояла, словно не зная, чем занять себя.
Ерстэм возмутился: "Прояви человечность, надо же наконец поладить с семьей", -
сердито сказал он. Но княжна ядовито возразила: "Хочешь превратить меня в рабыню
абадзехских фокотлей?!" Ерстэм вспыхнул, но не желая перед отъездом заводить
свару, лишь оглядел жену отчужденным неприязненным взглядом. "Ну хорошо, приеду,
тогда разберемся в том, что ты сейчас сказала!" - проговорил он, повернулся и,
не прощаясь, вышел.
Ерстэм уже начинал догадываться, что то напряжение, которое он сейчас
почувствовал в доме, возникло не иначе как из-за его жены. Что она еще
натворила?
Сразу померкла радость возвращения в родной край и в родной дом. Мрачно
уставившись в землю, прошел
Большая сакля - комната, в которой жили старики, служила также кухней.
он в кунацкую и в задумчивости остановился, словно позабыв, зачем шел сюда. В
стене, обращенной к большой скале было прорезано круглое окошко. Блуждающий
взгляд Ерстэма остановился на нем. Находясь в кунацкой, oн привык поглядывать в
окно на большую саклю. Но то, что он увидел сейчас, крайне удивило его.
Сестренка с трудом вытаскивала из сакли огромную переметную суму, которую он
послал матери. "Куда она ее тащит?" - с недоумением подумал Ерстэм. Девочка,
волоча суму по земле, втащила ее в его, Ерстэма, горницу...
Вот как велик материнский гнев! Однако не в ее правилах ни с того ни с
сего затевать вражду с сыновьями. Ерстэм не помнил, чтобы когда-нибудь в их
семье возникали подобные нелады. В семье существовало нерушимое правило, что все
что приносили или привозили сыновья, в первую голову преподносили матери. Должно
было случиться нечто из ряда вон выходящее, что. заставило бы мать отказаться
принять привезенное.
Ерстэм относился к матери не только с сыновьей любовью, но и с большим
уважением. Правда, человеческие достоинства матери он смог по-настоящему
оценить лишь после того, как сердце его с разумом стали равны. Только тогда
понял он смысл выражения - "достойная женщина" и научился различать среди женщин
таких, в которых соединены были все лучшие, по тогдашним понятиям адыгов, черты
и достоинства. Это они, так называемые хорошие жены, являлись примером
несгибаемой стойкости и самопожертвования, это они умели вопреки всем бедам
сохранить семью.
Нелегко им приходилось, но никто никогда не слышал от них жалобы, никто
не видел слез - они умели скрывать свои страдания и, несмотря ни на что,
старались внести в мрачную жизнь хоть тоненький луч радости.
Примирившись с грубоватой нечуткостью мужчин, сглаживая неуживчивый норов
невесток, чутким сердцем и гибким разумом умели они держать лад в многодушных,
сложных семьях. Они окружали ближних заботой, их добрый нрав и такт, сладость
ласковых речей старательно оберегали всех от ранений колким словом.
Сверх этой сложной борьбы за благополучие в семье они умудрялись по ночам
заниматься украшением жизни - вышивали чудесные узоры, пряли и ткали, и по
одному лишь взгляду могли, точно как по мерке, сшить одежду близким. И наконец,
своим радушным гостеприимством и кулинарным мастерством доставляли немало
радости людям. Хвала их столу, их добрым, искусным рукам распространялась по
аулу.
За честь семьи такие женщины готовы были отдать душу, а за жизнь родных
людей умели бороться со всем самоотвержением
преданного сердца. Чутко охраняя всеобщее спокойствие, стараясь заслонить собой
от невзгод окружающих, они молча таили в душе всю
горечь неприглядной жизни. Неутомимые и скромные, проходили они жизнь
неприметными спутницами своих мужей, неся на плечах главную тяжесть семейных
забот.
Последнее время Ерстэм часто думал о матери. И чем больше думал, тем
больше удивлялся ее необыкновенной чуткости и терпению. Он не помнил, чтобы мать
когда-нибудь сердилась и кричала на них, детей. Ерстэм в детстве был одним из
самых озорных и шустрых малышей в околотке. Но как бы он ни озорничал, никогда
не слышал сварливого, яростного крика матери. Что бы он ни натворил, мать с
вкрадчивой улыбкой и любовью взглянет на него и скажет с мягким укором: "Из тебя
никогда не получится настоящий мужчина, раз ты так ведешь себя!" А если в драке
со сверстниками сын получал тумаки и возвращался к матери с плачем и визгом, она
спокойно говорила ему: "Дай-ка посмотреть, из-за чего ты так визжишь! Или ты не
мужчина? Мужчины не плачут!" И Ерстэму было достаточно этих слов. С детства
почувствовал, что слово "мужчина" - гордое слово. И то, как мать упрекала его,
серьезно и с ласковой насмешкой: - "Не получится из тебя настоящий мужчина!"
- больно ранило его. Так постепенно мать научила его стыдиться плача. И
впредь
какие бы побои он ни получал в потасовках со сверстниками, он не разрешал себе
плакать, в особенности при матери - боль и обиду молча с яростью проглатывал.
И еще Ерстэм хорошо помнил: давно это было, единственная их сестренка не
родилась тогда, трое братьев, появившиеся на свет один за другим, были совсем
маленькие. Отцу приходилось одному содержать большую семью. Все хозяйственные
дела и по дому и по двору ложились на мать. Но несмотря на ее занятость, двери
кунацкой всегда были открыты гостям, угощение всегда готово. Нелегко приходилось
ей, отец как истинный мужчина часто выезжал в походы, верхом или пешим, у него
было много друзей и товарищей. И нередко целая компания всадников, возвращаясь
из похода, заезжали к ним.
Всех надо угостить и принять, трудно это одной женщине. Однако Ерстэм
никогда не слышал, чтобы кто-нибудь высказал упрек или недовольство по поводу
негостеприимства Мазаго (так звали его мать). Напротив, люди часто с восхищением
повторяли: "Стол Мазаго, угощение Мазаго". Не припомнит Ерстэм, чтобы и сама
Мазаго хоть раз выразила недовольство по поводу частых гостей или ворчала,
ссылаясь на усталость.
И при всем том мать Ерстэм а никогда не давала повода людям упрекнуть ее
в том, что огород и двор запущены, что скот не вовремя выгнан в стадо. Она
внимательно следила за свиньями, встречала их, когда они возвращались из леса.
Никто ни разу не посмел сказать, что свиньи Мазаго беспризорные бродят в лесу.
Мужа своего Мазаго не отпускала из дому в неряшливой одежде. II дети одеты,
обуты, пальцы их ног никогда не выглядывали из дырявых чувяк. Днем - бесконечные
хлопоты, а ночью - шитье и вышивка. Да и сама всегда аккуратная, чистенькая...
А поздно вечером Ерстэм постоянно слышал, как мать, собираясь спать,
произносила одни и те же слова: "О, Созэрэщ, безмерна моя благодарность за то,
что ты дал нам ночь для отдыха!..".
Один случай особенно запомнился Ерстэму: в доме пировала большая
компания, а когда гости собрались уезжать, прислали в большую саклю молодого
человека и вызвали мать. Остановившись у порога ее дома, гости выразили ей
сердечную благодарность
за радушие и угощение. Много добрых слов сказали они тогда, потом сели на коней
и ускакали. (Верно, после этого и пошла добрая
слава о гостеприимстве Мазаго.) Отец, проводив гостей, зашел в большую саклю.
Мать убирала в комнате, а маленький
Ерстэм, верхом на хворостине и с прутиком в руке вместо плети, браво
джигитовал у ее ног. Когда вошел муж, мать
почтительно выпрямилась и остановилась, ожидая, что он ей скажет. Отец поглядел,
как сын гарцует на коне-хворостине, потом
взглянул на жену и мягко сказал:
-Присядь, отдохни немного, потом уберешь! Мать поняла, что эти слова
тоже выражение благодарности. Она радостно вспыхнула, щеки ее разгорелись,
порывистым движением она подняла маленького Ерстэма, подбросила его и сказала:
- Если живы и здоровы мои малыши, нипочем мне никакие труды и никакая
усталость! Окончу уборку и отдохну спокойно.
Отец ничего не ответил, по Ерстэм только много лет спустя мог оценить
силу любви и почтения к жене, что светились в отцовском
взгляде.
И после смерти мужа Мазаго не дала опуститься дому. Кунацкую своих детей
не оставляла заброшенной - для гостей всегда было готово вкусное угощение, Не
допускала она и чтобы друзья мужа почувствовали запустение в ее доме - они
продолжали посещать дом, где Мазаго своим вниманием и уважением к людям достойно
заняла место главы семьи.
А тут ко всем прочим достоинствам, какие знали и почитали в ней люди,
прибавилось еще одно: Мазаго прослыла искусным лекарем.
Она и раньше, если заболевал кто-нибудь из домашних, ни к кому не обращалась,
лечила сама. И соседям оказывала помощь. Но -пока был жив муж, она не раскрывала
до конца свое искусство. Теперь же, оставшись вдовой и постарев, стала без
утайки лечить людей.
Мать Мазаго тоже в свое время славилась искусством врачевания, видно, ее
познания переняла дочь. Ерстэму приходилось помогать матери в этом деле. Весною,
для сбора целебных трав, он возил ее на дальние поляны, куда не добирался скот.
Он вздумал было, не желая тревожить мать, сам собирать лекарственные травы, но
ничего из этого не получилось - он все перепутал. Травы были так похожи одна на
другую. Только два названия сумел он запомнить и научился отличать - подорожник
и так называемый "кошачий хвост", Мать сушила эти травы, размалывала в порошок и
разводила в майском топленом масле. Получалась та самая целебная мазь для
заживления ран, которую на поясе в серебряной коробочке всегда возил с собой
Ерстэм. И еще одну редкостную целебную траву привозили для матери с гор. По ее
уверениям, эта трава за сутки зарубцовывала рану. Но в сборе этой травы Ерстэм
участия не принимал, мать не доверяла.
Самым трудным делом казался Ерстэму сбор ягод колючей облепихи. Осенью
мать набирала их много, перемешивала с медом,
заготавливая на всю зиму. "От болезней десен очень полезно", - приговаривала
она.
Кроме того, каждый раз, когда Ерстэм отправлялся в Крым, мать поручала
ему купить там множество различных трав и кореньев, названия которых Ерстэм так
и не смог усвоить и потому брал с собой образцы. Короче, добывание лекарств
доставляло Ерстэму немало хлопот и отнимало много времени.
В доме мать умела сохранять мир и лад. И к снохам относилась хорошо,
человечно. Благодаря ее справедливости, доброте и отзывчивости она прекрасно
уживалась с двумя снохами...
"Да, - произнес Ерстэм в задумчивости, - мать моя Мазаго всех могла
понять и со всеми установить добрые отношения, и только с одним человеком не
удалось ей добиться этого - с невесткой-княжной..."
Ерстэм решил было прилечь в кунацкой и отдохнуть, как вошла его сестра:
мать звала в большую саклю завтракать.
Мазаго расхаживала по комнате, накрывая для него трехногий столик.
Худощавая, высокая, она и в свои семьдесят лет держалась прямо. Годы и заботы не
согнули ее. Движения спокойны и точны, без излишней, суетливости, и в словах она
была осмотрительна и спокойна.
Мать находилась в доме одна - ни снох, ни сестренки не было. "Видно,
ожидая моего прихода, выпроводила всех... - подумал Ерстэм. - Хочет поговорить
наедине".
"Верно, суровый предстоит разговор... По поводу той неприятности..." - не
без страха решил он.
Услышав шаги сына, мать обернулась и молча окинула его долгим, пытливым
взглядом. Ерстэм смешался, постоял, потом подошел к ней и с виноватой, робкой
улыбкой молча встал перед матерью: "Хочешь ругай, хочешь помилуй..."
Но не похоже было, чтобы мать собиралась бранить его: она еще с минуту
разглядывала его все с тем же выражением тревоги и жалости, затем, по своему
обыкновению, сжала его лицо ладонями и приблизила к себе, заглядывая в глаза.
Наконец, словно успокоившись и смягчившись оттого, что он был перед ней живой и
невредимый, ласково погладила по щекам и по голове. Потом, глубоко и грустно
вздохнув, Мазаго отвернулась.
- Слава богам, коли ты вернулся цел и невредим... - сказала она.
- В этот раз особых приключений не было, - начал Ерстэм, принимаясь за
еду. Это тоже стало неписанным законом в их семье: рассказывать матери обо всем,
что пришлось в пути увидеть и услышать интересного. - А вот одна необыкновенная
встреча все-таки произошла.
И он поведал матери об Одиноком всаднике. Ерстзм любил рассказывать
матери о своих походах. Она слушала внимательно, и он чувствовал, что всем
сердцем своим делит с ним его трудности и опасности, от души дивится
необыкновенным приключениям, радуется удачам.
Когда Ерстэм рассказывал что-нибудь другим людям, он старался быть
осторожным в словах, чтобы их не истолковали как бахвальство. А перед матерью
любил иногда даже прихвастнуть. За это она не осуждала его, а лишь
предостерегала с насмешливой улыбкой: "Смотри, перед другими так гордо не
вскидывай брови!.." Однако Ерстэм видел, что мать с удовольствием слушает его
рассказы о подвигах и мужестве, и смело, без оглядки и утайки, говорил обо всем.
Но сегодня рассказ об Одиноком всаднике не вызвал у матери того
удивления, на которое рассчитывал Ерстэм. Похоже, что ее мысли были заняты чем-
то совсем другим, что казалось ей куда более важным.
- Еще один несчастный, которого гонит обида... Недолог будет его век,
жестокие орки быстро до него доберутся... - только и сказала она.
- Я тоже боюсь этого, жаль, если такой прекрасный юноша погибнет зря.
- Когда вновь встретишь его, сделай все возможное, чтобы увести его с
Тамбыр-кургана.
- Я уже думал об этом. Но почему он после схватки с орками не подъехал
ко мне? Уж не случилась ли с ним какая беда? Долго я ждал, оглядывая поляну, но
его и след простыл...
Они беседовали как всегда, будто ничего не случилось, но Ерстэм все время
чувствовал: мать говорит все как бы между прочим, не придавая значения своим
словам и не ощущая их сердцем, ее мысли прикованы к чему-то тревожному и важному
и ничто другое ее не интересует. "Неприятный разговор еще впереди..." - думал
Ерстэм с робостью.
У стены над очагом он увидел каких-то жуков, подвешенных за шею на
конских волосках. Ерстэм до сих пор никогда не видел такого и потому,
заинтересовавшись, спросил:
- Что это за жуки?
- Их очень трудно разыскать, из них получается прекрасное лекарство
против бешенства.
- Трудно, говоришь, найти? А хочешь, я тебе сотни их притащу? Много
подобных встречалось мне в пути.
- Их легко перепутать с другими. Этот жук очень редкий.
- Ну уж и редкий! Да таких вот, с белыми полосками на спине, везде
уйма ползает! Я каждый день их вижу! - воскликнул Ерстэм.
- Белые полоски ты заметил правильно, а вот сложные, чуть видные узоры
под этими полосками не приметил!
- И они в самом деле излечивают укусы бешеной собаки?
- Каждое лекарство не всем одинаково на пользу идет, но многих
вылечивает. Что поделаешь, пока это единственное средство против бешенства.
- А как же им лечат-то?
- Высохнут жуки, потом надо размолоть их и дать порошок больному с
водой. Но для того, чтобы лекарство принесло пользу, до жуков нельзя
дотрагиваться рукой, надо перетянуть волосяной петлей шейку и повесить сушиться.
Мать была грустна, говорила рассеянно, похоже, что она и сама страшилась
предстоящего разговора с сыном. Беседа оборвалась, некоторое время они сидели
молча. 3атем, словно что-то припомнив, мать как бы между прочим спросила:
- Лекарства, которые я просила, привез?
- Кроме имбира-ореха, все привез. Ты разве не на шла в сумке? Я их
отдельно завернул и положил на самое дно. А где, кстати, переметная сума?
Мать замешкалась с ответом и, опустив глаза, сказала куда-то в сторону:
- Тогда надо их достать... Я суму в твой дом, к снохе отослала... -
Заметив, с какой обидой и болью смотрит на нее сын, она добавила: - Это не
потому, что я в чем-либо виню тебя, просто решила уступить желаниям снохи...
Ерстэм сидел с опущенными глазами.
- Мать, ведь до сих пор ничего подобного не было в нашем доме. Что же
теперь стряслось? - глухо спросил он, и обида звучала в его голосе.
Мать подняла голову, в глазах ее стояли слезы. С материнской заботой и
любовью, как жалобу, проронила она:
- Бедненький ты мой, какая беда стала твоим уделом! Ни удаль, ни
доброта не принесли тебе счастья!
- Что случилось?
- Горе в том, что это не один раз случилось, а каждый день случается.
Конечно, нет таких людей, которые бы не ошибались. Вот и ты ошибся. Что
поделаешь! И мы тогда еще решили: как-нибудь поладим с нею. С тех пор по
возможности обхаживаем да помалкиваем. Не только я, обе старшие снохи изо всех
сил стараются, я удивляюсь их долготерпению. Но с ней не возможно поладить. Что
она за человек? Иногда мне кажется, что у нее голова не в порядке, может,
ненормальная? Видели мы княгинь, а еще больше слышали о них - и в княжеском роду
бывают женщины человечные, умеют жить с людьми. Но наша княжна... Последнее
время она словно взбесилась. Отказывается от еды, целыми днями сидит запершись в
своей комнате.
Что было делать? Ждать, пока она проголодавшись, придет в дом и поест,
неразумно. Ослабеет, исхудает, позор перед людьми. Я стала посылать еду к ней
в, комнату. А в ответ только попреки: мол, мой муж много добра привозит, а вы
все забираете... Вот я и переслала ей в комнату все то, что ты на этот раз
привез. Стоит ли заставлять ее волноваться из-за каких-то тряпок и вещей? Как к
ней подступиться, как утихомирить - ума не приложу...
Ерстэм, глядя перед собой, долго сидел подавленный и наконец с трудом
выговорил:
- Как же лучше нам поступить, мать?
- Сказать тебе: сделай так - я не могу, потому что и сама не знаю.
Поступай, как сердце твое подскажет.
- И все-таки, мать, скажи, как лучше? Мать горестно смотрела на него.
- Что я могу сказать тебе, мой бедный, несчастный мальчик! Я не хочу
неволить тебя, ты ни в чем не виноват! Люди говорили, счастье в красивой жене,
ты и выбрал красивую; люди возносят родовитость, ты выбрал княжну. Молод был,
незрел умом, вот и ошибся. Тебе жить с нею. Если жаль с ней расстаться,
отделись, уведи ее от нас. Я не стану винить тебя за это. Говорят, если что-то
не выходит, сделай так, как сама выйдет. Станет она отдельным домом жить, некого
будет кусать, кроме самой себя. А если не можете ужиться, не обманывайте друг
друга, вы еще молоды, у вас обоих жизнь может устроиться. Думаю, что расстаться
было бы самое лучшее... Только хорошенько подумай, чтобы еще раз не ошибиться.
Ерстэм от матери прошел прямо к себе в горницу. Жена в яростном волнении
вышагивала по комнате. Остановившись, она вполоборота подозрительно, исподлобья
поглядела на Ерстэма. Такая была у нее привычка, когда злилась, становилась
боком или вовсе поворачивалась к мужу спиной.
На ней было лучшее платье, нарядные украшения, словно она собралась в
гости. В комнате царил непривычный порядок. Кумган и таз поставлены в углу, все
вещи на своих местах, а земляной пол полит из кумгана причудливыми узорами.
"Если захочет, оказывается, все умеет делать!.." - подумал Ерстэм. Лишь
одно нарушало убранство комнаты в самой середине ее лежала переметная сума
Ерстэма Наверное, сюда ее положила сестренка. Ерстэм остановился на пороге и
некоторое время тоже молча, разглядывал жену. Давно он так внимательно не
смотрел на нее и поймал себя на том, что она ему по-новому нравится. Бездетная,
она сохранила девичью стройность. Тонкая в талии, высокая. Крупные, навыкате,
красивые глаза, нос и подбородок чуть широковаты - она была прекрасна какой-то
не адыгской, а инородной красотой. В свое время эта необычность зачаровала
Ерстэма. И сейчас, с невольным восхищением разглядывая жену, Ерстэм тешил себя
надеждой: а вдруг удастся вытравить из нее княжескую спесь, пробудить
человеческие чувства? Ведь она может оказаться хорошей женой. Он припоминал все
случаи, когда княжны примирялись с трудовой жизнью, становились достойными и
уважаемыми хозяйками дома.
- Что случилось? - спросил Ерстэм смягченным голосом.
- Ничего не случилось, чему же случиться...
- Почему сумка лежит здесь?
- Принесли, вот и лежит...
- Зачем ее сюда принесли?
- Чтобы потом меня же обвинить!
- Верно, без какой-либо твоей кляузной выходки сумку не притащили
бы сюда!
- А что удивительного, если причиной явилось мое слово? Уж не
собираешься ли ты всю жизнь прожить без своего угла, так, чтобы все, что ты
добываешь и привозишь, разбазаривали те, кто распоряжается в большой сакле?
Зародившиеся было в его душе жалость к жене и желание примириться тотчас
исчезли. То, как она посмела с брезгливым пренебрежением сказать про его
домашних - "те", больно кольнуло Ерстэма. И вместе с вспышкой гнева поднялась в
его душе острая неприязнь. Не зная, как вести себя и что ответить, он нервно
туда-сюда прошелся по комнате, пнул ногой переметную суму и отбросил к кровати.
С усилием сдерживаясь, он попытался вразумить жену:
- "Те", о которых ты столь неприязненно говоришь, это наша семья, мои
родные. Сколько раз я говорил, чтобы ты постаралась поладить с ними. Ну, прояви
же разумность, выкажи доброту своего сердца. Задумайся наконец над тем, что тебе
придется с ними жизнь прожить...,
Она внезапно гордо выпрямилась и кичливо подняла голову, взглянула на
Ерстэма так, как никогда еще не смотрела - потемневшие глаза ее были холодными и
суровыми, во всей фигуре враждебная чуждость...
- Хорошо, что ты ничего не забыл: начинаешь с того, на чем мы
остановились перед твоим отъезде - произнесла она, насмешливо растягивая слова.
- Но если ты рассчитываешь превратить меня в рабыню этих псов, то жестоко
ошибаешься! Не можешь иметь своего дома и жить своей семьей, не обманывай ни
меня, ни себя. Я с ними
больше жить не могу! Я хочу иметь свою семью, а если этого не произойдет, я буду
вынуждена подумать о своей судьбе...
"Этих псов!" В душе Ерстэма поднялась буря гнева, даже дыхание
перехватило. Он быстро и грозно обернулся, но при взгляде на жену изумился,
позабыв о своем гневе, из памяти его улетучились слова, которые он собирался ей
сказать. Он не узнал ту женщину, с которой прожил четыре года. Животная ярость
морщила ее губы, раздувала ноздри, холод светился в ее глазах. Перед ним был
человек, не знающий ни жалости, ни сердечной теплоты, - сама воплощенная
жестокость.
До сих пор Ерстэм не видел жену такой, в ее до предела обнаженной,
звериной сущности. Правда, еще при первых встречах, да и впоследствии не раз
проявлялись в ее характере признаки княжеского своенравия, прорывался иногда
повелительный тон. По видя, что подобное поведение мужу не по душе, она умела
скрывать свои чувства, а Ерстэм считал эти мимолетные вспышки капризами
молодости, отсутствием опыта и особенно не тревожился.
Выходит, он проглядел, как его жена стала иным человеком. Ерстэм редко
бывал дома, а когда возвращался из поездок, в пылу радости как-то не успевал
заметить происходящие в ней зловещие изменения. А между тем, взрослея, жена
теряла те немногие привлекательные качества, которыми обладала в юности,
становилась неуживчивой, заносчивой и нетерпимой к окружающим госпожой.
Любопытный и смешной звереныш, которого он притащил домой и с которым без
раздумья и оглядки весело забавлялся, незаметно подрос и превратился в
опасного хищника.
Да, да, все так и прошло. Когда-то он лишь подсмеивался над тем, что
жена, затевая капризную игру, словно бы шутя пыталась установить с мужем такие
отношения, где законом становились лишь ее желания. А если он не повиновался ей,
обижалась, капризничала из-за пустяков, поворачивалась к нему спиной, но зато,
помирившись, становилась преувеличенно ласкова и проливала обильные слезы
раскаяния. Все эти причуды Ерстэм находил естественными, видя в них проявления
непонятной ему юной женской души. И те нелепые требования, которые она в
последнее время начала предъявлять ему и его родным, он воспринимал как ее
скоропроходящие причуды.
Но сейчас перед ним стояла княгиня, непреклонная и непримиримая в своем
пренебрежении к людям из народа, убежденная в своем праве порабощать окружающих
и заставлять их обслуживать себя. Ерстэм отчетливо увидел, как далека она от
него сердцем, словно никогда и не жили они вместе. Да и сам он в эти минуты
почувствовал, что они чужие друг другу, и подивился тому, что нет между ними
ничего общего.
Этих псов, говорит она!" - и гнев его вспыхнул с новой силой. Стараясь
сдержаться, Ерстэм проговорил глухим, недобрым голосом:
-Напоминаю тебе, что я тоже в числе "этих псов"...
- Коль ты в их числе и не можешь вырваться от них, тогда... - она
запнулась.
- Что ж тогда? Говори, раз начала!
Дата добавления: 2015-10-28; просмотров: 41 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ОДИНОКИЙ ВСАДНИК 9 страница | | | ОДИНОКИЙ ВСАДНИК 11 страница |