Благодарность 58 страница

После того как Махмуд перевёл мои последние слова, наступила продолжительная тишина: слушатели осмысляли мой рассказ. Я пытался убедить себя, что они тронуты историей моего друга не меньше, чем я, но тут посыпались вопросы.

– Так сколько коз было у них в этой деревне? – спросил Сулейман с мрачным видом.

– Он хочет знать, сколько коз… – начал переводить Махмуд.

– Понял, понял, улыбнулся я. – Наверно, где‑то около восьмидесяти, ну, может быть, сотня. Две‑три козы в каждом дворе, но в некоторых было и шесть, и восемь.

Эта информация вызвала дискуссию, сопровождаемую гулом и жестикуляцией, более оживлённую и заинтересованную, чем любые политические и религиозные дебаты, периодически возникавшие среди моджахедов.

– Какого… цвета … были эти козы? – спросил Джалалад.

– Цвет, – объяснил Махмуд с серьёзным видом. – Он хочет знать цвет коз.

– Ну, они были коричневыми и белыми, и несколько чёрных.

– То были большие козы, как в Иране? – переводил Махмуд для Сулеймана. – Или тощие, как в Пакистане?

– Ну, наверно, такой величины, – предположил я, сделав руками соответствующий жест.

– Сколько молока, – спросил Назир, непроизвольно втянувшись в дискуссию, – получали они ежедневно от этих коз?

– Я… не могу себя считать экспертом по козам …

– Постарайся, – настаивал Назир. – Постарайся вспомнить.

– Проклятье… Это просто случайный проблеск во тьме памяти, но мне кажется, пару литров в день… – предположил я, беспомощно разведя руками.

– Этот твой друг… сколько он зарабатывал как таксист? – спросил Сулейман.

– У твоего друга были женщины до свадьбы? – поинтересовался Джалалад, вызвав всеобщий смех, – некоторые даже начали бросать в него камешки.

В таком же духе и продолжалось это собрание, затронув все интересовавшие его участников темы, пока наконец я, извинившись, не нашёл относительно защищённое место, откуда мог бы внимательно разглядывать затянутое пеленой, холодное, мглистое небо. Я пытался подавить страх, беспокойно шевелящийся в моём пустом брюхе и внезапно хватающий острыми когтями сердце, стиснутое, как в клетке, рёбрами.

Завтра. Мы будем прорываться с боем. Никто не говорил об этом, но я знал: все думают, что завтра мы умрём. Уж слишком они веселы и спокойны. Казалось, что всё напряжение и ужас последних недель исчезли теперь, когда принято решение сражаться. И это не было радостным облегчением людей, знающих, что они спасены. То было нечто, увиденное мною в зеркале, в тюремной камере, в ночь перед моим безрассудным побегом, и нечто, увиденное в глазах человека, бежавшего вместе со мной. То было весёлое оживление людей, рисковавших всем – своей жизнью и смертью, – поставивших всё на карту. Наступит некий час следующего дня, и мы будем свободны или мертвы. Та же решимость, что толкнула меня на тюремную стену, вела теперь нас через горный хребет на вражеские автоматы: лучше умереть в бою, чем как крыса в западне. Я бежал из тюрьмы на другой конец света, прошёл через годы, чтобы оказаться в компании людей, точно так же, как я, ощущающих свободу и смерть.

И всё же я боялся, что меня ранят, что пуля попадёт в спину, и я буду парализован, что меня схватят живым и будут мучить новые тюремщики в новой темнице. Мне пришло в голову, что Карла и Кадербхай могли бы сказать мне что‑нибудь умное по поводу страха. Вспомнив о них, я понял, как далеки они были от этого мгновения, этой горы и от меня. Понял, что не нуждаюсь больше в их блестящих умах: они ничем не могли мне помочь. Вся мудрость мира не могла помешать моему животу стягиваться в узел от гнетущего страха. Когда знаешь, что идёшь на смерть, разум не приносит утешения. Когда приходит конец, понимаешь тщету гения и пустоту ума. А утешение можно найти, если оно, конечно, посетит тебя, в той странной, холодной как мрамор, смеси времени и места, ощущении, которое мы обычно и называем мудростью. Для меня в эту последнюю ночь перед боем то было звучание материнского голоса, то была жизнь и смерть моего друга Прабакера… Упокой тебя Бог, Прабакер. Я по‑прежнему люблю тебя, и печаль, когда я думаю о тебе, входит в моё сердце и горит в моих глазах яркими звёздами… Моим утешением на этой промёрзшей горной гряде была память об улыбке на лице Прабакера и звучание голоса моей матери: «Что бы ты ни делал в жизни, делай это, не теряя мужества, и ты не сделаешь слишком много плохого…»

– Вот возьми, – сказал Халед, соскальзывая вниз, присаживаясь на корточки рядом со мной и протягивая мне один из двух окурков, зажатых в ладони.

– Господи Иисусе! – воскликнул я, открыв рот от изумления. – Где ты их взял? Я‑то думал, все они выкурены ещё на прошлой неделе!

– Так оно и есть, – сказал он, щёлкая газовой зажигалкой. – Кроме этих двух. Я держал их для особого случая. Думаю, что он настал. У меня плохое предчувствие, Лин. Очень плохое. Сидит где‑то внутри, и я не могу его вытряхнуть сегодня.

Впервые с того вечера, когда Кадер покинул нас, Халед сказал больше одного‑двух необходимых слов. Мы работали и спали бок о бок каждый день и каждую ночь, но я почти никогда не встречался с ним глазами и так явно и холодно избегал разговора с ним, что и он молчал.

– Послушай… Халед… насчёт Кадера и Карлы… не думай… я вовсе…

– Нет, – прервал он меня. – У тебя было множество причин, чтобы впасть в неистовство. Могу поставить себя на твоё место. Всегда умел взглянуть на вещи глазами другого человека. К тебе несправедливо относились, и я сказал об этом Кадеру в ночь его отъезда. Ему следовало бы доверять тебе. Смешно, но человек, которому он доверял больше, чем кому‑либо, единственный в мире человек, на которого он всецело полагался, оказался безумным убийцей, продававшим нас с потрохами.

Нью‑йоркский акцент с арабским нарастанием и ослаблением звука перекатывался через меня подобно тёплой пенящейся волне, и мне хотелось подойти и обнять его. Мне не хватало той уверенности, которую я всегда ощущал в звучании его голоса, и искреннего страдания на его изуродованном шрамом лице. Я был так рад вновь чувствовать его дружеское отношение, что не совсем уловил сказанное им о Кадербхае. Подумал, толком не осознав этого, что он говорит об Абдулле. Но он говорил не о нём, и шанс узнать всю правду в одном разговоре был потерян чуть ли не в сотый раз.

– Насколько хорошо ты знал Абдуллу? – спросил я.

– Достаточно близко, – ответил он, и лёгкую улыбку на его лице сменило выражение неодобрительного недоумения: «К чему, мол, ты клонишь?»

– Тебе он нравился?

– Не особенно.

– Почему?

– Абдулла ни во что не верил. Он был бунтарём без причины в мире, где не хватает тех, кто бунтует ради подлинных целей. Я не люблю и не доверяю по‑настоящему людям, лишённым веры.

– В их число вхожу и я?

– Нет, – рассмеялся он. – Ты во многое веришь, поэтому я и люблю тебя. И Кадер тебя любил за это. Он ведь любил тебя, ты знаешь. Кадер даже говорил мне об этом пару раз.

– Во что же я верю? – спросил я, усмехнувшись.

– Ты веришь в людей, – поспешно ответил он. Вся эта история с трущобной клиникой, например. Твой вчерашний рассказ о той деревне. Если бы ты не верил в людей, давно бы позабыл всю эту чепуху. Твоя работа в трущобах, когда там началась холера, – на Кадера это произвело большое впечатление, да и на меня тоже. Чёрт побери, наверно, даже Карла верила в тебя какое‑то время. Ты должен понять, Лин: если бы у Кадера был выбор, если бы существовала возможность сделать то, что он должен был сделать, как‑то иначе, лучше, он бы выбрал именно её. Всё закончилось так, как и должно было. Никто не хотел выставить тебя на посмешище.

– Даже Карла? – спросил я, с наслаждением докуривая сигарету и гася её о землю.

– Ну, Карла была на это способна, – сдался Халед, грустно улыбнувшись уголками рта. – На то она и Карла. Думаю, единственный мужчина, которого она не унижала, – Абдулла.

– Они были вместе? – спросил я, удивляясь сам себе, что не смог избежать укола ревности, заставившего меня нахмуриться и исказившего лицо недовольной гримасой.

– Ну, не то, чтобы вместе, – спокойно ответил он, глядя мне прямо в глаза. – Но я был с ней. Мы жили одно время вместе.

– Ты… что?!

– Я жил с ней полгода.

– А что случилось дальше? – спросил я сквозь зубы, чувствуя себя ужасно глупо. Я не имел права сердиться или ревновать. Никогда не расспрашивал Карлу о её любовниках, но и она мне не задавала подобных вопросов.

– А ты разве не знаешь?

– Знал бы, не спрашивал.

– Она выбросила меня на свалку, – медленно проговорил он, – как раз незадолго до твоего появления.

– Проклятье!

– Да ладно, чего уж там… – улыбнулся Халед.

Мы замолчали: каждый из нас прокручивал в памяти ушедшие годы. Я вспомнил Абдуллу у прибрежной стены близ мечети Хаджи Али в ночь, когда я встретил его с Кадербхаем. Припомнил, что он сказал, будто какая‑то женщина научила его умному изречению, которое он воспроизвёл по‑английски. По‑видимому, это была Карла. Конечно, Карла. И ещё вспомнилась холодность Халеда при нашей первой встрече: я вдруг понял, как ему было больно тогда, – возможно, он именно меня считал виновным в этом. Теперь я хорошо представлял, чего ему стоило быть таким дружелюбным и добрым ко мне в начале нашего знакомства.

– Видишь ли, – вновь заговорил он через некоторое время, – тебе действительно нужно вести себя осторожно с Карлой. Знаешь, Лин, она… очень рассержена – её жестоко обидели. Над ней надругались, когда она была ребёнком. Она немного не в себе. И ещё: в Штатах, до приезда в Индию, она занималась чем‑то таким, что страшно повлияло на её психику.

– А чем она занималась?

– Не знаю. Чем‑то серьёзным. Никогда об этом не говорила, всё только вокруг да около, ну ты сам понимаешь. Думаю, что Кадербхай обо всём знал: он ведь первым встретил её.

– И я ничего не знаю об этом, – сказал я, угнетённый мыслью, что так плохо осведомлён о женщине, которую долго любил. – Но почему… как ты думаешь, почему она никогда не говорила мне о Кадербхае? Я ведь давно знаю Карлу, мы оба работали на него, и она ни слова о нём не проронила. О нём говорил я, а она хранила полное молчание. Ни разу даже не упомянула его имени.

– Просто хранила ему верность, понимаешь? Не думаю, что это была какая‑то интрига против тебя, Лин. Дело в том, что она ему невероятно предана, вернее, была невероятно предана. Скорее всего, воспринимала его как отца – ведь её собственный отец умер, когда она была ребёнком, да и отчим, когда она была совсем юной. Кадер появился в её жизни как раз вовремя: спас её и стал ей отцом.

– Так говоришь, он первым встретил её?

– Да, в самолёте. Она рассказывала какую‑то странную историю: будто она не помнила, как очутилась в самолёте. Попала в беду: убегала от чего‑то, что натворила. В течение нескольких дней пыталась сесть на несколько рейсов из разных аэропортов. А в том самолёте летела в Сингапур из… Не помню откуда. У неё случился нервный срыв или что‑то в этом роде, словом крыша поехала. Единственное, что она помнила, – ту пещеру в Индии, где оказалась с Кадербхаем. А потом он оставил её на попечение Ахмеда.

– О нём она мне рассказывала.

Неужели? Она о нём редко говорит: этот парень ей нравился, он выхаживал её почти полгода, пока она не оправилась. Он вроде как вернул её назад к свету. Они были весьма близки: думаю, она относилась к нему как к брату.

– Ты был с ней… я хочу сказать, знал ли ты её, когда его убили?

– Понятия не имел, что его убили, – нахмурился Халед, раскручивая в памяти клубок воспоминаний. – Знаю, что Карла считает, будто бы мадам Жу убила его и ту девчонку …

– Кристину.

– Да, Кристину. Но я ведь знал Ахмеда довольно хорошо. Очень милый был парень – простой, добрый, из тех, кто легко примет яд вместе с возлюбленной, как в романтическом фильме, если решит, что им не суждено быть вместе. Кадер воспринимал всё это очень лично – ведь Ахмед был одним из его парней – и не сомневался, что Жу не имеет к смерти Ахмеда никакого отношения. Он снял с неё подозрения.

– Но Карла с ним не согласилась?

– Нет, она не купилась на это. Смерть Ахмеда переполнила её чашу терпения. Она когда‑нибудь говорила, что любит тебя?

Я колебался, отчасти из‑за нежелания лишиться того небольшого преимущества, которое имел бы перед ним, если бы он поверил, что она произносила эти слова, отчасти из уважения к Карле – в конце концов это касалось только её. И я ответил на вопрос: мне надо было знать, почему он задан.

– Нет.

– Очень плохо, – сказал он без всякого выражения. – Я думал, может быть, хоть ты сумеешь…

– Что?

– Сумеешь помочь ей выбраться из этого состояния. С этой женщиной случилось что‑то ужасное, много всяких несчастий. А Кадер ещё более усугубил ситуацию.

– Каким образом?

– Взял работать на себя. Спас её, когда встретил, и защищал от того, чего она боялась там, в Штатах. Но потом она повстречала того человека, политика, и он всерьёз увлёкся ею. Кадеру был нужен этот парень, и он заставил Карлу на него работать. Думаю, это продолжается и сейчас.

– Что это за работа?

– Ты ведь знаешь, как она красива: зелёные глаза, белая‑белая кожа …

– Да, пропади всё пропадом, – вздохнул я, вспоминая лекцию, прочитанную мне когда‑то Кадером, – о доле преступления в грехе и греха в преступлении.

– Не знаю, о чём думал Кадер, – заключил сказанное Халед, задумчиво покачав головой. – Такая роль ей… мягко говоря, совсем не подходила. Он, наверно, не понимал как это… разрушает её. У неё словно всё нутро вымерзло: как будто собственный отец… заставляет её заниматься этим дерьмом. Думаю, она так и не простила за это Кадера, но всё равно была невероятно предана ему. Никогда не мог этого понять. Но всё‑таки мы с ней ладили: я видел, что происходит, и жалел её. С течением времени одни обстоятельства влекли за собой другие, но я так и не сумел заглянуть ей в душу. И тебе это не удалось. Думаю, она никого туда не пустит. Никогда.

– Никогда – это длительный срок.

– Ладно, ты всё понимаешь. Просто я пытаюсь предупредить тебя. Не хочу, брат, чтобы тебе и дальше было больно. Мы и так много чего пережили. И чтобы ей было больно тоже не хочу.

Он снова замолчал. Мы смотрели на скалы и мёрзлую землю, избегая глядеть друг другу в глаза. Несколько минут мы ещё сидели, дрожа от холода, потом Халед глубоко вздохнул и встал, хлопая себя по рукам и ногам, чтобы согреться. Я тоже встал, закоченев, топая онемевшими ногами. Мы уже готовы были разойтись, но Халед вдруг импульсивно рванулся ко мне, словно продираясь сквозь сплетение лоз, и с какой‑то неистовой силой стиснул в своих объятиях. Голова его на мгновение по‑детски нежно прильнула к моей.

Отстранившись, Халед отвёл взгляд, и я не видел его глаз. Он пошёл прочь, а я медленно брёл за ним, обхватив руками грудь и зажав ладони под мышками. И только оставшись один, я вспомнил его слова: «У меня плохое предчувствие, Лин. Очень плохое…»

Я подумал, что надо поговорить с ним об этом, но в тот же момент откуда‑то сбоку, из тени, передо мной возник Хабиб, и я в страхе отпрыгнул.

– …твою мать! – прошипел я. – Перестань пугать людей, Хабиб, чёрт тебя побери!

– Успокойся, всё в порядке, – заверил меня Махмуд Мелбаф, подходя ко мне вслед за безумцем.

Хабиб что‑то говорил, но так путано и быстро, что я не мог разобрать ни единого слова. Тёмные тяжёлые мешки под его глазами оттягивали нижние веки, открывая большую часть белка, и от этого казалось, что глаза вылезают из орбит.

– Что?

– Всё в порядке, – повторил Махмуд. – Он хочет сегодня говорить со всеми, с каждым из нас. Подошёл ко мне и попросил перевести его слова для тебя на английский. Ты предпоследний – с Халедом он хочет говорить в последнюю очередь.

– И что он говорит?

Махмуд попросил его повторить для меня свои слова. Хабиб заговорил снова, в той же сверхбыстрой, невероятно энергичной манере, неотрывно глядя мне в глаза, словно ожидал, что из них вылезет враг или чудовищный зверь. Я встретил его взгляд, уставившись на него столь же пристально: мне приходилось быть запертым в камере с такими же склонными к насилию безумцами, и я знал, когда лучше отвести глаза.

– Он говорит, что сильные люди привлекают удачу на свою сторону, – перевёл Махмуд.

– Что‑что?

– Сильные люди… они создают удачу для себя.

– Сильные люди создают свою удачу? Он это хочет сказать?

– Да, именно так, – согласился Махмуд. – Сильный человек может создать себе удачу.

– Что он имеет в виду?

– Не знаю, – ответил Махмуд терпеливо, с улыбкой. – Он просто говорит это.

– Просто ходит и говорит всем это? – спросил я. – Что сильный человек создаёт себе удачу?

– Нет. Мне он сказал, что Пророк, да пребудет мир с ним, прежде чем стать великим учителем, был великим солдатом. Джалаладу сказал, что звёзды сияют, потому что они полны тайн. Каждому говорит разное. И очень торопится высказаться – для него это крайне важно. Я не понимаю его, Лин. Наверно, причина в том, что завтра утром нам предстоит бой.

– Может быть, что‑то ещё? – спросил я, заинтригованный этим разговором.

Махмуд спросил Хабиба, не хочет ли он сказать что‑то ещё. Пристально глядя мне в глаза, Хабиб затараторил на пушту и фарси.

– Он говорит только, что удача сама собой не приходит. Хочет, чтобы ты поверил ему. Повторяет снова, что сильный человек…

– Создаёт себе удачу, – закончил я за него. – Ну что ж, скажи ему, что я оценил по достоинству его слова.

Махмуд заговорил, и на несколько мгновений взгляд Хабиба стал жёстче, словно он искал в моих глазах то, что я не мог ему дать: одобрение и отклик. Он повернулся и вприпрыжку побежал прочь, сгорбившись, почти припадая к земле, – эта его манера двигаться тревожила и пугала меня куда сильнее, чем явное, буквально прущее из его глаз безумие.

– И что он сейчас собирается делать? – спросил я, испытывая облегчение от того, что он ушёл.

– Думаю, разыщет Халеда, – ответил Махмуд.

– Ну и холод, чёрт побери! – выпалил я.

– Да и я замёрз не меньше тебя. Весь день мечтаю, чтобы эти холода прекратились.

– Махмуд, ведь ты был в Бомбее вместе с Кадербхаем, когда мы пришли слушать Слепых Певцов?

– Да, мы все встретились тогда в первый раз, и я впервые увидел тебя.

– Извини: я не познакомился с тобой той ночью, даже не заметил тебя там. Хочу спросить: как ты вообще сошёлся с Кадербхаем?

Махмуд рассмеялся. Так редко можно было видеть, что он громко смеётся, и я поймал себя на том, что улыбаюсь ему в ответ. Он сильно похудел за время нашей миссии – мы все исхудали. Кожа на лице, натянутая на высоких скулах и заострённом подбородке, была покрыта густой тёмной бородой. Глаза даже при холодном лунном свете казались шлифованной бронзой церковной чаши.

– Я стоял на улице в Бомбее, мы с моим другом улаживали какую‑то проблему с паспортами. Вдруг на моё плечо легла чья‑то рука: оказалось – Абдулла. Сказал, что Кадер Хан хочет видеть меня. Едем к Кадеру в его машине, разговариваем – и вот я уже его человек.

– Почему он выбрал именно тебя? Что его заставило сделать это, и почему ты сразу согласился работать на него?

Махмуд нахмурился: казалось, ему впервые приходится обдумывать ответ на такой вопрос.

– Я был против шаха Пехлеви[156], – начал он. – Савак, секретная полиция шаха, убила многих людей, а многих бросила в тюрьмы, где их пытали. Мои отец и мать были убиты в тюрьме за то, что боролись против шаха. Я тогда был маленьким мальчиком. Когда вырос, стал бороться против шаха. Дважды сидел в тюрьме. Два раза меня пытали, пропускали электричество через моё тело – было очень больно. Я сражался за революцию в Иране. Её совершил аятолла Хомейни[157], пришёл к власти, а шах бежал в Америку. Но секретная полиция Савак осталась на своём месте и теперь работает на Хомейни. Я опять попадаю в тюрьму, снова меня бьют и пытают электричеством. Те же люди, что и при шахе, точно те же тюремщики – только теперь они на службе у Хомейни. Все мои друзья погибли в тюрьме и на войне против Ирака, а я бежал оттуда и оказался в Бомбее. Занимался бизнесом на чёрном рынке вместе с другими иранцами. А потом Абдель Кадер Хан сделал меня одним из своих людей. За всю свою жизнь я встретил только одного большого человека. Это был Кадер. Теперь он мёртв…

Махмуд с трудом выдавил последние слова, вытер слёзы рукавом грубой куртки.

Он говорил долго, и мы сильно замёрзли, но всё же мне хотелось расспросить его поподробнее. Мне надо было узнать всё: заполнить пробелы между тем, что рассказывал Кадербхай, и теми секретами, что раскрыл мне Халед. Но в этот момент раздался пронзительно жалобный, полный ужаса вопль. Потом резко стих, словно нить звука была перерезана ножницами. Мы взглянули друг на друга и, повинуясь инстинкту, схватились за оружие.

– Сюда! – закричал Махмуд и побежал по скользкому талому снегу короткими осторожными, но быстрыми шагами.

Услышанный нами вопль привлёк всеобщее внимание. Мимо нас пробежали Назир и Сулейман. Мы примчались к источнику звука одновременно с другими. И все застыли в молчании при виде Халеда Ансари, стоящего на коленях над телом Хабиба Абдур Рахмана. Безумец лежал на спине. Он был мёртв. Нож торчал в горле, которое каких‑то несколько минут назад исторгало слова об удаче. Нож был всажен в шею и повёрнут, точно так же как сам Хабиб проделал это с нашими лошадьми и Сиддики. Но этот, воткнутый в грязное жилистое горло, как приток в русло реки, нож – мы не могли отвести от него глаз – не был ножом Хабиба. Мы все хорошо знали этот нож с характерной, вырезанной из рога ручкой. Видели его сто раз – то был нож Халеда.

Назир и Сулейман подхватили Халеда под руки и осторожно подняли его с колен. В первое мгновение он не сопротивлялся, но потом, не обращая на них внимания, вновь опустился на колени рядом с Хабибом. Грудь мертвеца была укутана шалью патту [158]. Халед стянул с бронежилета убитого два кусочка металла, висевших на шее на кожаных ремешках. Джалалад рванулся вперёд и схватил их. То были сувениры, взятые на память из танка, уничтоженного им вместе с Ханифом и Джумой, – кусочки металла, которые носили на шее его друзья.

Халед встал, повернулся и пошёл прочь. Когда он проходил мимо, я положил руку ему на плечо и пошёл рядом с ним. Сзади раздался яростный вой: Джалалад бил труп Хабиба прикладом автомата. Я взглянул через плечо и успел в последний раз увидеть безумные глаза Хабиба, до того как его лицо разнесло вдребезги поднимающееся и опускающееся на него оружие. Странный каприз жалостливого сердца: оно печалилось по Хабибу. Я сам не раз хотел убить его и знал, что рад видеть его мёртвым, но сердце моё было переполнено скорбью, словно Хабиб был моим другом. «Он был учителем», – вдруг вспомнил я. Самый неуправляемый и опасный человек, которого я когда‑либо знал, был учителем детей, маленьких детей. Я не мог избавиться от этой мысли, словно в тот момент это была единственная истина, которая что‑то значила.

И когда Джалалада наконец оттащили, от трупа не осталось ничего: только кровь и снег, и волосы, и раздробленные кости, там, где были жизнь и истерзанный рассудок.

Халед вернулся в пещеру. Он что‑то бормотал по‑арабски; глаза его, видевшие то, чего не видели другие, блестели, придавая изуродованному шрамом лицу какую‑то пугающую решимость.

Войдя в пещеру, Халед расстегнул ремень с висящей на нём флягой, и он соскользнул на землю. Снял через голову патронташ, позволив упасть и ему. Потом стал рыться в карманах, вытряхивая их содержимое: фальшивые паспорта, деньги, письма, бумажник, оружие, драгоценности и даже мятые, с потрёпанными углами фотографии его давно умерших близких.

– Что он говорит? – спросил я Махмуда в отчаянии. Последний месяц я избегал взгляда Халеда, холодно отвергая знаки его дружеского участия. Внезапно мне стало страшно, что я теряю его, может быть, уже потерял.

– Это Коран, – шёпотом ответил Махмуд. – Он произносит суры из Корана.

Халед вышел из пещеры и направился к краю плато, на котором был расположен наш лагерь. Я побежал, встал перед ним и оттолкнул обеими руками. Он позволил мне сделать это, а потом вновь пошёл на меня. Обняв Халеда, я сумел оттащить его на несколько шагов. Он не сопротивлялся, глядя прямо перед собой, словно узрел нечто, лишающее его рассудка, видимое только ему одному, читая нараспев завораживающе поэтичные стихи Корана. И когда я отпустил его, он снова двинулся вперёд.

– Помогите! – закричал я. – Вы что, не видите? Он уходит! Уходит!

Махмуд, Назир и Сулейман подбежали к нам, но вместо того, чтобы помочь удержать Халеда, схватили меня за руки, позволив Халеду продолжать свой путь. Я вырвался и бросился, чтобы вновь остановить его. Кричал, бил по лицу, чтобы разбудить в нём чувство опасности. Он по‑прежнему не сопротивлялся и ни на что не реагировал. Я чувствовал, как текут по моему холодному лицу горячие слёзы, вызывая саднящую боль в растрескавшихся замёрзших губах, как поднимаются в моей груди рыдания, подобно волнам, вновь и вновь набегающим на обкатанные ими скалы. Я удерживал Халеда, обхватив одной рукой за шею, другой – за талию.

Назир, даже исхудавший и ослабевший за эти недели, был слишком силён для меня. Его стальные руки сжали мои запястья и оторвали меня от Халеда. Махмуд и Сулейман помогали ему, а я пытался вырваться и схватить Халеда за куртку. А потом мы смотрели, как он уходит из лагеря в зиму, которая так или иначе разрушила или убила всех нас.

– Ты что не видел? – спросил меня Махмуд, после того как ушёл Халед. – Разве ты не видел его лица?

– Да видел, видел, – прорыдал я и побрёл, пошатываясь, в сторону пещеры, чтобы рухнуть там и уединиться в темнице своего горя.

Долгие часы без сна пролежал я там, грязный, голодный и злой. Сердце моё было разбито – ни рук, ни ног я не чувствовал, – мог бы умереть, настолько мне было плохо, но запах еды вернул меня к жизни. Мужчины решили сделать похлёбку из остатков гниющего мяса, и всё это время варили его в котле, без устали выгоняя дым наружу и прикрывая пламя одеялами.

Суп был готов задолго до рассвета, и каждый отведал его, налив в миску, стакан или кружку. Однако вонь гниющего мяса оказалась непереносимой для наших пустых желудков – мы исторгли из себя проглоченную тошнотворную жидкость. Но голод обладает собственной волей, и воля эта гораздо древнее той, которую мы восхваляем и тешим в хоромах разума. Мы были слишком голодны, чтобы отвергнуть пищу, и с третьей, а кто и с пятой попытки заставили себя проглотить это отвратительное, вонючее варево. Горячий суп вызвал в наших пустых желудках столь резкую боль, словно наши животы были набиты рыболовными крючками, но и она прошла, и каждый влил в себя через силу ещё три порции этого пойла и сжевал несколько кусочков похожего на резину, гниющего мяса.

Следующие два часа мы поочерёдно бегали в скалы: пища с трудом продвигалась по нашим измученным голодом кишкам, то застревая там, то внезапно извергаясь наружу.

В конце концов мы справились с этим, и, когда все молитвы были прочитаны и люди готовы, собрались у юго‑восточной оконечности нашего лагеря, в том месте, где Хабиб рекомендовал нам прорывать окружение. Он уверял, что этот крутой склон – наш единственный шанс обрести свободу в бою, а поскольку он сам собирался принять участие в атаке, у нас не было оснований не последовать его совету.

Нас осталось шестеро: я и ещё пять человек – Сулейман, Махмуд Мелбаф, Назир, Джалалад и юный Ала‑уд‑Дин, застенчивый двадцатилетний паренёк с мальчишеской ухмылкой и зелёными потухшими глазами старика. Он поймал мой взгляд и ободряюще кивнул. Я улыбнулся ему в ответ, а он широко осклабился и закивал головой ещё более энергично. Я отвёл глаза: мне было стыдно за то, что за все эти тяжкие месяцы я ни разу не попытался завязать с ним разговор. Возможно, мы умрём вместе, а я ничего о нём не знаю. Абсолютно ничего.

Загорался рассвет. Гонимые ветром, быстро движущиеся над далёкой равниной облака, окрашенные в малиновый цвет первыми огненными поцелуями утреннего солнца, были словно объяты пламенем. Мы пожали друг другу руки, обнялись, ещё раз проверили оружие и посмотрели вниз на крутые склоны, ведущие в вечность.

Конец, когда он приходит, всегда наступает слишком быстро. Кожа на моём лице туго натянулась, напрягаемая мускулами шеи и челюсти, которым, в свою очередь, передалось напряжение плеч, рук, обмороженных пальцев, сжимающих, словно в последней агонии, оружие.

Сулейман дал команду. Внутри у меня что‑то оборвалось, замкнулось и застыло, став твёрдым, как бесчувственная мёрзлая земля под ногами. Я шагнул вниз, и мы начали спускаться по склону. День был великолепный, самый ясный за многие месяцы. Я вспомнил то, что пришло мне в голову несколько недель назад: в Афганистане, как в тюрьме, – в этой каменной клетке гор нет ни рассветов, ни закатов. Но в то утро был один из самых восхитительных рассветов в моей жизни. Когда крутой склон сменился более отлогим спуском, мы ускорили шаг, оставив за спиной последние пятна бледно‑розового снега, и ступили на неровную серо‑зелёную землю.

Первые разрывы, которые мы услышали, прогремели слишком далеко, чтобы напугать меня. «Ладно. Началось. Вот оно…» – пронеслось в моей голове, но это словно произнёс кто‑то другой – некий тренер, который готовил меня к моему концу. Затем разрывы послышались ближе: похоже, вражеские миномёты пристреливались.

Дата добавления: 2015-10-28