Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Человек, которого любили деревья 9 страница

Доктор Фелдман 3 страница | Доктор Фелдман 4 страница | Доктор Фелдман 5 страница | Человек, которого любили деревья 1 страница | Человек, которого любили деревья 2 страница | Человек, которого любили деревья 3 страница | Человек, которого любили деревья 4 страница | Человек, которого любили деревья 5 страница | Человек, которого любили деревья 6 страница | Человек, которого любили деревья 7 страница |


Читайте также:
  1. 1 страница
  2. 1 страница
  3. 1 страница
  4. 1 страница
  5. 1 страница
  6. 1 страница
  7. 1 страница

И как бы мы ни старались уйти от неприятного ощущения, все знали, что нечто подобралось очень близко, почти задев по дороге; теперь оно отступило, и я даже склонен думать, что та большая темная фигура, налетевшая в сумраке, похожая на хищную птицу, была своего рода символическим воплощением, отражением Тени у меня в сознании: ибо никакой птицы на самом деле не было — ее нарисовали мои страхи и смятение. Нечто пронеслось мимо и затаилось неподалеку, следя за нами.

Возможно, новая встреча с миссис Марш была простой случайностью, однако в тот вечер между чаем и ужином я встречал экономку не раз, и вид этой сухопарой угрюмой женщины все сильнее укреплял мое предубеждение против нее. Однажды, когда я направлялся к телефону, то едва не столкнулся с нею там, где коридор сужался: с одной стороны на квадратном столике стоял китайский гонг, а с другой — напольные старинные часы и коробка с молотками для игры в крокет. Сначала мы оба посторонились, потом оба двинулись вперед, затем снова посторонились. Казалось, пройти невозможно. Затем решительно шагнули в одну и ту же сторону — и столкнулись, невнятно бормоча оправдания и извинения, как водится в таких случаях. В конце концов экономка прижалась к стене, чтобы пропустить меня, но выбрала для этого проем как раз той двери, которую я хотел открыть. Это было просто смешно.

— Простите, я как раз собирался… позвонить, — объяснил я.

И она отодвинулась, продолжая извиняться и открывая для меня дверь. Наши пальцы на мгновение сомкнулись вокруг ручки двери.

Секундное замешательство — глупо до невозможности. Вспомнив о ее травме и просто чтобы переменить тему, я спросил, как она себя чувствует. Экономка меня поблагодарила: все уже зажило, но могло выйти значительно хуже; она еще что-то упомянула о «милости Божьей», но этого я не уловил. И вот, разговаривая по телефону — звонил я в Лондон, и все мое внимание было сосредоточено на разговоре, — я вздрогнул: ведь я впервые обратился к этой женщине и даже… дотронулся до нее.

По случаю воскресенья линии были свободны. Меня быстро соединили, и пока мыслями я был в Лондоне, о маленьком инциденте не думал. Но, поднимаясь к себе наверх, я вновь вернулся к раздумьям о миссис Марш, припомнив множество деталей: как очень часто натыкался на нее в доме в совершенно непредсказуемых местах; как поразился нашей ночной встрече в коридоре, где она сидела в полном одиночестве; как она повсюду бродила с траурным выражением лица и неопрятными кудряшками на затылке, которые меня рассмешили три года назад и выглядели, как будто их кто-то подпалил, и как в мой первый приезд в Башни показалось, что эта женщина каким-то образом поддерживала, не подавая вида, влияние бывшего хозяина и его мрачное учение. И каждый раз с ней ассоциировались мысли о наказании и мести. Вспомнил я и промелькнувшее подозрение, что она намеренно удерживала свою нынешнюю хозяйку здесь, пленницей холодного и неуютного дома, и что, несмотря на угодливое молчание, на самом деле всемерно препятствовала перемене направления мыслей Мэйбл, не давая ей переключиться на менее угрюмое восприятие жизни.

В долю секунды разрозненные факты слились в образ истинной миссис Марш. Вне всякого сомнения, Тень поглотила ее. Более того, экономка даже предводительствовала, словно украдкой руководя атакой на Башни и их обитателей, и сознательно либо подсознательно неустанно трудилась для достижения этой отвратительной цели.

Вероятно, лишь возбужденное состояние позволило серии незначительных мыслей принять столь драматическую форму, а произошедшее незадолго до того позволило мне поставить эту женщину во главе столь грозной процессии событий. Я передаю все точь-в-точь как мне это приходило в голову. Несомненно, нервы мои были напряжены, иначе я вряд ли поддался бы импульсу выдать желаемое за действительное. Уж очень странные впечатления обрушились на меня.

Ничто иное, возможно, не подойдет для объяснения моей смехотворной беседы с миссис Марш, когда я, уже в третий раз за вечер, наткнулся на эту женщину на лестнице, где она стояла возле открытого окна, будто прислушиваясь. Она была одета в черное платье, квадратные плечи закутаны в черную шаль, а крупные кисти рук обтянуты черными перчатками. Женщина сжимала в руках два черных предмета, по-видимому молитвенники, а со шляпки свисали черные агатовые бусинки. Вначале я не признал экономку, поскольку буквально налетел на нее, сбегая с лестничной площадки. Лишь когда она отступила, давая мне пройти, я разглядел ее профиль на фоне занавесок и понял, что это миссис Марш. Столкнуться с ней, одетой подобным образом, на парадной лестнице показалось мне совершенно нелепым и неподобающим. Я прервал свой стремительный спуск. Через открытое окно донесся колокольный звон — это звонил церковный колокол. Его гул показался очень тоскливым, даже тошнотворным. И по какому-то наитию — возможно повинуясь подспудному желанию напасть первым? — я заговорил, хотя осмотрительностью это решение не отличалось.

— Видимо, ходили в церковь, миссис Марш? — спросил я. — Или только собираетесь?

Ее лицо, когда она обернулась для ответа, напоминало голову железной куклы, у которой двигаются только глаза и губы.

— Некоторые еще туда ходят, сэр, — сказала она елейным голоском.

Фраза прозвучала вполне вежливо, однако подразумевавшееся осуждение всего прочего мира задело меня. Отменная доля чванливой надменности скрывалась за притворной скромностью.

— Для верующих это, несомненно, полезно, — улыбнулся я. — Истинная вера приносит мир и счастье, я уверен, миссис Марш, и радость, радость! — Я с огромным удовольствием сделал ударение на последних словах.

Она резанула меня взглядом. Не могу описать ни ту непримиримость, которая сверкнула в ее строгих глазах, ни мрачную тень, что наползла ей на лицо. От нее исходили волны ненависти. Мы оба знали, о ком каждый из нас думал в этот момент.

Она тихо ответила, ни на секунду не забываясь:

— Радость есть, сэр. На небесах. Когда хотя бы один грешник раскается, а в церкви молятся Господу за тех, кто… за других, сэр, кто…

Она оборвала фразу. Мрак вокруг нее напоминал скорбь, сгустившуюся вокруг погребального катафалка, возле могилы, безнадежную тоску темницы. Но язык мой как бы сам собою продолжал, при том я испытывал горькое удовлетворение:

— Мы должны веровать, что других не существует, миссис Марш. Ведь спасения не будет, если это не так. Всепрощающий и всевидящий Господь не мог изобрести столь страшный план…

Но глухим голосом, который, казалось, шел из глубин земли, миссис Марш перебила меня, не дав закончить:

— Они отвергли спасение, когда им его предлагали тут, на земле.

— Однако вам ведь не хотелось бы, чтобы их мучили вечно из-за ошибки, совершенной по неведению, — продолжал я, не спуская с нее глаз. — Не правда ли, миссис Марш, признайтесь? Никакой Бог, достойный поклонения, не дозволит такой жестокости. Задумайтесь, право.

В уставившихся на меня пустых глазах мелькнуло странное выражение. Словно женщина в ее душе восстала против такого предположения, но она не смела отступиться от своей суровой веры. То есть, не страшись она так, то с радостью бы согласилась со мной.

— Мы можем молиться за них, сэр, и… питать надежду, — выдавила она из себя, опустив очи долу и глядя на ковер.

— Хорошо, замечательно! — жизнерадостно заключил я, теперь серьезно жалея, что затеял этот разговор. — По крайней мере, уже не так безысходно, верно?

Пока я, стараясь не коснуться ее, двинулся дальше, она бормотала еще что-то о «груди Авраамовой» и о том, что «время для спасения не длится вечно», а потом остановила меня нерешительным жестом. Ей хотелось о чем-то меня спросить. На мгновение поднялись глаза, и в них вновь проглянуло женское участие.

— Возможно, сэр… — запинаясь, будто страшась, что сейчас ее насмерть поразит молнией, начала она. — Как вы думаете, сэр, капля холодной воды, поднесенная во имя Него, сможет смочить им губы?..

Но я остановил ее, дурацкий этот разговор и так слишком затянулся.

— Конечно, — воскликнул я, — вне всякого сомнения! Ведь Бог есть любовь, помните об этом, а любить означает быть терпимым, щедрым, проявлять к людям сочувствие и не давать им страдать.

С этими словами я миновал-таки ее, решительно стремясь прекратить постыдную беседу, за которую винил исключительно себя. Застыв у меня за спиной, миссис Марш не двигалась с места еще несколько минут, то ли смущенная, то ли встревоженная, как мне показалось. С губ ее слетело еще какое-то слово, нечто вроде «кары», больше я ничего не услышал. Снисходительность и высокомерие этой дамы выводили меня из себя, однако, должен признаться, втайне я испытал удовлетворение, что мне все же удалось зацепить в ней струнку сострадания. Вера ее была неколебима, она не смела от нее отступиться, но в глубине ее души шевелилось здоровое отвращение. Она бы подала руку помощи «им» — если бы осмелилась. Доказательством служил ее вопрос.

Почти стыдясь своего поступка, я быстро пересек холл, чтобы не поддаться искушению сказать что-нибудь еще, словно покидая отделение для неизлечимо больных. Меня охватил приступ дурноты: уф, вот для таких людей нужен огнь очищающий! Настоящие источники зловредных мыслей, неиссякаемо поганящих прекрасный мир Господень. Мне представилось, что я сам, Фрэнсис и Мэйбл растянуты на дыбе, в то время как отвратительная фигура экономки, это средоточие тьмы и жестокости, подкручивает винты, чтобы «спасти» нас, то есть заставить думать и верить в точности так, как она.

Почти детскому своему негодованию я дал выход, отведя душу за органом. Потоки звуков Баха и Бетховена вернули чувство меры. Но происшествие со всей очевидностью выявило, что и у меня внутри возник перекос. Вследствие близкого контакта с этой похоронной личностью, даже однократного, восприятие исказилось. Женщина искренне считала, вторя своему господину, что любой человек, чьи взгляды на веру отличались от ее собственных, достоин вечного проклятия. Тогда же у меня возникла смутная догадка о существе борьбы и страха, погрузившего усадьбу в состояние неизбывной незавершенности, но продумать ее до конца я не смог. Лишь понял, что экономка не дает противоборству успокоиться и, словно заклятием, заточила в доме свою хозяйку.

 

Глава VII

 

Той ночью меня разбудил быстрый стук в дверь. Не успел я подняться, как Фрэнсис была уже возле постели. Зайдя в комнату, она сразу включила свет. Волосы разметались по плечам, укутанным в халат. Лицо сестры поразило мертвенной бледностью и выражало крайнюю тревогу, глаза казались огромными. Просто на себя не похожа.

Она быстро зашептала:

— Билл, Билл, просыпайся, скорее!

— Я уже не сплю. В чем дело? — тоже шепотом спросил я. Поведение сестры поразило меня.

— Слушай! — только и сказала она, глядя в пространство.

Во всем большом доме ни звука. Ветер стих, полная тишина. Лишь у меня в голове словно что-то ритмично постукивало. Часы на каминной полке показывали половину третьего ночи.

— Я ничего не слышу. Что тебя тревожит? — протирая глаза, спросил я. Видимо, спал я действительно крепко.

— Слушай! — очень тихо повторила она, подняв палец и переведя взгляд на дверь, которую не прикрыла за собой.

Ни следа обычного спокойствия. Страх завладел ею.

Не меньше минуты мы вслушивались в ночь, затаив дыхание. Потом Фрэнсис перевела взгляд на меня, побледнев еще больше.

— Он меня разбудил… — сказала она едва слышно и придвинулась к кровати еще на шаг. — Тот гул…

Голос ее дрожал.

— Гул! — безотчетно повторил я. Только не это! Землетрясение, даже вражеский обстрел, который бы обрушил крышу над головой, и те были бы лучше. — Что ты, Фрэнсис! Неужели?

Не зная, что сказать, я просто тянул время.

— Словно прогремел гром. Но не прошло и минуты, как звук донесся снова — из-под земли. Просто жуть берет.

Сестра говорила невнятно, не в силах совладать с собой.

Помолчав еще с минуту, мы оба заговорили, наперебой перечисляя возможные источники этого шума, хотя ни на миг не верили в их истинность: крыша обвалилась, в подвал проникли воры, кто-то взорвал сейфы в доме… Так дети успокаивают друг друга и оттягивают момент, когда все же приходится что-то предпринять.

— Конечно, там, внизу, кто-то ходит, — слетело с моих уст, когда я, спрыгнув с кровати и сунув ноги в шлепанцы, облачился в халат. — Не бойся. Я спущусь и проверю.

С этими словами я вынул из ящика комода пистолет, без которого никуда не выходил. Фрэнсис недвижно стояла возле кровати и молча наблюдала, как я его заряжаю. Затем я двинулся к открытой двери, шепнув:

— Оставайся тут, Фэнни. — Сердце бешено колотилось, не давая даже говорить нормально. — Скоро все разузнаю. Запрись на ключ, милая. Тут ты в безопасности. Говоришь, звук шел снизу?

— Из-под земли, — чуть дыша откликнулась она, указывая вниз.

Вдруг сестра ринулась вперед и заступила мне путь.

— Тихо! Слушай! — воскликнула она. — Вот, опять!

И наклонила голову набок, чтобы уловить звук получше. Глядя на нее, я застыл, не в силах сдержать дрожь.

Но ничто не шелохнулось. Из нижних комнат слышалось лишь тиканье и жужжание многочисленных часов. Сквозняк за нашими спинами втянул в комнату жалюзи на открытом окне.

— Я спущусь вместе с тобой, Билл, на один этаж, — прервала молчание Фрэнсис, — и останусь там с Мэйбл, пока ты не вернешься.

Жалюзи с протяжным вздохом встали на место.

Тут я и выпалил, не задумываясь:

— Значит, Мэйбл не спит. Она тоже слышала?

Даже не знаю, отчего ответ сестры вызвал в моей душе такой ужас. Все в этом мрачном, втянувшем нас в свои игры доме, где ничего не случалось, было так неопределенно, отчего только больше пугало.

— Мы повстречались в коридоре. Она как раз шла ко мне.

Но как бы я ни трясся внутри, виду все же не подал, и Фрэнсис этого не заметила. Мне казалось, что гул вот-вот накатит снова. Между тем стояла мертвая тишина. Лишь в ответ на мой вопрос о том, что же Мэйбл делает сейчас, сестра откликнулась сразу же, ничуть не медля, словно устав притворяться. С облегчением, по-детски беспомощно глядя на меня, Фрэнсис еле слышно сказала:

— Она плачет и куса…

Должно быть, выражение моего лица остановило ее. Тут я зажал ей рот обеими ладонями, но чуть позже, опомнившись, обнаружил, что прижал их к собственным ушам. То было невыразимо кошмарное мгновение. Испытывая почти физическое отвращение к тишине, я с удовольствием выпустил бы в воздух все пять пуль из пистолета — ясный и недвусмысленный звук выстрелов разрядил бы напряжение. В смятенной душе разобраться было невозможно. Признаюсь, на миг страх возобладал, кровь прилила к лицу, но вскоре отхлынула, взамен холодный пот окатил ледяной волной. Однако со всей определенностью могу заявить, что боялся я не за себя, не был то и страх перед болью или возможным увечьем: всеми фибрами души я стремился оказаться как можно дальше от тех мук и терзаний, что испытывал несчетный сонм иных существ. Тогда мною вновь овладело то первое впечатление от Башен как места заключения, узилища, где без всякой надежды страдают, отчаянно борются, желая вырваться из снедающего пламени, и несбыточно мечтают о побеге. Противиться нахлынувшему чувству было невозможно, столь неотступным оно оказалось. Щемящая тщетная надежда проникла во все поры.

Неведомо как справившись с обуревавшими меня чувствами, я взял сестру за руку. Та была холодна как лед. Я повел Фрэнсис к двери и дальше по коридору. Сестра, по всей видимости, не заметила, что я чуть не потерял сознание, и прошептала:

— Какой ты смелый, Билл.

Коридоры верхних этажей спящего дома были ярко освещены: идя ко мне, сестра зажигала свет повсюду, где рука нащупывала выключатель. Ступив на последний лестничный пролет, я услышал звук тихо прикрытой двери и понял, что Мэйбл поджидала нас. Когда я подвел сестру к комнате хозяйки, Фрэнсис постучала и дверь приоткрылась на дюйм. В комнате было совершенно темно, фигуры Мэйбл я не различил. Сказав мне торопливо на прощание «Билл, обещай, что будешь осторожен», Фрэнсис зашла внутрь. Я успел лишь сказать, что постараюсь вернуться побыстрей, а Фрэнсис пообещала никуда не уходить, и тут дверь захлопнулась, не дав ей договорить.

Но слова ее оборвала не только захлопнувшаяся дверь. Исчезновение Фрэнсис в темноте было столь мгновенным, будто она прыгнула внутрь, прямо на ту, другую женщину, стоявшую там, в непроглядной тени. Ибо одновременно с последним предложением прервался тянувшийся изнутри вой, словно рот зажали ладонью, чтобы я не услышал. И все же этот натужный жуткий вой донесся до моих ушей, что объяснило и резкий обрыв прощания, и странный прыжок.

Какое-то время я стоял в полной нерешительности, обмякнув до крайней степени, будто все кости разом вынули из тела, — такое действие произвел донесшийся вой. Я полностью лишился самообладания. Вряд ли когда мне приходилось слышать подобный звук прежде, разве что малые дети сходным образом подвывают, впав в ярость. Ни один взрослый в моем присутствии так не кричал. Просто кошмар, чисто зверь. Без сомнения, на заре веков людям нередко приходилось так выть, но, к счастью, в наши дни подобное выражение чувств известно немногим, да и услышав, не каждый его распознает.

Прежняя крепость членов вернулась, но теперь все тело горело, будто кости перед тем, как вставить на место, раскалили докрасна. Теперь я разрывался между желанием взломать дверь и войти или бежать — бежать прочь, спасаясь от страха, которому не в силах был глянуть в глаза.

Страшная сумятица чувств не позволила сделать выбор в пользу того или другого. Не раздумывая и, уж конечно, не анализируя, что следовало бы предпочесть ради сестры, себя самого или Мэйбл, я просто возобновил движение с того места, где оно прервалось. Отвернувшись от страшной двери, я медленно направился к лестнице, ведущей вниз.

Между тем отзвук того воя не утих, а от бившей меня дрожи зуб на зуб не попадал. Вой мерещился повсюду, словно исходил из пустых залов, откуда длинные коридоры вели в музыкальную гостиную, и даже несся снаружи, с прилегающих к дому лужаек. Из облетевшего сада, с уродливых террас сочился он в ночь, заглушая ропот, зов о помощи — незавершенный, неполный, будто стон, будто множество душ отчаявшихся узников исторгали его, глухо стеная от боли и муки.

То, что едва уловленный в спальне звук я распространил по всему дому и усадьбе, говорило, вероятно, о плачевном состоянии моих нервов.

Без сомнения, вой не стихал лишь в моем воображении. Но чем дольше я медлил, тем сложнее становилась задача, поэтому, подобрав полы халата, чтобы не оступиться в темноте, я медленно спустился в холл нижнего этажа. Ни свечи, ни спичек у меня не было. Хотя я хорошо представлял, где находятся в помещениях выключатели, покров тьмы, скорее, успокаивал: я ничего не видел, но и меня было трудно разглядеть. Пистолет оттягивал карман и время от времени касался бедра, отчего возникало дурацкое чувство, как у мальчишки, крадущегося с игрушечным ружьем. Напряженные нервы вибрировали во тьме, пробуждавшей архаический ужас. Пистолет мог успокоить разве что ребенка у меня в душе.

Ночь выдалась не совсем непроглядная, на застекленной парадной двери виднелись железные засовы, а в холле я различал массивные деревянные кресла, зев камина, колонны, поддерживавшие лестницу, и круглый стол в центре с разложенными книгами, смутно заметными цветочными вазами и корзинкой, куда складывали визитные карточки гостей. Кроме того в комнате была стойка для тростей и зонтов, на полке расположились железнодорожные справочники, телефонная книга и стопка бланков для телеграмм. Отовсюду доносилось тиканье часов, походившее на звук легких шагов. Свет со второго этажа освещал кое-где участки пола.

Какое-то время я выжидал, давая глазам привыкнуть к полумраку и одновременно решая, с чего начать свои поиски. За одним из больших окон змеился плющ… Вдруг что-то захрипело во внутренностях высоких напольных часов возле входной двери — уродливо-громоздких, преподнесенных прихожанами бывшему владельцу Башен, — и, предваряя бой, который должен был вот-вот раздаться, я быстро принял решение. Если в ночи крылся кто-то еще, он мог воспользоваться моментом и подкрасться, когда часы начнут бить.

На цыпочках, стараясь ничего не задеть, двинулся я направо, к коридору, ведущему в столовую. В противоположном крыле располагались кофейная комната и гостиная, а также прочие апартаменты хозяина, теперь державшиеся закрытыми. Мысль о сестре, которая со второй перепуганной женщиной сидела наверху в спальне, ускорила мои шаги.

К удивлению, дверь в столовую оказалась открыта. Ее недавно отворили. Помедлив на пороге, я вгляделся в темноту, ожидая увидеть чью-то фигуру в сгустившейся тени возле буфета или по другую сторону, под портретом мистера Франклина. Но комната была пуста, ничьего присутствия я не ощутил. Сквозь полукруглые окна, выходившие на веранду, проникал мерцающий свет, даже отражавшийся на полированной поверхности стола, который обступили контуры пустых стульев. Два из них, с высокими резными спинками, стояли друг против друга у концов стола. На фоне неба виднелись силуэты искривленных деревьев на верхней террасе и величественные вершины веллингтоний с нижних. Огромные каминные часы тикали совсем редко, словно у них кончался завод, и слепо глядели на комнату бледным циферблатом. Подавив желание включить свет (пальцы мои даже сомкнулись было на спасительном рычажке), я осторожно пересек комнату, так что не скрипнула ни одна половица, не сдвинулся ни один стул, когда я слегка опирался на их спинки. Не отклоняясь ни вправо, ни влево, ни разу не обернувшись, двигался я вперед.

Теперь передо мной простирался длинный коридор, заставленный бесценными предметами искусства, который вел через несколько прихожих в просторную музыкальную гостиную, но я задержался, прежде чем ступить в него. Переход этот, куда слабый свет проникал из ряда окон слева, выходивших на веранду, был очень узок, стесненный множеством полок и вычурных столиков. Не то чтобы я боялся сбить какую-нибудь вещицу по дороге: больше заботила невозможность разминуться в такой тесноте с кем бы то ни было. Если подобная встреча произойдет. И тут я отчетливо осознал, что в коридоре не один: в неживой атмосфере, среди выпирающих углов мебели, ощущалось чье-то присутствие, причем так явно, что я инстинктивно стиснул в кармане рукоять пистолета, прежде чем успел об этом подумать. Либо кто-то прошел тут совсем недавно, либо же поджидает в дальнем конце, спрятавшись за одним из выступов, пока я не миную его. Тот самый человек, что открыл дверь в столовую. Стоило понять это, как вся кровь отхлынула от сердца.

Вперед меня гнала не смелость, а ощутимый подпор сзади, лишавший возможности отступить: словно толпа подталкивала меня, теснясь все плотнее, словно бы я уже наполовину был втянут в необъятную тюрьму, где отовсюду раздавались вопли и скрежет зубовный, где червь не умирает и пламя не угасает. Не могу ни объяснить, ни обосновать, откуда нахлынула на меня эта буря эмоций, пока я стоял и вглядывался в тишину перехода к музыкальной гостиной, могу лишь повторить, что не отвага, а страх утонуть в необъятном океане страданий и сочувствия к страдальцам толкнул меня дальше.

По крайней мере, органы чувств не подвели: мозг даже отмечал впечатления значительно острее и точнее, чем обычно. К примеру, я отметил, что обе двери, обитые зеленым сукном, расположенные по ходу коридора и разделяющие его на небольшие отсеки, стоят нараспашку, а при слабом освещении заметить подобное было не так-то просто. И еще взгляд задержался на листьях пальмы футах в десяти впереди — они еще покачивались от движения воздуха, кто-то совсем недавно прошел мимо растения в кадке. Длинные темно-зеленые листья помахивали, словно руки.

Крадучись, стараясь ступать совсем бесшумно по японским циновкам на полу, я двинулся наконец вперед, причем внутренне испытывал некую гордость, что умудряюсь еще владеть собой.

Путь казался бесконечным. Не имею представления, насколько быстро или медленно я продвигался, но по дороге внимательно всматривался в окружающие предметы, и особенно пристально — в проемы. Когда я миновал первые обитые сукном двери, коридор расширился, создав укромный уголок с книжными полками, а вдоль стен стояли диванчики и маленькие столики для чтения.

Вскоре проход вновь сузился. Окна здесь стали выше и уже, а вдоль стен застыли мраморные античные статуи, глядя на меня, словно из мира мертвых. Их белые бесстрастно сияющие лики видели меня, но ничем этого не выдавали. Вот я прошел и через вторые двери. Их створки, как и у первых, были крюками зацеплены за кольца в стенах. Все двери раскрыты — и совсем недавно.

Наконец я вошел в последнее расширение коридора — прихожую перед самой музыкальной гостиной, для людей, которым не хватило места в зале во время молитвенных собраний, что проводились здесь. От большого зала ее отделяла не дверь, а тяжелые портьеры, обычно задернутые. Но теперь они были широко раздвинуты. Именно там я ощутил, что полностью окружен. Толпа, подпиравшая сзади, обтекла меня и теперь поджидала и впереди, а в воздухе над головой сонм сгустился и застыл на мгновение. Но тут же бурлящее движение возобновилось в полной, глухой тишине — такая бывает в пещере глубоко под землей. Я ощущал заключенную в ней муку, страстное стремление и потуги вырваться на свободу. Из полутьмы проступали молящие лица, жаждущие, но потухшие глаза, запекшиеся пересохшие губы, рты, разверстые в беззвучном крике, а источаемое ими безысходное отчаяние и ненависть заставили жизнь во мне замереть от тщетной жалости. Невыносимость надежды, которой не дано было осуществиться, окутывала все.

Причем сонм этот был не един, как я вскоре осознал, их было множество, ибо стоило одной части слишком близко подойти к порогу освобождения, как ее тут же оттянули назад и не дали вырваться. И здесь был раздор. Им-то и питалась Тень, которая вообразилась мне несколько недель назад, в ней барахталась, как в бездонной яме, откуда нет выхода, тьма потерянных душ. Слои смешивались, нескончаемо борясь между собой. Именно в этой зловещей Тени узрел я прежде внутренним оком Мэйбл, но теперь был уверен, что за ее беспомощным призраком видел у самого страшного зева Тени еще одну темную фигуру, по чьей воле пребывала здесь беспросветная бездна горя без возможности утешения… Сонм двинулся на меня.

Какие-то звук и движение помогли мне прийти в себя. Напольные часы в дальнем конце зала пробили три часа. Бой часов и был тем звуком. А движение?.. Зал в самом центре пересек чей-то силуэт. Тут же меня вновь охватил острый страх за собственную жизнь, а рука сжала рукоятку дурацкого пистолета. Я отступил в складки портьеры. Силуэт приближался.

Отчетливо помню все подробности. Вначале надвигающаяся тень показалась мне гигантской, намного выше человека, но по мере приближения я неосознанно соотнес ее с отблескивавшими в лунном свете органными трубами. Вышло, что роста она была вполне человеческого.

Затих отголосок последнего удара часов. Тогда донесся звук шагов, скользящих по натертому полу. Он сопровождался монотонным бормотанием, будто еле слышно читали молитву. Фигура говорила. Это была женщина. А перед собой обеими руками она несла какой-то слабо светившийся предмет — стакан воды. И тут я узнал ее…

Оставалась еще пара секунд до того момента, как она поравняется со мной, и я ими воспользовался, отступив подальше и распластавшись у стены. Голос прервался, пока женщина плотно задергивала портьеры за собой одной рукой. Не заметив моего присутствия, хотя, потянув за шнур, даже коснулась моего халата, она возобновила свое жуткое торжественное шествие и углубилась в коридор.

Потом бормотание возобновилось, причем каждое слово доносилось очень отчетливо. Женщина шла с высоко поднятой головой, словно во главе процессии:

— Даже капля холодной воды, поднесенной во имя Него, смочит их пылающие языки[48].

Фраза повторялась вновь и вновь, затихая по мере того, как женщина отходила все дальше, пока наконец и голос, и фигуру не поглотили тени в дальнем конце коридора.

Трудно сказать, сколько времени я стоял, вжавшись спиной в стену, кутаясь в шторы и пытаясь спрятаться, пока не осмелился хотя бы выпростать руку. Ужас, что эта женщина сейчас вернется, мало-помалу отступал. Порождения, вызванные на свет ее появлением, исчезли; я остался один в утробе этого гнусного здания… Неожиданно пришло в голову, что наверху меня ждут перепуганные женщины; я весь взмок и дрожал теперь еще и от холода.

Позднее я постарался восстановить в памяти все, что произошло. Вспомнилось, с каким трудом я оторвался от стены, покидая спасительную тень моего угла, и ступил в сумерки коридора. Вначале робко двинувшись бочком, я понял, что так идти невозможно, отважно развернул плечи и стремительно зашагал, не обращая внимания на то, что домашний халат, развевающийся от быстрой ходьбы, едва не сшибал антиквариат, расставленный в коридоре. Ветер, печально завывая за высокими узкими окнами, проникал и в здание; сквозняк пробирал до костей, а я содрогался от мысли, что женская фигура вновь выступит из-за угла или из алькова.

Но не страшился ли я чего-то еще сильнее? Не могу сказать. Знаю только, что, когда первые двери, обитые зеленым сукном, захлопнулись позади, а до вторых оставалось совсем недалеко, раскат грома настиг меня с такой чудовищной силой, как будто вырвался из потустороннего мира. Он потряс здание до самого основания. Теперь я был ближе к источнику звука, чем тогда, в гоблинском саду. Гулкий, как удар колокола. Оцепенение сковало меня, даже страх отступил, а я как заколдованный напряженно вслушивался в его раскаты. «Это и есть гул, — промелькнуло в оглушенном мозгу, и, думаю, я прошептал почти в голос: — Врата закрываются».


Дата добавления: 2015-10-28; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Человек, которого любили деревья 8 страница| Человек, которого любили деревья 10 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.019 сек.)