Глава четвертая 8 страница

Жена его ходила по торгам, стараясь по мере возможностей благоустроить свой домашний очаг. Поэт в этом отношении был для нее плохим помощником. Да и она сама, замечая «раздражительное и меланхолическое настроение» мужа, сознательно оберегала его от мелких треволнений их мало-помалу налаживающейся жизни. Однако переутомление, простуда и сильное нервное потрясение, от которого так и не могла оправиться Эл. Тютчева, сломили ее и без того хрупкое здоровье. 27 августа / 9 сентября 1838 г. она умерла, по словам Тютчева — «в жесточайших страданиях»¹⁵¹.

Смерть жены страшно потрясла поэта. В одну ночь он поседел у ее гроба¹⁵².

Узнав о приезде в Италию В. А. Жуковского, путешествовавшего в свите наследника русского престола, Тютчев писал ему: «Есть ужасные годины в существовании человеческом... Пережить все, чем мы жили — жили в продолжение целых двенадцати лет... Что обыкновеннее этой судьбы — и что ужаснее? Все пережить и все-таки жить. Есть слова, которые мы всю нашу жизнь употребляем, не понимая... и вдруг поймем... и в одном слове, как в провале, как в пропасти, все обрушится»¹⁵³.

Через несколько дней по отсылке этого письма Тютчев встретился с Жуковским на озере Комо. «Горе и воображение» — такими словами определяет Жуковский тогдашнее состояние поэта¹⁵⁴. Они вместе катались на пароходе по озеру; Жуковский рисовал, а Тютчев делился с ним своими переживаниями. Эти встречи немало сблизили поэтов. «Я прежде знал его ребенком, а теперь полюбил созревшим человеком... Он человек необыкновенно гениальный и весьма добродушный, мне по сердцу», — писал тогда же о Тютчеве Жуковский тетке поэта Н. Н. Шереметевой¹⁵⁵. Но «Светлана»-Жуковский не мог своей «голубиной» душой постичь

- 99 -

полную противоречий натуру Тютчева. И не без изумления заносит он в свой дневник следующие слова о полюбившемся ему собеседнике: «Глядя на север озера, он сказал: „За этими горами Германия“. Он горюет о жене, которая умерла мученической смертью, а говорят, что он влюблен в Мюнхене»¹⁵⁶.

Если бы не эта «мюнхенская» любовь, которой за несколько месяцев до того поэт сказал «последнее прости», он, возможно, и не вынес бы тяжести понесенной им утраты. И сам он в пятилетнюю годовщину смерти своей жены писал к той, которая уже заступила место его Нелли: «Сегодняшнее число — 9 сентября — печальное для меня число. Это был самый ужасный день моей жизни, и не будь тебя — он был бы, вероятно, последним моим днем»¹⁵⁷.

Однажды, уже после возвращения в Россию, оставшись вдвоем со старшей восемнадцатилетней дочерью Анной в Красной гостиной своей петербургской квартиры, Тютчев предался воспоминаниям о своем первом супружестве. На следующий день А. Ф. Тютчева постаралась дословно воспроизвести в дневнике рассказ отца. Запись эта и по своему содержанию представляет исключительный интерес и, кроме того, как бы доносит до нас живой голос поэта: «Вчера вечером я осталась одна с отцом: он сидел в большом кресле возле камина, я — на маленькой скамеечке у его ног; он казался грустным и подавленным. Никто из нас не говорил: я боялась нарушить его думы. Отец первым прервал молчание: „Итак, — сказал он мне, — одно поколение следует за другим, не зная друг друга: ты не знала своего деда¹⁵⁸, как и я не знал моего. Ты и меня не знаешь, так как не знала меня молодым. Теперь два мира разделяют нас. Тот, в котором живешь ты, не принадлежит мне. Нас разделяет такая же резкая разница, какая существует между зимой и летом. А ведь и я был молод! Если бы ты видела меня за пятнадцать месяцев до твоего рождения... Мы совершили тогда путешествие в Тироль — твоя мать, Клотильда, мой брат и я. Как все было молодо тогда, и свежо, и прекрасно! А теперь это лишь сон. И она также, она, которая была для меня жизнью. — больше, чем сон: исчезнувшая тень... А я считал ее настолько необходимой для моего существования, что жить без нее мне казалось невозможным, все равно как жить без головы на плечах. Ах, как это было давно; верно, тому уже тысяча лет! Придет день, Анна, когда ты вспомнишь о своей юности и вспомнишь, быть может, то, что я говорю тебе сейчас. Ты подумаешь: это было в Красной комнате возле камина...“ Он помолчал, затем заговорил снова: „Ах, как ужасна смерть! Как

- 100 -

ужасна! Существо, которое любил в течение двенадцати лет, знал лучше себя самого, которое было твоей жизнью и твоим счастьем, — женщина, которую видел молодой, прекрасной и смеющейся, нежной и любящей, — и вдруг... мертва, недвижна, обезображена тлением. Да ведь это ужасно, ужасно! Нет слов, чтобы передать все это. Я только раз в жизни видел, как умирают... Смерть ужасна! — Первые годы твоей жизни, дочь моя, годы, которые ты едва припоминаешь, были для меня самыми прекрасными, самыми полными годами страстей. Я провел их с твоей матерью и Клотильдой. Эти дни были так прекрасны, мы были так счастливы! Нам казалось, что они не кончатся никогда, — так богаты, так полны были эти дни. Но годы промелькнули быстро, и все исчезло навеки. Теперь они образуют в моей жизни точку, которая все отдаляется и которую я не могу настигнуть. И столько людей более или менее знакомых, более или менее любимых исчезло с этого горизонта, чтобы никогда больше не появиться на нем. И она также... И все-таки я обладаю ею, она вся передо мною, бедная твоя мать!“ Как передать невыразимую грусть его голоса, когда он перечислял столько далеких воспоминаний и столько горьких печалей? Я ничего не могла сказать: в самом деле, какое утешение способно умерить горесть того, кто оплакивает свою молодость и существ, которых он любил...»¹⁵⁹. В одну из таких же минут было написано Тютчевым в 1848 году стихотворение, обращенное к памяти покойной жены, — «Еще томлюсь тоской желаний...». В нем он повторил ту же мысль, которую высказал в беседе с дочерью, говоря: «И все-таки я обладаю ею, она вся передо мною...».

Твой милый образ, незабвенный,
Он предо мной везде, всегда,
Недостижимый, неизменный,
Как ночью на небе звезда...

Смерть жены совпала с тем моментом в жизни Тютчева, когда дипломатическая карьера, казалось, начала складываться для него благоприятно.

Еще перед самым приездом Тютчева в Турин между русским посланником Обрезковым и сардинским министром иностранных дел произошло серьезное, хотя и глубоко смехотворное по своему существу столкновение. Яблоком раздора, повлекшим за собой обмен колкими дипломатическими нотами, послужил... дамский головной убор! Жена Обрезкова дважды появилась во дворце в таком головном уборе, который считался «исключительной привилегией

- 101 -

королевы и принцесс» королевской крови. Циркуляр министра иностранных дел обстоятельно разъяснил дипломатическому корпусу, в каком именно головном уборе могут приезжать ко двору остальные дамы. Обрезков счел себя лично оскорбленным в лице своей жены и переслал в Петербург всю свою переписку с сардинским министром по поводу злополучного головного убора. При этом, уязвленный в своем достоинстве чрезвычайного посланника и полномочного министра его величества императора всероссийского, он просил об отставке.

Вице-канцлер Нессельроде представил эти «дипломатические» документы Николаю I. Царь признал все это дело сущим вздором, однако же нашел, что «мало любезный» образ действий сардинского министра «заслуживает урока». Император решил отозвать Обрезкова и «уклониться» от назначения его преемника.

Этот анекдотический эпизод непосредственно связан с дальнейшей дипломатической деятельностью Тютчева. Через два месяца по приезде в Турин он извещал родителей, что ему представляется случай быть в течение целого года поверенным в делах. Это неминуемо должно было отразиться и на получаемом им окладе, и на самом его дипломатическом стаже. Однако Обрезков задержался в Турине, и к исполнению своих новых обязанностей Тютчев приступил только 22 июля 1838 года¹⁶⁰.

Русско-сардинские дипломатические отношения по своему характеру очень напоминали русско-баварские. «Итальянским дворам, — гласит одна из инструкций Нессельроде, — предстоит принять лишь одно решение: пребывать верно и неизменно преданными системе монархического союза, призванного к тому, чтобы предохранить порядок общественный от тех опасностей, которыми ему все более и более угрожает распространение революционных доктрин». По своему «географическому положению» Австрия, с точки зрения русского правительства, «служит точкой опоры итальянскому полуострову и держит в своих руках, так сказать, звено цепи, связующей его с консервативным союзом». Дружба с Австрией для сардинского короля — «лучшая гарантия его спокойствия», в противовес дружбе с Францией, могущей «подать Сардинии лишь пример беспорядков и несчастий»¹⁶¹.

И в то время, когда Италия «судорожно металась под гнетом Меттерниха»¹⁶², итальянские государи цеплялись за спасительный монархический союз и призывали на помощь австрийское оружие для подавления национально-освободительного движения. Впрочем, мелким итальянским властителям приходилось постоянно помнить

- 102 -

об услугах, оказанных им в 1814—1815 годах державами-победительницами при дележе наполеоновского наследства. Сардинский двор имел при этом особые основания к тому, чтобы «с искренностью и благодарностью» вспоминать о поддержке, полученной со стороны России: осуществленное на Венском конгрессе закрепление сардинского трона за савойской династией не вполне отвечало желаниям Австрии, имевшей свои виды на Пьемонт. Вот почему, сообщая в Петербург о приеме, оказанном в Генуе наследнику русского престола, Тютчев отмечает, что высшие должностные лица города не могли не помнить, что «если король, их повелитель, имеет удовлетворение принимать его (наследника. — К. П.) у себя, то этим корона Сардинии обязана России более, нежели какой-либо иной державе»¹⁶³.

Подробные донесения Тютчева о путешествии наследника по Италии любопытны поэтому не только с историко-бытовой стороны, но приобретают известный интерес и в свете тогдашних международно-политических отношений.

В одном из дипломатических документов царское правительство характеризовало свои взаимоотношения с Турином как взаимоотношения двух дворов, из которых «один уверен в своей слабости, а другой — в своем могуществе»¹⁶⁴. Это не могло не отражаться и на внешних формах политических сношений. Так, например, по поводу «невероятного упущения», заключавшегося в том, что «король отказал себе в удовлетворении почтить высший орден Благовещения поднесением» его наследнику русского престола, Тютчев пишет Нессельроде: «Конечно, великому князю наследнику вовсе неважен лишний знак предупредительности и почтения со стороны туринского двора;...но нам, в интересах наших сношений с этим двором, важно иметь возможность уяснить себе смысл подобного поведения, намерение, которое скрывается в глубине подобного противоречия»¹⁶⁵.

С целью получить необходимое разъяснение Тютчев счел нужным воспользоваться посредничеством прусского посланника. В результате «секретных объяснений», который тот имел по этому поводу, Тютчев смог сообщить в министерство следующее. Незадолго до приезда наследника посетил Турин его дядя Михаил Павлович, причем все лица его свиты получили пьемонтские знаки отличия. В ответ ожидали подобных же наград от русского двора. Несбывшиеся ожидания заронили в придворных кругах мысль, что в Петербурге не придают достаточного внимания столь

- 103 -

щедро розданным сардинским орденам. Поэтому будто бы, несмотря на «искреннее желание» украсить гостя высшим пьемонтским орденом, туринский двор не решился этого сделать, ожидая какого-либо «легкого намека» со стороны русских. «Ибо, если верить лицам, взявшим на себя задачу представить апологию этого странного поведения, той державе, которая имеет перед другой столь решительное превосходство, в подобных случаях надлежит взять на себя в своем роде почин. Пожелание с ее стороны равносильно соизволению»¹⁶⁶.

Во всей этой истории весьма знаменательным является то, что все разъяснения по этому поводу (удовлетворительные или нет — дело другое) были получены Тютчевым через прусского посланника. Как видим, Тютчев верно следовал указаниям Нессельроде и внес в свои отношения с представителем Пруссии тот «дух единения, то доверие и ту дружественность», о которых так хлопотал вице-канцлер. Немудрено поэтому, что малейший признак шероховатостей в прусско-сардинских отношениях привлекал к себе настороженные взоры русской дипломатии. Недаром, например, Тютчев счел своим долгом известить графа Нессельроде о «пастырском послании» туринского архиепископа: русский поверенный в делах не мог не обратить внимания на содержавшиеся в этом документе «ненавистнические и весьма прямые намеки на прусское правительство по поводу его разногласия с папским престолом». Всякие выступления, подобные посланию туринского архиепископа, рассматривались петербургским кабинетом как своего рода подрыв вдохновляемой им «системы монархического союза», как проявление того же самого «духа времени», против которого были направлены все усилия царской России, добровольно взявшей на себя роль международного жандарма.

Депеша Тютчева интересна и в другом отношении, как яркая иллюстрация свирепствовавшей в Сардинии клерикальной реакции. Именно в это время иезуиты проникли во многие отрасли государственного управления и завербовали под свое знамя видных сановников и должностных лиц. «Печально наблюдать, — пишет Тютчев, — как в этой стране, где влияние духовенства так сильно и где оно могло бы быть так благотворно, оно нередко проявляется в формах, противных здравому смыслу. Приведу один пример из тысячи: несколько лиц, принадлежащих к высшей знати страны, объединились с целью учредить дом для призрения бедных и тем самым очистить улицы Турина от множества нищих, которые, на каждом перекрестке выставляя напоказ свои часто отвратительные болезни, являются как бы язвой, позорным пятном ложащейся на внешний вид этой столицы. Ну, так вот, противодействие духовенства препятствует до сих пор осуществлению

- 104 -

этого по существу своему самого похвального намерения, и противодействует оно на том странном основании, будто для человечества нет ничего полезнее повседневнего лицезрения страдания, будто это служит предостережением небес и в то же время лучшим средством поддерживать общественное милосердие. К сожалению, истина как раз в обратном, ибо если что-либо может притупить чувствительность, так это, без сомнения, именно привычное созерцание страдания, в особенности же страдания, внушающего отвращение»¹⁶⁷.

Взаимоотношения между Россией и Сардинией определялись в основном политическими соображениями. Экономическая связь между этими двумя европейскими странами была тогда крайне слабой, в противовес довольно широкому развитию торговых сношений между Сардинией и Америкой. 5 октября 1838 года Тютчев доносил Министерству иностранных дел: «...за последние несколько лет торговля этой страны с Южной и Северной Америкой значительно возросла. Сардинское правительство уже учредило своих консульских агентов в важнейших пунктах Южной Америки. Эти успехи достигнуты преимущественно благодаря традиционной склонности генуэзцев к морским предприятиям, вследствие чего они, не колеблясь, переплывают Атлантический океан на жалких судах, по виду едва пригодных для плавания на внутренних морях. Среди предметов их вывоза первое место занимает наш хлеб из Одессы, которым они с большим для себя барышом снабжают рынки Нового света. Как это ни странно, в настоящее время сардинский флаг более известен в этих отдаленных краях, нежели в портах Балтийского моря»¹⁶⁸.

В ноябре 1838 года сардинское правительство обнародовало указ о временной отмене для всех стран без исключения дифференциальных пошлин на ввоз зерна. Ходили слухи о том, что по истечении положенного срока указ этот окончательно будет проведен в жизнь. Тютчев сообщает об этом как об «очень желательном» мероприятии в интересах русской торговли¹⁶⁹.

Несомненный интерес в связи с этим приобретает другая депеша Тютчева, касающаяся торгового соглашения между Сардинией и Соединенными Штатами Америки. Обстоятельно изложив условия этого соглашения, но зная, что в Петербурге больше всего ценятся такие донесения, которые рассчитаны на то, чтобы доставить развлечение и вызвать улыбку, Тютчев, словно спохватившись, просит вице-канцлера снисходительно отнестись к «длинноте и сухости» этой депеши. Мало того, он считает нужным даже

- 105 -

оправдываться в том, что «подверг его сиятельство скуке» подобного чтения: «Я полагал, что соглашение, готовящееся между сардинским правительством и Соединенными Штатами, заслуживает внимания нашего двора не с одной коммерческой точки зрения. Действительно, одним из самых несомненных последствий этого соглашения будет все большее и большее проникновение американского флота в Средиземное море и облегчение ему путей для достижения целей, которые он преследует с таким рвением. Между тем все, что может благоприятствовать усилению и окончательному укреплению в Средиземном море такой державы, как Соединенные Штаты, в современных условиях не может не представлять значительной важности для России»¹⁷⁰.

Не часто доводилось Тютчеву говорить простым языком реального политика. Впоследствии свои мысли о будущем мировом значении России он облечет в пышную византийскую ткань панславистской фразеологии, и трезвого дипломата вытеснит поэт и мыслитель-утопист.

Одной из положительных сторон службы в Турине Тютчев считал, как это явствовало из его писем к родителям, отсутствие дела. При просмотре дипломатических документов, подписанных то ли Обрезковым, то ли Тютчевым, действительно, создается впечатление, что серьезного дела у русского представителя в Турине было очень мало. Обязанный время от времени давать министерству отчет в своих действиях, Тютчев не прочь бывал сослаться на «счастливую скудость событий» — «l’heureuse stérilité des événements», как убедительно звучит это на изысканном французском языке его донесений. Когда же представлялась какая-нибудь видимость дела, он почти всегда бывал уверен, что «опасное соперничество газет» обгонит его депеши. Но, удовлетворенный отсутствием дела, Тютчев в то же время тяготился отсутствием живых впечатлений.

Считая, что жизнь в Турине лишена для него «всякой занимательности», поэт всячески старался внести в нее хоть какое-нибудь оживление и разнообразие. Так, однажды он съездил в Парму, где жила тогда вдова Наполеона Мария Луиза. Единственное, что осталось Марии Луизе от немногих лет ее былого могущества, это был титул «ее величества». Русский посланник в Турине считался одновременно аккредитованным и при пармском дворе Марии Луизы. Насколько незначительным в политическом отношении было игрушечное государство бывшей французской императрицы, можно судить хотя бы по тому, что Обрезков в течение двух последних лет своего пребывания в Италии не находил

- 106 -

нужным показываться в Парме. Тютчев же — больше из любопытства, чем из служебной необходимости — счел своим долгом посетить жену человека, еще так недавно бывшего одним из «властителей дум» своего времени.

Свел знакомство Тютчев и с бывшим участником итальянского национально-освободительного движения карбонариев, многолетним узником австрийских тюрем, автором нашумевшей книги «Мои темницы» (1832) Сильвио Пеллико. Сохранилась собственноручная записка его к Тютчеву, относящаяся ко времени пребывания Жуковского в Турине:

«Милостивый государь,

Я чрезвычайно польщен честью, которую хочет оказать мне г-н Жуковский. В ближайшие дни я буду дома от 2 до 4 часов. Имею честь быть с глубоким почтением вашим всепокорнейшим слугою

Сильвио Пеллико.

Среда, 20 ф.‹евраля›».

Эту записку Тютчев переслал Жуковскому, приписав на ней:

«Следовательно, если вам угодно, в 3-ем часу мы можем отправиться вместе ко многострадальцу.

Ф. Т.»¹⁷¹.

В дневнике Жуковского под 8/20 февраля 1839 года, т. е. в тот же день, отмечено: «Посещение Сильвио Пеллико»¹⁷².

Скучая в Турине, Тютчев ждал благоприятного повода, чтобы с ним расстаться: 1 марта 1839 года он обратился с письмом к Нессельроде, прося его разрешить ему вторично вступить в брак — с Эрнестиной Дёрнберг. Свое решение он оправдывал «необходимостью ухода и надзора» за детьми, временно находившимися на попечении тетки в Мюнхене. В том же письме Тютчев просил предоставить ему отпуск на несколько месяцев¹⁷³.

В ответном письме к поэту вице-канцлер писал, что со стороны министерства препятствий к вторичному вступлению его в брак не имеется; что же касается отпуска, то Тютчеву предлагается дождаться приезда в Турин только что назначенного посланника Н. А. Кокошкина¹⁷⁴.

Тютчев не посчитался с этим предписанием начальства. В мае он свиделся со своей будущей женой и ее братом во Флоренции; в начале июня, судя по дате двух подписанных им дипломатических

- 107 -

депеш, был в Генуе¹⁷⁵. Дальнейший образ действий Тютчева остается не вполне ясным. Следующий рассказ И. С. Аксакова, хотя и консультировавшегося в процессе своей работы над биографией поэта с его второй женой, грешит явными неточностями: «Исправляя, за отсутствием посланника, должность поверенного в делах и видя, что дел, собственно, не было никаких, наш поэт в один прекрасный день, имея неотложную надобность съездить на короткий срок в Швейцарию, запер дверь посольства и отлучился из Турина, не испросив себе формального разрешения. Но эта самовольная отлучка не прошла ему даром. О ней узнали в Петербурге, и ему повелено было оставить службу, причем сняли с него и звание камергера...»¹⁷⁶.

Несколько иначе передает те же сведения Е. П. Казанович со слов человека «слышавшего этот рассказ из уст самого Тютчева» (вероятно, С. П. Фролова): «Намереваясь жениться, этот „поверенный в делах“ самопроизвольно эти дела покинул и, взяв с собою дипломатические шифры, отправился в Швейцарию со своей будущей женой..., с нею там обвенчался, а шифры и другие важные служебные документы — в суматохе свадьбы и путешествия потерял»¹⁷⁷.

В официальных делах, касающихся службы Тютчева, на это обстоятельство нет никаких намеков. Согласно данным тютчевского послужного списка, он «с успехом» исполнял обязанности поверенного в делах при сардинском дворе с 22 июля 1838 года по 25 июня 1839 года. В другом документе указывается, что «коллежский советник Тютчев выехал из Турина 25 июня 1839 года и отправился через Швейцарию в Мюнхен, откуда более к своему посту не возвращался»¹⁷⁸. Эта дата находится в противоречии с датой последней депеши, посланной Тютчевым в Петербург из Турина и помеченной 1/13 июля 1839 года. Очевидно, лишь в первой половине июля старого стиля Тютчев навсегда покинул немилую ему столицу Сардинского королевства и дорогую могилу на сельском кладбище близ города.

17/29 июля 1839 года в Берне Тютчев венчался с Э. Дёрнберг.

Официальное извещение о браке Тютчева было послано в Петербург только в конце декабря и подписано русским посланником в Мюнхене Д. П. Севериным. Время приезда в Турин нового посланника выяснить не удалось, но, по всей очевидности, он приехал тогда, когда Тютчева уже там не было.

6 октября 1839 года из Мюнхена Тютчев послал Нессельроде просьбу о своем освобождении от должности первого секретаря русской миссии в Турине, одновременно испрашивая разрешение

- 108 -

отложить до весны свое возвращение в Россию. «Он ответил мне очень учтиво согласием на мою просьбу», — сообщал поэт родителям¹⁷⁹. 8 ноября состоялось «отозвание» Тютчева от занимаемой им должности «с оставлением до нового назначения в ведомстве Министерства иностранных дел», и поэту был предоставлен временный отпуск. Судя по официальным бумагам, длительное «неприбытие из отпуска» и послужило причиной того, что 30 июня 1841 года Тютчев был исключен из списка чиновников Министерства иностранных дел и лишился звания камергера.

При всей сбивчивости и хронологической несогласованности сведений, связанных с отъездом Тютчева из Турина, ясно одно: допущенная им в той или иной форме «поэтическая вольность» по отношению к своим служебным обязанностям положила предел его дипломатической карьере.

- 109 -

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Снова в России.
Тютчев и общественно-политическая
действительность

1840-х — начала 1870-х годов

После своего увольнения от должности старшего секретаря русской миссии в Турине Тютчев еще в течение нескольких лет продолжает оставаться за границей, в Мюнхене.

В 1841 году поэт совершает путешествие в Прагу, где знакомится с выдающимся деятелем чешского национального возрождения Вацлавом Ганкой. Знаменитый чешский патриот, ученый и писатель был убежденным другом России и русской культуры. На прощанье Тютчев оставил Ганке стихотворение «Вековать ли нам в разлуке?..», которое является его первым поэтическим обращением к славянам. В этих стихах он призывает их подать руки друг другу и выражает бодрую уверенность в том, что мечты отцов о братском единстве славянских народов станут явью для внуков. Такой же величественной явью для Тютчева, в свете его пражских впечатлений, стал рост национального самосознания западных славян. Два года спустя, вспоминая в письме к Ганке свое пребывание в древней столице Чехии, Тютчев писал: «...посетив Прагу, нельзя не чувствовать на каждом шагу, что на этих горах, под полупрозрачною пеленою великого былого, неотразимо и неизбежно зреет еще большая будущность!»¹. Поездка в Прагу окончательно укрепила ранее зародившийся интерес Тютчева к историческим судьбам славянских народов. С этого времени славянская тема становится одной из основных тем тютчевской политической лирики и публицистики.

Несмотря на многолетние связи Тютчева с Мюнхеном, пребывание на чужбине, не обусловленное служебным положением,

- 110 -

становится все более и более тягостным для поэта и затруднительным в материальном отношении. Он настойчиво ищет путей возвращения на службу или официальной легализации своего пребывания за границей.

С этой целью летом 1843 года Тютчев на четыре месяца приезжал из Мюнхена в Москву и Петербург. В Москве он не был восемнадцать лет. На многое теперь он взглянул иными глазами — глазами путешественника, попавшего в новый для него город. «Вчера, 13-го (июля. — К. П.), между 2 и 3 часами пополудни я дорого дал бы за то, чтобы ты оказалась возле меня, — писал он жене. — Я был в Кремле. Как бы ты восхитилась и прониклась тем, что открывалось моему взору в тот миг!.. Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!»²

Еще в письме, посланном с дороги, Тютчев, подсмеиваясь над собой, заметил, что впадает «в тон присяжного туриста»³. То же самое сказывается порою и в его московских письмах. «Здесь имеется несколько клубов вроде лондонских, — сообщает он, например, в письме от 27 июля, — и некоторые из них поставлены прямо-таки на широкую ногу. Тут и обедают, тут и играют в карты; есть тут и целое собрание русских и заграничных газет, книг, брошюр и т. д.»⁴. Неподдельное восхищение вызвал в Тютчеве Малый театр. Упоминая о том, что по вечерам часто бывает в театре, Тютчев пишет: «Здесь есть сносная французская труппа и столь хорошая русская, что я был поражен от неожиданности. За исключением Парижа, нигде за границей нет труппы, которая могла бы соперничать с нею. Это, вероятно, расовая особенность, ибо такое же мастерство игры я наблюдал в польском театре в Варшаве»⁵.

Однако за время пребывания Тютчева в Москве не было у него недостатка и в иных впечатлениях, естественных для человека средних лет, после долголетнего отсутствия посетившего места, где протекли его юные годы, и повстречавшего людей, которых он знал молодыми. «Всякий раз, когда мне предстоит встреча со старым знакомцем, меня охватывает невыразимая тревога, — пишет поэт. —...Люди, воспоминание о которых здешние места оживили во мне до такой остроты, что мне стало казаться, будто я только накануне расстался с ними, предстали передо мною почти неузнаваемыми от разрушений времени. О, что за ужас! Но могу не верить в некое страшное колдовство, когда вижу эти сморщенные, поблекшие лица, эти беззубые рты». И далее Тютчев рассказывает о встрече с С. Е. Раичем, которого он не видал со времени своего

- 111 -

отъезда за границу: «Еще вчера мне попался на глаза такой пример. Это мой учитель русского языка; я расстался с ним двадцать лет тому назад, когда он был во цвете лет, а нынче это лишенный почти всех зубов человечек, со старческой физиономией, представляющей, так сказать, карикатуру на его прежнее лицо. Я никак не могу опомниться от этого удара»⁶.

В Петербурге Тютчев вел переговоры о своем возвращении на службу с вице-канцлером К. В. Нессельроде, а перед отъездом из России провел несколько дней у графа А. Х. Бенкендорфа в его замке близ Ревеля. «...Что мне было особенно приятно, — писал Тютчев родителям, — это его внимание к моим мыслям относительно известного вам проекта и та поспешная готовность, с которою он оказал им поддержку у государя...»⁷.

Дипломатическая служба и связанная с нею жизнь за рубежом позволили Тютчеву накопить немалый запас наблюдений и впечатлений, которые определенным образом отразились на его политическом сознании. Тютчев пришел к заключению, что Священный союз объединяет только правительства, государей Германии с Россией, но что со стороны печати, задающей тон общественному мнению, господствует «пламенное, слепое, неистовое, враждебное настроение» по отношению к России. Не пытаясь разгадать причины такого настроения, Тютчев задается целью выступить в роли посредника между русским правительством и немецкой прессой. В этом и заключался тот «проект», о котором упоминает поэт в письме к родителям. По возвращении из России в Мюнхен Тютчев пытается склонить на сторону русских интересов, как он их понимал, одного из видных немецких публицистов того времени Я. Ф. Фалльмерайера.

Дата добавления: 2015-10-28