Достоевский на каторге. Записки из «Мертвого дома».

1. Первая встреча с главным тюремщиком плац-майором Кривцовым подтвердила его репутацию мелкого варвара и жестокого тирана. Достоевский увидел полупьяного человека с багрово-свирепым лицом под оранжевым околышем засаленной фуражки, в армейском мундире с грязными серебряными эполетами. Достоевского отвели в кордегардию, или караульную, где ему немедленно же придали новое обличие арестанта. Ему обрили полголовы, он был облачен в двухцветную куртку с желтым тузом на спине и покрыт мягкой бескозыркой. В таком виде он вступил в каторжный каземат. Это было ветхое деревянное здание, намеченное к слому, с прогнившим полом, протекающей крышей, угарными печами. "Блох, вшей и тараканов четвериками". Голые нары. Общий ушат с сумерек до рассвета, духота нестерпимая. А вокруг несмолкаемый крик, шум, ругань, бряцание цепей. "Это был ад, тьма кромешная", - вспоминал впоследствии Достоевский.

Достоевского поразила ненависть арестантской массы к приговоренным дворянам. Бывшие крепостные выражали свою вражду к недавним помещикам, утратившим свою безграничную власть над ними. "Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал". Эту тему классовой розни Достоевский внес в эпилог "Преступления и наказания". Раскольникову кажется в Сибири, что между ним и заключенными - непроходимая пропасть. Это словно люди разных наций, двух вражеских станов. Один каторжник в исступлении бросился было на него. Только конвойный удержал от кровопролития.

В пестром разнообразии острожной толпы, где были представлены все области России и все виды преступлений, Достоевский мог наблюдать едва ли не все типы уголовного мира - от контрабандистов и фальшивомонетчиков до истязателей малолетних и грабителей на большой дороге.

Данные "Записок из мертвого дома" дают возможность разбить население острожной казармы по методу Стендаля или Толстого на несколько категорий.

Основное деление каторжных выразилось бы в двух группах:

1) наивные и простоватые болтуны,

2) молчаливые.

Этот второй, наиболее многочисленный разряд, в свою очередь, распадался на несколько видов:

1) угрюмые и злые,

2) добрые и светлые,

3) отчаявшиеся.

Особое внимание изобразителя сложных случаев совести привлекли "угрюмые и злые". Ему пришлось прожить четыре года бок о бок с мрачнейшими знаменитостями уголовной хроники. Убийца детей татарин Газин; многократный душегуб, похитивший у закандаленного писателя его заветную библию; отвратительнейший из всех заключенных Аристов, "нравственный Квазимодо", утонченный развратник, паразит и предатель - такова была среда "колоссальных страшных злодеев", окружавшая Достоевского в каторжной казарме.

Но были и другие. В небольшой кучке "добрых и светлых" Достоевский нередко отходил душой от всех острожных впечатлений. К этой группе принадлежали и смиренный простодушный юноша, и пострадавший за веру седой старообрядец, и несколько кавказских горцев, принесших в грязь и чад арестантской жизни рыцарскую доблесть своих горных нравов.

Писателя заинтересовали и "отчаявшиеся" - люди закаленной воли, неукротимого протеста и отчаянного бесстрашия. Таков был уголовный Орлов: "В нем мы видели одну бесконечную энергию, жажду деятельности, жажду мщения, жажду достичь предложенной цели. Я поражен был его странным высокомерьем". К этому же волевому типу принадлежал каторжник Петров - самый решительный, бесстрашный и не знающий над собой никакого принуждения человек. Из такого разряда выходят в решительные минуты зачинщики и вожаки. "Они вдруг резко и крупно проявляются и обозначаются в минуты какого-нибудь крутого, поголовного действия или переворота. И все бросаются за ними, идут слепо, идут до самой последней стены, где обыкновенно и кладут свои головы". Достоевский сразу почувствовал в клейменом и поруганном населении омской казармы выдающихся самородков.

Не владевший каким-либо ремеслом, петербургский литератор был зачислен в разряд чернорабочих. Он вертел в мастерской неповоротливое точильное колесо, он обжигал на заводе кирпичи или подносил к стройке эту грузную кладь, он разбирал на Иртыше старые казенные барки, стоя по колена в ледяной воде. Ему приходилось выполнять работу в нестерпимую стужу, когда ртуть замерзала. Начальство острога получило "высочайшее предписание" содержать "политического Достоевского" в полном смысле арестантом, без всякого снисхождения.

"Надо поражаться, как не погиб здесь писатель, - пишет историк царской тюрьмы М. Н. Гернет. - Лозунг всего тюремного управления того времени требовал делать острог местом одних только лишений и страданий. Если бы тюремной администрации удавалось проводить этот лозунг до конца, то эти кладбища живых стали бы кладбищем мертвецов. Инстинкт самосохранения обитателей тюрем не мог с этим помириться. В острогах и арестантских ротах велась упорная борьба за жизнь". Одним из проявлений такой борьбы был каторжный спектакль. На праздниках начальство разрешило арестантам дать представление. Выделились актеры из молодых и бойких. Составили афишу из трех отделений. Маляры расписали занавес и декорации. Музыканты-любители устроили оркестр из балалаек, скрипок, гитар и бубна.

В пестрой программе с пантомимой и балетом Достоевский особенно заинтересовался водевилем и комедией. В одноактной шутке актера Григорьева "Филатка и Мирошка" представлялась в народном духе история деревенской красавицы Груши, которая предпочла домогательствам судейского подьячего Забираева чувство преданного ей простого денщика. Незатейливый сюжет привлекал живым простонародным языком, куплетами для каждого персонажа, веселыми и скабрезными намеками. Блестящим актером показал себя игравший простака Филатку арестант Баклушин, темпераментный весельчак, "полный огня и жизни", которого Достоевский даже поставил выше исполнителей той же роли на императорской сцене. Увлек писателя и буффонный "Кедрил-обжора". Пьеса эта напоминала "Петрушку" кукольного театра.

Чутко воспринимал Достоевский и песни, распевавшиеся иногда целым хором под аккомпанемент балалаек и гармошек. Вслушиваясь в игру этих простонародных инструментов, он "в первый раз понял тогда совершенно, что именно есть бесконечно разгульного и удалого в разгульных и удалых русских плясовых песнях"... Но крестьянские мотивы здесь звучали редко, пелись больше особые "арестантские", "разбойничьи".

"Ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?.. То-то, кто виноват". Такое новое понимание каторжного люда возвещало углубление в творчестве Достоевского темы народа, с которым должен был, по его мысли, слиться высший культурный слой русского общества. Это сложившееся в остроге убеждение и станет программой его послекаторжной деятельности. Но Достоевский вынес из каторги и ряд образов для своих больших романов. Не "бродяги и разбойники", а люди мысли или сильных страстей, подчас же и противоположные типы удручающего духовного распада восходят в его позднем творчестве к населению омской крепости.

В Раскольникове ожили черты острожных гордецов и властолюбцев, бестрепетно разрешающих себе во имя высших целей "кровь по совести".

Свидригайлов отразил глубокий аморализм арестанта Аристова, выходца из дворян, ценителя искусств, художника-портретиста, получившего даже в остроге кличку "Брюллов". Изощренно умный, образованный и красивый, он решился "продать кровь десяти человек для немедленного удовлетворения своей неутолимой жажды к самым грубым и развратным наслаждениям". Ставрогин напоминает каторжника Петрова своей огромной внутренней силой, не знающей, на чем остановиться. Есть в таких натурах нечто от Стеньки Разина, отмечает Достоевский. "Необъятная сила, непосредственно ищущая спокою, волнующаяся до страдания и с радостью бросающаяся во время исканий и странствий в чудовищные уклонения и эксперименты", может все же установиться на такой сильной идее, которая сумеет организовать эту беззаконную мощь "до елейной тишины". Отцеубийца из дворян - поручик Ильинский, оказавшийся неповинным в приписанном ему страшном преступлении, - возвещает личность и судьбу Дмитрия Карамазова. Наконец, острожный экзекутор поручик Жеребятников, мастер розги и палки, напомнивший Достоевскому истасканного в наслаждениях патриция времен Римской империи, истощенного всевозможными утонченностями и "противуестественностями" разврата, намечает незабываемый облик "сладострастника" Федора Павловича Карамазова, у которого "настоящая физиономия древнего римского патриция времен упадка", то есть знаменитой эпохи распущенности нравов и изощренности наслаждений. Люди и нравы каторги в сочетании с раздумьями Достоевского вырастали в колоссальные фигуры его поздних романов.

Уже в каземате Алексеевского равелина, откуда еле виднелся в ясную погоду клочок неба, Достоевский между двумя допросами, охваченный тревожными раздумьями о своем будущем, испытывает первые колебания в своих недавних убеждениях. Он, во всяком случае, начинает понимать, что проводить их в жизнь ему уже не придется и что его гражданское спасение, не говоря уже о физическом, потребует от него тяжелых отречений. 22 декабря 1849 года, вернувшись с эшафота, он пишет брату: "Авось когда-нибудь вспомним... нашу молодость и надежды наши, которые я в это мгновенье вырываю из сердца моего с кровью и хороню их". Это первая декларация Достоевского об отказе от своих вольнолюбивых мечтаний. Но одновременно это и свидетельство о его глубокой преданности им, поскольку эти заветные верования нужно было вырывать с кровью из глубины сердца.

Но такая моральная казнь не могла осуществиться мгновенно. На ее развитие и завершение потребовались годы. В Сибири огромная внутренняя работа писателя, лишенного пера и книги, ни на мгновение не прекращалась. Медленно подвергались суровой переоценке первые идейные увлечения. Под звучание арестантских песен и под лязг кандалов шел глубокий пересмотр бывшим петрашевцем всех воззрений его молодости. "Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений", - писал в 1873 году Достоевский, имея в виду переход от утопического социализма 40-х годов к реакционным воззрениям послекаторжного периода. Но несколько верных указаний будущему исследователю своей жизни он все же дал. Мы знаем, по его собственным признаниям, что за омское четырехлетие он пересмотрел всю свою прошлую жизнь, подверг себя строгому суду и радикально перестроил свое раннее миросозерцание. Это был как бы суд в подземелье, в полной оторванности от общества, в глубоком духовном одиночестве. Сам он вскоре писал: "Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь мою, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошедшее, судил себя один неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгай пересмотр прежней жизни". Особенно тяжело переживал писатель раскрывшуюся ему на каторге отчужденность от народа.

Итогом каторжных раздумий было и письмо Достоевского жене декабриста Н. Д. Фонвизиной сейчас же по оставлении острога: "Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных". А между тем в 1854 году Достоевский декларирует свое безверие, смягченное лишь философским интересом к христианству. Возникает вопрос: когда же пережил он свой религиозный кризис? Думаем, что для Достоевского таким переломом была смертная казнь 22 декабря 1849 года. Это был полный внутренний переворот, о чем он сам не раз писал. "Та голова, которая создавала, жила высшею жизнью искусства, которая сознала и свыклась с высшими потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих", - сообщал он брату в самый день пережитой кары. А через двадцать лет, описывая этот обряд, он вспоминал, что крест, который часто и даже "поминутно" подставлял к его губам священник, он, приготовленный к смерти, "спешил целовать, точно спешил не забыть захватить что-то про запас, на всякий случай. Но вряд ли в эту минуту что-нибудь религиозное сознавал". В момент такого страшного испытания вера изменила Достоевскому.

<СИБИРСКАЯ ТЕТРАДЬ>. 1852—1860. (IV). Это — первая сохранившаяся так называемая рабочая (записная) тетрадь Достоевского — весь ранний архив писателя, арестованного 23 апреля 1849 г. за участие в кружке М. В. Петрашевского, попал в III Отделение и до нас не дошёл. Велась она тайно в Омском остроге (в основном в периоды, когда писатель-петрашевец лежал в госпитале) и затем в Семипалатинске, куда он был переведён рядовым в линейный полк. Представляет она собой 28 листов писчей бумаги, сшитых в самодельную тетрадку, без переплёта и без заглавия. Сам Достоевский в записной тетради 1872—1875 гг. упомянет о ней так: «Мою тетрадку каторжн<ую>». Содержится в ней 486 пронумерованных записей — в основном, словечки, выражения, мини-диалоги из каторжного мира («Переменил участь», «Придётся понюхать кнута» «Пробуровил тысячу»…), а также пометки автобиографического характера, касающиеся взаимоотношений писателя с будущей женой М. Д. Исаевой. Материалы «Сибирской тетради» особенно помогли Достоевскому при работе над «Записками из Мёртвого дома».

Дата добавления: 2015-10-28