Искусство Достоевского 1 страница

Бреды и ноктюрны

М., РАДИКС

ВВЕДЕНИЕ

Произведения, исследуемые в этой книге, относятся к основному пе­риоду творчества Достоевского, к последним двадцати годам его жизни (1861-1881). Здесь можно выделить три основных группы. Первая охва­тывает произведения первой половины 1860-х. Можно скатать, что в ней господствуют проблемы, идеи и темы, поднятые в "Мертвом доме" (1861-! 862). Эти произведения - "Зимние заметки о летних впечатлениях" (1863), "Записки из подполья" (1864), 'Преступление и наказание" и '"Игрок" (1866). Вторая группа состоит из коротких рассказов и очерков, напеча­танных в "Дневнике писателя" (1873, 1876-1877) и отражающих эстети­ческие идеи и радикальные эксперименты с жанром. Среди них - "Бо­бок", "Мальчик у Христа на елке", "Мужик Марей", "Кроткая" и "Сон смешного человека". "Братья Карамазовы" составляют третью группу. "Искусство Достоевского" открывается анализом поэтики проникновения и преображения в очерке Достоевского об одном его каторжном пережи­вании ("Мужик Марей"). Затем следует обстоятельный анализ ''Записок из Мертвого дома", произведения, где сконцентрированы основные про­блемы и идеи Достоевского в период после сибирской ссылки.

Писатели и критики давно уже признали уникальность и важность "Записок из Мертвого дома" Ницше назвал их "одной из самых чело­вечных книг на свете"; он, несомненно, имел в виду именно эту книгу, когда называл творчество Достоевского "самым ценным психологи­ческим материалом, какой я только знаю"'. Толстой называл "Мерт­вый дом" "удивительной вещью"; он также однажды назвал его луч­шим произведением Достоевского, "потому что цельное в художествен­ном отношении"². В предисловии к "Войне и миру" Толстой цитирует 'Записки из Мертвого дома" в связи с утверждением, что ни одно зна­чимое художественное произведение русской литературы со времен Пушкина не "укладывалось вполне в форму романа, поэмы или пове­сти"; все являет собой 'отступления от европейской формы"'. Дей­ствительно, в последнее время о "Мертвом доме" неоднократно гово­рилось, что это произведение, которое граничит с "художественным очерком" с одной стороны и с мемуарами - с другой⁴, что он "роман особого рода... охватывается жизнь большого коллектива", "докумен­тальный роман" или художественный "документ"⁵, что это переходная форма от "очерков, записок к социально-философскому роману"⁶. Сам Достоевский однажды поместил "Мертвый дом" среди своих романов⁷.

Но как бы мы ни определяли жанр "Мертвого дома", относя его к од­ному жанру или помещая на границе нескольких, несомненно то, что это художественное произведение. В нем документалистика (описание ост­рожной жизни и среды) сливается с агиографией (рассказ об историчес-

,13

ком мученичестве народа) и духовной автобиографией {открытый авто­ром смысл истории его личности), и в итоге создается ряд гигантских фресок человеческого опыта и человеческого тождества. Эпоха Николая 1, как писал Александр Герцен в начале 1860-х, оставила нам одну страш­ную книгу, своего рода carmen horrendum, которая всегда будет красовать­ся над выходом из мрачного царствования Николая, как надпись Данте над входом в ад. "Мертвый дом" Достоевского - страшное повествова­ние, автор которого, вероятно, и сам не подозревал, что, рисуя своей зако­ванной рукой образы сотоварищей-каторжников, он создал из описания нравов одной сибирской тюрьмы фрески в духе Буонаротти"⁸.

Освободительный пафос "Мертвого дома" действительно отражает крат­ковременную - но необычайно важную для той эпохи - "оттепель" конца 1850-х, оттепель, во время которой произошло важнейшее общественное и экономическое событие века - освобождение крестьян в 1861. Сравнение Герценом произведения Достоевского с фресками Микеланджело также указывает на важное аллегорическое измерение "Мертвого дома": на дра­му рождения, смерти, падения и спасения, которая составляет символичес­кую структуру произведения. Неслучайно повествование в "Мертвом доме", как и в 'Мужике Марее", обрамлено событиями жизни Христа.

Анализ проблемы рассказчика в "Мертвом доме" позволяет взглянуть на все произведение в целом. Мы говорим о Данте и как о поэте, написав­шем "Божественную комедию", и как о паломнике или путешественнике, который совершает свой путь через ад, чистилище и рай⁹. Даже если време­нами две эти фигуры словно бы сливаются, различие между ними остает­ся реальным. А что же Достоевский и его вымышленный рассказчик Алек­сандр Петрович Горянчиков? Разве Достоевский-писатель не совершил в самом буквальном смысле то же путешествие через острожный ад, кото­рое совершает его рассказчик? Конечно же, у Достоевского и Горянчико-ва много общего. Острожный мир, с которым они сталкиваются, узнавае­мо одинаков, несмотря на разницу в описаниях и акцентах. И все же два их путешествия различны. Первое, настоящее путешествие Достоевского было насильственным, оно было мучительным опытом, оставившим глу­бокие психологические раны и горькие чувства. Второе, литературное путешествие в "Мертвом доме", как и путешествие Данте-пилигрима, было путешествием за видением и знанием. Достоевский, совершивший вто­рое путешествие в образе Горянчикова, был человеком, который в конце концов увидел себя и предмет своих размышлений в новом свете. "Мерт­вый дом" становится видением, а не автобиографией, а создание этого произведения - процессом самопреодоления.

Это наиболее очевидно в "Мужике Марее", где видение как эстетичес­
кая и религиозная категория структурирует восприятие Достоевским его
острожного опыта. Хотя "Мужик Марей" был написан через много лет
после "Мертвого дома", его можно считать своего рода прологом или клю­
чом к острожному произведению Достоевского и к диалектике поэзии и
правды, которая составляет его динамику..», _; ч,

"Каждая эксцентрическая жизнь, - писал Герцен, - к которой мы близко подходили, может дать больше загадки и больше вопросов, чем любой роман".

Советский ученый В.Кирпотин цитирует это замечание с некоторым одобрением и говорит, что Достоевский делал обобщения о человеке на основании своего опыта "серии "эксцентрических" жизней". Тем не ме­нее,.Кирпотин упрекает Достоевского за'тО; что он "не делал поправки на эксцентричность среды, в которую попал, на искусственность ее подбора, на особое преломление морали и психологии в каторжном "народе". Он пишет далее: "В "антропологическом", в философском и политическом отношениях он приравнял уголовных обитателей острога к людям на воле, к людям массы". В этом проявляется нравственный гуманизм Достоевс­кого, подчеркивает Кирпотин, но "он ошибался, ставя знакравенства между протестом, выразившимся в преступлении, и протестом социальным и политическим". Отсутствие "необходимой поправки" со стороны Досто­евского, как утверждает Кирпотин, в целом обесценило идеи Достоевско­го в историко-философской и политической сферах".

Здесь можно вспомнить ответ Толстого критику НН.Страхову, кото­рый постоянно жаловался, что Достоевский писал в своих произведениях о себе, воображая, что пишет о людях в целом. "И что! - восклицает Тол­стой. - Результат тот, что даже в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу"¹². Достоевский привлекает особое внимание на первых страницах "Мертво­го дома" "ко всевозможным людям, которые были в остроге; каждая поло­са России имела тут своих представителей". Но главное то, что он узнает в каторжниках, которые, конечно же, были исключением, узнает в чрез­мерности и даже ненормальности их личностей и историй - это именно те проблемы, которые веками влияли на русский народ и нацию. В каторж­никах и их исключительном положении он находит отражение именно тех вопросов и проблем, которые в той или иной форме преследовали челове­ка на каждой исторической стадии его развития. Здесь можно отметить, что представления Достоевского об "исключительном" и "фантастичес­ком" часто составляли самую суть реальности (это центр его поэтики 1860-1870-х) и во многом обязаны своим существованием его острожному опыту.

"Мертвый дом" поэтому необычайно важен и представляет исследова­телю богатые возможности именно на психоисторическом уровне. Досто­евский глубоко и полно понимал общественную и психологическую тра­гедию народа, веками бывшего в рабстве и в подчинении у автократии, "несчастного" народа, который видел в своей трагедии "судьбу". Именно здесь, конечно же, "восстание на общество", то есть анархическое отчая­ние и бунт - красноречиво говорит о трагическом историческом опыте русского народа. Этот опыт на первом плане в сознании Достоевского в "Мертвом доме"; он и в подтексте "Записок из подполья", произведения необычайной философской и этической глубины, произведения, создание которого, быть может, было невозможно в любой другой европейской стра-

не в XIX веке. Мой анализ "Мертвого дома", хотя и не является социоло­гическим или историческим по своей направленности, тем не менее, не­избежно сосредотачивается на эстетических, психологических и философ­ских вопросах этого произведения на фоне глубокого интереса самого Достоевского к русскому человеку и истории.

В своих темах и основных вопросах "Мертвый дом" предвосхищает проблематику романов Достоевского 1860-1870-х гг. Пугающий "рассказ" Акулькиного мужа, каторжника Шишкова, - в центре анализа подхода Достоевского к проблеме зла в русской жизни и человеческом существо­вании в целом. Значение рассказа Шишкова в контексте более широкого замысла Достоевского в "Мертвом доме" было предметом многих спо­ров". Утверждает Достоевский существование абсолютного зла или рас­сматривает зло как нечто, зависящее от среды? Кажется, он не придержи­вается ни одного из этих крайних мнений, но настаивает на том, что чело­век - своя собственная среда. Инстинкт власти, приобретательства и сек­суального насилия - центр зла для Достоевского - это сила, которую сре­да либо поощряет, либо же ей препятствует, но это сила - не порождение среды в основном смысле. Потенциал добра и зла лежит в самом челове­ке. И хотя у него нет абсолютной свободы от зла, присущего человеческой природе, он, тем не менее, может через пробуждение своих собственных нравственных и духовных сил исправить себя и затем - общество.

Поэтому Достоевский обращается в "Мертвом доме" к нравственному и гражданскому сознанию России, Он утверждает сущностную внутрен­нюю свободу человека и, следовательно, его ответственность за самого себя и за свою среду. В то же самое время в его изображении русский мужик-каторжник предстает жертвой вековой хаотичной истории. В этой связи читателя, знакомого с более поздними произведениями Достоевско­го (например, с 'Преступлением и наказанием"), сильнее всего поражает настойчивое утверждение рассказчика, что мужик-каторжник не чувство­вал никаких угрызений совести за свои преступления. Достоевский не раскрывает причины этого явления, которое так привлекает его внима­ние, но он указывает на существующее в русском народе ощущение пол­ного отчуждения от общественных и культурных структур правящих клас­сов России и на нравственно калечащее чувство беспомощности перед неумолимой исторической судьбой.

В противоположность типичному мужику-каторжнику рассказчик, че­ловек из дворянства, сурово судит себя и свое прошлое. Конечно же, дво­рянское происхождение ни в коем случае не указывает на присутствие активной совести в человеке, как ясно показывает Достоевский на неко­торых ярких примерах. Но в "Мертвом доме" нравственная совесть в ее традиционном понимании словно бы является свойством образованного, духовно развитого сознания.

Позже Достоевский как бы чувствовал некоторое неудобство от того толкования народной совести, которое он дал в 'Мертвом доме". В "Днев­нике писателя" (1873 г.) он настаивает, что каторжники не были безраз-

личны к своим преступлениям. В то же время он принимает воинствен­ную и моралистическую точку зрения на преступника в русском народе. То, что Достоевский отчасти пересмотрел свои взгляды в этом отноше­нии, наводит на мысль, что неоднозначность его отношения к мужику-каторжнику не нашла полного выражения в "Мертвом доме". Это произ­ведение, где элементы чисто нравственной критики народа, не говоря уже о личном отвращении к годам оскорблений и унижений, замалчиваются ради такого изучения характера русского народа и его исторической тра­гедии, где господствовало бы сострадание.

В поздних произведениях Достоевский склоняется к идеализации стра­дания и взгляду на страдание как на спасительный элемент в жизни от­дельного человека и русского народа в целом. Хогя такая точка зрения находит подлинное выражение в личной драме рассказчика "Мертвого дома", она почти не отражена в драме простого мужика-каторжника. По большей части Достоевский исследует страдание русского народа с соци­альной и психологической точек зрения. Он видит в пассивном подчине­нии простого каторжника страданию, например, своего рода извращен­ное и упорное сопротивление жестокой судьбе, как позже в "Записках из подполья" он в общем тесно связывает страдание с первобытным стрем­лением человека к свободе, с его потребностью выразить свои глубочай­шие творческие инстинкты и энергию. Эволюция взглядов Достоевского на совесть и страдание в 1860-х и 1870-х гг. - одна из самых важных про­блем изучения творчества Достоевского и одна из самых сложных психо­логически и идеологически. Несомненно, эту проблему нельзя даже по­ставить без тщательного изучения "Мертвого дома" и отношения Досто­евского в целом к его острожному опыту.

"Записки из подполья" часто называют прологом или "философским введением" к великим романам Достоевского^и. Однако мало внимания было уделено анализу того, как это произведение зависит от "Мертвого дома" в своих основных психологических и философских проникновени­ях¹⁵. Сложные проблемы "Записок из подполья" - судьбы, свободы, стра­дания, подпольного бунта - вначале нашли воплощение в "Мертвом доме". Действительно, "Сцены из Мертвого дома" Горянчикова и "признания" подпольного человека с определенной точки зрения можно считать взаи­модополняющими следствиями опустошающего опыта "Мертвого дома". Конечно же, Достоевский считал подпольного человека и русского катор­жника совершенно разными социальными типами. На идеологическом уровне повествования Достоевского они относятся друг к другу как анти­герой к герою. И все же мы узнаем в инстинктивном стремлении каторж­ника к свободе, в его жажде жизни и движения и в различных способах сопротивления парализующей силе его острожной среды прототип траги­ческого подпольного бунта и отчаяния.

Собственный острожный опыт Достоевского (позже он назвал его "на­сильственным коммунизмом") и его размышления о проблеме свободы глубоко повлияли на его сложную - и в некоторых отношениях двусмыс-

ленную - трактовку этой темы в "Записках из подполья". "Бунт подполь­ного человека, - как я писал в своей книге "Подпольный человек Достоев­ского в русской литературе", - это трагикомический бунт эго, которое сво­дит с ума его бессилие, бунт против всепобеждающей и унижающей ре­альности. Вся жизнь подпольного человека - это одна вечная попытка установить отношения с миром и с самим собой; в своей изоляции, неспо­собный действовать, он-социальный ноль. Он-отрицание отрицания"¹⁶. В критике анархического индивидуализма и лежащей в его основе со­циальной этики "Записки из подполья" отмечают одно из высших дости­жений русского культурного ренессанса XIX века. Пользуясь словами Достоевского, "закон "я" сливается с законом гуманизма", противопос­тавление "я" и "все" должно исчезнуть в единении, которое вновь создаст основание для подлинного развития личности¹⁷. И все же в изображении тотальной катастрофы отдельного человека и личности "Записки из под­полья" представляют собой трагическое признание фундаментально не­дозрелого, утопического характера этого идеала в русском обществе. "Лич­ность у нас еще только наклевывается, - писал В.Г.Беяинский в 1847 г., — и оттого гоголевские типы - пока самые верные русские типы"¹⁸.

Русская литература XIX века, глубоко духовная и национальная, вела по этому поводу своеобразный диспуте Белинским; она взяла на себя дело русского народа, "маленького человека", русской "личности", и создала образы подлинной красоты. "Записки из подполья" были частью этого поиска формы, но их человечность выражена почти целиком в боли. Они выражают воинственную защиту Достоевским не анархического индиви­дуализма, но попранной личности, ее растоптанной свободы, достоинства и счастья. Анархический характер протеста подпольного человека указы­вает на подавляющую силу, вооружившуюся против отдельного человека, силу, которая заранее обрекает его на бессилие и отчаяние. Здесь Досто­евский вновь поднимает мучительный вопрос, поставленный Пушкиным в поэме "Медный всадник" (противоречие между суровыми идеалами и безликостью имперского государства, по сути самой истории, и скромны­ми стремлениями и потребностями отдельного человека), но теперь гово­рит о нем почти исключительно на отчаянном человеческом языке унич­тоженной личности". Величие петровского государства сведено к ужаса­ющей абстракции, его историческая реальность - до первобытного боло­та, на котором был построен Петербург. Человека поглощают природа и среда. Жить в Петербурге - это "сугубое несчастье обитать в Петербурге, самом отвлеченном и умышленном городе на всем земном шаре", - гово­рит подпольный человек.

Философская сложность "Записок из подполья" - в их подходе к воп­росу о человеческой свободе, заключающем в себе множество перспек­тив, в их отрицании как реакционной утопии, так и анархической свобо­ды, и все же в признании того, что человеческая свобода должна начи­наться и кончаться понятием святости человеческой личности - приобре­тает особое значение в свете особенных условий русской жизни и исто-

рии. Русский "ренессанс" достиг полного расцвета в юнце XVIII - начале XIX века, но везде он видел мертвый дом²⁰. Страстный призыв Достоевс­кого в произведениях, написанных после ссылки, к христианским переме­нам в сознании, основанным на христианской этике любви и самопожер­твования, призыв, сочетавшийся с отрицанием социалистических и ре­волюционных сил его времени - во многом черпает свою силу и пафос из глубокого и во многих отношениях вполне оправданного социально-исто­рического пессимизма.

Все пути у Достоевского ведут либо к мертвому дому, либо от него.
Достоевский исследовал проблемы свободы, отчуждения и бунта с психо­
логической и этической точек зрения²¹. Бунт отчужденного человека - не
просто реакция. Он укоренен в естественной потребности человека к са­
моутверждению. Достоевский признавал, что этот естественный эгоизм
был необходим человеку как часть его исторической эволюции, но одно­
временно находился в противоречии с высшим духовным идеалом чело­
века, идеалом любви и самопожертвования. В этой мысли Достоевского
мы находим философскую и этическую загадку, которая лежит в центре
"Записок из подполья" и которая противится всяким односторонним ре­
шениям. '■••'<•

Опыт русского каторжника в остроге стал для Достоевского метафо­рой, выражающей нравственную и духовную трагедию человека во все­ленной, которой правит судьба Подпольный человек - жертва не столько враждебного мира, сколько своего собственного скептического и фатали­стического мировоззрения. Главное в движении Раскольникова к катаст­рофе - его пессимистическое суждение о человеке и мире, рационалисти­ческое и фаталистическое мировоззрение, которое отрицает свободу вы­бора или нравственную ответственность. В "Кроткой" Достоевский снова обнажает трагическую связь между мировоззрением, которое отрицает всякую связность вселенной, и мировоззрением, которое утверждает судьбу как фактор, Определяющий человеческую жизнь с ее личной и социаль­ной катастрофой. Несомненно, тщательный анализ нравственных, духов­ных и общественных смыслов, скрытых в вере в случай, надо искать в "Игроке", произведении, в котором Достоевский опирается не только на собственный опыт игры в начале 1860-х, но и на свой психологический опыт в остроге²².

Немногие предметы дают такую примечательную точку пересечения столь многих сфер мысли и человеческого опыта, как игра. Пользуясь сло­вами Дмитрия Карамазова, можно сказать, что здесь все "берега сходят­ся": общественные, психосексуальные, экономические, философские, ре­лигиозные. Как видно из "Игрока" и из "Мертвого дома", Достоевский прекрасно сознавал значимость и смысл импульса игры во всех этих сферах.

В "Мертвом доме" тема игры воплощена не столько в игре случая -например, в постоянной игре в карты - сколько в стремлении каторжни­ков к "риску" и в том, как они противостоят своей среде. Не было бы ошиб­кой утверждать, что на психологическом уровне Достоевский видел в ка-

торжниках игроков. Миры мертвого дома, подполья и игрока одинаковы в психологическом смысле. Только игроки разные. И различно также отно­шение Достоевского к настоящим русским каторжникам в сравнении с метафизическими каторжниками, подпольным человеком и героем "Иг­рока". И все же во всех этих случаях игроки - это люди, которые живут в замкнутой, словно бы конечной вселенной; во всех случаях импульс игры выражает глубокую неуверенность и ощущение опасности, — угрозы ду­ховной косности, смерти духа. "Если бы все будущее открылось нам, на­чиная с завтрашнего дня, - пишет Джордж Элиот, - мы бы отчаянно рину­лись за Переменой нашей последней возможности спекуляции, успеха, разочарования"²-¹. Каторжники находятся именно в таком положении, и их усилия преодолеть косность их мира - по большей части безобидные, но иногда зловещие - являют собой форму отчаянной "спекуляции". В ка­ком-то смысле они ищут в неопределенности своего рода свободу, а с дру­гой стороны, пытаются определить свое онтологическое положение пе­ред неизвестным.

Нам не надо доказывать, как это делалось при изучении игры, что "игра -это "всеобщий невроз" - подобно самой религии"²⁴, чтобы признать, что во вселенной Достоевского игра - это альтернатива религии, чго игорный невроз как таковой связан с неудачей в разрешении религиозного вопро­са. Каторжники, конечно же, не занимались постановкой и разрешением религиозных вопросов. Более того, религия не играла особой роли в том, как они относились к реальности. Но с Достоевским дело обстояло иначе. Позже мертвый дом стал для него метафорой замкнутой вселенной без Бога, где совершенно отрицается надежда или спасение. Человек, заклю­ченный в такой вселенной, мог постигать только такой мир, которым пра­вит слепая судьба, то есть мог относиться к нему лишь как игрок. Простой русский каторжник, каковы бы ни были его религиозные убеждения, от­носился к острогу так же. Достоевский - по крайней мере, в "Мертвом доме" - утверждает, что русский мужик-каторжник в общем относится так же и к своему положению (на психологическом уровне) - он тоже счи­тает, что его определяет судьба.

Расстояние между "Мертвым домом" и "Игроком" не так уж велико, как может показаться на первый взгляд. "Игрок", несомненно, принадле­жит к наиболее глубоким психологически и наиболее совершенным в ху­дожественном отношении произведениям Достоевского. Подлинной оцен­ке и пониманию этого произведения мешала тенденция видеть в нем про­стое отражение собственного опыта Достоевского в игре и его авантюры с Аполлинарией Сусловой". Как заметил Д.С.Сэвидж в своем замечатель­ном эссе об "Игроке", роман Достоевского об игре - "не просто яичные скандальные откровения, но, как то обычно в произведениях Достоевско­го, господствующая и структурирующая образная идея, с которой соотно­сится все действие"²⁶. Эта идея, как совершенно верно указывает Сэвидж. - исследование внутренней диалектики неверия", трагической диалекти­ки, которую Достоевский исследует во многих своих знаменитых героях.

"Дневник писателя" - несомненно, один из самых сложных художе­ственных экспериментов Достоевского²⁷. Тесно связанный с художествен­ным процессом, он дал Достоевскому прежде всего уникальные средства для исследования концепций искусства и реальности и экспериментиро­вания с ними. "Мужик Марей", "Бобок", "Мальчику Христа на елке", "Сон смешного человека" и "Кроткая" представляют собой уникальные иссле­дования целого ряда эстетических вопросов. Действительно, невозможно понять эти произведения во всей сложности их проблематики в отрыве от их сознательной попытки спроецировать и воплотить эстетические про­блемы. То. о чем Достоевский пишет, например, в "Сне смешного челове­ка", неотъемлемо от художественных идеалов, которые воплощает рас­сказ. Здесь "фантастический реализм" - это философия. "Мужика Марея" интерпретировали как простой автобиографический отрывок. И все же это вроде бы случайное воспоминание о воспоминании о случае, проис­шедшем в детстве, - не столько автобиография, сколько пример художе­ственного сознания самого себя Достоевским - каторжником и мемуари­стом. Только в признании этого художественного элемента - который До­стоевский и не стремится скрыть в этом очерке - мы можем увидеть ог­ромную важность этого произведения как духовной автобиографии. В "Му­жике Марее" мы имеем дело не с самопародированием, а с серьезной иро­нией. Мой анализ "Мужика Марея" - пролог к анализу "Мертвого дома" -также является исследованием творческого процесса художника.

"Мальчик у Христа на елке" - "рождественская история", где Достоев­ский смешивает сентиментальность с жестоким реализмом. Он перепле­тает темы страдающего ребенка - она в центре этого рассказа, как и в центре 'бунта" Ивана Карамазова - и райского счастья с темой "невероят­ной" реальности. Реальное или фантастическое относительно и зависит от точки зрения читателя. Однако достоинство и ценность человека не относительны, но абсолютны.

"Мальчик у Христа на елке" воплощает тот фантастический реализм, который мы видим в 'Сне смешного человека". В этом рассказе, как и в "Бобке", Достоевский дает читателю - в игре с двумя различными видами фантастического - самое полное представление в своих взглядах на при­роду реализма и реальности. В "Сне..." мы находим почти программный пример идеи фантастического реализма Достоевского; его представления о пространстве и времени отражают все его нравственно-философское мировоззрение. "Бобок", с другой стороны, - фантастика другого рода -это дидактический псевдогротеск, в котором Достоевский исследует пред­ставление обычного человека о натурализме.

Мнение о том, что "Сон смешного человека" - антиутопия, высказы­валось неоднократно²". Я придерживаюсь той точки зрения, что Достоев­ский в этом рассказе не критикует утопическое мышление, но формирует свой собственный "закон стремления к идеалу". То, над чем смеется мир, в герое "Сна..." является необходимым и героическим с точки зрения Достоевского - это утверждение идеала перед лицом трезвого сознания

того, что идеал недостижим. Идея о том, что человек стремится - и дол­жен стремиться - к возвышенному' идеалу, который недостижим на земле, встречается в записной книжке Достоевского в начале 1860-х. Эти идеи находят полное выражение в "Сне смешного человека".

Смешной человек ясно излагает другую кардинальную мысль Досто­евского, выраженную как в его записных книжках, так и в романах, - а именно то, что жизнь выше сознания жизни. Смешной человек — не Дос­тоевский, конечно же, а тип "святого дурака", юродивого (как называют смешного человека падшие люди в раю его сна) глубоко ему соприроден. Слова Достоевского из его письма, где он характеризует старца Зосиму, вполне можно сказать и о смешном человеке. "Я же хоть и вполне тех же мыслей, какие и он выражает, но если б лично от себя выражал их, то выразил бы их в другой форме и другим языком. Он же не мог ни другим языком, ни в дру1-ом духе выразиться, как в том, который я придал ему. Иначе не создалось бы художественного лица"²⁹. Этот русский Дон Кихот, который в конечном итоге пошел дальше своего испанского прототипа, был дорог Достоевскому.

Дата добавления: 2015-10-28