Я почувствовал холодок вдоль позвоночника - этот привычный, суженный мир, наполняла не только моя воля, но и ее. Я хотел сделать так, как хотела она.

После сессии он предоставил мне лежать в одиночестве на кровати, привыкать к обжигающей боли, сам же сел за компьютер - ему надо было поработать. Свернувшись калачиком и вновь ощупывая, как внутренняя боль постепенно осыпается, я наблюдала, как он хмурит брови, шевелит губами и что-то периодически печатает. Свет от настольной лампы выбивал блик у него на высоком лбу, легонько щекотал корни волос цвета темного дерева. Я так долго смотрела на него, что и физическая боль отступила, я вся превратилась в этот взгляд, пока внезапно ни увидела что-то за ним. Это было той же тьмой, что я видела в образе инкуба в своем сне - первоначальное ничто. Он почувствовал мой взгляд и тревожно посмотрел поверх монитора, и в его зрачках явственней проступила эта страшная сила. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и лицо его на глазах выцветало, теряло улыбку, даже старело, после чего он просто повернул настольную лампу в мою сторону, ослепляя, молча приказывая: “не смотри”. Но сам продолжал разглядывать меня. Я вспомнила это изречение Ницше: “И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя”.

Через время я узнала, что могу по нему скучать. От выходных к выходным время застывало в кисельный студень, я вязла в нем, перечитывая все книги, что он упоминал в разговорах.

“Люблю ли я его?” - спрашивала я себя и отвечала: “Люблю”. “Люблю ли я его?” - спрашивала я себя всего через пару минут, и теперь уже ответ был: “Нет, не люблю”. Можно было сказать, что я слишком давно уже не испытывала этого чувства и потому не помнила, какое оно… Но каждый, кто любил, точно знает - если это приходит, то спутать невозможно. А может, все дело было в том, что в слове “люблю” мне по-прежнему осадком слышалось имя “Ольга”.

В то же время по кратким моментам нашего с Олегом единения постепенно стало ясно, что я тоже значу для него нечто большее, нежели просто принадлежащая ему рабыня.

Эти признаки ранили меня зазубренным ножом, меня пугала мысль, что он полюбит меня раньше, чем я его, или что я вовсе не полюблю в ответ и не смогу отдать ему всю свою душу без остатка.

Мысль о том, что он способен что-то почувствовать ко мне, пронзила впервые меня уже через пару месяцев наших встреч. Мы лежали на кровати, и он что-то внимательно читал на своем планшете. Я положила голову ему на предплечье, запустив руку в короткий рукав футболки и поглаживая кончиками пальцев выступающую ключицу. Кожа у него была горячей, поросшей волосками, и я испытывала острое удовольствие от этого соприкосновения.

- Ты меня отвлекаешь, - сказал он внезапно отстраненно-равнодушным голосом, доставая мою руку из-под своей одежды.

Мне сложно описать, что я подумала - это нахлынуло единым потоком, расслоившись на отдельные чувства позже. Был трепет - он сказал о том, что я волную его настолько, что это заставило его сомневаться в способности контролировать себя. От этого возник ужас - я даже и представить себе не могла, что Олег вообще может не суметь подавить свои эмоции силой воли. Но в то же время я затронула ту глубину, которая меня манила в нем - глубина сумрачной тени из сна. Все мое существо начинало исходить на мелкую дрожь при мысли о том, что он способен выпустить это мне навстречу. В тот момент я откатилась на другой край кровати, в испуге глядя на его точеный профиль и втайне мечтая, чтобы он повернулся и сделал хоть что-то: ударил или поцеловал - не важно; однако он даже не посмотрел в мою сторону, продолжая сосредоточенно что-то изучать на тусклом экране гаджета.

Все дни были одинаковы и переходили один в другой, словно матрешки. Я просыпалась рано поутру, и тело, прижатое к простыням кратким сном в два-три часа, казалось мне неживым. Около девяти на голую кожу падали солнечные лучи, и я млела под их теплом еще какое-то время, пока солнце не ускользало в небесную синь, оставив мой дом. Иногда усилием воли я заставляла себя встать и в очередной раз убраться дома, хотя практически не сдвигала вещи с их мест. Остальное время я читала или собирала огромный пазл на две тысячи кусочков с изображением осеннего леса. Когда-то мы с Ольгой купили его в надежде, что это монотонное занятие сможет заполнить гулко-пустые совместные вечера. Однако стоило распечатать коробку и сложить одну только рамку, как нам стала невыносима сама мысль о том, чтобы проводить столько времени вместе, ощущая это напряженное молчание, повисшее мечом Дамокла. Вернувшись с работы на следующий день я увидела, что вся мозаика собрана со стола и вновь упакована безо всяких слов и объяснений. Это были последние месяцы наших отношений. Я приходила домой ближе к полуночи после тяжелой работы, услышав мои шаги, она что-то бормотала во сне и переворачивалась на другой бок - спиной ко мне. Я смотрела на нее в свете луны, не в силах ни заснуть, ни прикоснуться.

- Оля… - однажды позвала я шепотом.

- М? - она ответила так ясно, что не осталось сомнений - она не спала. Я молчала, цепенея в предчувствии беды. - Ну что уже? - окликнула она меня чуть громче и раздраженнее, не поворачиваясь, впрочем. Я беззвучно заплакала, прикусив кулак, чтобы не выдать ни звука. Так мы лежали еще несколько минут - кровать, несмотря на все мои старания, слегка вздрагивала от тихих рыданий, похожих на приступ рвоты.

- Спи уже, - наконец, сказала она, так и не повернувшись. Мне хотелось всего сразу - ударить ее, поцеловать, а лучше пойти и спрыгнуть с моста. Я ничего не могла поделать с происходящим и никак не могла исправить то, что она меня разлюбила.

Теперь, пожираемая одиночеством в замершей пустоте квартиры, я множила письма к ней в своем дневнике:

“Моя прекрасная, я помню, как ты пахла небесным маисом, благословением Отца для потерянных в пустыне, и кожа твоя была тонка, будто шелк, сотканный из лунных лучей, отраженных от поверхности зимнего моря. Я читала свои старые дневники, оказывается, эта память живет у меня между сердцем и позвоночником, и потому строчки так выворачивают все существо наизнанку. Помнишь ли ты, как много лет назад в это время мы ловили блики фонарей в окно; ты простыла и стонала от болезни во сне - это разрывало мне сердце в клочья. В нашем доме пахло лимонным пирогом и лекарствами, я поила тебя теплым чаем с ложечки, как дитя.

Я записала, вот, - в один из дней я засмотрелась на тебя, и какое-то отчаянное предчувствие накрыло меня болью. Ты почувствовала и смотрела на меня очень пристально, ожидая. И тогда я спросила: “А ты найдешь меня, если нас разлучат?” И ты ответила с той самой своей улыбкой: “Даже когда мы не рядом, то вместе, нас невозможно разлучить”. Теперь я понимаю, что это были только слова, ты без сожалений оставила меня в прошлом, продолжая жить, я же закончилась именно на тебе. Я называю это предательством, хотя и не имею на это право. Я называю это предательством, потому что сама же поверила в то, чего не бывает, поверила, потому что ты уговаривала меня это сделать одним своим взглядом. Впрочем, ни это, ни прошедшее время не в силах отнять у меня солнечного тепла в груди, который обжигает меня при каждом драгоценном воспоминании.

Родная, любимая мною птица. Ты была тоньше волоса, легче снежинки; необъятная нежность перекрывала нам краны в легких, мы передавали кислород друг другу губами, как спасатель вдыхает жизнь в рот утопленника в надежде, что тот выживет.

Я помню ясно еще один момент: нашу кухню, облезлую и нищую, как у всех молодых, мы в обнимку стояли прямо посредине, отгораживаясь от вечернего мира тонкой гранью стекла, слушали Ундервуд, раскачиваясь из стороны в сторону, и я беззвучно молилась Отцу нашему небесному в надежде, что он позволит этому продлиться чуть дольше. И, даже не глядя мне в лицо, ты тихо сказала: “Не бойся”, узнавая без подсказок, какой бесчеловечный страх пожирает меня изнутри.

Теперь я знаю - пять лет, не наполненных тобою, не могут называться жизнью”.

К выходным эта боль становилось еле переносимой; я бежала к Олегу, ощущая хрипы в груди, будто то воздух свистел при вдохе в сквозной дыре между ребер.

- Здравствуй, мое солнце и луна, - говорил он спокойно с неизменной улыбкой, распахивая передо мной дверь, и во тьме коридора мне казалось, что это зверь выглядывает из своего логова, осклабившись самой ужасной и самой своей прекрасной гримасой. Он прижимался колючей щекой ко мне и отпечатывал поцелуй ближе к виску, словно выстрел. Я каждый раз жалела, что не смертельный. Затем отступал на шаг и свет, льющийся из комнаты, озарял его лицо - нет, передо мной стоял человек, и глаза его были полны нежности. Я прямо у входа снимала обувь и одежду, которая могла помешать, доставала повязку и сразу же ее надевала, ощущая, как бархат щекочет мне веки. Впереди было только ощущение его рук, он направлял меня, придерживая за кончики пальцев.

Порой он снимал мою повязку, впрочем, это бывало редко. В эти минуты чаще всего он зажимал мой рот и нос и смотрел мне прямо в глаза, пока я не начинала биться от нехватки кислорода. Сколько же в его взгляде было печали и нежной грусти в этот момент! Пожалуй, так Рафаэль де Валентен смотрел на свою шагреневую кожу, постепенно усыхающую, отбирающую его собственную жизнь. Иногда я думала - вот, сейчас он не отпустит меня, я так и покину этот мир, ощущая его сухие теплые ладони на своем лице и - видит Отец наш - то будет самая прекрасная смерть. Секунды истекали, его лицо начинало подергиваться туманом, и именно в этот момент, когда я слабела и прекращала сопротивляться, он разжимал руки, позволяя захлебнуться порцией кислорода.

Дата добавления: 2015-10-28