Интеллектуальная жизнь и сатанизм во Франции XIX века 10 страница

— Замечтался! — Дез Эрми хлопнул его по плечу. — Нам пора, часы уже бьют десять!

На улице они пожали руку Жевинже — астролог жил на другом берегу Сены.

— Ну как тебе новый знакомый, занятный, не правда ли? — через несколько шагов спросил Дез Эрми.

— Он, видно, немного не в себе?

— Не в себе? Что ты имеешь в виду?

— Но ведь его истории ни в какие ворота не лезут!

— А есть ли в этой жизни хоть одна сколь-нибудь необычная вещь, которая бы лезла в эти самые ворота? — невозмутимо возразил Дез Эрми, поднимая воротник пальто. — Сознаюсь, однако, что своим рассказом о суккубе он меня удивил. Жевинже явно не врет. Он тщеславен, любит поучать, но факты излагает всегда точно. Я слышал, что в Сальпетриере^{50} подобные случаи нередки и о них помнят. Женщины, страдающие истерической формой эпилепсии, часто видят средь бела дня призраков и отдаются им в состоянии каталепсии, а по ночам совокупляются с какими-то бесплотными существами, подозрительно смахивающими на средневековых инкубов. Но эти женщины больны истерией и эпилепсией, а Жевинже здоров, это тебе говорю я, его врач.

Кто знает, где кончается область веры и начинается область доказательств? Материалисты взяли на себя труд просмотреть протоколы ведьмовских процессов и обнаружили у монахинь из Пуатье, у урсулинок из Лудена, даже у чудом исцеленных из обители Святого Медарда явные симптомы истерии — сведение суставов, мышечные судороги, вплоть до пресловутого выгибания в дугу. Ну и что? Все эти бесноватые больны истерической формой эпилепсии? Но это и так ясно. Выводы доктора Рише, весьма сведущего в этих вопросах специалиста, вполне доказательны. Но разве это ставит под сомнение одержимость? Разве из того факта, что многие больные истерией в Сальпетриере не имеют ничего общего с реальной одержимостью, следует, что и все другие пациенты этой клиники самые обыкновенные невротики, никогда не вступавшие в контакт с дьяволом и его приспешниками? И потом, надо бы сначала доказать, что все бесноватые больны истерией, но ведь это не так, среди явно бесноватых есть женщины уравновешенные и здравомыслящие.

Даже не будь этого последнего соображения, остается все та же неразрешимая проблема: женщина одержима, потому что больна истерией, или больна истерией, потому что одержима? Ответить на это может только Церковь, наука тут бессильна.

Нет, что ни говори, а в этой тупой самоуверенности позитивистов есть что-то патологическое! Видете ли, взяли и постановили, что сатанизма не существует. Все списывают на обострение истерии, толком даже не понимая, что это за болезнь такая и в чем ее причины. Разумеется, Шарко отлично распознает^{51} различные стадии приступа, судорожные движения, конвульсии. Он обнаруживает истерогенные зоны, может, воздействуя на яичники, задерживать или ускорять припадки, но ведь предупредить их, докопаться до причин, вылечить — совсем другое дело! Никто не в силах справиться с этой поразительной и необъяснимой болезнью, она допускает самые различные толкования, ни одно из которых нельзя признать справедливым! Потому что здесь замешана такая метафизическая субстанция, как душа, — бессмертная душа, которая, обезумев от нервного перевозбуждения, вступает в конфликт с бренным телом.

Вот что я тебе скажу, старина, человеческая душа — это книга за семью печатями. Здесь все окутано непроницаемым покровом тайны, и разум спотыкается в темноте, стоит ему только приподнять завесу и двинуться в путь.

Завидев в сгустившихся сумерках свой дом, Дюрталь подвел итог сегодняшнего вечера:

— Что ж! Раз все допустимо и ничто не достоверно, признаем же смиренно не подвластное нашему уму существование инкубов и суккубов! В конце концов, присутствие этих призрачных креатур привносит в нашу скучную, однообразную жизнь хоть какой-то элемент таинственности, без которого немыслимо никакое искусство…

ГЛАВА X

Время едва ползло. Дюрталь проснулся на заре с мыслью о госпоже Шантелув и с тех пор не находил себе места, выискивая все новые предлоги, чтобы выйти из дома. Наконец он решил, что должен припасти для гостьи каких-нибудь диковинных ликеров, пирожных и конфет, и самым длинным, кружным путем отправился на авеню Де-л’Опера за настоящим лимонным ликером и алькермесом,^{52} чей характерный вкус напоминает восточные сладости. Он хотел не столько угостить Гиацинту, сколько поразить ее редким напитком.

Нагруженный покупками, Дюрталь возвратился домой, потом снова вышел, и тут его охватила безмерная тоска. Он долго слонялся по улицам и в конце концов, оказавшись на набережной, зашел в пивную — присев за столик, раскрыл газету…

О чем он думал, пробегая глазами статью за статьей? Да ни о чем, даже мысли о госпоже Шантелув куда-то улетучились. Подобно слепому щенку, его ум тыкался то в одну сторону, то в другую, пока наконец не замер в полном бессилии. Дюрталем вдруг овладела какая-то беспредельная апатия, ему так не хотелось сходить с места, словно он погрузился в теплую ванну после долгого и утомительного путешествия.

«Надо вернуться пораньше, — подумал он, когда немного пришел в себя, — боюсь, папаша Рато не приберется как следует, хотя я его и просил. Не хочется, чтобы мебель сегодня была усыпана хлопьями пыли».

Часы показывали шесть. Что, если заморить червячка в более или менее приличном заведении? Дюрталь вспомнил, что по соседству есть ресторан, в котором он когда-то ел без особой опаски. Память его не подвела — заведение действительно оказалось рядом… Он нехотя проглотил рыбу не первой свежести и, выловив в соусе несколько мушек, уморенных инсектицидами, поковырял вилкой рыхлое холодное мясо. На десерт подали лежалый чернослив, отдававший плесенью и источавший весьма неприятный запах.

Вернувшись домой, Дюрталь прежде всего растопил печь в спальне и кабинете и оглядел комнаты.

Предчувствие не обмануло его. Консьерж с обычным остервенением и торопливостью перевернул все вверх дном. Стекла на картинах были заляпаны, из чего можно было заключить, что он все же пытался их протереть.

Вооружившись мокрой тряпкой, Дюрталь удалил следы грязной пятерни, расправил складки ковров, задернул занавески, почистил ветошью все безделушки и аккуратно их расставил. Повсюду валялись лепешки затоптанного папиросного пепла, табачные крошки, вьющиеся карандашные стружки, сломанные ржавые перья. То и дело глаз натыкался на клочья кошачьей шерсти, разорванные черновики, заметенные в углы клочки бумаги.

Дюрталь даже удивился, как это он мог столь долго терпеть потемневшую, засаленную мебель. Протирая ее, он все больше и больше негодовал на папашу Рато. Заметив, что свечи стали такими же желтыми, как подсвечники, он, в очередной раз помянувши недобрым словом консьержа, вставил новые — так-то оно будет получше. Напоследок Дюрталь занялся устройством художественного беспорядка: раскидал на столе тетради, книги с закладками, на стул взгромоздил огромный старинный фолиант, открытый ближе к концу. «Как будто меня отвлекли от работы», — усмехнулся Дюрталь и, пройдя в спальню, освежил мокрой губкой мрамор, разгладил покрывало на кровати, поправил рамки фотографий и гравюр. Добравшись до туалета, он совсем пал духом. Потом принялся перебирать содержимое бамбукового шкафчика над полочкой. Чего там только не было: бесчисленные пузырьки, флаконы с духами, какие-то загадочные коробочки, скляночки, щеточки…

Засучив рукава, Дюрталь выбросил весь ненужный хлам, вымыл горлышки и притертые пробки, резинкой и хлебным мякишем очистил этикетки, сполоснул с мылом раковину, нашатырным спиртом смочил расчески и щетки, с помощью пульверизатора опрыснул комнату персидской сиренью, промыл клеенку на полу и стенах, поскреб унитаз, вытер спинку и перекладины стульчака. В каком-то припадке чистоплотности он скоблил, тер, мыл и вытирал. На консьержа он больше зла не держал, наоборот, жалел, что тот не дал ему как следует развернуться — увы, приводить в порядок больше нечего…

Настал черед заняться собой. Дюрталь чисто выбрился, вымылся, нафиксатуарил усы и впал вдруг в мучительные сомнения: надеть ему ботинки на пуговицах или домашние туфли. Сочтя наконец, что в ботинках он будет выглядеть более достойно и не так фамильярно, Дюрталь уравновесил эту официальную деталь своего туалета свободным галстуком и курткой: надо думать, небрежный костюм артиста больше придется по вкусу госпоже Шантелув.

— Ну вот, пожалуй, и все! — с удовлетворением констатировал он, последний раз махнув щеткой.

Потом еще раз обошел комнаты, перемешал кочергой угли в камине и покормил кота, который бродил как одуревший по сияющей чистотой квартире и с опаской обнюхивал вымытые вещи, находя, безусловно, что они совсем не те, прежние, мимо которых он столько раз ходил.

«А как же угощение, я же совсем о нем забыл!» Дюрталь схватил чайник, поставил его у камина, разместил на старинном лакированном подносе чашки, заварной чайник, сахарницу, пирожные, конфеты, а с краю — рюмки, дабы они были под рукой, когда он сочтет, что настал момент ими воспользоваться.

«На этот раз все. Квартира тщательно прибрана, госпожа Шантелув может приходить», — решил Дюрталь, выравнивая корешки книг на полке. Все хорошо, вот только лампа у самого фитиля покрыта красно-коричневыми пятнами и полосами от табачного дыма. Но она не снимается, да ему и не хотелось обжигать пальцы; впрочем, если немного опустить абажур, ничего не заметно.

«С чего начать, когда она явится? — подумал Дюрталь, усаживаясь поглубже в кресло. — Вот она входит, я беру ее за руки, целую их, потом веду ее сюда, усаживаю в кресло у огня, сам устраиваюсь напротив на маленьком стуле. Слегка подавшись вперед, я дотрагиваюсь до ее колен и снова сжимаю руки. Еще чуть-чуть, и я привлекаю ее к себе, приподнимаюсь — и вот наши губы совсем близко…

Нет, не так все просто! Ведь тут только все и начинается. Нечего и думать вести ее в спальню. Раздевание, кровать — это еще куда ни шло, если знаешь друг друга. Первые шаги любви отвратительны и наводят тоску. В качестве прелюдии необходим ужин вдвоем, глоток игристого вина, которое так возбуждает женщину. Потом пусть она упадет в обморок и очнется уже распростертая, в темноте, застигнутая врасплох вихрем моих дерзких поцелуев. Однако сегодня за неимением ужина нам обоим надо постараться не осложнять друг другу задачу, мы должны страстью и душевным порывом возвыситься над неприглядностью этого действа. Получается, я должен овладеть ею прямо здесь, да так, чтобы она решила, будто я потерял голову, а сама она уступает силе.

Но не так просто устроить это в комнате, где нет дивана или хотя бы канапе. Лучше всего опрокинуть ее на ковер, она заслонит лицо рукой — традиционный жест всех женщин, — а мое дело притушить свет, прежде чем она успеет подняться.

Хорошо, нужно только приготовить ей подушку под голову. — Взяв в спальне маленькую думку, он засунул ее под кресло. — Не снять ли подтяжки, на них всегда уходит так много времени?» Он отстегнул их и, чтобы не спадали брюки, надел ремень.

«Господи, а сколько возни с этими проклятыми юбками! Удивляюсь я на романистов, все-то им удается заставить своих героинь лишиться девственности в полной амуниции, затянутыми в корсет, да еще в мгновенье ока, между двумя поцелуями! Как все же утомительно разбираться со всеми этими застежками, путаться в складках накрахмаленного белья! Остается надеяться, что госпожа Шантелув предусмотрительно позаботится — ради своего же блага! — о том, чтобы избавить меня от столь комичных трудностей».

Дюрталь взглянул на часы — полдевятого. «Нет смысла ждать ее раньше чем через час, как все женщины в таких случаях, она опоздает. Что, интересно, она наболтает бедному Шантелуву, когда станет объяснять, куда идет?

Впрочем, это не мое дело. Гм, этот чайник возле огня словно приглашает подмыться! Но зачем такие грубые мысли, надо же в чем-то согреть воду для чая! А если Гиацинта не придет?

Придет, — неожиданно заволновавшись, почувствовал он. — Какой смысл теперь-то прятаться, ведь она знает, что распалила меня до последней крайности? — Мысль о возбуждении, снедавшем его и днем и ночью, пробудила в Дюртале прежнюю тревогу. — Это было бы самой настоящей катастрофой. Перенапряжение чувств может смениться разочарованием. Ну и ладно, нет худа без добра, буду тогда свободен, а то из-за этих треволнений я совсем забросил работу. Господи, какой, однако, ерундой я занят! Впал в детство — увы, только душой! — веду себя так, как будто мне двадцать лет. В ожидании женщины — а ведь долгие годы я презирал влюбленных и избегал даже намека на “серьезные отношения” — каждые пять минут смотрю на часы и невольно прислушиваюсь, не раздадутся ли ее шаги на лестнице. Ничего не поделаешь, нелегко с корнем вырвать из души маленький синий цветок, этот пырей, который все время пускает новые ростки. Двадцать лет жил в покое, и вдруг неизвестно почему, неизвестно как он дает новые побеги и разрастается спутанными пучками. О боже, до чего я глуп!»

В дверь тихо позвонили. Дюрталь вскочил с кресла. «Еще нет девяти, это не она», — пронеслось в голове, когда он спешил к двери.

Но это была она…

Он сжал ее руку, поблагодарил за точность.

Сообщив, что ей нездоровится, госпожа Шантелув тут же добавила:

— Я пришла, чтобы вы меня не ждали.

Дюрталь забеспокоился.

— У меня ужасная мигрень, — пожаловалась гостья, проведя по лбу рукой, затянутой в перчатку.

Он помог ей скинуть меха, пригласил сесть в кресло и уже хотел приблизиться к ней, чтобы, как было задумано, занять исходную позицию на маленьком стуле, но госпожа Шантелув отвергла кресло и устроилась подальше от камина, у стола, на низком сиденье.

Дюрталь подошел, взял ее руку.

— Какая у вас горячая ладонь! — воскликнула Гиацинта.

— Это от волнения, я так плохо сплю. Если бы вы знали, как часто я о вас думаю. Вы всегда здесь, рядом со мной. — И он заговорил о стойком запахе корицы, который примешивался к другим неуловимым ароматам, исходящим от ее перчаток. — Вот и сейчас, — он наклонился к ее пальцам, — вы меня покинете, но после вас останется это благоухание.

Вздохнув, она поднялась.

— А у вас кот? Как его зовут?

— Муш[10].

Она позвала кота, но тот дал деру.

— Муш! Муш! — позвал Дюрталь, но кот забился под кровать и выходить не желал. — Он немного диковат… никогда не видел женщин.

— Вы хотите сказать, что ни разу не принимали у себя женщин?

Дюрталь поклялся, что нет — она первая.

— И вы, согласитесь, не слишком стремились, чтобы эта… первая навестила вас.

Дюрталь покраснел:

— Зачем вы так говорите!

Гиацинта сделала неопределенный жест.

— Просто хотела вас подразнить, — рассеянно бросила она, усаживаясь на этот раз в кресло. — Впрочем, не знаю, с чего это я позволяю себе задавать вам такие нескромные вопросы.

Дюрталь устроился рядом. Все наконец пошло по его сценарию, и он начал атаку: прикоснулся своими коленями к ее коленям.

— При чем тут нескромность, вы единственная имеете право…

— Нет у меня никаких прав, да я и не хочу ими обзаводиться!

— Почему?

— Потому что… Ладно, давайте начистоту… — Ее голос зазвучал твердо и сурово. — Чем больше я думаю, тем сильнее хочу просить вас, ради всего святого, не разрушать нашей мечты. И потом… буду откровенна, рискуя показаться вам чудовищной эгоисткой… лично я не хотела бы нанести урон тому уже достигнутому, безусловному счастью, которое приносит мне наша связь. Я, наверное, говорю сбивчиво, невразумительно… Поймите, сейчас я могу предаваться с вами любви постоянно в любое время дня и ночи, подобно тому, как прежде предавалась этому чувству с Байроном, Бодлером, Жераром де Нервалем, с теми, к кому меня тянуло…

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что стоит мне пожелать вас, и перед тем, как заснуть, я…

— Что?

— О боже, как вам далеко до моей мечты, до того Дюрталя, которого я люблю всем сердцем и чьим безумным ласкам предаюсь по ночам, лежа в постели.

Дюрталь в изумлении воззрился на Гиацинту. В ее подернутых мечтательной поволокой глазах застыла печаль. Казалось, она не видела его и говорила в пустоту. Странное смятение охватило его, вспомнился внезапно рассказ Жевинже об инкубах. «После разберусь, — подумал Дюрталь, — а пока…» Он нежно притянул к себе руки Гиацинты, слегка привстал и быстро поцеловал ее в губы…

Гиацинта мгновенно вскочила с места. Покрывая ее лицо неистовыми поцелуями, он сжал ее гибкое тело в объятиях. С каким-то гортанным воркованьем, тихо постанывая, она запрокинула голову, зажав ногами его ногу.

В ярости Дюрталь закричал, чувствуя, как ходят ходуном ее бедра. И тут только он все понял, а может, ему казалось, что понял: Гиацинта не хотела ни с кем делиться своей страстью, хотела наслаждаться в одиночку, любить про себя…

Он оттолкнул ее. Бледная, с закрытыми глазами Гиацинта стояла, задыхаясь, и простирала руки, как испуганное дитя.

Гнев Дюрталя рассеялся — дрожа от страсти, он снова подступил к ней и обнял, но она забилась в его руках.

— Нет, умоляю, отпустите меня!

Он еще крепче прижал ее к себе, стараясь повалить на спину.

— Прошу вас, не надо!

В голосе Гиацинты звучало такое отчаяние, что он ослабил хватку. Мелькнула мысль повалить ее на ковер и взять насильно. Но его напугал ее безумный взгляд.

Опустив руки, прислонившись к книжному шкафу, Гиацинта стояла без кровинки в лице и прерывисто дышала.

— Проклятье! Проклятье! Проклятье! — твердил он, кружа по комнате, натыкаясь на мебель. — Я, наверное, и впрямь вас люблю, если, несмотря на ваши мольбы и отказы…

Гиацинта вскинула руки, словно готовясь оттолкнуть его.

— Вы будто каменная, — с горечью воскликнул Дюрталь.

Придя в себя, Гиацинта умоляюще прошептала:

— Я и так достаточно страдаю, пощадите меня, — и забормотала что-то невнятное о муже, о духовнике, речь ее была так бессвязна, что Дюрталь растерялся. Она замолкла, но тут же уже совсем другим, певучим голосом томно мурлыкнула: — Скажите, вы придете ко мне завтра вечером?

— Нет, это выше моих сил, я так не могу!

Гиацинта, казалось, не слышала. Затуманенные глаза осветились вдруг изнутри слабым светом. Все так же нараспев она прошептала:

— Ведь вы придете, друг мой?

— Да, — выдавил он наконец.

Тогда она оправила платье и, не говоря ни слова, вышла из комнаты. Дюрталь молча проводил ее до порога. Гиацинта открыла дверь, обернулась, взяла его руку и нежно прикоснулась к ней губами…

Дюрталь остолбенел. Он терялся в догадках. «Что сие означает? — думал он, возвращаясь в комнату; машинально расставил по местам мебель, расправил сбившийся ковер. Теперь надо привести в порядок мысли, поразмыслить о случившемся. — Чего добивается эта женщина, ведь должна же быть у нее какая-то цель! Она не хочет близости. Потому ли, что, как уверяет, опасается разочарования? Или понимает, как нелепы любовные игры? Нет, похоже, я связался с холодной, влюбленной в себя меланхоличной кокеткой, которая не желает делить ни с кем из смертных свою извращенную страсть. Господи, какой запредельный эгоизм! Один из тех сложных грехов, разобраться в которых может лишь опытный духовник. В таком случае она из тех, кому достаточно потереться о мужчину! А тут еще инкубы… Без всякого стеснения она признается, что мысленно сожительствует с живыми и мертвыми. Уж не сатанистка ли она? И кто, как не каноник Докр, наставил ее на эту темную стезю, ведущую в инфернальные бездны».

Сколько вопросов, на которые невозможно ответить. Что означает это неожиданное приглашение на завтра? Хочет отдаться ему у себя дома? Может, ей так удобнее, или мысль о том, что она предается блуду в непосредственной близости от мужа, как-то особенно распаляет ее похоть? Может, она ненавидит Шантелува, и это рассчитанная месть, или страх разоблачения щекочет ей нервы, возбуждая ее?

Впрочем, не исключено, что это просто-напросто последняя уловка опытной кокетки, попытка побороть щепетильность, — нечто вроде аперитива перед обедом. Чужая душа — потемки, а женская и подавно! А что, если этой отсрочкой Гиацинта просто хотела дать ему понять, что она не легкомысленная особа, готовая лечь в постель с первым встречным? Или тут чисто физиологическая причина, продиктованная особенностями женского организма, которому необходимо повременить день-другой?

Дюрталь выискивал другие возможные причины, однако на ум больше ничего не приходило.

«Я вел себя как форменный идиот, — подумал он, раздосадованный своей неудачей. — Мне следовало идти напролом, не обращать внимания на ее мольбы, не поддаваться на хитрость. Надо было целовать насильно, обнажить ей грудь… Дальше все пошло бы как по маслу, а теперь начинай все сначала. А у меня, черт возьми, и так дел невпроворот!

Кто знает, не смеется ли она сейчас надо мной? Может, она надеялась, что я буду настойчивее, смелее? Хотя нет, сокрушалась она непритворно, и растерянность в ее глазах не выглядела наигранной… И что означает этот прощальный поцелуй, исполненный уважения и признательности?

Ума не приложу. А тут еще в животе бурчит, среди всех этих сердечных мук я забыл подкрепиться и выпить чаю. Снять, что ли, ботинки, теперь я один, а то от всей этой бестолочи, суеты и уборки квартиры ноги горят так, будто их уже сейчас на адском огне поджаривают!

Лучше всего лечь спать, я сейчас все равно ни на что путное не способен, — решил Дюрталь и откинул одеяло. — Вот уж поистине, человек предполагает, а Бог располагает. А ведь я не так плохо все продумал…»

Вздохнув, он погасил лампу и вытянулся на постели; выбравшийся из укрытия кот стрелой пронесся по одеялу и бесшумно занял свое законное место.

ГЛАВА XI

Несмотря на свои опасения, Дюрталь всю ночь спал как убитый и на следующее утро проснулся со свежей головой, бодрый и безмятежный.

Вчерашняя сцена, которая должна была усилить его чувства, возымела противоположное действие. По правде сказать, Дюрталь был не из тех, кого притягивают препятствия. Он делал попытку перемахнуть через них с ходу, но, когда видел, что маневр не удался, отходил в сторону без всякого желания возобновлять атаку. Если госпожа Шантелув тонко рассчитанными ходами хотела еще больше возбудить его страсть, то она просчиталась. Чувства Дюрталя притупились, наутро холодное кокетство Гиацинты казалось скучным, бесплодные ожидания утомили его!

К размышлениям примешивалась горечь: в кои-то веки проникся к женщине теплым чувством, а она водит его за нос; сердился и на себя — не следовало поддаваться на обман. Кроме того, Дюрталю вспомнились некоторые фразы, дерзость которых только теперь бросилась ему в глаза. Например, когда на вопрос о нервном смехе госпожа Шантелув небрежно бросила: «На меня даже в омнибусе иногда находит» — и особенно когда заявила, что не нуждается ни в разрешении Дюрталя, ни в нем самом, чтобы предаваться с ним любви. Дюрталю представлялось по меньшей мере непристойным обращаться с такими словами к мужчине, который и не думал преследовать ее и даже не предпринимал никаких шагов к сближению.

— Подожди, обломаю тебя, — вырвалось у него в сердцах, — дай только срок.

За ночь он успокоился, и образ этой женщины отступил, во всяком случае, не преследовал его так, как прежде.

«Еще два свидания, и баста, — решил Дюрталь, подводя итог. — Сегодня вечером пойду к ней. Впрочем, сегодняшнее свидание не в счет, так как все равно не имеет смысла. Обложить себя как зверя я не дам, но и идти на приступ тоже не собираюсь. Еще чего доброго Шантелув застанет меня на месте преступления, и что тогда — либо полиция нравов, либо дуэль. Следующее свидание устрою здесь. Если она будет упрямиться, поставим на этом точку. Пусть трется о кого-нибудь другого!»

Дюрталь с аппетитом позавтракал и, собираясь приступить к работе, принялся перебирать разбросанные по столу материалы.

Итак, вспомнил он, пробегая глазами последнюю главу, алхимические эксперименты и попытки заклясть дьявола закончились неудачей. Прелати, Бланше, чернокнижники и колдуны из окружения маршала в один голос твердят, что привлечь Сатану на свою сторону можно, лишь предоставив ему взамен свою душу и жизнь или регулярно делая князю мира сего кровавые жертвоприношения.

Погубить свою жизнь Жиль отказывается, но мысль о приношении в жертву чужих жизней западает ему в душу. Этот человек, столь храбрый на поле боя, столь самоотверженно защищавший Жанну д’Арк, трепещет перед дьяволом и со страхом думает о загробной жизни, о Христе. Под стать ему и его сообщники. Он заставляет их поклясться на Священном Писании, что они не откроют никому постыдных мерзостей, творящихся в замке, и ничуть не сомневается, что ни один из них не нарушит клятву, ибо в Средние века даже самый отпетый негодяй не взял бы на себя такой непростительный грех, как нарушение обета, данного Богу!

Таким образом, алхимические эксперименты были заброшены, потухшие горны остывали, а Жиль проводил время в пьяных оргиях. Возбужденная беспорядочными возлияниями и пряной едой, бродила в его жилах кровь.

Женщин в замке не было. Поселившись в Тиффоже, Жиль окончательно отвратился от женского пола. Сношения со срамными девками из войскового борделя, связи со знатными куртизанками при дворе Карла VII, которых он делил с Ксентраями и Ла Гирами, по-видимому, породили в нем отвращение к женщинам. Как человеку с извращенными взглядами, ему в конце концов опротивели нежность кожи и запах женского тела, столь ненавистный всем содомитам.

Жиль совращает мальчиков из церковного хора. Этих «прекрасных, аки ангелы», отроков он сам и набирал в свою певческую школу. Их одних он любил, их одних пощадил его кровожадный инстинкт.

Но вскоре ему приелась трапеза, состоящая из детских поллюций. Закон сатанизма требовал, чтобы избранник дьявола сошел по лестнице греха до самой последней ступени. Душа Жиля должна была умереть и сгнить, дабы враг рода человеческого мог вселиться в эту оскверненную дароносицу бессмертия, изъеденную гнойниками порока.

И к зловонию плотских вожделений присоединился всепроникающий смрад бойни. Первой жертвой Жиля стал совсем малыш, чье имя до нас не дошло. Жиль перерезал ему горло, отсек кисти рук, вырвал сердце, выколол глаза и отнес труп в комнату Прелати. Там они принесли мальчика в жертву дьяволу, тот, однако, не отозвался на их страстные призывы. Жиль в отчаянии спасается бегством. Прелати завертывает жалкие останки в простыню и, дрожа от праха, ночью закапывает в освященной земле рядом с часовней Святого Винсента.

Кровь этого ребенка Жиль собрал, в нее он впоследствии макал свое перо, записывая заклинания и заговоры; это она алым дождем обильно оросила семя порока, уже посеянное в его душе, и оно дало щедрые всходы, так что вскоре Жиль уже мог собрать обильнейший урожай преступлений.

С 1432 по 1440 год, то есть в течение восьми лет, от отставки маршала до его смерти, жители Анжу, Пуату, Бретани, рыдая, бродят по дорогам. Повсюду исчезают дети: пастушков крадут прямо в поле, девочки уходят из школы, мальчики идут играть в мяч на улицу или резвиться на лесную поляну и бесследно исчезают.

Во время дознания, которое распорядился провести герцог Бретани, писари Жана Тушеронда, наделенного всеми полномочиями для расследования, составляют бесконечные списки детей, которых оплакивают безутешные родители.

В Рошебернаре пропал сын женщины по фамилии Перон — по словам матери, «мальчик ходил в школу и прилежно учился».

В Сент-Этьен-де-Монтлюк пропал сын Гийома Бриса, «бедняка, жившего подаянием».

В Машкуле пропал сын Жоржа ле Барбье, «коего последний раз видели за постоялым двором, где мальчик рвал яблоки, а потом никто его больше не видел».

В Тоней пропал ребенок Матлина Туара — «слышали, как он кричал и пытался вырваться, и было тому отроку лет около двенадцати».

И снова Машкуль… На Троицу супруги Сержан оставили дома восьмилетнего ребенка, а возвратившись с поля, «уже не обнаружили упомятутого выше отрока восьми лет от роду и убивались сильно, и печалились».

В Шантлу некий Пьер Бодье, местный галантерейщик, поведал, что с год назад встретил в окрестностях замка де Рэ двух девятилетних братьев, детей жившего поблизости Робина Паво — «и вот с тех пор никто их в глаза не видел и не знает, что с ними сталось».

В Нанте некая Жанна Дарель дала показания, что «в день праздника Господня послала своего сына именем Оливье, семи-восьми лет, в город и со времени того праздника не видела его и не имела о нем известий».

Страницы дела множатся, открывая нам сотни имен, повествуя о скорби матерей, которые выспрашивают о своих детях у прохожих, об отчаянии тех, у кого детей похищали прямо из дома, когда все уходили в поле пахать или сеять коноплю. Несть числа одним и тем же безутешным фразам, повторяющимся в конце каждого свидетельского показания: «и все видели, как они сетовали в тоске», «и слышалось немало стонов». Везде, где Жиль творит свои черные дела, раздается материнский плач. Поначалу испуганные люди грешат на злых фей и похотливых леших, мол, это они уничтожают их потомство, но постепенно у них зарождаются страшные подозрения. Переезжая с места на место, из крепости Тиффож в замок Шамтос или оттуда в поместье Де-ля-Суз пли в Нант, Жиль оставляет за собой реки слез. Там, где он побывал, на следующий день недосчитываются детей. Дрожа от страха, крестьяне видят, что везде, где появляются близкие приятели маршала Прелати, Роже де Бриквиль, Жиль де Силле, исчезают мальчики. В ужасе обращают они внимание на старую бродяжку в грязных лохмотьях, Перрин Мартен, лицо которой, как у Жиля де Силле, закрыто черной кисеей. Она заговаривает с детьми, ее слова такие ласковые, лицо, когда она приподнимает кисею, такое доброе, что ребята сами идут с ней на опушку леса, где на них набрасываются какие-то дюжие парни, затыкают им рот и уносят в мешках. Эту поставщицу живого товара, эту ведьму народ нарекает Совой.

Дата добавления: 2015-10-24