3 страница. Такая постановка вопроса вызывала в Ткачеве «чувства глубокого негодования»

Такая постановка вопроса вызывала в Ткачеве «чувства глубокого негодования». «Как! — восклицал он, — страдания народа с каждым днем все возрастают и возрастают, с каж­дым днем цепи деспотизма и произвола все глубже и глуб­же впиваются в его измученное и наболевшее тело, с каж­дым днем петля самодержавия все туже и туже затягивает­ся на нашей шее, — а вы говорите: подождите, потерпите, не бросайтесь в борьбу, сначала научитесь, перевоспитайте себя! О, боже, неужели это говорит живой человек жи­вым людям? Ждать! Учиться, перевоспитываться! Да име­ем ли мы право ждать? Ведь, каждый час, каждая минута, отдаляющая нас от революции, стоит народу тысячи жертв, мало того, — она уменьшает самую вероятность ус­пеха переворота»[57].

На последних словах Ткачева следует остановиться, так как они нуждаются в некоторых объяснениях. В нашей ра­боте «П.Н. Ткачев и революционное движение 1860-х го­дов» нам уже пришлось указывать на то, что, обосновывая возможность социальной революции в современной ему России, Ткачев исходил из экономического слабо­силия и несамостоятельности движимого и недвижимого (138) капитала в России[58]. Учитывая неразвитость и малочисленность отечественной буржуазии, он думал, что это являет­ся благим предзнаменованием, предвещающим успех рево­люции. Правительству в его защите существующего поряд­ка не на кого опереться. Между ним и народом, по мнению Ткачева, пока еще не существует никакой посредствующей силы, которая могла бы удержать начавшееся народное движение. Однако, наряду с этим, для Ткачева, воспитанного на сочинениях не только Бланки и Буонаротти, но и Маркса, было ясно, что экономическое развитие России «подчинено тем же законам и совершается в том же на­правлении, как и экономическое развитие западно-европейских государств[59]. Равным образом ему было ясно, что, если в то время, когда он полемизировал с Лавровым, наша буржуазия была еще величиной слабосильной, то через не­который промежуток времени, по мере развития в России капиталистических отношений, она значительно разовьет­ся и станет самостоятельной силой, которая естественно бу­дет противостоять народному движению. Одновременно с ее развитием вероятность успешности социальной револю­ции в России будет уменьшаться, а ее наступление — затяги­ваться. Следя за русской жизнью, Ткачев отмечал начавше­еся уже разложение крестьянской общины, образование в деревне «класса кулаков», т.е. деревенской буржуазии, начинающееся развитие нашей фабричной промышленности и связанной с ней городской жизни. «Таким образом, — го­ворил он, учитывая все эти явления, — у нас уже существуют в данный момент все условия для образования, с одной стороны, весьма сильного консервативного класса крестьян-землевладельцев и фермеров, с другой — денежной, торговой, промышленной, капиталистической буржуазии. А по мере того как эти классы будут образовываться и укреп­ляться, положение народа неизбежно будет ухудшаться и шансы на успех насильственного переворота становиться все более и более проблематическими»[60].

Этим и объяснялось страстное желание Ткачева добиться немедленного осуществления социальной революции в Рос­сии. «Вот почему мы не можем ждать, — писал он, полеми­зируя с Лавровым. — Вот почему мы утверждаем, что революция в России настоятельно необходима, и необходи­ма именно в настоящее время; мы не допускаем ни­каких отсрочек, никакого промедления. Теперь или (139) очень нескоро, быть может, никогда! Теперь обстоятельства за нас, через 10—20 лет они будут против нас. Понимаете ли вы это? Понимаете ли вы истинную причину на­шей торопливости, нашего нетерпения?»[61].

Эти строки дали Лаврову повод горячо обрушиться на Ткачева за его торопливость, за его «революционный зуд». «Вы не можете ждать, — писал он. — Слабосильные трусы, вы должны терпеть, пока не сумели вооружиться, не су­мели сплотиться, не сумели внушить доверия народу! — Вы не хотите ждать? — Вы не хотите? Право? Так из-за ва­шего революционного зуда, из-за вашей барской революционной фантазии вы бросите на карту будущность наро­да?»[62].

Теперь, когда полемика между Ткачевым и Лавровым от­делена от нас полустолетием, мы видим, что в этом пункте спора, Лавров оказался объективно правым: в России сере­дины 70-х годов не оказалось в наличности социальных сил, достаточных для тог, чтобы поднять и провести ре­волюцию. Мы видим, что Ткачев переоценивал силы рево­люционной партии и недооценивал прочность существую­щего строя. Все это так. Ткачев ошибался, но все же надо признать, что в споре с Лавровым субъективно Тка­чев был прав, прав в том смысле, что последовательное проведение точки зрения Лаврова означало бы конец вся­кой революционной деятельности в стране и переход ра­ботников революции на работу культуртрегерскую. Мы бу­дем иметь ниже случай убедиться в том, что именно такой и была судьба групп, непоколебимо стоявших на позиции программы «Вперед!» и проводивших ее в жизнь с логи­ческой последовательностью. Сейчас же ограничимся ука­занием на то, что не прошло и двух лет со дня выхода в свет брошюры Лаврова «русской социально-революционной молодежи», как читатели газеты «Вперед!» могли прочи­тать в ней следующие весьма знаменательные строки, стро­ки, в которых Лавров открыто признавался в своей преж­ней «ошибке»:

«Мы сознаемся, что прежде считали эпоху народного восстания в России несравненно более отдаленною, чем на­ходим ее теперь. Враги казались сильнее, убежденные со­циалисты — малочисленнее, народ — менее восприимчивым, чем оно было в действительности; сложные исторические (140) процессы, казалось, требовали более продолжительного подготовления и лиц и событий; о минуте наступления на­родной революции, когда она будет вызвана течением исторических событий и действиями правительства, казалось, можно было говорить в неопределенном лишь будущем. Но теперь мы признаем, что тогда ошиблись. Сложные процессы совершились, и данная минута должна вскоре наступить... Естественным и фатальным путем приближается момент, когда попытки взрывов произойдут, должны произойти... Революционное движение уже вызывается положением России в настоящую историче­скую минуту»[63].

Ткачев с искренней радостью приветствовал «это торже­ственное заявление редакции «Вперед!», редакции, несколь­ко лет тому назад упрекавшей нас за нашу торопливость, за наш «революционный зуд». Одновременно с этим он указывал, — и вполне, конечно, резонно, — что изменения во взглядах редакции «Вперед!» вызваны отнюдь не какими-либо переменами во внутреннем положении России. «Эко­номические, политические и социальные условия нашего отечества, — писал он, — в нынешнем году совершенно та­ковы же, какими они были в первой половине 70-х годов. Изменились не они — изменилось настроение революцион­ных кружков, стоявших за «Вперед!», начала ослабевать «революционная реакция», которой было отмечено начало 70-х годов»[64].

Резкие обвинения бросал Лаврову Ткачев в своих «Зада­чах революционной пропаганды в России». Он обвинял Лаврова в том, что он приносит своим журналом только лишь вред революционному движению, что он отвлекает молодежь от непосредственной Практической революцион­ной деятельности, что, «сам не имея веры в революцию, он хочет отнять эту веру и у молодежи, что он обманывает и себя и читателей, заменяя слово прогресс (141) словом революция, что сам того не ведая и, вероятно, желая, он служит целям и интересам III отделения», прямая выгода которого состоит в том, чтобы как можно шире пропагандировать среди революционеров идеи «Вперед!»[65].

Как мы уже видели, во многом резкость этих обвинений объяснялась наивной уверенностью Ткачева в том, что, при надлежащем направлении работы, революционной пар­тии ничего не стоит в любой момент вызвать в России революцию. Вера в то, что Россия «готова» к революции, была основной ошибкой Ткачева, давшей полное основа­ние Энгельсу высмеивать «всегда готового к действию Ткачева».

Действительно в писаниях Ткачева было немало легкомыслия, незрелости, мальчишеского задора. Однако объяснения этого легкомыслия, наивности и задора надо искать, не в личных качествах Ткачева, а в общих условиях русской революционной действительности того времени. Мы знаем, что уверенность Ткачева в близости революции разделялась, — безразлично, по одинаковым с ним основаниям или по другим, — целым рядом виднейших русских революционеров его времени. Точнее сказать, таково было тогда убеждение почти всей русской «социально-револю­ционной партии». Мы видели, что даже сам Лавров в ско­ром времени пришел к такому же взгляду на перспективы русской революции. Это было «мальчишество», но не маль­чишество тех или иных отдельных лиц, а мальчишество все­го нашего революционного движения в его целом.

Ткачев во многом ошибался, но в одном, в своей полеми­ке с Лавровым, он был безусловно прав. Он был прав, ког­да указывал, что последовательное проведение программы Лаврова превратит революционеров в культурных работ­ников, не более. Мы знаем, что дальнейшая эволюция общественно-политических взглядов Лаврова спасла его са­мого от такого превращения. Однако это превращение коснулось в полной мере тех его учеников, которые оста­лись твердо стоять на программе «Вперед!», которые не последовали за Лавровым в его дальнейших метаморфо­зах. Мы имеем в виду те лавристские кружки, которые кое-где существовали в России и, в первую, очередь, кружок лавристов в Петербурге, в рядах которого были люди, доводившие (142) идеи учителя до их логического конца, до абсурда[66].

Эти верные ученики Лаврова, ограничивавшие свою дея­тельность «усиленной подготовкою» самих себя к будуще­му да кое-какими попытками пропаганды среди рабочих, относились, по свидетельству соприкасавшегося с ними в своей революционной работе Г.В. Плеханова, чрезвычайно «отрицательно и к студенческим беспорядкам, и к рабочим стачкам, и к манифестациям сочувствия политическим «преступникам», и к массовым протестам против безобра­зий администрации, и т.д., и т.д., — одним словом, ко всему тому, «что заставляло сильнее биться сердце тогдашнего «радикала»[67]. Надо ли говорить, что с точки зрения про­граммы «Вперед!» они были вполне правы, — ведь все те явления русской революционной жизни, которые пепечисляет Плеханов, не уметались в рамки революционной ра­боты, которые намечал их учитель.

Мы знаем, чем кончили эти лавристы. Превратившись в мирных культурных работников, они ушли из рядов рево­люционеров и заставили своего учителя говорить о них: «Я не лаврист; я давно не имею ничего общего с лицами, носящими эту кличку; своим поведением они скомпроме­тировали себя и меня»[68].

Да, к счастью, Лавров «лавристом» не стал, — или, точ­нее, своевременно перестал им быть, — и это спасло его для русской революции, но погубило «Вперед!». Учитывая, что сама жизнь выдвигает в России более резкие, чем пропа­ганда, формы борьбы: демонстрации, вооруженные сопротивления, казни шпионов и т.п., Лавров пришел к выво­ду о необходимости придать более боевое направление своему органу; однако он встретил в этом упорное сопротивление со стороны своих учеников и сотрудников в Рос­сии и за границей, упорно продолжавших стоять за «мирную пропаганду». Тогда, как известно, Лавров вышел из редакции «Вперед!». Так последовательные ученики разошлись со своим непоследовательным учителем. Так (143) исполнилось предсказание Ткачева о том, что распространяемые «Вперед!» идеи приведут «к торжеству всего, чего хотите, но только не к торжеству революции»[69].

V

Теперь, когда картина разногласий между Ткачевым и Лавровым вполне развернулась перед нами, мы получили возможность с наглядной ясностью убедиться в том, что литературное столкновение между ними отнюдь не может быть рассматриваемо как результат чисто личных разно­гласий между двумя представителями русской революцион­ной мысли 70-х годов. Нет, в споре между ними сталкива­лись два различные направления, отчетливо наметившиеся к этому времени в среде русских революционеров и соот­ветствующие двум различным общественным группам, пи­тавшим эту среду.

Попробуем разобраться в этом.

В марксистской литературе давно признано, что Лавров в своей литературной и политической деятельности явля­ется идеологом мелкой буржуазии. Поскольку при этом под мелкой буржуазией понимается определенная часть ее, а именно — мелкая буржуазия деревни, т.е. связанное с землею крестьянство, постольку против такого определения Лаврова как идеолога возражать не приходится. Действительно, для Лаврова крестьянство — альфа и омега русской общественной жизни. В крестьянстве, — и только в нем, — ищет он силу, которой принадлежит будущее. В обществен­ном землевладении видит он залог и зародыш нового об­щественного строя, грядущего на смену настоящему. «Раз­вить нашу общину в смысле общинной обработки земли и общинного пользования ее продуктами, сделать из мирской сходки основной политический элемент русского общественного строя» — вот для Лаврова «специально русские цели, которым должен содействовать всякий русский, желающий прогресса своему отечеству». Так формулировал в программе «Вперед!» свои заветнейшие мысли Лавров. Однако для того, чтобы правильно наметить место Лаврова в истории русской общественной мысли, мало признать его идеологом мелкой буржуазии, а надо добавить, что этот идеолог мелкой буржуазии вышел не из ее рядов, а из ря­дов другого общественного класса и в своей литературной деятельности обращался не столько к самой мелкой бур­жуазии, сколько к подобным ему самому выходцам из (144) класса. А это наложило свой отпечаток на всю соци­ально-политическую программу Лаврова.

Мы знаем, что, как ни велика сила социального проис­хождения, классовой принадлежности над сознанием и миросозерцанием людей, некоторым лицам удается превоз­мочь эту силу и в своей практической деятельности. прим­кнуть к другому общественному классу, которому они совер­шенно чужды по своему происхождению. Бывают эпохи, когда такой «отход от класса», идеологический разрыв со своей общественной средой, становится явлением не еди­ничным, а массовым. Подобное явление обычно наблюда­ется в такие исторические моменты, когда, вследствие тех или других причин экономического порядка, на авансцену исто­рии выступает новый общественный класс, к которому и спешат примкнуть «оторвавшиеся». Россия 70-х годов пере­живала такой именно исторический момент. В услоиях бросавшегося в глаза и неудержимо прогрессировавшего «оскудения» дворянства, при наличности только что разви­вающейся и казавшейся вследствие этого слабой промыш­ленной буржуазии и неуспевшего, ввиду своей связанности с землей, ясно наметиться в качестве особого обществен­ного класса пролетариата, — крестьянство казалось един­ственной общественной силой, могущей претендовать на будущее. Это ярко отмечалось на всей нашей литературе 70-х годов[70].

Таковы были условия, при которых в рядах русской ин­теллигенции появились люди, с легкой руки Михайловско­го получившие наименование «кающихся дворян». Наиме­нование это привилось, потому что оно очень удачно фор­мулировало психологические особенности интеллигентов такого типа. Это были дворяне, порывавшие со своей средой и стремившиеся слиться с «народом». В то время по удачному выражению Андреевича, «быть дворянином, не отрекаясь от дворянства, считалось позорным»[71]. Кающего­ся дворянина мучает его «больная совесть». Он чувствует, (145) что всем своим образова­нием, своими утонченными культурными привычками и устремлениями он обязан мулшку, потом и кровью которого взращивалась вековая барская культура. Сознавая свой «долг» перед народом, он стремится сбросить его с себя, расплатиться с народом за все, чем обязан народу он сам и его предки. Сознание долга и необходимости расплаты тол­кает кающегося дворянина «в народ», чтобы принести ему посильную помощь, чтобы слиться и зажить одною жизнью с ним, чтобы таким образом уплатить народу свой долг.

Для кающегося дворянина «Исторические письма» Лав­рова были, не только настольной книгой, но и евангелием, ибо в них он находил «благую весть» о пути, по которому "ему нужно итти, чтобы расплатиться с народом. Если и до Лаврова были люди, сознававшие свой «долг» перед наро­дом и даже пытавшиеся, как это делал в 1865 г. один из со­трудников «Современника», в миллионах рублей вычислить сумму этого долга, то Лавров впервые подробно обосновал идею «долга» и «расплаты». Его «Исторические письма», бы­ли призывом к героизму и подвижничеству. Призыв этот был услышан теми, к кому его обращал Лавров. Имя Лав­рова внезапно приобрело широчайшую популярность в интеллигентских кругах.

Кающийся дворянин, выросший в условиях материального «благосостояния, хорошо понимал, что этим благосостоя­нием он обязан всецело прошлому. От его взора не могла укрыться картина, пореформенного оскудения дворянского землевладения и развивающегося слабосилия дворянского сословия. Наоборот, народ, т.е. крестьянство, представлял­ся ему растущей силой, способной снести со своего пути все препятствия, искусственно задерживающие ее развитие. Он знал, что «освобожденный» народ не сделался «счаст­лив», что материальное положение его тяжело до ужаса, и это делало из кающегося дворянина революционера. До­статочно указать хотя бы на то, что, по подсчету Л. Шишко, 58% всех судившихся по двум наиболее крупным су­дебным процессам эпохи «хождения в народ» — процессам 50-ти и 193-х — состояло из дворян[72]. Кающемуся дворянину казалось, что народу для его освобождения нехватает немногого: только лишь ясного сознания своего положения и своих сил.

Вступая в ряды революционеров, кающийся дворянин отводил себе скромную роль. Он верил в то, что только сам (146) народ может освободить себя, что только один он в состо­явнии разбить старый мир и на его развалинах построить но­вый, — одним словом, «что социальная революция будет совершена не только для народа, но и посредст­вом народа.

Мы видели выше, что Лавров вполне разделял эти мне­ния. Как и все кающиеся дворяне, он верил в то, что народ всемогущ, что по сравнению с ним революционная интелли­генция — не более как микроскопическая мошка, что осво­бождение народа может быть совершено лишь его собст­венными силами.

Итак, Лавров был типичный кающийся дворянин; поэ­тому, когда говорят, что он являлся идеологом мелкой бур­жуазии, то для более правильного понимания его роли в истории русской общественной мысли надо добавить: вышедший из дворянской среды[73].

Теперь обратимся к Ткачеву.

Он был тоже дворянин, но в двух отношениях отличав­шийся от Лаврова: во-первых, он был дворянин мелкопо­местный, во-вторых, он на десятилетие раньше Лаврова вступил на путь революционной деятельности. Известно, что первому аресту он подвергся еще в 1861 году. В то время условия русской общественной жизни были совершенно не такими, какими они стали к 1873 году, когда Лавров сделался редактором революционного журнала. Ос­вобождение крестьян было только что декларировано, но в жизнь пока еще не проведено, оскудение дворянства еще не проявилось так резко, как впоследствии; кающихся дво­рян как массового явления еще не наблюдалось. Россия пе­реживала переходный момент, момент ликвидации полусгнившежо крепостного строя. Освобождение крестьян и другие «великие реформы» начала царствования Александ­ра II, вызванные развитием денежного хозяйства и зарожде­нием промышленного капитализма, ликвидировали старый сословный строй. Политическому и экономическому (147) преобладанию дворянства был нанесен тяжелый удар. Суд и админи­страция, ранее носившие сословный, дворянский характер, были преобразованы во всесословные. На интеллигенцию наблюдался усиленный спрос. Ее нехватало. Преобразова­ния в университетах, проведённые в первые же годы ново­го царствования, вызвали усиленный прилив в них выход­цев из тех сословий, которым ранее дорога к высшему образованию была преграждена; университеты по составу своих слушателей демократизировались. В их широко рас­крытые двери устремились толпой со всех сторон «разно­чинцы». Из отдаленнейших мест России в университетские города тянулись — иногда, за отсутствием денег, пешком — юноши, жаждавшие знаний. Доминирующая роль в интел­лигенции — ранее чисто дворянской — переходит к разно­чинцам.

Разночинец принес с собою жгучую ненависть к старому порядку, к традиционным устоям жизни. Совесть его была спокойна. В отличие от кающегося дворянина он ни в малей­шей степени не испытывал «чувства личной ответствен­ности за свое общественное положение»[74], наоборот, он сознавал общественную ответственность за свое личное положение. В крепостную эпоху, когда все население России делилось на две неравные группы — на тех, кто да­вит, и на тех, кого давят, — он принадлежал к числу давимых. И вот теперь, когда он увидал, что на жизненном пиру опросталось место и для него, он принес с собою туда зло­бу за искалеченную жизнь — свою и своих отцов. Почувствовав, подобно герою Достоевского, что он уже не «тварь дрожащая», а тоже «право имеет», он готов был мстить за прошлые унижения и оскорбления. Не должником, а кредитором, предъявляющим счет ко взысканию, чувствовал он себя. И велика была плата, которую он требовал по этому счету. На первых порах меньше как на полном разрушении старого мира со всеми его традициями, с сложившимся ук­ладом жизни, он помириться не хотел. Переживая напряжен­ный нервный подъем, чувствуя в себе в виде реакции прош­лому непреодолимую энергию, жажду деятельности, волю к жизни, он считал себя достаточно сильным для того, что­бы на месте разрушенного старого мира создать новый. Ему казалось, что стоит только захотеть, и дело будет сде­лано. «Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья мои, — читал он в своей любимой книге, — поднимайтесь, это не так трудно; выходите на вольный белый свет, славно жить в нем, (148) и путь легок и заманчив, попробуйте... Жертв не требуется, лишений не спрашивается. Их не нужно. Желание быть счастливым, только это желание нужно». А же­лания-то, жажды жизни, жажды счастья, не личного только, но общего, у разночинца было вдоволь. В руках — зуд по работе. Вся природа представлялась мастерской, а чело­век — в ней работник, работник, обладающий силами пере­строить всю ее по своему вкусу.

Разночинец не хуже других знал все темные стороны ок­ружающей его действительности. Близкий народу по своему происхождению и социальному положению, он не чувствовал себя оторванным от него. Между ним и народом не было разлада; их не отделяла друг от друга та пропасть, какую видел между собою и народом кающийся дворянин. Ему нечего было задумываться о слиянии с народом; он и^гтак чувствовал себя среди него своим.

Зная тяжелое положение народа, он всеми силами готов был помочь ему. Но при этом в нем было гораздо больше ненависти к угнетателю, чем жалости к угнетенному.

В 1863 году один молодой человек, находя, что Тургенев совершенно неправильно обрисовал своего Базарова, решил изобразить, каков Базаров в действительности, а не в романе. В общем получилась картина, вопреки на­мерениям автора, во многих отношениях подтверждающая верность трактовки Тургеневым этого типа.

Но не в этом дело, а в том, что в статье этого молодого человека мы находим, между прочим, такие весьма знамена­тельные строки:

«Базаров не то, чтобы глубоко сочувствовал, но его раз­дражало страданье, униженье и нищета ближнего. С той минуты, когда он начал яснее видеть вещи, людей и при­чины несправедливости отношений и ложности понима­ния, — он свыкся с ощущением злости против притесните­лей и чувством сострадания к обиженным. Привыкнув блю­сти и выше всего ставить неприкосновенность своей личности, он насилия чужого переносить равнодушно не может; руки у него чешутся заступиться за обиженного... В его за­щите обиженного, может быть мало участия к первому, зато много ненависти к притеснителю. Он с наслаждением бичует врагов; их стон ласкает его слух; с детского воз­раста он привык ненавидеть их. Они давили его, давили всё кругом; все это врезалось ему в память. Базаров обижен­ных и несчастных не ищет, но, натолкнувшись на страдание, он помогает, чем может; с нищими делится трудовой копей­кой не с тихим смирением, не с слезами умиления, а с неко­торого рода ожесточением, почти с презрением к жалкому (149) загнанному созданию, не умеющему мстить и бороться. Та­кая картина вызывает у него прилив желчи, будит тяжелые воспоминания; в одно мгновенье рисует ему ряд вековых не­справедливостей, страданий, унижений! Он мимоходом желал бы выяснить несчастному причины его страданий, раз­будить его сознание, внушить ему свою ненависть к наси­лию и неразумию. Но Базаров искушен опытом; времени на слова терять не станет; если есть лишняя деньга, дает и идет дальше, но в такую минуту еще яростнее, ожесто­ченнее громит противников»[75].

Мы привели эту длинную цитату потому, что она очень живо рисует психологию шестидесятника-разночинца и на­глядно показывает, насколько неправы те историки, кото­рые утверждают, что направление радикальной мысли 60-х годов не стоит в связи с психоидеологией разночинца[76].

Разночинец и кающийся дворянин были люди совершен­но различного душевного и умственного склада. Это раз­личие сказалось, между прочим, и в отношении их к на­роду. Связанный с народом и хорошо знавший его, разно­чинец был далек от того преклонения перед ним, каким отличался кающийся дворянин. Разночинец твердо знал, что народ наш «беден и глуп» и что громаднейшую ошибку де­лают те, кто «протягивают руку за помощью туда, куда на­до протягивать руку помощи». Недаром Базаров в изобра­жении Окнерузама проходил мимо угнетенного мужика, не теряя времени на слова. Для разночинца мужик был «человек, (150) которого надо учить, чтобы он был умнее и богаче»[77].

Ему и в голову не приходило учиться чему-либо у наро­да. В противоположность кающемуся дворянину он знал, что предоставленный сам себе, без помощи со стороны, на­род не найдет путей к своему освобождению.

Свойственная разночинцу высокая оценка своих собст­венных сил и взгляд на народ как на темную массу, нужда­ющуюся в помощи, отразились на всем революционном движении 60-х годов, придав ему особый характер, резко отличающий его от революционного движения следующе­го десятилетия. Революционеры 60-х годов на самих себя и свои силы рассчитывали гораздо более, чем на народ, чем на крестьянские массы.

В одной из статей Ткачева в «Набате» мы находим такую характеристику революционного движения 60-х годов:

«В деятельности прежних революционеров — революцио­неров-конспираторов (как их теперь иронически называ­ют — был пробел, и пробел весьма важный: слишком веруя в свои единичные силы, они слишком мало обращали внима­ния на те материальные средства, без которых практическое осуществление их идеалов было немыслимо. Все их заговоры, все их конспирации строились, так сказать, на песке; за ними не стояла никакая реальная сила; у них не было прочных корней не только в народе, но даже в интеллигенции. Отсюда их слабость и их недолговеч­ность... Революционеры-конспираторы не могли и не хотели, подобно нынешним революционерам-пропагандистам, откладывать дело революции в долгий ящик. Революция представлялась им не в отдаленном будущем, не в неясных, призрачных очертаниях отвлеченного идеала, — нет, она ри­совалась им в такой резкой определенной форме, они так живо чувствовали ее близость, что так были уверены в возможности ее осуществления, что делали из нее непосред­ственную цель своей деятельности. И так легко казалось им достигнуть этой цели: стоило только протянуть руку — и все готово...

«Эти люди были искренно верующими энтузиастами, и, ослепленные своими благородным энтузиазмом, они хлопо­тали только об одном: как бы скорее сделать революцию… Заниматься подготовлением революционных средств — это совсем не входило в программу их деятельности; да и что они могли подготовить в два-три месяца? А оттягивать революцию на более длинный срок, — это казалось им преступлением... (151)

«Напрасно, однако, упрекают их за то, что они будто и не думали о народе. Нет, они так же хорошо, как и мы, понимали, что революции нельзя провести без народа; но они были глубоко убеждены, что народ при первом удоб­ном случае готов сорвать с себя свои цепи, что, следовательно, если им удастся достичь своей цели, он встанет вместе с ними и поддержит их»[78].

Итак, Ткачев видит основную ошибку революционеров 60-х годов в том, что они переоценивали свои силы и вследствие этого, «имея перед глазами только цель, за­бывали о средствах». Однако, как мы имели случай убе­диться при ознакомлении с полемикой между Ткачевым и Лавровым, тот упрек, который делает Ткачев шестидесят­никам, в полной мере может быть обращен к нему самому. Ткачев не меньше чем шестидесятники, переоценивал силы революционеров. Как и шестидесятникам, революция каза­лась ему делом слишком близким и легким. Как и шестиде­сятники, он был уверен, что решающая роль в революции будет принадлежать профессиональным революционерам интеллигентам, «молодому поколению», как любили гово­рить шестидесятники. Как и они, Ткачев питал уверенность в том, что народ всегда готов к революции. Стоит только вспомнить его заявление: «Теперь мы держим в ру­ках судьбу истории. Мы можем ее изменить, если только захотим»[79], чтобы убедиться, что в лице Ткачева мы имеем перед собою типичного революционера-разночинца. Если что и отличает его от других революци­онеров 60-х годов, то лишь присущее ему сознание необхо­димости, в целях успешного исхода революции, раздвинуть рамки революционной организации, принимающей на себя осуществление переворота.

Есть и еще одна сторона, которая сближает Ткачева с революционерами-разночинцами 60-х годов и, наоборот, резко отделяет от революционеров следующего десятиле­тия, — это признание того, что социальной революции дол­жен предшествовать политический переворот. По плану Ткачева, лишь захватив властьт т.е. совершив революцию политическую, революционеры получат возможность переустроить все общественные отношения на новых началах, т.е. приступить к революции социальцой. Известно, что револю­ционеры народнического толка смотрели на дело иначе: они полагали, что надо приступить прямо к социальной рево­люции, в процессе которой вместе со всем старым миром (152) погибнет и политическая власть одних людей над другими.

Дата добавления: 2015-10-24