Модернизация и война

Нет ничего скучнее запоздалых истин. О так называемых предпосылках революции написаны горы литературы. От них веет тоской, как от работы фобовщика, снявшего мерку с покойного. В данном случае стоит кратко воспроизвести их, дабы показать, что за ними скрывается совершенно иная - неумирающая - реальность.

В свое время советские историки изыскивать "объективные причины" революции в несоответствии "базиса" и "надстройки", а затем, махнув рукой, послушно свели их к "субъективному фактору" - естественно, в лице большевистской партии. Этот подход был изначально ложным - после Октябрьской революции страна продолжала жить в рамках прежней хозяйственно-управленческой структуры, так и не совершив прорыва в будущее.

Американский историк Л.Холмс предпочитает выделять своего рода врожденные пороки системы ("долговременные" предпосылки [preconditions] революции), факторы, усиливающие их действие (precipitans), и своеобразные детонаторы (triggering) социального возмущения (3). Логично, но чего стоили бы все эти построения, если бы не прогремел взрыв? Можно ли вообще утверждать, что рухнувшая система была в принципе порочной? Кто доказал, что сообщество динозавров было нежизнеспособно само по себе?

Германский исследователь М. Хильдермайер полагает, что российский революционаризм формировался под влиянием ощущения отсталости, когда привилегии одних и социальная забитость других составляли две стороны одной медали (4). Если так, то резонно обратиться к явлениям, характеризующим процесс разрушения социальной стабильности. Л. Хаймсон, известный американский историк, еще в 60-е годы привел убедительные данные, свидетельствующие об эскалации социального протеста к середине 1914 г. (5). И даже в этом случае нельзя с определенностью утверждать, что Россию непременно ждала "красная смута". Поэтому проще исходить из очевидного - особой формы организации российской имперской системы (6), вынужденной совершенно по-своему реагировать на резкие изменения внешних условий своего существования.

Что же на деле представляла собой дореволюционная Россия - не как чисто политический или хозяйственный, а целостный социокультурный организм?

Какие факторы, почему и когда делали отнюдь не фатальный процесс конденсации энергии революционного насилия необратимым? Уместно ставить вопрос о роли "Великих реформ" XIX в., нарушивших хозяйственно-культурный баланс в империи, но нельзя не признать, что они создавали элементы новых социокультурных условий, органичный рост которых мог бы трансформировать многоукладную экономику в нечто качественно новое, целостное, устойчивость которого определяется его динамикой. Можно не без оснований говорить и о контрреформах 80-90-х гг., грубо одернувших традиционный российский либерализм и, тем самым, по-своему спровоцировавших вторжение марксизма в Россию. Слов нет, это чрезвычайно важный момент предреволюционной истории, но и он в свете реформаторства С.Ю. Витте и П.А. Столыпина не выглядит роковым. А.А. Искендеров выделил следующие причины, предопределившие движение России к революционному хаосу, запоздание с отменой крепостного права; кризис религиозного чувства и падение авторитета церкви; разрыв связей монархии с народом; деструктивность враждебных партийно-политических отношений (7). Действие всех этих факторов несомненно, но каково их соотношение между собой, почему они обернулись революционным взрывом? Предстоит выяснить, чего стоят заявления современников, писавших, как сговорившись, что "революция висела в воздухе" (8).

Человеческая память имеет обыкновение подверстывать прошлое к тому или иному масштабному событию. Поэтому важно найти другую - метасобытийную - реальность. Уместно задуматься: обладала ли российская имперская система тем качественным своеобразием, которое постоянно сбивало ее развитие на кризисный ритм?

Понятно, что здесь никак не обойти пресловутой российской соборности. Поскольку со времен классического славянофильства она так не была представлена его многочисленными эпигонами социологически ощутимой величиной, придется прибегнуть купрощенной рабочей гипотезе.

Соборная квазиконструкция покоится на самом неуловимом и нена дежном из всех возможных цивилизационных основ - вере во взаимное co гласие, своеобразном чувстве взаимного долга, основанном на нравственно-эстетизированном коллективизме. Мысль о том, что "дурное начало" в человеке с помощью определенного рода правовой механики может быть поставлено на службу прогрессу, внутри соборной системы кажется издевательством над естественным ходом вещей.

Несомненно, исходные этические императивы соборности вызывают уважение. Но патерналистские основания соборности блокируют дисциплинирование законом. А потому исторически она предстает как набор полуразложившихся реликтов, мешающих России занять достойное место в динамичном мире. В этом смысле соборность - просто эстетизированный анахронизм. Он уходит своими корнями в "моральную" экономику крестьянства, предпочитавшего привычный, навязанный логикой выживания производственно-потребительский баланс рискованной суете производства ради обмена товарами. В любом случае, моральная экономика, поднятая на высоту государственно-имперского существования, превращает державу в вечно догоняющего аутсайдера, послушного только кнуту периодически появляющегося тирана. Одно лишь поддержание достойного места в мире оказывается обычно сопряжено с социально-стрессовыми состояниями.

В России неизбежный процесс модернизации (в данном случае под этим сомнительным, но привычным термином понимается процесс урбанизации и формирования гражданского общества) на психологическом уровне протекал весьма болезненно, причем это захватило даже представителей делового сословия. С русскими предпринимательскими родами (в значительной степени старообрядческими) происходили вещи странные: дети ощущали недовольство положением наследников богатства, нажитого, как казалось, отнюдь не праведным путем. Один купеческий отпрыск записывал в своем дневнике: "Был у тятеньки на фабрике и ночью в окнах все до одного стекла перебил! Давно я эту мысль в уме своем лелеял!" Модернизация в России происходила при отсутствии общепринятой и социально благословленной предпринимательской этики. ''А вы говорите революция!", - комментировали факты, вроде описанного, современники (9). Получается, что независимо от факта падения самодержавия судьба России уже была странным образом подвешена на людских нервах - в том числе и отпрысков "восходящего" класса.

Буржуазия в России заметно дробилась на купечество, сомнительно воспетое А.Островским и П.Боборыкиным, и собственно предпринимателей новой формации (10), причем деловые люди нерусского происхождения играли в модернизации России непропорционально заметную роль (11). Впрочем, протекционистские формы государственного индустриализма развращали и тех, и других. К социокультурному напряжению внутри предпринимательской среды добавлялась взаимная неприязнь с дворянством (12). Разумеется, и эти явления не следует абсолютизировать: некоторые авторы, непроизвольно модернизировавшие облик российской буржуазии, опирались на достаточно убедительные данные (13). И, тем не менее, трудно говорить о российской буржуазии, как телеологично целостном ориентированном слое, способном сцементировать все общество и "потянуть" его за собой

Уже в начале XX в. перспективы прогресса связывались с масштабами естественно-научных исследований. Россия располагала мощным ядром фундаментальной науки. Но беда в том, что по общей численности научных работников она отставала от США более чем в 3 раза (14), а специалистов в такой необходимой для модернизации отрасли, как химия, было в 12 раз меньше, чем в Америке, в 6 раз меньше, чем в Англии и Германии (15). Без технологической инфраструктуры любой инновационный порыв бесплоден. Ускоренная модернизация России не обеспечивалась и с этой стороны.

"Можно до бесконечности спорить о парадоксах "традиционалистских стимуляторов" прогресса. Как бы то ни было, в дореволюционной России он приобрел анклавно-индустриалистский характер, не подкреплялся соответствующей мобилизацией сознания масс, его скачкообразность дестабилизировала внутриимперский баланс.

К этому надо добавить, что та часть средних слоев города в лице ремесленников, без которой невозможно смягчение превратностей капиталистической эволюции в социальной сфере, была настолько зависима от покровительства власти (16), что была неспособна внести в общественную мораль необходимую долю прагматизма. В любом случае "модернизирующие" элементы не только заштатных и уездных, но даже губернских городов тонули в массе мелких домовладельцев, пробавляющихся продажей молока, домашней живности и сдачей в наем комнат. Это было в полном смысле мещанское болото.

Особая опасность для империи, не завершившей модернизации, была связана с внешней нестабильностью. Революция 1905-1907 гг. не случайно оказалась связана с поражением в русско-японской войне. На этом фоне еще большую угрозу представляло масштабное столкновение в Европе. Российские военные стратеги уже с конца XIX в. ясно видели неизбежность противоборства с Германией. Реакция на это оказалась неадекватной: главное внимание было уделено военно-морскому флоту, с переоснащением сухопутных войск запаздывали (впрочем, нечто подобное наблюдалось во всех странах), пропагандистская подготовка к тотальной войне не велась вовсе.

В верхах к возможным военным тяготам относились более чем легкомысленно. Слишком соблазняли возможные "призы" побед: присоединение всей Польши, Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Турецкой Армении и, особенно, овладение черноморскими проливами. Среди предсказаний гибельных последствий будущей войны для России заметна только записка П.Н.Дурново, поданная царю в феврале 1914 г. Автор был уверен, что потерпевшую поражение, как, впрочем, и победившую страну, ждет революция. При этом он считал, что в России "всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое". Российский обер-полицай по роду профессии был практичен, хитер, умел "брать на испуг", совершенно не случайно указывая на опасности сепаратизма (17). Скоро его слова стали казаться пророческими. Но в том то и дело, что в кризисных ситуациях имеют обыкновение сбываться самые дурные предсказания, хотя для их материализации требуются настоящие чудеса правительственной некомпетентности.

Этнический фактор мог отрицательно проявить себя только в связи с ослаблением авторитета власти в сердцевине империи. А здесь, ко всему, сложилась непростая демографическая ситуация.

Вторая половина XIX в. отмечена колоссальным ростом народонаселения по всей Европе. Россия заметно превосходила в этом отношении среднеевропейский уровень (18). В принципе, для патриархальных социумов, а затем и патерналистской государственной системы в целом, любое нарушение демографического баланса и, особенно, резкое возрастание доли молодежи в населении страны может иметь дестабилизирующие последствия. Для страны с преобладающим крестьянским населением (до 83%), страдающим от малоземелья (точнее от убежденности в нехватке земли), они становились взрывоопасными. А поскольку рост народонаселения совпал со стремительным увеличением железнодорожной сети России, то аграрное перенаселение повлекло за собой интенсификацию миграционных процессов, особенно усилившихся в связи с проведения столыпинской аграрной реформы. Это создавало принципиально новую социокультурную ситуацию как в сельской местности, так и в городах. Российская модернизация (в любом случае сопряженная с усилением общественной напряженности) обернулась ко всему накоплением внутренних стрессов в относительно замкнутых социумах, которые, однако, легче, чем прежде, распространялись по этажам социальной пирамиды.

Ситуация усугублялась тем, что верхи и низы в России, в отличие от Запада, никогда не понимали друг друга ни на уровне ближайшего, ни, тем более общенационального интереса - для этого не находилось общего "языка" гражданского права. Иного не могло и быть, поскольку отношения власти-подчинения в империи всегда довлели над отношениями купли-продажи. Как результат, образованные люди и народ полагали естественным распространить свое понимание "здравого смысла" за пределы собственной социальной среды, причем теперь уже в агрессивной, а не диалоговой форме - пресловутая соборность при определенных условиях грозила обернуться войной всех против всех.

В связи с этим встанет качественно иной вопрос: почему революция случилась так поздно? Ответ прост: патерналистские системы необыкновенно инертны - разумеется, доопределенного предела. Когда же он оказывается превышен, следует бурная реакция самосохранения на уровне отдельных социумов. Настоящие факторы революции 1917 г. стали формироваться лишь в связи с вовлечением России в мировую войну.

Но даже шаг нельзя безоговорочно относить к числу роковых, ведущих к пропасти. Война могла при известных условиях сплотить людей и подтолкнуть тем самым совершенствование социально-хозяйственного организма в направлении его деэтатизации (ослаблении государственно-патерналистского начала). Ситуация казалась оптимистичной; Страна легче других воюющих держав могла перенести трудности: ее финансовое положение издавна и небезуспешно стабилизировалось государством; она не зависела в такой степени, как Великобритания или Германия, от импорта сырья; недостаток рабочей силы мог восполняться за счет аграрного перенаселения; свертывание экспорта должно было наполнить внутренний рынок дешевым хлебом. Но в том то и дело, что война поразила слабую, развивающуюся в интересах одного лишь государства, систему хозяйственных связей - прежде всего между городом и деревней (19).

В сущности все новейшие беды России связаны только с тем, что ее социокультурное распадение на "город" и "деревню" к началу XX в. стало болезненно заметным на бытовом уровне, а война породила болезненность этого ощущения. Этот фактор, в свою очередь, особенно остро проявил себя в связи с усилением маргинализации (выпадением из без того разрушающихся сословных границ) традиционных социумов.

Бюрократия по-своему рационально мобилизовывала страну на войну. Был принят ряд мер для перевода экономики на военные рельсы. Для этого привлекалась теперь и общественность. Были созданы особые совещания по обороне, продовольствию, топливу и перевозкам. В военно-промышленные комитеты вошли не только представители буржуазии, но и рабочих. К концу 1916 г. стала осуществляться продовольственная разверстка, оставалось лишь по примеру Германии и Австро-Венгрии ввести хлебную монополию. Но действительно ли были нужны все эти мероприятия, если учесть, что тотальная мобилизация на войну для России предполагала, прежде всего, создание условий для упрочения гражданского мира? Не следовало ли ограничиться индустриальной сферой, создав условия для естественного подключения к ней товарного сельскохозяйственного производства?

Так называемое государственно-монополистическое регулирование народного хозяйства, осуществляемое с одной стороны, чиновничеством, с другой - либеральной общественностью, то есть силами, взаимно ненавидящими друг друга, могло иметь успех до тех пор, пока не иссяк общий патриотический порыв. Случилось так, что между властью и либеральной интеллигенцией сначала подспудно, а затем в открыто разгорелась настоящая война за монополию на патриотизм, доходящая до откровенных призывов к ликвидации бюрократии (20) - мера более чем сомнительная с точки зрения текущей управленческой целесообразности, не говоря уже о судьбах государственности в целом.

Считается, что критическим для народного хозяйства стал 1916 г. Рост экономики прекратился, резко возросла эмиссия бумажных денег, покупательная способность рубля в сравнении с довоенной упала в 2 раза. Абсолютизировать эти данные, связывая их соответственным ухудшением положения низов не следует. Даже вопрос о том, насколько труднее стала жизнь в деревне, остается неясным. Имеются данные, что, привыкнув к трезвому образу жизни, воспользовавшись временно высокими хлебными ценами, использовав систему пособий семьям, лишившихся рабочих рук, расширив систему "помочей" и избавившись от беспокойного элемента, деревня увеличила денежные накопления (с этим частично связана и инфляция) и даже расширила посевы и увеличила количество скота (21). Но, понятно, такое положение не могло сохраняться до бесконечности. Крестьянство в любом случае теряло стимулы к поддержанию производства на прежнем уровне. Посевные площади со временем сократились на 25,7%, продукция животноводства снизилась на 30% (22). В любом случае, имеющиеся статистические данные никак не указывают на угрозу голода; возможны были лишь продовольственных трудности в результате неурядиц с заготовками.

В России всякие нововведения всегда были чреваты смутой. В данном случае провоцирование хаоса оказалась связано с осуществлением госмонополизма в милитаристских (названных А.А. Богдановым "военно-социалистическими") формах. В феврале 1915 г. командующие прифронтовыми округами получили право контролировать цены на хлеб и фураж, запрещать вывоз продовольствия за пределы губерний. Со своей стороны, предприниматели предложили в середине 1915 г. планы дальнейшей милитаризации промышленности. 20 ноября 1916 г. министр земледелия А.А. Риттих подписал распоряжение о хлебной разверстке. Война провоцировала бюрократический "социализм" (обобществление под эгидой государства); наиболее опасно это было для страны, где социальный идеал был сопряжен с народными ожиданиями от власти, а не гражданственностью... Но даже совпадение в результате войны кризисных ритмов российской и европейской истории не вызвало бы столь значительных последствий, не окажись оно связано с эсхатологическими ожиданиями всеобщего краха капитализма и торжества одновременно "справедливых" и "рациональных" форм производства. Кризис мирового индустриализма для "догоняющей" державы мог обернуться парадоксально-катастрофическими результатами. И здесь главное было в том, что ситуацию стало определять поведение маргинализованных масс.

Война резко усилила миграционные процессы. Под ружье в общей сложности было поставлено 15,5 млн. наиболее активного населения, из них 12,8 млн. крестьян (23). Последовала эвакуация промышленных предприятий из западных губерний в центр России. Часть "инородческого" населения из прифронтовой полосы насильственно перемещалась вглубь страны. К ним добавилась масса беженцев. Наконец, в народном хозяйстве стал широко использоваться труд военнопленных (свыше 2 млн. человек) и чернорабочих из Китая. Общая численность маргинализованной части населения по самым скромным подсчетам оказывается никак не ниже 20 млн. человек. Именно эти, действительно объективные факторы и приобрели решающее значение для общей радикализации масс, которая причудливо преломилась через мировосприятие отдельных социумов.

Советская историография десятилетиями связывала крах старого режима с так называемой гегемонией пролетариата в борьбе за "демократию" и "социализм". Под эту идею подводилась статистическая база в виде невиданно высокой концентрации рабочих на крупных и крупнейших предприятиях. Но этот феномен характеризовал на деле не зрелость капитализма (которому согласно марксистской доктрине полагалось механически перерасти в свою противоположность), а лишь гипертрофированность государственного индустриализма, соседствующего с добуржуазной архаикой.

Насаждаемый властью индустриализм был заведомо неэффективен, ибо не имел естественной социокультурной базы. "Невежество и безграмотность русского рабочего составляют... сильный контраст с интеллигентностью рабочего Запада" - писал еще в конце XIX в. известный экономист М.И. Туган-Барановскийу Ни для кого не составляло секрета, что "низкая заработная плата, длинный рабочий день и безгласность рабочего составляют отличительную черту русской промышленности" и что в этом одна из главных причин ее отсталости (24). Поистине жуткие масштабы носил производственный травматизм. Но заботиться об охране труда и повышать заработную плату казалось нецелесообразным в силу и без того громадных "ножниц" цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию; сокращение рабочего дня казалось абсурдом по причине низкой производительности труда и множества праздничных дней; "безгласность" рабочих-сезонников кое-кому казалась преимуществом имплантированной в городскую среду общинной психологии. Нет смысла говорить об ужасах эксплуатации вчерашнего крестьянина, оперируя данными о продолжительности рабочего дня, низкой заработной плате или непонятной ему системе штрафов. Крупная фабрика калечила бывших крестьян еще тем, что выворачивала его душу. Государственный индустриализм в допотопнейших формах, с одной стороны он привносил элементы архаичного бунтарства в урбанизирующую среду, с другой - ничуть не ослаблял противостояния города и деревни (25).

Давно подмечено, что европейский пролетариат, имеющий глубокие социальные корни в ремесленных цехах средневековья, формами своей организации воспроизводил опыт прошлого. Российский рабочий класс в силу своей крестьянской психологии, частично отягощенной опытом барщины, мог воспроизвести лишь организационные традиции общины или артели. Между тем, по мнению западных социологов, само по себе крупное производство (в данном случае речь идет о рабочих судоверфей) порождает у пролетариев особый тип психологии: склонность к коллективистским действиям, тяготение к неприятию всего "остального" общества и его системы ценностей (26). Получается, что общинная психоментальность внешне могла уподобиться "высшим" формам пролетарского сознания, точнее его разрушительным потенциям. Особенно заметно это было там, где складывались социокультурные ситуации "завод-рабочий поселок": крупное производство оформляло подобие квазиобщинного социума, изолированного от "нормального" города. Причем такое характерно было не только для Урала очаги "пролетариата" такого типа появлялись повсеместно. Подобные явления и порождали легенды об особой "социалистической сознательности" российского пролетариата: радикализованная архаика его поведенческих установок выдавалось за "творчество нового" (27). На деле происходило противоположное: "Хулиганы, воры, бандиты перерождались, и делались одержимыми, нетерпеливыми, готовыми на все мыслимые жертвы революционерами (28). Носители социально-девиантных моделей поведения становились "передовым отрядом" людской массы, связанной традициями деревенской круговой поруки.

Считается, что наиболее передовым в России был столичный пролетариат С 1900 по 1917 г население Петербурга-Петрограда выросло на 1 млн. человек, достигнув численности 2 млн. 420 тыс. Это произошло главным образом за счет выходцев из деревни, преимущественно мужчин Тверской, Ярославской, Псковской и Новгородской губерний (по данным переписи 1910 г., из 2 млн. тогдашних жителей столицы ее уроженцы составляли лишь четвертую часть). В результате традиционистские низы поневоле острее ощутили свою противоположность "барской" культуре (в этом смысле Россия приближалась к латиноамериканскому, а не европейскому образцу). Не следует думать, что город стал пролетарским в массе своего населения (29). По сословной принадлежности большинство горожан принадлежало к крестьянам. Сфера обслуживания в столице была непомерно раздутой, всевозможная прислуга, не говоря уже о целой армии прачек, составляла немалую часть населения. Проституция и вовсе превратилась в разновидность отхожего промысла. О разного рода люмпенах - этих непременных спутниках больших городов - на этом фоне можно и не упоминать Получается, что в модернизирующую среду привносились бациллы конфликта типа средневековых городских бунтов.

В любом случае, именно индустриализм (а вовсе не капитализм, как казалось социалистам) повсеместно угрожал стабильности (30) В годы войны разрыв хозяйственных укладов дошел до такого состояния, что деревня стала своеобразной "колонией", из которой беспорядочно черпались природные и людские ресурсы. (Феномен так называемого внутреннего колониализма не столь уж необычен: индейское население в Латинской Америке, традиционалистские низы в мусульманских странах и даже кельты на Британских островах так или иначе испытали и испытывают его негативное воздействие). Получилось, что исторический протоэтнос (крестьянство) вступил в общий конфликт с городской культурой (нивелирующе-космополитичной). Это было чревато теперь не столько походом "деревни" на "город" в духе пугачевщины, как бунтом замаскированной архаики в центрах урбанизации.

В принципе, исследователи пришли к выводу, что жизнедеятельность всех доисторических сообществ - а крестьянство концентрирует в себе в "окультуренном" виде все их черты - определяется императивом выживания Отсюда особые организационно-производственные формы, позволяющие свести до минимума риск в видах производства гарантированного минимума жизненно необходимого. Для крестьянства характерно преобладание инстинктивных (нелогичных) форм сопротивления хозяйственным и социальным инновациям, признание лидерства только фундамента листского типа (таковое может осуществлять и "благородный разбойник"), отторжение от государственности, как безликой и бездушной части властвования

В России эти архетипические черты крестьянства получили свое специфическое развитие Если попытаться составить обобщенный портрет русского крестьянина, не забыв отбросить элементы ностальгической идеализации [лучшие образцы поведения и хозяйственной сметки иной раз экстраполируются на все крестьянство (31)], то он предстанет в виде первобытного праведника - его мораль остается за пределами современной этики Мигрирующее земледелие привело к формированию у него своеобразного экстенсивного и "экологичного" технологизма, суровые климатические условия выработали склонность к страдной жизнедеятельности и неприятию почасовой размеренности, вечные угрозы голодовок заставили думать впрок и практиковать многообразие социальных "помочей", внешняя опасность воспринималась им на уровне природного бедствия и заставляла заботиться о высших (государственных) гарантиях своего "видового" существования Производственно-потребительский баланс, как основа "вневременного" и изолированного существования, не исключал, а предполагал патерналистский тип взаимоотношений локализованных социумов с властью Время носило для крестьянина цикличный, а не поступательный характер Таков был тот, чья психоментальность составляла духовный субстрат России (32) В общем, русский (российский) крестьянин отличается только особой формой коллективизма и этатизма

Особенности крестьянского мировосприятия и поведения по народнической привычке (также не случайной) принято связывать с общиной Но последняя своей укорененностью в России обязана по меньшей мере двум неорганично стыкующимся друг с другом факторам хозяйственному (производственный коллективизм, обеспечивающий выживание в экстремальных ситуациях) и государственно-крепостническому (прикрепление непосредственных производителей к земле и хозяевам в видах упрочения всей сословной иерархии) Несомненно, внутренне крестьянин ощущал себя "солью земли", а потому нес свой крест не только с терпением, но и определенного рода достоинством Последнее, сложившись в идентифицирующую величину, не могло не сыграть определяющую роль в становлении русского (российского) национального характера, несмотря на все многообразие и противоречивость конкретно-производственных функций общины в различных регионах

В контексте настоящей работы особое значение имеет проблема противопоставления крестьянами власти и государственности В свое время В.Г. Короленко (редкий тип правозащитника, а не доктринально сдвинутого интеллигента), подметил, что в сознании крестьян "великий государь" парадоксальным образом выступает "врагом наличного государства", отождествляемого с барами и чиновничеством, более того, монарх как бы "находится с ними в постоянной борьбе" Дабы дойти до высшей власти, привести в действие ее "естественный" механизм, полагали крестьяне, "нужны особые слова" (33). Попросту говоря, традиционалистское сознание рассчитывает на магию слияния с властью, а не на включение в политический процесс. По мнению некоторых исследователей, государство для крестьянина - чисто негативное начало, некое изначальное зло, которое только мешает власти в решении ее "идеальных" задач (34). В принципе, реликты подобных представлений о власти можно отыскать и в современных президентских республиках. В данном случае уместно подчеркнуть, что для русского крестьянства демократизация (улучшение) старого строя означала не участие во власти, а делегирование к ней ходоков (не парламентский, а соборный тип взаимоотношения с правителем) в видах информирования ее о своих - всегда справедливых - потребностях или непременно непотребном поведении других.

Крестьянин изначально вписан в природу, а не политику, власть и вера для него едва ли не однопорядковые начала, призванные дать добро основам его вневременного, лишенного внутренне осознанного телеологизма существования Природные и политические явления, вместе с тем, составляют для него ряд "внешних" условий жизнедеятельности, несчастья того и иного характера могут восприниматься однозначно - как божья кара (35) Крестьянин поэтому одновременно первобытно безгрешен и природно жесток, наивен и хитер - это вечный пасынок насилующей его "самость" цивилизации. На политические пертурбации он реагирует примерно так же как на неожиданную смену погодных условий. Вместе с тем, власть, по его разумению, в любом случае должна вести себя "по божески" Вероятно поэтому крестьянин в России знал лишь две формы социального поведения - смирение и бунт (36) Последний - ни что иное как взрывоподобная реакция на "неправедное" толкование естественного для крестьянина природно-божески-царского закона. Против властей крестьянин бунтовал не для их устранения (политическая задача), а с демонстративной целью, дабы сообщить о своем почему-то нерасслышанном мнении. По отношению к другим сословиям он мог быть свирепым, злопамятным и непримиримым. Готовность крестьянства переписать все межсоциальные отношения с белого листа - в сущности главный и в широком смысле единственный двигатель революции, в сколь бы скрытом и опосредованном виде он не выступал

Принято считать, что "1861 год породил 1905-й Независимо от того, что имел в виду Ленин, называя аграрный вопрос "стержнем" Первой русской революции, рано или поздно придется согласиться, что он же предопределил ход и исход "красной смуты" Неслучайно, крестьянские наказы 1905-1907 гг. единодушны в требованиях ликвидации помещичьего землевладения, уравнительном перераспределении земли, отдают предпочтение общинной форме землевладения с запрещением купли-продажи и аренды наделов, но при этом только треть из них настаивает на уничтожении сословий, уравнении в гражданских правах, а всего четвертая часть вспоминает о всеобщем избирательном праве (37) Хотя наказы составляли не самые темные из крестьян и не из самых забытых Богом уголков России, из них видно, что о представительной демократии в европейском смысле сельские труженики не помышляли. Учитывая, что крестьяне жаловались, что остаются при старом количестве земли при 1,5-2-кратном увеличении числа едоков (38), но при этом не рвались осваивать целину и переселяться в Сибирь, придется признать, что архаика их представлений о справедливости скорее укреплялась, чем размывалась Если в 1917 г в них и произошла резкая подвижка, то она не могла не приобрести психопатологических форм.

Итак, существуют ли "объективные" обстоятельства, которые подвели русских крестьян к аграрной революции? Какие факторы следует выделить в первую очередь? Стремительный рост народонаселения? Но в Европе он обернулся прогрессом индивидуализма и индустриализма. Аграрное перенаселение, вызвавшее паралич передельческой функции общины? Но оно могло создать новую социокультурную ситуацию, способную преодолеть отчуждение деревни от города. Может быть, происходило пагубное отвращение крестьян от труда? Известно, однако, что в массе своей они все еще стремились вложить в свое хозяйство любой приработок, постоянной городской жизнью в начале XX в прельщались лишь отдельные представители молодого поколения. Или следует допустить, что во всем виновато освобождение крестьян, оставившее их наедине с малознакомым внешним миром и вынудившее прибегнуть к общинной консолидации, а не индивидуалистскому дерзанию? Но и здесь не все ясно развитие вне-общинной кооперации, не говоря уже о добровольном изъятии 22% земель из общинного пользования в результате столыпинской реформы (39), свидетельствует скорее о многообразии форм приспособляемости крестьян к обстоятельствам (40).

Но реформа - это прежде всего проблема согласия во имя неблизкой цели, и только затем вопрос социальной технологии. Уговорить же общинника жить в согласии с внешним миром стало теперь почти невозможно. Вместе с тем, ситуация осажденной крепости вовсе не предполагает беспредельного единства обороняющихся. Начало внутриобщинного раскола невольно было спровоцировано Столыпиным, не обеспечившим (да и не имевшим возможности это сделать) свои реформы идеологической поддержкой крестьян, не овладевших, к тому же, опытом межсословного сотрудничества на базе местного самоуправления. Но уподоблять этот раскол классовому конфликту по городским параметрам - очевидный нонсенс община генетически запрограммирована на самосохранение путем подавления тех, кто мешает этому изнутри. Лично отдельный крестьянин, конечно, крестьянин мог использовать пришествие воли не только в общинно-уравнительном, но и в хозяйственно-индивидуалистическом смысле. Вариации могли быть различными так, существует свидетельство, что хуторяне восприняли послефевральскую свободу как гарантию закрепления надела в личную собственность (41), такие представления еще более усиливали психосоциальное напряжение в незнакомой с началами гражданственности крестьянской среде, что было чревато войной всех против всех

За шаткостью привычных причин аграрной революции уместно обратиться к факторам иного порядка Модернизаторские потуги власти, не имевшей в деревне идеологов, кроме задавленных нуждой попов, а равно и попытки земских либералов внедрить идею гражданского равенства попросту не дошли до тружеников деревни Крестьянская масса оказалась лишена иммунитета от более понятной социалистической демагогии и восприняла ее как оправдание аграрного самочинства (42) К этому можно добавить, что и учительские семинарии не могли обеспечить потребности в нужной власти переориентации низов достаточно напомнить, что в 1906 г за эсеровскую пропаганду из них были исключены будущие выдающиеся ученые П.А. Сорокин и Н.Д. Кондратьев (43), лидер энесов А.В. Пешехонов, а из полтавской духовной семинарии за украинофильскую пропаганду был удален С.В. Петлюра

Отмечая это нельзя забывать, что недовольство крестьян могло приобрести социально-замещенный характер. Для Юга России и особенно губерний черты оседлости в пореформенное время и особенно с начала XX в проявления антисемитизма были обычными. Часть крестьян реагировала заметным подъемом юдофобии (но не полонофобии!) на убийство Александра II, постепенно расплывчатые формы антисемитизма (так называемый антисемитизм без евреев) стал внедрятся в сознание крестьян Центральной России. Наиболее естественной для архаичного сознания крестьянства оказывалась та идеология, которая создавала убедительный образ врага.

Вместе с тем, полагать, что социальное недовольство крестьянства могло принять только форму революционаризма, направленного или замещенного насилия было бы ошибкой Маргинализуемые слои в России издавна практиковали иные - эскапистские - формы неприятия действительности Имеется в виду сектантство По некоторым данным (вероятно преувеличенным) в начале XX в было не менее 5 млн членов различных сект Вместе со старообрядцами их число составляло около 35 млн человек Говоря об особенностях народной религиозной утопии в конце XIX - начале XX в, следует выделить несколько характерных моментов секты лавинообразно множились как реакция нате или иные "неправые" действия власти, среди них увеличивался удельный вес организаций хлыстовствующего типа, т е тоталитарных сект со своими доморощенными "пророками", для многих из них представление о бесовском характере существующей власти становилось базисной идеологемой. В любом случае происходила маргинализация и радикализация части наиболее консервативных социальных слоев, причем в весьма неожиданных и причудливых, "неевропейских" формах

Показательно, что для всех сектантов чрезвычайно остро стоял вопрос о собственности Обычно он решался ими не в индивидуалистическом и не в квазиобщинном, а в примитивно-коммунистическом духе Известно, что в Европе подобные утопии предшествовали Реформации. Здесь альтернатива-индивидуальный труд или патерналистская государственность - решалась в пользу первого. В России чаще происходило с точностью до наоборот. В любом случае налицо была попытка найти "свой" путь в лабиринтах слишком своеобразной проблемы.

Что касается "обычной" православной деревни, то здесь настоящим бельмом на глазу крестьянина становилось помещичье землевладение. Психосоциальные последствия аграрного перенаселения оборачивались против "бар", несмотря на то, что последние составляли в целом вырождающийся, т е неагрессивный социальный слой. Кстати сказать, продовольственный вопрос в целом по стране давно решался не за счет латифундистов (44). Правда, во время войны наметился относительный (на фоне натурализации крестьянского производства) рост товарности помещичьих хозяйств. Но он происходил главным образом за счет кормовых культур, тогда как крестьяне вынуждены были поддерживать уровень товарности за счет продовольственных культур (45). Ситуация с продовольствием в стране становилась все более сложной и запутанной (46).

Усиление вмешательства государства в аграрно-продовольственную сферу нарушило даже тот относительный баланс взаимопонимания общинников и частников, который существовал. Достаточно сказать, что только с октября 1915 г по февраль 1916 г правительство 50-60 раз прибегало к карательным реквизициям зерна с понижением им же установленных твердых цен (47). Понятно, что речь шла о крупных частновладельческих хозяйствах, ясно, что "воспитательное" значение этой меры было невелико, но зато крестьяне могли поверить, что власть способна круто обойтись с их исконными врагами. Примечателен еще один момент крестьяне Юга России ожидали, что правительство, воюющее с "германцами", непременно отдаст им земли немецких колонистов.

Получается, что общинники, самый многочисленный и наименее самодеятельный слой населения, психологически разлагался по всем возможным линиям помещиков тихо, но все основательней ненавидели за безделье и никчемность, "кулакам", напротив, завидовали за удачливость, хотя их же не любили за расчетливость и "мироедство", государство вызывало все менее опасливое и все более растущее раздражение, на власть, как идеал, все больше надеялись. В любом случае, предполагалось, что кто-то обязан решить все на началах мирской, и только такой справедливости.

В совокупности это означало, что вектор недовольства самого беспомощного социального слоя скорее всего направится в сторону ближайших "баловней судьбы" - помещиков и хуторян. Идея справедливости (в общинном ее понимании) объективно оказалась противопоставлена рациональным (в буржуазном смысле) основам хозяйствования.

Народ по праву считал, что война - это та крайняя ситуация, когда власть обязана показать свою силу и возможности уметь справиться с врагом внешним, подавить внутреннего и при этом еще накормить. Правителям полагалось все предвидеть, все организовать, да еще и реабилитировать себя за былые прегрешения. Известно, между тем, что в ходе войны единого детального плана снабжения армии выработано не было (48). Между тем, параллельное существование государственных, общественных и кооперативных заготовительных органов в условиях запутанной ситуации с экспортом (из-за закрытия черноморских проливов массу хлеба для союзников из производящих губерний Юга России пытались перебросить во Францию - через Архангельск!), неясность с "твердыми" хлебными ценами, вызвавшими спекуляцию, "губернаторские войны" из-за вывоза продовольствия, прогрессирующий паралич транспортной системы, преувеличенное представление о масштабах хлебных запасов (49) и возможностях маневрирования ими - все это могло породить поистине неразрешимую управленческим путем продовольственную проблему со всеми вытекающими отсюда последствиями стихийной растащиловки. В 1917 г рядом с голодными городами на железнодорожных узлах и складах могли залеживаться невостребованные и ставшие "ничейными" запасы продовольствия.

Первая мировая война повсеместно была отмечена массовыми проявлениями солдатского бунтарства (50). Русская армия, состоявшая в основном из бывших крестьян, острее всего реагировала на нехватку продовольствия, хотя по ту сторону линии фронта питание солдат было хуже Русский солдат никак не мог поверить, что власть может оставить его голодным в окопах. Понимание специфики армейского бунтарства в России связано с осмыслением психологии превращения "человека земли" в "человека с ружьем". С какими чувствами шли крестьяне на войну?

Для крестьянина уход в армию означал, что он становился человеком, несущим "государеву службу". Свою участь он воспринимал как фатум, а не гражданскую обязанность (51). Воинский долг психологически приближал его к власти, следовало уважать самый процесс перехода его в это возвышающее качество. Призывник долго и демонстративно "гулял" на глазах у "понимающей" общины. Это был целый ритуал. Когда в июле 1914 г последовала торопливая мобилизация, да еще с запретом спиртного, новобранцы взбунтовались (52). Но "озорство" заканчивалось, как только рекруты получали обмундирование. Будь последнее добротным, а питание обильным (как и было первое время), солдат исправно нес бы тяготы войны, тем более, что природной стойкости ему было не занимать.

Вместе с тем, вчерашние крестьяне не переносили муштры, зубрежки уставов, порой принимавшей издевательские над здравым смыслом формы (53), сложной системы титулования и "зряшной" (рытье окопов, строительство блиндажей и т. п.) работы Крестьянин по своей природе всегда узкий, "заторможенный" прагматик, антиподом "пустого" действия для него становится безделье. Не случайно в послефевральском разложении армии наиболее впечатляет ненависть к офицерским погонам, различного рода нарядам по службе, а также плебейски-вызывающее поведение. По мнению некоторых исследователей, издавна солдаты острее всего реагировали на плохое питание "Царь не давал приказа морить нас голодом" (54) Шокировало и то, что служба отстраняла их от гражданской жизни противоестественными, как им казалось, запретами. Хуже всех приходилось "инородцам", многие из которых едва понимали по-русски. Статус 'за щитника Родины и престола" оказывался на деле унизительным, не случайно некоторые солдаты восприняли свободу как возможность "погулять" в городе "как все" (55).

Безусловно солдат мог любить офицеров, проявляй они "отеческую' заботу о нем. Но сами офицеры перед войной были задавлены бытовыми проблемами "Офицеры бегут (из армии – В.Б.), недавно была созвана комиссия для борьбы с пьянством, растет число самоубийств, - свидетельствовал современник - А если нет подъема духа в офицере, то что же может быть в солдатах?" (56). Безусловно, кое-где элементы патерналистской идиллии во взаимоотношениях офицеров и солдат имели место - по крайней мере в артиллерии (57). Но это, скорее всего, исключения, к тому же гипертрофированные эмигрантской ностальгией мемуаристов. К началу войны реформа в армии завершена не была, отношения офицеров и нижних чинов мало изменились со времен купринского "Поединка". Отношения в армейской среде оказалась куда более архаичными, чем в обществе в целом.

Заигрывание с нижними чинами считалось предосудительным (58), обычно офицеры смотрели на них как на "серую скотинку". Командиров можно было бы уважать за профессионализм и отвагу. На деле, солдаты часто замечали в них паническую боязнь высшего начальства, нерешительность, казнокрадство, пьянство, шкурничество и карьеризм (59). Даже кадровые офицеры, число которых неумолимо таяло, прямо или косвенно развращали солдат своим поведением (60). Что касается офицеров военного времени из числа интеллигентов, что через него в армейскую среду хлынули и вовсе вредные для нее повадки и настроения. Вероятно, через них солдаты узнавали о "предательстве" в верхах. В конце 1916 г по стол и це ходили слухи о том, что на Северном фронте солдаты нескольких полков отказались идти в наступление, так как подозревали, что преданы правительственными "изменниками" (61).

Чем отличался русский солдат от навязанных ему противников?

В литературе военных лет - естественно отмеченной патриотически-пропагандистским налетом - постоянно подчеркивается, что русский солдат проявлял редкостную доброжелательность по отношению к пленным. Можно согласиться с подобными свидетельствами, учитывая, что в России, в отличие от Германии, шовинистическая пропаганда до Первой мировой войны не велась Но вопрос в другом а возымела бы она успех среди крестьян вообще? Сомнительно В России шовинизм обычно связывался с посягательством дурных сограждан на свою идеально воображаемую власть, в Германии, напротив, он стал частью активного формирования нации, которому якобы препятствовали по преимуществу внешние обстоятельства.

В этих условиях морально-психологическая подготовка солдат в России была поставлена неважно Особых семинарий для подготовки военных священников в России не существовало Правда, армейские батюшки материально обеспечивались намного лучше, чем их приходские коллеги (62), что и обеспечивало приток в армию наиболее энергичных выпускников семинарий Но офицеры, как правило, не отягощенные избыточной религиозностью, относились к "божьему воинству" высокомерно и не без иронии, что, разумеется, замечалось солдатами В годы войны в армии походных церквей не хватало, службы проводились формально, проповеди были редким явлением, не говоря уже о индивидуальной работе с паствой Правда, накануне революции появились некоторые нововведения, но они уже не могли кардинально изменить ситуацию (63).

В любом случае, объяснения "высших" целей войны солдат ни от офицера, ни от священника не получал. Духовные пастыри иной раз признавали, что вера в технику и прогресс стала заслонять веру в Бога. Бывшим крестьянам, поневоле пришлось уверовать во всемогущество убивающего прогресса.

Бывшие крестьяне могли неплохо воевать, если армия наступала, а им перепадало кое-что из трофеев. Позиционной войны они не любили. Солдаты охотнее шли в атаку, узнав, что у противника полны фляжки спиртным. В дальнейшем стремление "зашибить дрозда" (напиться до потери сознания) для многих приобрело навязчиво-патологический характер. Случаи когда после захвата спиртных заводов десятки солдат напивались до смерти, становились широко известны (64).

Наряду с этим, крайне негативно влияли на солдат казаки. Если офицеры невольно прививали нижним чинам привычку к пьянству и безделью, то казаки - к разбою (65). Военная этика казачества восходит к средневековью - тогда оборотной стороной доблести было мародерство, в любом случае русский человек знал только два поведенческих стереотипа - холопский и казачий. Те же казаки научили бывших крестьян погромам еврейского, т.е. беззащитного и "чужого" населения.

В качестве так называемых объективных показателей предреволюционного разложения армии принято называть массовые сдачи в плен, самострелы и дезертирство. Но наиболее известный случай массового добровольного пленения связан с отступлением (точнее, почти бегством) русских армий из Галиции в 1915 г. Солдаты оказались тогда психологически не подготовлены к оборонительным действиям против неприятеля, в полном смысле засыпающего их крупнокалиберными снарядами. Беспомощность собственной маломощной артиллерии из-за нехватки боеприпасов они восприняли как предательство своих военных властей, бросивших их на произвол судьбы. К этому добавилось изумление перед тем, что громадные запасы амуниции и снаряжения при отступлении сжигались, а высшие командиры и интенданты ухитрялись загружать для себя составы дорогой "реквизированной" мебелью. При анализе поведения солдат уместно исходить из того, что успешнее всего превратить их в одуревшее и озлобленное человеческое стадо могло представление об "измене" командиров Переломный момент наступил к 1916 г. Именно а начале этого года цензоры констатировали резкий рост антивоенных настроений в солдатской массе, желание мира во что бы то ни стало (66). По иронии судьбы, именно в начале 1916 г правительством были приняты решения о привлечении на военную службу студентов, а затем и лиц, осужденных за уголовные преступления и даже политически неблагонадежных.

Тем не менее основная масса бывших крестьян по инерции продолжала покорно нести службу. С побудительными причинами к дезертирству далеко не все ясно Число оставивших фронт солдат к началу 1917 г оценивалось в пределах от 1 до 2 млн Мотивация ухода "в бега" не прояснены. Вместе с тем из документов видно, что чаще бежали от следствия и суда поляки и представители прибалтийских народов, меньше всего мусульмане (67). Понятно, что это лишь малая - уголовная - часть дезертирства. Но заметно, что им была отмечена наиболее "образованная" часть солдатской массы. Если допустить, что среди потерь русской армии в первые месяцы войны графа "пропавшие без вести" скрывала определенный процент дезертиров и перебежчиков, то получится, что в этом отношении самое неблагополучное положение было у католиков (поляков) и иудеев, самое благоприятное - у мусульман (68). Это подтверждается другими источниками (69).

В любом случае, характерные симптомы развала империи по этническим параметрам дали себя знать в армии задолго до 1917 г.

Какой процент составляли дезертиры от общего числа "отлучившихся", возможен ли был точный учет таковых вообще, скольких самовольщиков покрывали командиры, сказать невозможно. На основании других источников можно предположить, что "стихийно", т.е. по пьянке, обычно вдвоем, смывались, как правило, земляки-крестьяне, решившие скорее гульнуть, чем заняться спасением собственной шкуры. В любом случае дезертирство и в 1917 г не приобрело ни осознанного антивоенного или пацифистского характера, ни явственного отпечатка трусости. Люди стремились к "воле" - пусть ценой неизбежного наказания (70).

Сколь-либо точной и убедительной статистики членовредительства в русской армии нет, да и сравнить ее было бы не с чем - архивы воевавших стран не спешат приоткрывать тайны слабостей, связанных с особенностями национальной психологии. Таким образом, говорить о какой-то специфической форме атрофии чувства по-своему понимаемого долга на основании многочисленных слухов о самострелах не приходится. По крайней мере до 1917 г армия еще могла воевать

Чрезвычайно плохо, однако, обстояло дело с пополнением запасные батальоны были непомерно раздуты (до нескольких тыс человек), для обучения не хватало офицеров, не говоря уже о духовных пастырях "Недостаточность наличных духовных сил для воспитания в запасных батальонах особенно ощутилась во второй половине 1916 г, - свидетельствовал протопресвитер Г. Щавельский, полагавший, что в этих условиях ощутимо проявила себя сектантская и вражеская пропаганда (71) Дело было, разумеется, не в чьих-то происках Войне, целей которой солдатам никто вразумительно объяснить не мог, не видно было конца. Это усиливало напряжение в армейской среде, чреватое бунтом При определенных условиях он мог приобрести гигантские масштабы и невиданную разрушительную силу.

Начало XX в было отмечено невиданным ускорением глобализации человечества под влиянием ранее малоощутимых факторов всепроникающего воздействия неуправляемого индустриализма, скачкообразного роста народонаселения, становления гражданских обществ. Эти факторы вступили в противоречие с людской психологией, что могло проявить себя либо в виде тупого консервативного сопротивления, либо в форме одержимости социальными утопиями. Хорошо улавливая подобную альтернативу, исследователи, вместе с тем, с трудом допускают, что социальная заскорузлость могла явиться миру под покровом новейших социально-освободительных доктрин. Если учесть, что в это же время происходило утверждение национального эгоизма, то очевидно, что этнический фактор рано или поздно должен был пересечься с идеей классовой борьбы. Социализм вступал в масштабное взаимодействие с коллективным бессознательным Всеобщая борьба за ресурсы, в ходе которой противоборствующие стороны стремились не столько захватить для освоения, как не оставить "чужим", составила психосоциальную природу мировой войны. Это рано или поздно должно было захватить массы на бытовом уровне.

Первая мировая война велась под лозунгом "свободы малых наций" для Антанты он был дополнительным орудием разрушения полиэтничных Австро-Венгрии и Турции, для Четверного союза - Британской, Французской и Российской империй Россия с запозданием прибегла к этому обоюдоострому оружию, наряду с панславистской пропагандой самодержавие решилось на формирование латышских, армянских, югославянских и некоторых других частей, шла подготовка к созданию вооруженных сил из поляков Империя использовала тех "этнических солдат", чей предполагаемый одно сторонний шовинизм вроде бы не угрожал ее целостности. Вместе с тем, полагать, что национальный вопрос уже достиг взрывоопасных форм было бы ошибкой. Не обернись мировая война чередой поражений для Российской империи, не исключено, что он мог быть постепенно (отнюдь не бесконфликтно) сойти на нет.

Война, как известно, возникла из противостояния империй разных типов - "индустриально-колониальных" с демократической метрополией (Великобритания, Франция), "традиционных" (Австро-Венгрия, Турция, Россия) и "переходных" (Германия, пытавшаяся использовать инерцию запоздавшего объединительного процесса для прыжка в новейший империализм) Сущностным итогом войны стало не то, что победила Антанта, а то, что проиграли "традиционные" империи, независимо от блоковой принадлежности Россия оказалась в их числе

Осуществляя подготовку к войне, державы Антанты не случайно заговорили об угнетении славян Австро-Венгрией, поляков - Германией, армян - Турцией Еще в 1911 г был создан так называемый "Союз национальностей" из либеральных деятелей франкофильской ориентации (72) По аналогичному рецепту в Германии в 1916 г была сколочена "Лига народов России", деятели которой заявляли, что поражение России послужит интересам угнетенных ею народов и сыграет на пользу всему человечеству (73) С начала августа 1914 г Вена, а затем Берлин начали тайно финансировать сепаратистский Союз Вызволения Украины, деятельность которого, впрочем, успеха не имела (74) Объективно, устремления СВУсов падали с большевистским лозунгом поражения "своего" правительства, хотя Ленин искренне отвергал любые формы сотрудничества с "буржуазны ми националистами"

Царизм, со своей стороны, обнаружил непривычную изобретательность, адресуясь к "братьям-славянам". Появившееся 1 августа 1914 г воззвание верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича к полякам напоминало, что "не заржавел меч, разивший врага при Грюнвальде", и обещало восстановление единой Польши под скипетром русского царя. Вскоре последовало обращение к населению Австро-Венгрии, распространяемое на 9 языках - также панславистское по духу 4 декабря 1914 г Николай II принял депутацию чехословаков-монархистов и одобрил их предложение о формировании на территории России чехословацкого войска (75).

Самодержавие колебалось между опасениями сепаратизма и искушением использовать местных националистов в военных интересах. Между тем, вопреки опасениям бюрократов, политические представители всех народов России - от антинемецки настроенных латышей до симпатизирующих турецким единоверцам мусульман - заявили о поддержке самодержавия во имя общей победы. Разумеется, они не забывали о возможности награды за лояльность Связей с малочисленными заграничными эмигрантскими группами сепаратистов, вроде Союза Вызволения Украины [масштабы деятельности которого преувеличивались контрразведкой и прессой (76)], лидеры будущих национальных движений не имели.

Все народы склонны поддерживать "свои" империи (77). Вопреки ожиданиям, "традиционные" империи оказались устойчивы к окраинному сепаратизму - это касается даже Австро-Венгрии (78).

Если обратиться к Финляндии - протестантской, хозяйственно-развитой и "классово-антагонистичной" автономии в составе Российской империи - то и здесь обнаружатся моменты, трудно объяснимые с позиций презумпции отделенчества Деятельность так называемых активистов (сторонников вооруженной борьбы за независимость) отнюдь не развивалась по нарастающей Если активисты в годы Первой мировой войны занялись (впрочем, без особого успеха) подготовкой на германской территории егерского батальона для действий против России (79), то национал-либералы организовали отправку в русскую армию 300 финнов-добровольцев (80), а в начале 1915 г с неподдельным восторгом приветствовали у себя Николая II. В 1917 г на отделении от России стали настаивать вовсе не финские национал-либералы, а социал-демократы (партия парламентарного типа). Именно последние, не принимавшие насилия, как средства политической борьбы, оказались позднее перед лицом кровавой гражданской войны среди своих - буржуазных и пролетарских – сограждан.

Понятно, что действия местных националистов всегда хочется связать с показной и корыстной лояльностью. Между тем, материалы жандармских расследований доносов царским властям, относящихся к 1915 г, показывают, что со стороны добропорядочных финнов и шведов верно-подданничество носило либо искренний характер, либо использовалось в видах сведения счетов со своими же соотечественниками. Случаи намеренной дезориентации сыска были редки (81). К имперской иерархии привыкают, если она не мешает жить по-своему. А между тем социальное положение граждан Великого княжества Финляндского во время войны ухудшилось под влиянием двух хозяйственных факторов падение курса рубля по отношению к финской марке (понятно, что имперское правительство всякий раз стремилась навязать финнам выгодный ему курс обмена), перебоями с поставками продовольствия из России. В конечном счете, именно ухудшение хозяйственного положение довело финское общество до раскола и гражданской войны

О "выдающейся" роли евреев в "красной смуте" написано такое количество литературы, что забыть об этом сюжете - значит навлечь на себя соответствующие подозрения. В принципе империи веротерпимы, но каждая из них - формально и неформально - иерархична в этно-конфессиональном отношении. В критические моменты властям важно указать и на внутреннего врага. Как результат, кто-то в империи наиболее остро ощутит свою гонимость, кто-то в порядке внутреннего замещения неосознанного приступа ущемленности станет активнее выискивать "стоящих ниже".

В данном случае нет смысла в тысячный раз вспоминать о погромах и деле Бейлиса. Люди гетто были наименее удобны для идеократии и патернализма. Отсюда образ еврея-банкира, умноженный народным непониманием человека-некрестьянина. Между тем, по официальным данным среднегодовой доход еврейского ремесленника в 1900 г составлял 150-300 руб против дохода крестьянина в 400-500 руб., а 19% евреев оказывались в положении пауперов, существующих за счет благотворительности своих соплеменников (82) Исторически евреи лишились земледельческой традиции, зато приобрели торговую Самодержавие сдерживало местечковое население в черте оседлости из опасений негативных последствий вторжения рыночных отношений в сферу "моральной экономики". В ходе войны беженцы хлынули в Центральную Россию, в армии были запущены слухи об актах "предательства" и саботажа евреев в приграничной полосе, командованием издан ряд приказов антисемитского свойства, дело дошло до массовых департаций евреев и взятии заложников из их числа (83). Как результат, последовали совершенно дикие случаи еврейских погромов, виновниками которых были преимущественно казаки (84). Этнофобское развращение населения империи шло через армию.

На другом конце империи в годы войны произошло по-своему показательное событие: восстание в Средней Азии и Казахстане. Полагать, что за отдаленностью и экзотичностью оно не имело отношения к революции было бы наивностью: предкризисные слабости империи обнаруживаются на ее периферии, они могут моделировать социальную направленность будущего насилия. Восстание принято именовать либо антирусским, либо национально-освободительным. На деле это был стихийный бунт, бездумно спровоцированный петроградской бюрократией. В начале июля 1916 г., в разгар полевых работ, во время мусульманского поста, в обход действующего законодательства был обнародован указ о мобилизации инородческого населения (не призывавшегося никогда ранее на военную службу) в возрасте от 19 до 43 лет на так называемые тыловые работы, что было понято туземцами как рытье окопов для русских солдат под прицелом неприятеля. Это означало, что семьи "тыловиков" будут обречены на голод уже в текущем году.

Началась вакханалия мздоимства, связанная с попытками и без того обескровленного различными "патриотическими" поборами населения "откупиться"; последовали конфликты бедняков с чиновниками из туземцев, "бабьи бунты" (применительно к мусульманской среде это означало, что ситуация раскалилась до предела), наконец, поднялась волна избиения русских чиновников, а затем и европейского населения вообще. А.Ф.Керенский, в составе думской делегации посетивший знакомый ему Туркестан в августе 1916 г., в декабре того же года в закрытом заседании Государственной думы постарался обвинить во всем столичную администрацию и карательные команды, расправившиеся с восставшими с нерассуждающей жестокостью. По его мнению, отношения местного и пришлого населения до этого времени были едва ли не идиллическими, несмотря на провокации полиции, пытавшейся найти доказательства панисламистской пропаганды (85).

Действительность была куда более драматичной. В разрастании ожесточения были повинны в первую очередь европейские крестьяне-переселенцы. "Русское население уезда состоит из отбросов внутренней России, ведущих хищническое полевое хозяйство, до войны сильно пьянствовало..., - докладывал один из достаточно высоких военно-колониальных чинов. - Относясь презрительно к киргизам (казахам - В.Б), оно постоянными обманами, эксплуатацией киргизского труда... не может вызвать доброго доверчивого отношения со стороны мусульман." (86). Такое мнение подтверждается заявлениями представителей местного населения о том, что "крестьяне объявили нас бунтовщиками с целью... оправдать свои зверские убийства... и... захватить наш земельный надел" (87). Позднее либеральные чиновники Временного правительства признали, что в происшедших жестокостях были повинны, прежде всего, русские переселенцы (88). Вирусы этнофобского развращения русского населения, которыми в наибольшей степени оказались заражены недавние переселенцы, шли, однако, скорее от местных властей - как европейских, так и туземных - коррумпированных до последней степени (89).

Дата добавления: 2015-09-04