Глава 12. «Потери и приобретения».

(два месяца спустя)

— Я просто пытаюсь понять вашу позицию, мисс Бредфорд.

Мистер Руни, преуспевающий адвокат, закаленный в битвах по разделу имущества, лениво крутил в пальцах ручку и смотрел на Джейн из-за стекол очков в модной оправе.

— Мою позицию я излагаю вам уже месяц. Это услуги адвоката или психолога?

— Моя дорогая мисс, любой нормальный адвокат обязан быть психологом. Я не выиграл бы ни одного процесса в своей практике, если бы не понимал, что движет моими клиентами. В вашем случае это затруднительно. Во всяком случае, с моральной стороны.

Дьявол бы побрал их моральную сторону! Джейн едва сдерживалась, чтобы не послать этого самодовольного урода. И послала бы, если б не понимала, что такая реакция последует от любого другого адвоката. Они уже допекли её этими взглядами, полными молчаливого осуждения — надо же какая сука, затеять раздел имущества с родным отцом, прикованным к инвалидной коляске! И самое противное во всей этой ситуации — она не могла никому из этих задниц рассказать об истинных причинах своего решения! Приходилось признавать, что папочка был прав. Она в очередной раз заварила кашу, над которой потеряла контроль. И это варево нагло лезло из котла.

«— Ты дура, Дженни, — сначала они с папочкой орали друг на друга до посинения, а потом он замолчал и заговорил на удивление спокойно. — Но даже будучи дурой, ты прекрасно понимаешь, что лезешь с голой задницей в клетку с голодными львами. Они сожрут тебя и выплюнут косточки.

— И тебя, папочка. Почему бы не признаться, что ты боишься за собственную шкуру?

Он удивленно посмотрел на нее и затем расхохотался словно гиена:

— Не надейся. Мне-то как раз ничего не угрожает. Я влез в это дело уже слишком давно. И знал слишком много. На моей репутации нет ни единого пятна. А ты засунула себя в глубокую задницу. Сходи в полицию и настучи, что я поставляю неким плохим парням наемников. Можешь даже показать то, что ты, как последняя сука, украла из моей комнаты. Ты даже не выйдешь из участка, дорогая. Совершенно очевидно, что громкого судебного процесса не будет и ты не прославишься на всю страну, как смелая девочка, борющаяся с преступностью. Те, кому ты успеешь попасться на глаза, навсегда запомнят, как выглядит самая большая дура на свете. А теперь просто подумай, Дженни. Ты затеяла бучу, и что в итоге? Лады, ты добилась своего. Твой придурок выгнал Марка. Место в койке свободно. А что ты с этого поимела? Насколько я понимаю, он с тобой все равно не спит.

— Заткнись! — она помнила, что закричала на отца именно за неудобную, режущую уши правду.

— А почему? — он просто убивал Джейн своим спокойным голосом. — Я соврал? Это не так? Ну ладно, ты выставишь себя бессердечной сукой, разделишь со мной имущество, и я перееду от милого родного очага, навсегда избавив тебя от своего присутствия. А дальше что? Какая тебе в этом выгода?

— А тебе не приходило в голову, что я просто не могу больше жить под одной крышей с таким лживым сукиным сыном? Что я терпела тебя, когда думала, что ты пропадешь без меня, что о тебе надо заботиться! А теперь я больше не буду мучиться угрызениями совести по этому поводу! Потому что у тебя хватит денег! Так что нанимай себе сиделок, покупай жилье и проваливай из моей квартиры!

— И кто из нас кому лжет, Дженни? Разве раньше ты не знала, или не догадывалась, кто я и чем занимаюсь? Но не помню, чтобы тебе это мешало жить. Или ты полагала, что это благотворительная деятельность? Или тебе было совершенно накласть на мои грязные руки, пока это не касалось тебя лично?

— Можешь говорить что угодно! Нанимай агента и ищи жилье. Пока ты не уберешься из моего дома, я буду жить у Оливера! И чтобы ты не говорил, я смогу…

Его смех был похож на лай. Дьявол, папочка смотрел на неё едва ли не с сочувствием.

— Это иллюзии, Дженни. Твои тупые иллюзии. Ты всеми силами хочешь залезть в постель парня, который всю свою сознательную жизнь прожил с мужчиной. С одним мужчиной. Которого этот мужчина трахал, как хотел, и которому это очень нравилось. Даже слишком нравилось, если учесть, где он в результате оказался. К парню, который сидел на инъекциях крепкого мужского секса, как наркоман на игле. Так бывает только в кино, Дженни. В глупых сопливых мелодрамах.

— Это не твое дело! — Джейн почувствовала, что краснеет. Чертов сукин сын дергал за самые болезненные, самые чувствительные струны. Соло на нервах, Дженни. Веселая зажигательная джига на оголенных нервах.

— Да. Теперь не моё. Мы поделим имущество, я уеду, а ты потратишь годы, чтобы понять, что я прав. Что рано или поздно мальчик вернется к своей большой любви, если теперь найдет и место все еще будет вакантно. Поступай, как знаешь. Только не наделай глупостей, Дженни. Выброси из своей головы ту книжку и того мистера с фотографии. Забудь об этом. Лучше быть всеми презираемой бессердечной стервой, чем такой же стервой, только мертвой. Я даю тебе этот совет, потому что, какой бы ты не была, но ты моя дочь.

— Сейчас я зарыдаю от умиления!

— Просто не делай глупостей».

По большому счету папочка был прав, хотела Джейн признавать это или нет. Все пошло не так, валилось из рук, как у человека, сделавшего работу, отнявшую все силы, а потом впавшего в состояние крайней степени усталости. Она пошла на раздел имущества, столкнувшись с такими трудностями, о каких даже не подозревала. Невозможность раскрыть карты поставила её в двусмысленное положение. Джейн тошнило от осуждающих взглядов адвоката, от презрительной гримасы доктора Мартина, от брезгливого отношения социальной службы, без визы которой она не могла выселить отца из дома.

«— Мисс Бредфорд, мы не можем поместить вашего отца в наше учреждение без его на то согласия. Мистер Бредфорд психически здоров, и ни о каком принуждении не может быть и речи.

— Но он не может себя обслуживать.

— Тогда наймите сиделку. Насколько нам известно, ваше материальное положение позволяет это сделать. Конечно, если вы психически нездоровы, или…

— Мисс Бредфорд, вы понимаете, что при разделе имущества мы должны учитывать расходы на содержание вашего отца, медицинскую страховку и так далее. Боюсь, что большая часть вашего имущества достанется ему.

— Мне все равно! Вы можете понять, что я не могу больше поддерживать отношения с этим человеком!

— Я могу порекомендовать вам отличного психиатра, мисс Бредфорд. Возможно, вам нужна помощь.

— Мне не нужна помощь! Я просто хочу…

— Это бывает. Порой нам кажется, что жизнь с родителями невыносима, что они усложняют нам жизнь. Что мы устаем от…

Сука. Сука. Бессердечная сука. Избавляется от родного отца. Делит деньги со своим отцом. Выкидывает за порог беспомощного инвалида. Хорошенькое долбанное дело. Они не произносили этих слов вслух, но Джейн чувствовала их. Видела, как если бы эти слова семафорили на их лбах».

Она вышла от адвоката в состоянии, близком к бешенству. Он не собирался помогать ей, не собирался ускорить процесс. Донимал идиотскими вопросами, почему она согласна поступиться львиной долей своего имущества. В большей мере мистер Руни играл на руку папочке, нежели ей самой. И меж тем это было не самое страшное. Она пережила бы это. Если бы Лив…

Лив. Господи, а ведь она на самом деле считала, что теперь все будет хорошо. Что пройдет самое большее неделя, ну две… Прошло два месяца, но всё стало еще хуже, чем было при Мраке. Нет, Лив прекрасно понимал её. Нет, он сам предложил Джейн переселиться к нему, пока отец не найдет жилье, не окончится раздел и она не будет свободна. Ну и что? Он предложил ей всего лишь крышу над головой, как не дико это звучало. Крышу над головой в её же собственном доме. Вам не смешно, а? В пору кататься по полу и дрыгать ногами. Ничего больше. Джейн хорошо поняла это, когда увидела, как он стелет себе постель на полу. Лив не собирался с ней спать — у него просто мысли такой не возникало. Она думала, будто это пройдет. Что Лив просто не такой, чтобы в первый же день тащить её в кровать.

Да, не такой. Теперь она это понимала. Ничего не прошло. Стало только еще хуже.

Лежать с ним в одной комнате.

Смотреть среди ночи на его фигуру, сжавшуюся под одеялом, словно бабочка в коконе. На его руки, представляя, как эти руки ласкали бы её.

Видеть его губы. Вспоминать их вкус, воображать, как бы они скользили по её телу.

Слышать его беспокойное дыхание.

И как он зовет его ночами.

Марк.

Марк.

Марк.

Лив тосковал. Отчаянно, дико, по-животному. Ненавидел себя за это и ничего не мог поделать.

Ей оставалось только смириться. Но все существо Джейн, каждая клеточка её души протестовала против этого смирения. «Забудь об этом. Где бы ни был Мрак, он всегда будет стоять между вами. Разве ты не знала об этом, глупая девочка? — настойчиво шептал в голове голос, подозрительно похожий на голос отца. — Он будет здесь, в этой квартире. Будет приходить к нему во сне, будет ласкать его так, как никогда не сделаешь ты. Шептать ему на ухо те словечки, что Лив любил слушать, что заводили его, о которых ты не имеешь ни малейшего понятия. Напоминать ему о том, что было между ними, в той, другой жизни. И он будет просыпаться, хватая ртом воздух. Просыпаться с влагой на щеках, в невыносимом возбуждении, которое так непросто будет побороть. Он будет уходить на кухню, умываться холодной водой, нервно курить, вглядываясь в темноту за окном. Нет, утром, днем и вечером он будет говорить с тобой. Вы будете обсуждать что-то, ходить в бар, общаться с друзьями. Он будет улыбаться тебе, и, скорее всего, ему будет казаться, что он поступает искренне. Он будет убеждать себя, что все правильно и ты нужна ему. Что он ни о чем не жалеет. Но это будет ложь. И с каждым днем, с каждым сном, в котором он будет встречаться со своим персональным инкубом, эта забитая на задворки памяти боль будет отравлять его. Ты всерьез думаешь, что получила Оливера Вуда, с которым познакомилась год назад на пороге собственной квартиры? Нет, Дженни. Ты получила его жалкое подобие, его тень. Положи руку на сердце и скажи, что он улыбается так же, как раньше? Что нужно только немного подождать, и он забудет Мрака, счастливо успокоится с тобой? Ну, получается? И кто ты после этого? Будешь еще спорить, что ты не дура? Заткнись, папочка! Просто заткнись!»

Она тряхнула головой, пытаясь избавиться от мыслей. Вышла на улицу и закурила. Хватит чесать себе мозги, Дженни! Ты же не слабачка! Тебя этим не сломаешь. Пусть будет хреново еще месяц. Еще год, но в конце концов Лив забудет свое чудовище. Просто постарайся ускорить этот момент. Никого нельзя помнить вечно…

* * *

… Оливер сидел в тишине подсобки, прижимая к себе неотзывчивую коробку с овсяными хлопьями и устремив взгляд в пустоту. Ему уже давно пора было встать, выйти в пустой зал, поместить содержимое на полки. Ещё раз пройти мимо стеллажей; может быть, подойти к Люси и поболтать с ней, пользуясь отсутствием управляющего и относительной свободой ночной смены. Он попросился в ночную смену сам. Если бы его спросили, зачем он это сделал, Лив, скорее всего, еще раз произнес бы заученную версию о том, что для него играет роль лишняя пара фунтов. Конечно, все это понимали. Оливер уже пережил подколы шутников, бесконечные поздравления с тем, что они с Джейн наконец-то решили жить вместе. Шутки, неизбежные вопросы, не пора ли начинать готовиться к свадьбе. Шепот за спиной, каким образом Вуду удалось сохранить за собой место в Sollymarket, уведя невесту работодателя. Слухи, сплетни, комментарии к знаменательному событию за кружкой пива. Постепенно все успокоились. Его больше не донимали расспросами. В ночной смене проявлялись свои очевидные плюсы. Ночью в Solly почти никто не заходил. Редкие покупатели пива и горячительного не создавали давки у стеллажей, а быстро брали товар и отчаливали в сторону кассы. Обилие народа стало угнетать его. И если бы Лив нашел силы быть честным с собой, он бы признался в причине своего страха. Сейчас, сидя среди металлического блеска пустых шкафчиков, он сказал бы, что боится толпы, потому что подсознательно скользит глазами по фигурам людей, чтобы увидеть среди тысяч лиц одно единственное. Споткнуться глазами о высокую широкоплечую фигуру.

Марк не ушел из его жизни. Он остался в памяти, глубоко под кожей, в мыслях, в ощущениях, в диком желании вычеркнуть из жизни ту проклятую ночь. Если бы кто-нибудь спросил Оливера, жалел ли он о своем поступке, он бы сказал «нет». Он бы доказывал любому спросившему, что поступил правильно и не раскаивается ни в одном своем слове. Он никогда бы не рассказал этому кому-то, как стоял в вагоне метро, за спиной высокого парня в кожаной куртке. Как жадно смотрел на гриву черных волос, рассыпавшихся по плечам, как давил в себе желание приблизиться еще на дюйм, прижаться к широкой спине, почувствовать щекой прикосновения кожи. И когда вагон качнуло, он не схватился за поручень, отдав за это секундное прикосновение стыд извинений, негодование на лице незнакомца, любопытные взгляды попутчиков. Вылетел на следующей остановке, пылая от стыда, долго сидел на скамье, впившись ногтями в ладони. Он не рассказал бы, ни за что не рассказал, как кричал внутри его отчаянный голос: «Марк! Марк! Мерлина ради! Мне так тебя не хватает!».

Этого никто не должен знать. Оливер Вуд перешел в ночную смену не потому, что ему все время казалось, что сейчас откроется входная дверь, и Марк войдет сюда. Ни на кого не глядя, подойдет к Оливеру. Скажет, что жизнь без него бессмысленна. Что он просит только об одном: «дай мне шанс, Лив! Давай начнем сначала! Давай попробуем начать!». Оливер Вуд перешел в ночную смену не потому, что до одури боялся снов. И не потому, что не хотел возвращаться в дом, который вдруг стал пустым, независимо от того, что он не был один. Не потому, что так невыносимо смотреть в глаза Джейн. Не потому, что он считал её в чем-то виноватой. В конце концов, он сам просил правды. И не её вина, что теперь он этой правдой объелся. Что она давно встала ему поперек горла. Разве Джейн Бредфорд виновата, что он не мог взять себя в руки? Что видит эти сны? Что сидит теперь один, в пустой полутемной подсобке, в обществе коробки с овсяными хлопьями? Что воспоминания, открывшие на него охоту, неожиданно нападают и рвут его душу на части. Что он старается, пытается изо всех сил, но не может укрыться от собственной памяти.

Как сейчас…

…«Я помнил эту ночь так хорошо, как если бы это было вчера. Странно, но пока Марк был рядом, мне казалось, будто она давно ушла из памяти. Эта страшная зима, последняя зима войны. Холодный, резкий ветер, рвущий стены палатки, пробирающийся сквозь завесу тепла. Лагерь Ордена, раскинувшийся неподалеку от стен Дурмстранга, горящий сотнями огней. Каждый аврор в этом замершем в предчувствии лагере хотел казаться спокойным и непоколебимым — в конце концов, мы сражались на правильной стороне. Но мне почему-то казалось, что это спокойствие напускное. Не только у моих друзей, у всех, начиная от Хмури и МакГонагалл и заканчивая молодняком, только вчера окончившими Хогвартс. Понимали, что для многих этот штурм будет последним, что они увидят в жизни. Потому как тем, кто скрывался за стенами Дурмстранга, нечего было терять. Осажденные были загнаны в ловушку, запечатаны антиаппарационным барьером, лишавшим всякого шанса на спасение. Кто бы ни остался в замке — это была их последняя ночь. Они знали об этом? Не могли не знать. Проиграв сражение на Ледяном Перевале, Волдеморт отступил сюда, прикрываемый своим элитным отрядом. «Разящий стилет» стоял насмерть и почти полностью полег на обледенелых отрогах Перевала, как верные псы, умирающие за своего хозяина. Но кое-кто выжил — теперь они находились там, за стенами, что я мог бы различить среди завывающей снежной крупки, безжалостно бьющей в лицо. Сидел среди обманчивого тепла палатки, сжав голову руками и глядя на потухающий огонь лампы.

Он был там. Мой Марк. Всю эту проклятую войну я подсознательно ждал момента, когда судьба поставит нас друг против друга. Когда в горячке боя я увижу перед собой его лицо, знакомый яростный блеск глаз, когда наша тайна вырвется наружу и я обрету свою смерть от руки Марка. Потому что сам никогда не подниму на него оружие. Даже ради спасения собственной жизни. Но за все годы войны, хотя и казалось это невероятным, мы ни разу не столкнулись лицом к лицу. Почему? Во имя чего хранил меня Мерлин от этой встречи? Той самой, что я ждал и боялся одновременно. О которой думал, пытаясь узнать после каждой битвы, был ли Марк среди убитых. Я только слышал о нем постоянно. Голова Флинта ценилась в Ордене выше иных Упивающихся, измеряющих свою службу Волдеморту не одним десятком лет. В первом десятке. Смертный приговор, вынесенный заочно. Было время, когда я честно пытался его возненавидеть. Но всякий раз, лежа без сна и глядя прямо перед собой, всякий раз, когда я пытался представить себе тех, кто пал от руки Марка, мне вспоминалось совсем иное. Я пытался вырастить в своем сердце злость и ненависть к врагу, но вместо этого щемила душу так и не изжитая любовь. И нечеловеческая тоска по утраченному.

Робкий лепесток пламени отчаянно рванулся вверх и погас, погружая палатку во тьму. Я потянулся к потухшей лампе, возвращая жизнь погибшему свету, когда неясная тень мелькнула за моей спиной. Реакция несостоявшегося вратаря «Танцующих саламандр» сделала свое дело — я резко развернулся, хватая со стола волшебную палочку, но тот, кто очутился за моей спиной, оказался быстрее. Мне потребовался миг, чтобы очутиться с врагом лицом к лицу, но острие палочки противника уже смотрело в лицо. Я помню, как сердце совершило болезненный скачок, как мелькнула в голове молния мысли, что вот так глупо встречу свой конец, застигнутый врасплох, в центре лагеря Ордена, куда по определению не мог проникнуть ни один Упивающийся. И от зеленого луча Авады меня отделяет одно мгновение, один взмах палочки. Но враг медлил. Секунды текли мимо — я не помню сейчас, как нашел в себе силы оторвать взгляд от острия, и перевести глаза на того, кто мог убить, но не убивал.

Я не видел лица, скрытого капюшоном, но сердце уже тогда сказало вещее «да», медленно и болезненно стуча в груди. Не осознавая, что делаю, по наитию, я отбросил палочку в сторону и потянулся к этой безмолвной фигуре, стащив с головы уродливый черный капюшон плаща.

— Ты… ты… — В горле пересохло, в одно мгновение мир закружился перед глазами в дьявольской свистопляске. — Ты… ты…

И я двинулся вперед, как слепой, уже не обратив внимания, как дрогнула рука Марка и оружие выпало из непослушных пальцев. Один шаг, чтобы вцепиться пальцами в холодную мантию, очутиться во власти его запаха, его дыхания. А потом ударить по широкой груди кулаком, по крепкому плечу, бить, не осознавая уже, что и зачем делаю, выплескивая на Флинта всю свою боль, всю ненависть, навсегда сросшуюся с любовью.

— Лив… — хриплый голос возник прямо над ухом, руки, что поймали меня в капкан своей силы, прижали к себе, так крепко, что перехватило дыхание.

С моих глаз словно упала пелена. Я замер, жадно всматриваясь в знакомое лицо, втискивая в память растерянный взгляд карих с прозеленью глаз, уродливый шрам, змеящийся по щеке до подбородка, полураскрытые губы, которые не забывал ни на секунду.

— Лив… — голос вернул меня к действительности. Напомнил, со всей очевидностью, что Мерлин послал эту встречу, чтобы напомнить, ради чего он хранил меня долгие годы войны. Ради этой минуты, ради последнего шанса сказать те слова, что давали жить среди этого ада, ежедневных смертей и отчаяния.

— Люблю… люблю тебя… мой… мой… люблю…

Я повторял эти слова, повторял между жадными поцелуями, которыми покрывал лицо Марка, быстро, невпопад, зная, что у меня больше никогда не будет такой возможности. Флинт хотел отстраниться, но я не отпускал его, и он сдался этой последней нежности. Это было безумие. Сумасшествие, захватившее обоих. Здесь. Сейчас, когда безопасность висела на волоске, когда в любую минуту в эту палатку могли войти орденцы. Наверное, мы оба забыли об этом?

Нет, теперь я знаю. Это ты забыл об этом, Вуд. Не Марк, а ты потерял голову от тоски и страсти, забыв не только о собственной жизни, но и о его. Застань нас тогда орденцы, меня бы не убили. Никто ведь ничего не знал, верно? Подумали, что он напал на меня, а я оказывал яростное сопротивление. Это его распяли бы здесь, на моих глазах. Но я ведь не думал об этом? Потому что животное желание очутиться в его объятиях, чувствовать силу его рук, было во мне сильнее инстинктов самосохранения. Я бездумно рисковал его жизнью, потому что мои чувства казались тогда самой важной вещью на свете. А разве когда-то я был другим? Это я еще в школе орал на свою команду, бился головой об стену раздевалки и бегал топиться после каждого неудавшегося матча. Мои чувства, мои желания. И совсем недавно именно я осмеливался упрекать Марка в эгоизме?

— Лив! Мерлина ради, не мучай ты меня!

Марк очнулся первым. Схватил меня за руки, попытался остановить, оторвать от себя. А я не отпускал — сполз на колени, прижавшись лицом к его ногам.

— Я люблю тебя. Всегда тебя любил.

Тянул его настойчиво вниз, к себе. Сколько мы простояли так, на коленях, прижавшись друг к другу всем телом? Сколько драгоценных секунд замирало дыхание, чувствуя, как ласкали волосы сильные пальцы.

— Я еще увижу тебя?

— Нет, Олли. Ты же знаешь… — голос Марка сорвался, запутался в волосах, где-то рядом со щекой. — Ты знаешь…

— Я не потеряю тебя, не потеряю….

— Лив!!! Что ты делаешь? Я грязный, я…

— Пусть. Пусть.

Пусть. Мы очутились на полу. В темноте палатки, потому что лампа опять погасла. Я ломал ногти о застежку твоего плаща, расстегивал пуговицы, в поспешном, неутолимом желании коснуться обнаженной кожи. Осыпал поцелуями твое тело, повторял губами каждый его изгиб, каждую черточку, словно боялся что-то пропустить, но мне было мало, мало, мало. А ты не прерывал меня. Стискивал руки, прижимая к себе. Тебя выдавало дыхание. Твое тело выдавало тебя. Ты хотел остановить меня, но не мог. И в какой-то момент мое отчаянное желание, мои безумные ласки победили твой разум. Ты перевернул меня на спину, и я почувствовал вожделенную тяжесть твоего тела. Получал то, чего так хотел, о чем грезил долгими одинокими ночами — в занесенной снегом темной палатке, на холодном полу. Я не видел тебя, но зрение было не нужно. Я чувствовал тебя так остро, как никогда раньше. Может быть, потому, что у нас не было возможности и времени на осторожность и ласки. И я давил в себе крик, вцепившись зубами в запястье, жадно вслушиваясь в твои приглушенные стоны. Я тогда еще сознавал, что это не вовремя, глупо. Отчаянная, безумная любовь, что мы пытались успеть подарить друг другу, не могла насытить нас. Оставляла в глубине души неприятный осадок чего-то незавершенного. Даже когда я не смог сдержать вскрик, когда сладкая судорога накрыла меня с головой. Даже в эту минуту мне было так обидно, что на глаза наворачивались слёзы.

— Ненавижу! Ненавижу! — я повторял это слово снова и снова, а ты прижимал меня к себе, собирая губами слезы с моих щек.

— Я знаю, Олли, знаю.

— Как они могли так с нами поступить? Зачем все это? Эта война… это… мы могли бы быть вместе, всегда. Марк, мы могли бы!

— Тихо, Олли, ну? Тихо. Конечно. Мы всегда были бы рядом. Я и ты.

— Ты меня любишь, Марк? Ты всегда меня любил, верно? — я уже не кричал и не шептал — я стонал ему в лицо, сквозь слезы отчаяния, которые не мог унять.

— Всегда, — он и тогда был крепче, сильнее меня. Старался держаться… — Я всегда любил тебя, Олли.

— И будешь?

— Конечно, буду. Пока жив, пока… В общем, весь завтрашний день и…

— Не смей!

Я взвизгнул, хорошо это помню. Это даже не было страхом — тогда я испытал ужас. Животный ужас, рвущий меня на куски.

— Этого не будет! Не будет! Я не могу тебя потерять!!!

— Олли!

Я дернулся, а ты вдруг схватил мои руки в стальные захваты ладоней, прижал меня к полу, так сильно, что я не мог пошевельнуться.

— Олли! Послушай меня! Да послушай же ты!

Там было темно, но я видел твои глаза. Я помню это совершенно точно.

— Олли! Не важно, что случится завтра. Ты знаешь, что будет. У нас нет шансов! У меня их нет. Салазар Великий! Мне нужно было обойти эту палатку стороной!

— Ты не хотел меня видеть?

— Олли!!! Ты не понимаешь. Не хочешь понять. Я люблю тебя. Я люблю тебя сильнее всего, что есть в моей жизни. Но видеть тебя сейчас, любить тебя, зная, что это последний раз, что я больше никогда не дотронусь до тебя, не возьму, не скажу, не… Пойми меня наконец! Это все равно, что приказ о помиловании, который показали, а потом передумали и…

Я плакал. Он разомкнул объятия, встал с пола. Я видел, как дрожали его руки, поправляя одежду. Как он путался в пуговицах… будто насмехаясь над нами, над нашими разбитыми надеждами, в лагере вдруг стало светло, как днем. Мы оба знали, что это. Орденцы проверяли готовность к штурму, активировали артефакты стихий. По лагерю пронесся треск, будто не было войны, а был палаточный городок загулявшего карнавала. И в свете всполохов ложного фейерверка мы стояли с тобой, глядя друг другу в глаза.

— Сколько вас там?

— Сорок. Может чуть больше. Восемнадцать моих и…

— Марк!!!

Нас было почти две тысячи. Почти две тысячи против сорока магов, восемнадцать из которых были не старше меня по возрасту.

— Ты можешь еще уйти, Марк! Сейчас еще не поздно!

Я уже не кричал — эта страшное давящее чувство обреченности, в котором разум еще пытался найти лазейку. Он сделал шаг ко мне, положил руки на плечи, дотронулся губами до моего лба.

— Олли, ты же знаешь, что поздно. Куда я побегу? Брошу их всех? Как я буду жить с эти дальше? Они остались со мной до последнего. Могли уже давно разбежаться, наплевать на эти клятвы, на всю эту чушь. Думаешь, мы до сих пор остались живы, потому что преданы Лорду? Потому что мы сильнее вас? Нет. Мы живы только потому, что мы рядом. Это не наша война, Олли. Мне, тебе, моим друзьям… Мы не хотели этого. Может, и кое-кто из твоих не хотел. Но так вышло. Вы выиграли, мы проиграли. Я хочу, чтобы ты знал — что бы я ни сделал, я не горжусь этим…

— Марк!

— Послушай, не перебивай меня. О чем ты просишь? Предать их? Мона, Уорри, Нотта, Даггера? Их и так осталось очень мало. Я не сумел их сберечь. Не сумел сделать так, чтобы они жили. Если так вышло, я буду с ними. Я был дурак, может быть. Может, ты был прав тогда — мы должны были уйти еще до войны. Но теперь это уже случилось и…

— А я? А обо мне ты думаешь? — истеричный придурок Вуд не хотел ничего слушать, да? Поливал тебя слезами, вцепившись в мантию. — Как я буду жить без тебя? Что я буду делать, зная, что ты погиб, а я ничего не сделал, чтобы тебя спасти! О них ты думаешь… а обо мне, обо мне?

Он только покачал головой. Протянул руку, вытирая слезы с моих щек. Но я видел по его глазам, что Марк уже все для себя решил.

— Ты так и не понял, да, мой глупый гриффиндорец. Ты уже меня спас. Что любил все это время. Ты должен был меня ненавидеть…

— Я ненавижу тебя, Марк! Ненавижу за то, что так тебя люблю.

Ты криво улыбнулся, прижался ко мне всем телом. Как я хотел тогда растворить тебя в себе, укрыть, спрятать от неизбежного. Мерлин и Моргана! Ты был смыслом всей моей жизни!

— Марк. Я сделаю это. Я не ты, мне плевать, слышишь? Мне плевать на Орден, на друзей, на войну. Мне уже на все наплевать! Я отключу аппарацию, и вы уйдете. Заберешь своих проклятых слизеринцев, и аппарируете куда угодно! Я не могу снять всю блокаду, только ту часть, что держит Восточную башню, но ты уйдешь!

Ты странно смотрел на меня.

— Я люблю тебя, Олли. Просто всегда помни о том, что я тебя люблю. Чтобы со мной не случилось. Помни.

— Заткнись, Флинт! Обещай мне, что ты уйдешь! Обещай! Я не переживу твоей смерти!

— Олли, перестань! Послушай себя! Они узнают, я даже думать не могу, что они с тобой сделают!

— Мне плевать, плевать!

— А мне нет!

Ты впервые крикнул на меня. Встряхнул за плечи, а потом отпустил вдруг и отступил на шаг. И я тогда понял, по твоим глазам, по тому, как ты стиснул кулаки, что ты не уйдешь. Я только сейчас понимаю, что для тебя было легче погибнуть, чем сделать меня предателем. И еще я понимаю, что тогда я был готов сделать для тебя всё. На самом деле, всё что угодно.

Я окаменел тогда. Не мог двинуться с места, когда ты уходил. Стоял, безвольно опустив руки. Я не смог даже удержать тебя. Но я уже тогда знал, что всё равно сделаю это. Я спасу тебя, чего бы мне это не стоило. Я не мог допустить, чтобы ты погиб. Даже мысли такой допустить не мог. Я рискнул всем. Я всё потерял, но я спас тебя.

Ради чего?»

Он очнулся. Сидел, вперив взгляд в нарисованную беззаботную пчелу, несущую в лапках туесок с медом и улыбающуюся ему издевательской улыбкой.

«— Ну и кто ты после этого, Вуд? Импульсивный ты наш борец за жизнь магглов.

— Дело не в магглах! Он обманул меня! Обманул мое доверие!

— Да что ты! Ты любил его, когда дело обстояло куда хуже! Помнишь тот дом в Дерри? Ту бойню, что устроили «стилеты» Марка, попав в засаду? Помнишь, как тебя тошнило, потому что ты знал лично половину тех, от кого остались только куски плоти, разорванные заклятиями. Лестницы Дурмстранга, по которым ты полз, ища его. Ты шел по его следам, а эти следы были смертью, что он сеял за собой, вокруг себя. Но ты простил его. Даже это простил. Потому что любил. А теперь что?

— А теперь я повел себя, как идиот.

— Хорошо, что согласился. Может, признаешься себе, что жалеешь?

— Да, я жалею. Легче? Все довольны? Да, я жалею! Мы выжили в бойне, чтобы я потерял его сейчас.

— Признать ошибку уже полдела. Правда?

— Заткнитесь! Заткнитесь все!

— Ты мог его найти. Не просматривать эти два месяца сводки криминальной хроники, втайне от Джейн, с замиранием сердца открывая газеты, боясь найти сообщение о высоком белом мужчине со шрамом на левой щеке, погибшем в перестрелке. Догнать его в ту же ночь, перевернуть весь это город и найти. Вернуть. Сказать, что согласен уехать куда угодно, чтобы только быть с ним. А что сделал ты?

— А я ничего не сделал! Я его выгнал. Я сам его толкнул…

— Ну что, продолжай. Ты же сразу об этом подумал. Вспомнил этого лощеного аристократика, неизвестно каким чудом выжившего в стенах Дурмстранга. Марк, наверное, обрадовался, когда его увидел — он столько мучился, что остался один! Теперь им там хорошо, наверное. Нашли друг друга!

— Ты этого не знаешь.

— Знаю! — он смотрел на проклятую пчелу с ненавистью, словно видел перед собой брезгливо-насмешливую ухмылку Теодора Нотта. — Я чувствую! Я начал ощущать его присутствие, когда Джейн показал мне ту фотографию! Уверен, Марк где-то рядом с ним!

— Ну и что? Теперь-то какая разница? Кто-то теряет, кто-то находит…

— А я?

— А что ты? Ты теперь начнешь новую жизнь. У тебя есть Джейн, которой ты уже достаточно попортил кровь. Ты избавишься от воспоминаний, ты прекратишь сидеть один, уставившись на эту пчелу с коробки хлопьев. Ты больше его никогда не увидишь. И кто бы ни был виноват, но ты потерял его, Вуд. Так что поднимайся. Позвони Джейн. Всё, что тебе осталось — смириться и попробовать наладить с ней нормальные отношения».

* * *

— Привет. Устал?

Она встретила его в дверях, поцеловав в щеку и приняв из рук бумажный пакет.

— Знаешь, я почему-то очень захотел рыбы.

Он деловито всучил ей пакет, пытаясь вести себя непринужденно.

«— Марк! Подожди, ну подожди же!

— Чего ждать, хороший мой?

ХВАТИТ!!!»

— Лив?

— Что?

— Я спросила, как тебе сделать рыбу.

— Прости, я, кажется, задумался…

— Поможешь мне?

— Конечно. Только переоденусь и приму душ.

Всё в порядке. Всё в полном порядке. Я пришел домой. Я не один — Дженни ждала меня, она рада меня видеть. Сейчас я вылезу из ванной, поцелую её, мы приготовим рыбу и…

«— Так это была не рыба? Опять какая-нибудь отрава?

— Это была рыба.

— Тогда зачем ты выкинула её под воду?

— А затем, придурок, что прежде чем рыбу жарят, её вынимают из упаковки, солят, а на сковороду льют масло. Пластиком можно только отравиться и больше ничего. Его не едят, понял?

НЕТ! НЕТ! Просто в следующий раз я куплю мясо».

Возьми себя в руки, Вуд! Возьми себя в руки!

Он выключил воду, вышел на кухню в спортивных брюках, заткнув футболку за пояс.

Всё в порядке. Всё в полном порядке.

— Отлично выглядишь, Лив!

Несильный шлепок по руке. Этот тонкий, шелковый халатик шел ей. Струился по телу, разжигая желание прикоснуться к скользящему шелку. Это ведь совсем не страшно. Встать за её спиной, пробежать пальцами по спине. «Я научусь этому. Я научусь жить заново».

— Лив?

На лице Джейн отразилось удивление — Мерлин, он так давно не прикасался к ней? Даже попытки не делал?

— Что? — можно хотя бы попытаться. Просто улыбнуться ей. Взглянуть в зеленоватые глаза, прочитать в них её страх и принять желаемое за действительное.

— Ничего. Будешь вино?

— Что это? Завтрак при свечах?

— Ну, если ты настаиваешь на романтической обстановке…

«— Что брать?

— Бутылку и бокалы. А я возьму птицу. Марк, тебе тарелка нужна?»

«— Ты романтик, Лив. Неисправимый романтик».

— Можно просто позавтракать.

— Ты точно не хочешь спать?

— Точно не хочу. Сделаешь мне скотч?

— С утра? Лив!

— Разве я не имею право снять усталость?

Она улыбается. С первого взгляда кажется, что её улыбка искренняя. Что в ней нет никакого подтекста, никакой настороженности, потому что она не может понять причину его перемены к ней. Румяные кусочки форели перекочевывают на фарфоровую тарелку. Она ставит на стол стакан и, прежде чем содержимое обжигает его горло, он несколько секунд сидит, сконцентрировав взгляд на кубиках льда, плавающих среди янтарной жидкости.

Он никогда не переносил алкоголь, даже на войне, когда три четверти орденцев просыпались по утрам с тяжелого похмелья, ставшего привычкой. Но он знал, что сейчас ему это необходимо. Как оружие против демонов воспоминаний, против принужденности в разговоре с Джейн.

Они завтракали, болтали ни о чём. Джейн взяла его за руку, сидела напротив, поглаживая пальцы. Он не отнимал руки. Нужно расслабиться. Нужно поймать тот момент, когда по пальцам пробежит легкая, приятная судорога от её прикосновений. Ведь это было раньше, да? Был момент, когда он хотел прижать её к себе. Запутаться в рыжеватых волосах, ощутить её поцелуи на своих губах. И раз это было, раз он смог тогда… значит, он сможет снова. Нужно только захотеть.

— Лив?

Только не думать. Не думать о том, что делаешь. Плыть на волне инстинкта. Приподняться на стуле, потянуться к её губам. Помнишь, на пятом курсе ты думал, что влюбился в Спиннет? Помнишь, ты пригласил её на свидание?

— Лив…

— Дженни, я…

Не надо ничего говорить. Ни к чему. Чем скорее ты докажешь себе, что сможешь быть счастливым назло ему, назло им всем… Все в порядке. Все в полном порядке. Её прохладная, упругая кожа и этот запах, который всегда ему нравился. Он чувствовал, как Дженни дрожала в его руках, как скользили по его голой спине её руки, мягкие, нежные прикосновения. Он поднял её, подхватил под упругие ягодицы и понес в комнату. Джейн охватила его бедра ногами, прижалась, обнимая за шею. Он аккуратно уложил её на постель, лег рядом, не размыкая поцелуя и не открывая глаз.

— Лив… посмотри на меня…

Она перевернулась, села сверху, стянула с плеч шелк своего халатика. Он смотрел, как шелк освобождает для взгляда мягкие полусферы её груди. Дженни взяла его за руку, нежно поцеловала пальцы. В эту секунду Оливер Вуд чувствовал нечто, похожее на легкую панику. Он протянул руку, осторожно провел пальцами по малиновым соскам, похожим на маленькие вишенки. Дженни застонала, откинув назад голову. Он старался делать ей приятное, отчаянно надеясь, что её тело, такое нежное и стройное, сможет пробудить в нем желание.

Джейн опустила голову, скользнула губами по его щеке. Он почувствовал влажный язычок, ласкающий напряженное тело, мягкие поцелуи, спускающиеся все ниже, по порогам груди, по животу. Она чуть отодвинулась, скользнула теплой ладонью за пояс его брюк. Он почувствовал, как тело отреагировало на ласку, на осторожные поглаживания. Оливер закрыл глаза, чтобы не спугнуть проснувшееся возбуждение, десятым, сотым отголоском сознания понимая — то, что он пытался испытывать сейчас, не шло ни в какое сравнение с тем, что он чувствовал с Марком.

В первую секунду он ничего не понял. Она вздрогнула, замерла на нем. Оливер заставил себя открыть глаза и тут же закрыл, потому что смотреть на Дженни было невыносимо.

— Я не понимаю, Лив… ты не хочешь… ты…

Он ничего не мог ответить — жгучая волна стыда обожгла все его существо. Он протянул руку, пытаясь обнять её, прижать к себе, сделать еще одну попытку. Она отшатнулась, прижала руку к щекам.

— Дженни, я, наверное, просто… я не знаю.

От обиды на себя, на свое тело, на свой стыд и отчаяние ему хотелось плакать. Она встала с постели — он отвернулся, чтобы не видеть её обнаженного тела, не видеть растерянности на её лице. Растерянности, граничащей с такой обидой, что ему хотелось взвыть. Она ушла, а он еще несколько минут лежал, подтянув колени к груди и смотря в одну точку.

Самообман.

Они не могли жить вместе, не могли спать вместе.

Потому что можно было сколько угодно врать себе и уговаривать. Но он не хотел её. Его тело не хотело. Тело, что до сих пор жило воспоминаниями о ЕГО руках. ЕГО ласках. ЕГО губах. О тяжести ЕГО тела. О безумном, неутолимом желании, что овладевало сразу и поглощало без остатка, когда Марк касался его.

Мерлин! Что же это? Он никогда не излечится от этого наваждения.

Никогда не забудет…

— Ты никогда его не забудешь, да?

Оливер даже не заметил, как она вошла, как оделась. Прошла в комнату, устало опустившись в кресло, не сводя с него взгляда, полного упрека.

— Прости.

— Боже, я думала, что все уже закончилось! Что ты все понял, что мы сможем жить с тобой, Лив. Но ты даже не хочешь спать со мной! Я думала, пройдет какое-то время, но оно прошло, а все стало только еще хуже! За каким чертом тебе нужно было выгонять своего Мрака, если ты жить без него не можешь! Меня от тебя тошнит! От твоей чертовой порядочности! От твоего желания остаться чистым! Ты хотя бы понимаешь, что ты сделал со мной, Лив? С моей жизнью, будь ты проклят!

— Я не хотел, Дженни.

— А чего ты хотел? Ты сам знаешь, чего хотел?!

Её голос звенел истерикой. Вцепившись руками в волосы, она кричала, а слезы, которые он впервые видел в её глазах, безостановочно текли по лицу.

— Я ненавижу тебя, Лив! Я тебя просто ненавижу!

Он поднялся с постели — одному Годрику известно, как ему это удалось. В каком-то секундном, безотчетном порыве. Он прошел на кухню, плеснул в лицо холодной водой. Сигарета выпадала из пальцев, он ронял её, доставал следующую.

«— Тебе не кажется, что это глупо?

— Что?

— Вот так разговаривать через коридор?»

Теперь разговора не было. Даже разговора. Они сидели в разных углах квартиры, жертвы собственных разбитых иллюзий.

Только дым, окутывающий кусок оконного стекла.

И пустота, которую еще предстояло заполнить.

Или научиться с ней жить…

Дата добавления: 2015-09-04