Мои родные, любимые люди. 4 страница

– Боюсь, я вас разочарую, потому что не знаю слухов. Но то, что новость об аресте Гришина облетела город еще до того, как я вошла в ваш кабинет, можете не сомневаться. И еще... Девушка была наркозависимой?

– Вот видите, – заметил следователь. – Почва не самая благоприятная...

– И тем не менее, у вас, похоже, имеются сомнения по части Гришина?

Следователь взглянул на диктофон, лежащий перед ним на столе. Я поспешила выключить аппарат, и лишь тогда он продолжил, ритмично постукивая ручкой по открытой папке:

– В прошлом Гришин отделался несколькими предупреждениями. То ли ему везет, то ли кто-то из отдела к нему излишне благосклонен. Это следует проверить. Теперешнее задержание грозит окончиться для него либо плохо, либо – совсем плохо. Именно сейчас, вероятнее всего, отыщется масса свидетельств его незаконных промыслов. А уж если парень причастен к убийству, ему сам черт не позавидует. Но такой ловкач, как он, столько лет удачно ускользающий от закона, вряд ли мог совершить сознательное преступление против самого себя. Разве что крыша поехала. Хотя, как говорится, чем черт не шутит. Сейчас главное, избежать ненужного резонанса...

Конечно, все вышесказанное являлось лишь верхушкой айсберга и большего ожидать не следовало. Но я приняла предложенную позицию и мы оба остались довольны. Даже в самой глухой провинции в случаях ЧП необходима тактика и способность организовать правильную психологическую атмосферу в зоне следствия. Это касается не только перепуганных на смерть горожан, но и убийцы в частности.

* * *

Дождь продолжал беспредельничать, наводя контрасты, превратив угарное лето в проливную холодную осень.

Ничего не имею против осени. Наоборот. Если говорить про ассоциации – осень для меня, как та же ночь, при господстве которой чувствуешь себя защищенной и умиротворенной. Наверняка мой отец-психоаналитик определил бы это, как стремление спрятаться в «панцирь». Моя радость, развил бы он свою теорию, состоит в том, что подобно как и ночью, осенью доступ ко мне посторонних людей значительно ограничивается. То есть ночью, повинуясь закону мироздания, люди обычно спят. А осенью, по одному из тех же физических законов, во избежание непрерывного контакта с холодом и сыростью, сидят дома – перед теликом, в сети интернета, либо грустят за чашкой чая, сетуя на апатию и сонливость; а в большинстве случаев только тем и заняты, что беззаботно дрыхнут весь сезон. Мрак ночи, либо пелена дождя действуют, как плотная темная тряпка, накинутая на клетку канарейки, мгновенно воцаряя тишину и покой.

Я же из тех, кто в такую пору блаженствует и наливается сладким соком вдохновения. Мне тогда все кажется не таким тревожным, не таким омраченным, просто – естественным, как любая перемена…

Но «летняя» осень всегда фальшива и нелепа! Одно дело летний дождик и совершенно иное – грозовые тучи и ледяной поток из брандспойта. У тебя как будто силой отбирают несколько счастливых летних дней из жизни.

Стоя на широких ступенях центрального входа прокуратуры, я нажала автоматическую кнопку на ручке зонта, – и в ту же секунду рядом распахнулся еще один зонт. Меня миновала женщина в сером плаще, и мелкими, торопливыми шагами, казавшимися тяжелыми из-за грузности ее телосложения, направилась в сторону центральной улицы. Я сразу же узнала в ней Ларису Михайловну, руководительницу театральной труппы «Молодая сцена». Через несколько минут я догнала ее на автобусной остановке.

Повторив процедуру знакомства, что в прошлый раз не увенчалась успехом, я спросила женщину, есть ли у нее кусочек времени, который я могла бы занять.

– Я ходила к прокурору, – призналась она жалобно и немного отстраненно, присаживаясь на широкую скамейку под накрытием.

Я последовала ее примеру и села рядом, успев заметить к своему облегчению, что в этот ранний час остановка пустовала. Утро субботы, и кто не работал, тот наверняка еще спал. Ничто не мешало нашей беседе.

– Справлялась насчет похорон, – говорила женщина, – когда они соизволят ее отдать... Что они с ней делают, растворяют на атомы? Как все это страшно, несправедливо…

– Вы очень любили Миру? – сказала я скорее констатируя, нежели спрашивая.

– Жаль, как жаль, что я не знала ее, когда она была еще совсем маленькой. От того несправедливо вдвойне. У меня нет родных детей, не сложилось. А я всегда боялась брать кого-то на воспитание. Знаю, что вы сейчас подумаете: педагог со стажем, а ответственности испугалась. Да, я посвятила жизнь актерскому мастерству и детям. Сколько их было! Драмкружки, спектакли, конкурсы! Ко многим привязывалась, каждый раз отрывая от сердца, когда они уезжали, женились… А позже приводили ко мне свои собственные чада. Но Мирочка, деточка… Понимаете, если бы я удочерила ее в свое время, все сложилось бы иначе. Все! Ее жизнь. Моя. Но почему-то так не произошло.

Два года назад она принесла заявку на участие в конкурсе красоты. Тогда мы и познакомились. Я помогала организовывать этот конкурс. Не передать словами, как сильно девочка меня тронула! Почти не оставалось сомнений, кто станет победителем. Еще больше я начала болеть за нее, как только прочла в анкете, что она заканчивает школу-интернат, что девочка абсолютная сирота!

Ни за кем я не следила так в период конкурса, как за Мирой. Меня всецело обеспокоила ее судьба – где живет, чем занимается. В программу конкурса, вы наверное знаете, входит не только фото-сессия, дефиле и рассказы про хобби. Платье у Миры было просто ужасное, но это не имело никакого значения, когда она улыбалась, двигалась… Заданий в общем понапридумали не мало, но одним их них, с моей подачи, была небольшая роль, которую выбирали зрители, то есть проверка на артистичность. И вот, словно сама судьба вмешалась, Миру просят сыграть Джульетту, одну из финальных сцен, где она просыпается и обнаруживает возле себя умирающего Ромео. Парень, что подал эту идею, поднялся на сцену, лег на пол, как будто мертв, а Мира упала рядом – и все затихли.

Через несколько секунд она очнулась настоящей Джульеттой! Мне даже показалось, что именно так и представлял себе эту картину сам Шекспир. Зал не шевелился, не дышал. Я видела такое впервые на нашей сцене, клянусь вам. Мира переключилась на роль так быстро, как профессиональная актриса.

Сначала обрадовалась, увидев возле себя любимого, стала его целовать, и вдруг поняла, что он неподвижен, что испускает последнее дыхание, увидела яд в его руке. И зарыдала так отчаянно! Перед парнем, которого, скорее всего, видела впервые. У меня все взорвалось внутри. Это… знаете ли, трудно описать.

– У вас прекрасно получается. Продолжайте, пожалуйста, – настояла я мягко.

– Потом она убила себя. Изобразила смерть как-то уж слишком натурально. Все видели, что в руке у нее нет кинжала, но зрители вздрогнули, когда она якобы вонзила его себе в сердце. Я подумала тогда – вот оно, свершилось, взошла звезда! И поняла, что непременно должна забрать Мирославу к себе в труппу... В конце концов, я ее уговорила. Но сейчас, именно сейчас, та ее смерть на сцене стоит у меня перед глазами… Конечно, она так старалась, потому что хотела выиграть. Выиграть главный приз – деньги. Только это заставило ее пойти на сцену...

– Вы знали, для чего они ей нужны? – проникнувшись трогательной историей, я не сразу пришла в себя. – Знали про ее зависимость?

– Эта проблема была разрешимой, поверьте мне! А теперь… Вот где непоправимое. Конечно, я ничего не знала первое время. Потом мы поговорили. Я узнала адреса лучших клиник, и, главное, Мира сама хотела лечиться. Я никогда ни за что ее не винила, – всхлипнула женщина. – Даже, если вы приблизительно представляете, что такое сирота – вы поймете. Молодая, нежная девочка, хрупкая, ранимая, с оскорбленной душой. Связалась с этим Гришиным, а он – бессердечный, черствый, безнравственный тип. Мирочка надеялась, что он ее понимает, видела в нем силу и защиту. Кто мог подумать, что все так горько обернется! Ее порою очень сложно было понять, но человеком она была замечательным. Вы знали ее?

– Нет, – я покачала головой. – Только видела на фото.

– Но вы же заметили, заметили, правда, какая она? Необыкновенная! – Глаза женщины заблестели.

– Да, я заметила. С этим трудно не согласиться.

– Бог наградил ее редчайшей красотой и таким великим талантом! Ну почему же случилось такое? Я не могу поверить…

– А какие отношения у Миры были с ребятами из труппы? – Мне вспомнились пространные рассуждения молодых людей о сложной судьбе их погибшей коллеги.

Женщина быстро вытерла слезы платком.

– Сытый голодному не товарищ, я так скажу, по-простому. Они не ругались, ничего такого, и все же держались с ней на определенном расстоянии. Либо она сама их не подпускала. Важно не это, а то, что Гришин плохо на нее влиял, а помимо него, похоже, у нее и друзей то не было.

– А как же Алиса, ее лучшая подруга? – спросила я.

– Какая Алиса, наша, что ли? Лучшая подруга Миры? – Женщина искренне удивилась. – Вы, вероятно, что-то спутали, милая. Соперница – да! Но не подруга. Это норма в подобных коллективах. Алиса завидовала Мире, в ее присутствии она казалась блеклой тенью на стене. А ей во всем необходимо первенство – такой характер. Язвила Мире, мелкие пакости устраивала, подстрекала, закатывала бурные истерики и срывала репетиции. Меня упрекала в неадекватности, что, мол, из-за фавора я специально ставлю Миру на лучшие роли. Но где-то в глубине души она всегда понимала, что не наделена тем особым даром, что имела Мирочка, – от того и злилась. А уж когда появился Кирилл...

– Кирилл? Это парень с восточными чертами? – уточнила я.

Лариса Михайловна добродушно улыбнулась. И почему упоминание об этом человеке вызывает столько умиления у каждого, кого я о нем спрашиваю, подумалось с невольным раздражением.

– Его отец наполовину монгол. Кирилл действительно имеет необычную внешность, правильнее сказать – звездную! С такими данными было бы преступлением не стать актером! Мире его сам Бог послал. Идеальная пара – что внешне, что по таланту. Такие блестящие союзы, уж поверьте, возникают очень редко. Когда столичный театр давал гастроли, мы договорились, что он приедет на недельку, сыграет несколько спектаклей, поделится заодно своим опытом с ребятами, ведь у него очень сильная школа – мать драматург, он вырос в театре! А вышло так, что он остался, и уже четыре месяца здесь. Думаю, вы догадываетесь из-за кого.

– Значит, у них все таки был роман? – воскликнула я так, словно меня осенило.

– Ну конечно. Как в кино! Мы все заметили, как между ними вспыхнула искра. Такие вещи не остаются незамеченными. Когда встречаются двое молодых, удивительных людей противоположной стати – они обязательно становятся парой. Еще немного – и он бы ее увез! Выступали бы на одной сцене, как самая красивая пара из всех, что я когда-либо знала. Но не успел. Мы не уберегли ее… Как же это несправедливо...

– Вы кого-нибудь подозреваете?

– Я не знаю, кого подозревать, милая. Гришина, случайность, Господа Бога! Бедную девочку это не вернет… – Лицо женщины залили слезы, губы задрожали. – Нежная моя головушка...

- 11

Часом позже я сидела за столом в углу рабочего кабинета редакции и разглядывала густые капельки, стекающие по стеклу, так похожие на слезы, что я уже почти не сомневалась, что это небо оплакивает смерть Мирославы Липки.

Новость о трагическом событии – как и предполагалось – накрыла город взрывной волной. А траурный ливень своими грязными тонами только подрисовывал атмосферу всеобщего ужаса.

В редакции «Информ-недели» стоял неестественный для субботы гул. Телефоны разрывались даже сегодня. Люди требовали объяснить, что происходит и насколько все серьезно. Будет ли назначен комендантский час? Переспрашивали по тысячу раз, правда ли, что убийца арестован и дело скоро закроют…

Бесконечные звонки, бесконечные вопросы, доводящие секретаршу Вику до белого каления. Я предложила девушке свою помощь, но после двухчасового марафона под названием «Сто вопросов в минуту», стала понемногу склоняться к мысли, что голова моя вот-вот превратится в камуфляж стокилограммовой тыквы, – а затем взорвется!

Приятно, конечно, что земляки не безразличны к происходящему, но всему же свой придел! И, в конце концов, я вынуждена была снять трубку одного из аппаратов и положить ее на стол, решив, что так будет честно, особенно в тот день, что отнюдь законно располагал к такому действию.

– Корпеть над работой в выходной, – пожаловалась секретарь, – да в такую погоду, что приходится врубать все лампочки – удовольствие для мазохистов!

И увидев трубку на столе, нервно хохотнула:

– Что, перебор?

– Кофе? – предложила я.

– О, это было бы супер! – простонала девушка, возводя глаза к потолку. – И желательно внутривенно!

Я вернулась в кабинет, где Федя Васин и еще несколько молодых сотрудников старательно управлялись с версткой, помогая дизайнеру с выпуском. Их практически не было слышно за компьютерами, они только изредка перекидывались короткими фразами и увлеченно шелестели большими пакетами чипсов.

В том же кабинете имелась узенькая дверца, почти неприметная, ведущая в маленькую кухню редакции – неожиданно уютную и спокойную.

Дожидаясь, пока закипит чайник, я услышала через приоткрытую дверь, как в кабинет кто-то быстро вошел и спросил, где я. Это была Лада Пикулина, большой ценитель кредитных фондов, курсов валют и развитий экономики. Наверное, Федя пожал плечами, либо ее вопрос вообще проигнорировали, потому что ответа я не услышала. Зато услышала, как мое рабочее кресло тяжело заскрипело под ее внушительным весом и готова была поклясться, что она перечитывала мою статью. Меня это не удивило. Лада относилась к разряду тех людей, которые всегда и во всем должны находиться в курсе событий. Через минуту она уже выскочила в приемную, а я, приготовив две чашки кофе из стиков, пошла за ней.

Лада уже трезвонила с кем-то по телефону:

– Ну что ты, Артем, – донеслось до меня ее кокетливое контральто. Затем чуть приглушено, почти интимно: – Конечно, я готова… В любое время...

Я поставила перед секретаршей парующую чашку кофе и девушка чуть не сомлела от благодарности.

Лада положила трубку и, круто развернувшись, налетела на меня всеми своими килограммами, от чего меня откинуло в сторону, будто я столкнулась с идущим напролом броненосцем. Пробормотав какое-то невнятное извинение, коллега тут же поспешила удалиться восвояси, напустив на себя вид глубокой занятости, и даже не предоставив мне возможности поинтересоваться, зачем она меня спрашивала.

Когда я вернулась в кабинет, за моим рабочим компьютером пахло ее приторно-сладкими духами. Пахло кресло, стол, все помещение. Сразу же припомнилась реплика из рекламы туалетной воды: «Я узнаю тебя во сне…»

«Еще бы, – подумала я с невольным сарказмом, – если когда-нибудь проснешься!»

Перед тем, как вернуться к работе, я решила приоткрыть окно. Никогда еще не встречала человека, который так перебарщивал с благоуханием.

На мониторе черным по белому светился небольшой столбик набранного текста, который еще следовало редактировать. Пока допивала кофе, не спеша прошлась по нему глазами, прощупывая каждое слово.

« Ночь со среды на четверг стала роковой для 19-летней королевы красоты и талантливой актрисы… Причинами этого убийства занимается специально назначенная следственная группа... Есть подозреваемый – 25-летний мужчина, с которым убитую связывали давние отношения...

По одной из версий, произошедшее несчастье может являться результатом личного конфликта, однако, пока длиться расследование, делать такие выводы слишком рано…

Следственная группа призывает горожан быть бдительными, не поддаваться панике, но в случае, если возникнет полезная для расследования информация, непременно обратиться в прокуратуру или в отделение милиции…»

Сухое, сжатое, схематическое изложение «криминальной хроники», которое меня всегда раздражало, и от которого нельзя было уклоняться.

Шеф поначалу долго морочил голову увещеваниями о статье-расследовании, пока я, наконец, не разъяснила ему с предельной ясностью о просьбе следователя. Ему такая позиция не пришлась по душе, он запланировал номер спецвыпуском, даже побелел от злости, – и все же был вынужден это проглотить.

– Ладно, – смиренное наитие. – Ты сама знаешь, что делать.

Я снова задумалась о словах Черныша.

Предположим, убийца (если это действительно не Гришин) прочтет в газете, что арестован кто-то другой. Может, попадясь на уловку, лицедей снимет маску и выйдет на свет? Не на это ли рассчитывал главный следователь?

Черныш производил впечатление человека грамотного и опытного. Если он надеялся закрыть папку с делом в течении нескольких недель, может, так и будет?

В случае, если убийца, к примеру, – морально-неустойчивый псих, задушивший девчонку сдуру, в порыве тупой ярости, после чего спрятался подальше и ждал теперь, чем все закончится. Конечно, его можно легко поймать на крючок.

Только это портрет примитивного пятнадцатилетнего недоумка, или же, правда, маньяка. Но картина выглядела куда сложней, куда запутанней: слава, наркотики, ревность. И кто знает, какая еще могла быть причина покончить с девушкой.

«Сроду здесь такого не бывало», – утверждает моя бабуля. И к ней бы прислушаться.

Даже, если Черныш щелкает подобные дела на закуску, как белка орешки. Даже если мне не знакомы те методы, что он использует в своей работе, и на что в действительности рассчитывает, – но я уже догадывалась к тому моменту, что за страх гложет мою душу.

Я почти не сомневалась, что имя убийцы никогда не станет известно.

Жизнь – это не кино. Не возможно нанять крутого сценариста, чтобы он все продумал и разложил по полочкам, взял под собственный контроль вожжи возмездия.

Жизнь довольно часто ломает стереотипы. И пока лесорубы линчуют волка за то, что он бесправно разделался со старухой, Красная Шапочка стоит у них за спиной с окровавленными руками и наблюдает за казнью…

* * *

– А твоя «криминалка» стала популярной, да? – поинтересовался Федя, поворачивая ко мне перепачканное крошками от чипсов лицо.

Парень потянулся, хрустя костяшками пальцев, почесал голову – рыжие волосы встали торчком как у панка.

– Что? Чего смеешься? – и сам заулыбался.

– У тебя еда в волосах.

Федя комично тряхнул головой и обтер лицо футболкой.

– Так лучше? Здорово, когда ты смеешься. Тебе это обалденно идет, веришь? Смотри, даже дождь прекращается…

– Тебе бы поэмы писать, а не гороскопы, – заметила я. – Уже закончил?

– Если бы, – вздохнул парень.

К обеду обстановка в редакции стала еще напряженней. «Труженики пера» общим коллективом подгоняли материалы к печати, возбужденный не на шутку шеф маячил у каждого за спиной, требуя двойной работы, как за два номера, мучаясь не столько потребностью реабилитироваться перед читателями за перенесенный выпуск, как в самом создании этого спецвыпуска видел огромную ответственность. Внимательно следя за процессом, время от времени он что-нибудь да корректировал, но лицо его оставалось стянутым, крайне сосредоточенным и порою очень недовольным.

– Готово? – спросил он, когда очередь дошла до меня.

Я вручила ему еще теплый после распечатки листок. Он задумчиво его прочел и, ничего не сказав, исчез за дверью кухни.

Лада за соседним столом громко чертыхнулась и спросила, нет ли у меня пилочки. Сегодня она выглядела раздражительной, как никогда раньше. Сверхплановое составление колонки, трудоемкое высасывание деталей из пальца и, очевидно, сорвавшееся свидание с любовником, явно выбивало ее из колеи.

Я стояла у приоткрытого окна, спасаясь от ее духов и от внезапно нахлынувшей головной боли.

– Возьми в сумочке, – ответила рассеянно.

Лада крайне редко оказывалась чем-то довольна, излишне напрягаясь казаться серьезной. Что-то непременно ее злило, отвлекало, мешало творческому процессу. Бедолага, она трижды поступала в университет, пока ее, наконец, приняли. Зато теперь она могла собой гордиться. К тридцати – уже пышная, как сдобная булочка, платиновая блондинка, всегда в чем-то облегающем, она с изобилием использовала косметику и принадлежала к официальному разряду журналистов, получая за свой труд не просто гонорары, а как мечталось – полный оклад.

Через секунду раздался ее протяжный испуганный возглас и, обернувшись, я увидела в руках у Лады фотографию – ту самую, что я стянула в четверг у Борщева. Она разглядывала снимок с широко раскрытым ртом, страдальчески прижимая ладонь к груди.

– Кошмар! Это она? – спросила Лада.

Тут как тут, словно сам черт из табакерки выскочил редактор и выхватил у нее фотографию.

– Аня, это что? – осведомился он строгим голосом, как директор школы у нашкодившей пятиклассницы. – С минуты на минуту материал окажется в типографии, в два часа дня выпуск должен находиться во всех киосках города!

– О нет, вы не поняли. Нельзя…

Я попыталась забрать у него злосчастное фото, но шеф отскочил на шаг и удивленно посмотрел на меня.

– Что значит – нельзя? Фотография просто необходима, мне ли тебе объяснять?

– Тогда запросим фото из архива театра, – настаивала я. – Вы же видите – это следственный снимок, на него нужно разрешение...

– Для сценических портретов у нас нет времени, об этом стоило подумать раньше. Позже, я надеюсь, ты мне расскажешь, откуда у тебя снимок, но сейчас главное, что он есть.

И с этими словами, а так же с фотографией Мирославы Липки, в которую каждый стремился заглянуть, пока он ею размахивал, шеф покинул кабинет.

Лада бледно простонала:

– Ань, ты что? – и смылась следом за редактором.

Потом долгие пятнадцать минут я стучала в дверь кабинета Виктора Палыча, в котором он заперся вместе с Ладой. Они старательно изображали, что их там нет, но я слышала, как они перешептывались.

– Господи, ну поймите же! Этот снимок нельзя публиковать! У нас нет на это права! – тщетно упрашивала я дубовую дверь. – Вы же сами знаете…

– Вика, – в последней надежде я обратилась к секретарше. – Пожалуйста, передай шефу мою просьбу. Так поступать нельзя. Категорически! Пусть забудет про это фото!

Из-за такой нелепой и непростительной оплошности я чувствовала себя настоящей сволочью. Оставалось только надеяться, что шеф пересилит в себе юношеский максимализм и побоится отвечать за необратимые последствия...

- 12

Дождь все постукивал скорбно по крышам домов, уже не так яростно, не так неистово, ослабленный и раздосадованный от того, что его отчаянный натиск так никто и не понял, не выслушал, не принял…

Ритмичное лязганье по карнизу навевало мне очень сложные и непокорные мысли. Все почему-то смешалось в кучу, эмоции вскакивали и лезли друг на друга, как перепуганное зверье в клетке; втискивались в общую цепочку размышлений и рвали ее сразу в нескольких местах.

Домой я прибежала мокрая, взволнованная, измученная. Вымылась под горячим душем и упала на диван, поджимаясь и плотно кутаясь в плед. С трудом нашла силы, чтобы допить горячий терпкий чай, который заварила в два раза крепче, чем обычно.

Одиночество…

Я обожала до умопомрачения свое независимое, бесшабашное одиночество.

Ныряла в него, как в парное молоко, как в теплый воздушный поток, – парила свободной ласточкой, радуясь и дурачась на лету…

Если хотите – назовите меня эгоисткой.

Назовите еще хуже – зацикленной эгоисткой.

Но в том одиночестве не было ничего и никого, в том числе – меня самой.

Кроме длинных часов переводов, я много времени посвящала чтению. Сливалась с другими жизнями, эпохами, отдавала всю себя общению с самыми необыкновенными людьми – из давно минувших лет. Мы увлеченно беседовали, делились друг с другом опытом, впечатлениями, советами, вместе плакали и смеялись.

Мне нравилось проживать чью-то жизнь – на выбор.

Главное, чтобы это не была Анна Гром.

Общение с людьми я заменила на дружбу с книгами.

Скажете: променяла живых людей на иллюзии?

Именно так, дамы и господа!

Но среди живых существ в тот момент – не нашлось бы им равных, поверьте.

Фальшивые маски сострадания, вгоняющие только глубже в унылость, бестолковые советы, лицемерное попечительство? Все это подвластно только живому, изменчивому уму, состоящему в плену надуманных, искаженных идеалов, влекущих нередко к краху совести и души…

И совсем иная ценность скрывается в старых пыльных томах.

Горе, трижды горе тому, кто не увидел в книге ее животворящую, тонкую, многогранную душу! Всю силу ее бескорыстия, искренности, наставления!

Свет, сияние которого не дано увидеть слепому уму!

Но как только проблеск таинственного луча озарит твою душу, то никогда уже не покинет тебя могучее «светило». Никогда ты не будешь одинок.

Разольется бальзамом на раненное сердце, утешит, как может лишь редкий товарищ. И главное – сколько бы ты его не пил – никогда не увидишь дна!

Одиночество… путь к забвению.

И все же мое одиночество в отдельных случаях очень многим отличалось от привычного его смиренного очарования.

Как в тот день.

Дрожа под пледом всем телом, как в гриппозной лихорадке, я стала прислушиваться к тишине… и она пугала меня!

Настораживал каждый шорох за стенной перегородкой.

Укрывшись с головой, и даже зажмурив глаза, я все равно видела перед собой лицо с фотографии! Четкий овал, взгляд, каждая черточка – все равно, что заученные наизусть. От чего это лицо кажется мне таким знакомым?

Иногда встречаются лица, резко выпадающие из общей вереницы лиц.

Достаточно поймать такое лицо мимолетно – и оно уже прочно и надолго засело в памяти, не ясно для чего и с какой целью. Долго можно потом примеривать его к именам своих старых знакомых, не находя ни одного верного варианта. В конце концов, разозлиться, приписывать лицу злонамеренность, дурное влияние, колдовскую силу, фатум. Либо объяснять все кармической памятью.

Никто в действительности не знает, в чем загадка таких лиц. Их владельцы не всегда оказываются незаурядными натурами.

Но, может, в тот момент мы просто видим там что-то свое…

Что такого узрела я в лице Мирославы Липки, еще не скоро предстояло отгадать. Однако рядом с ним я отчетливо ощущала накопившийся в моей душе вакуум.

Последние два года я была скорее призраком, нежели человеком.

В силу неизменных биологических рефлексов, я дышала, думала, эмоционировала. Но, если сравнить мое состояние с компьютерной программой – в меня внедрился особенный вирус, который хоть и не сгрыз все до основания, но восстановить утраченную информацию полностью вряд ли теперь удастся.

И в такие непозволительные для себя моменты, я слишком остро понимала, что жизнь моя похожа на пустой сон, без сновидений. Я жила в криогенной камере. А в это время мир вокруг уверенно преображался, чередуя свои законы жестокости и выживания. В том мире находилась Мирослава Липка – одаренная девочка со сложной и загадочной судьбой. И в совершенно другой параллели – я – сомнамбула и затворница.

И вот он – определенно новый, страшный лик одиночества! – в утонувшей в тишине квартире; засветивший негативы моего блаженного, уединенного покоя, явивший химеру сумрачной тишины – пустую, беспомощную, полную холода и страха, сквозь которую в последней надежде стучался дождь!

И, казалось, сама смерть притаилась за ликом того одиночества…

* * *

МНЕ СНИЛСЯ СОН, ЧТО Я ДИКИЙ ЛЕСНОЙ ЗВЕРЬ – ЗЛОЙ И КРОВОЖАДНЫЙ ОБОРОТЕНЬ.

Я БЫСТРО ПЕРЕБИРАЛА МОЩНЫМИ МОХНАТЫМИ ЛАПАМИ, РАЗВИВАЯ СУМАСШЕДШУЮ СКОРОСТЬ, ОТ ЧЕГО ЛЕСНАЯ ТРОПА, ПО КОТОРОЙ Я МЧАЛАСЬ ВО ВЕСЬ ОПОР, СЛИВАЛАСЬ В ДЛИННУЮ РЯБЯЩУЮ ПОЛОСУ.

ЦЕПЛЯЯСЬ И ЛОМАЯ СОБОЮ ВЕТКИ, ЗАТАПТЫВАЯ ПРЕКРАСНЫЕ ЦВЕТЫ И ТРАВУ, Я ЛОВКО ЛАВИРОВАЛА МЕЖ ДЕРЕВЬЕВ, УВЕРЕННО НАПРАВЛЯЯСЬ К СВОЕЙ ЦЕЛИ.

Я ЧУВСТВОВАЛА ЖУТКИЙ ГОЛОД – СТРАШНЫЙ ВОЛЧИЙ ГОЛОД, КОТОРЫЙ СВЕРЛИЛ УТРОБУ, КАК СВИРЕПАЯ ЯЗВА, ДОСТАВЛЯЯ ВСЕ БОЛЬШЕ МУК И ЗВЕРИНОЙ ЯРОСТИ. КЛЫКИ СТУЧАЛИ ПРИ БЕГЕ, ПО НИМ ГУСТОЙ СТРУЕЙ ТЯНУЛАСЬ ПЕНИСТАЯ СЛЮНА, БРЫЗГАЯ ОТ РЕЗКИХ ДВИЖЕНИЙ. МАГНИТНЫЕ ВОЛНЫ, ОГРОМНАЯ СИЛА ПРИТЯЖЕНИЯ ВЛЕКЛА МЕНЯ…

И ВОТ, НАКОНЕЦ, Я У ЦЕЛИ.

СРЕДИ ГУСТЫХ РАЗВЕСОВ СТАРЫХ ДЕРЕВЬЕВ НЕОЖИДАННО ВЫРОС САРАЙ, СЛОВНО СКЛЕЕННЫЙ ИЗ КАРТОНА. Я ОСТАНОВИЛАСЬ ПЕРЕД НИМ, ТЯЖЕЛО ДЫША ШИРОКОЙ ГРУДЬЮ, ЖАДНО ГЛОТАЯ СЛЮННУЮ ЖВАЧКУ, НАМЕРЕННО НЕ СПЕША РАССМАТРИВАЯ САРАЙ, ЗАГЛЯДЫВАЯ В ОКНА, ИЗУЧАЯ ТОНКУЮ ДЕРЕВЯННУЮ ДВЕРЬ, УЛАВЛИВАЯ И ПОГЛОЩАЯ БОЛЬШИМИ ВЛАЖНЫМИ НОЗДРЯМИ ЗОВУЩИЙ СЛАДКИЙ ЗАПАХ.

РЫСКАЮ ВОКРУГ, НАГНЕТАЯ СВОЮ ЯРОСТЬ, ВОЗБУЖДАЯ АППЕТИТ, ДОВОДЯ СЕБЯ ДО КРАЙНОСТИ, ДО НЕВЫНОСИМОЙ БОЛИ. И НАСЛАЖДАЮСЬ НАПРЯЖЕННОЙ ТИШИНОЙ, ЗАТАЕННОЙ ТАМ, ЗА ДВЕРЬЮ…

И ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ, ОТОЙДЯ ОТ САРАЯ ЧУТЬ ПООДАЛЬ, ПРЯЧУСЬ В КУСТАХ И, НАКОНЕЦ, ДАЮ СЕБЕ РЕШИТЕЛЬНУЮ КОМАНДУ «ВПЕРЕД!» – И С ТРЕСКОМ, С ОДЕРЖИМОСТЬЮ ВРЫВАЮСЬ В СЕРЕДИНУ, СНОСЯ ДВЕРИ ЛБОМ.

ГИГАНТСКИЕ КРЫСЫ РАЗМЕРОМ С ПОРОСЯТ РАЗМЕТАЮТСЯ В СТОРОНЫ, ИЗДАВАЯ НЕПЕРЕНОСИМЫЙ ВЫСОКОЧАСТОТНЫЙ ВИЗГ, ОТ ЧЕГО Я ВСКАКИВАЮ НА ДЫБЫ ОТ НЕКОНТРОЛИРУЕМОГО БЕШЕНСТВА, ХВАТАЮ КРЫС КЛЫКАМИ, РАЗДИРАЮ ИЗВИВАЮЩИЕСЯ ТЕЛА НА КУСКИ, ЧУВСТВУЯ ХРУСТ КОСТЕЙ, РВУЩУЮСЯ ПЛОТЬ И ЛОПАЮЩУЮСЯ ШКУРУ; ОЩУЩАЮ ВКУС КРОВИ – ГОРЯЧЕЙ И ГУСТОЙ, ВЛИВАЮЩУЮСЯ В ПАСТЬ, СТЕКАЮЩЕЙ ОБИЛЬНОЙ СТРУЕЙ ПО ЛОХМАТОЙ МОРДЕ.

Дата добавления: 2015-09-02