Глава 2. в которой рассказывается о начале сбора шелка, о страшной беде

в которой рассказывается о начале сбора шелка, о страшной беде, постигшей деревню, о том, как Лу Юй по прозвищу Десятый Бык отправляется в столицу на поиски мудреца и на улице Глаз встречает знак судьбы

Моя история начинается в год Тигра — 3337*, когда настало время сбора шелка.

* 639 г. н. э. 16

Урожай обещал быть превосходным. Яйца шелковичного червя, которые раздал нам Хапуга Ма, были здоровые и черные как смоль, а листья шелковицы столь сочны, что се рощи напоминали гобелены, сотканные из толстой зеленой парчи. Всюду сновала детвора, распевая:

Лист шелковый столь хороший, что захлопаешь в ладоши.

Вся деревня гудела как растревоженный улей.

Девушки несли к монастырю на холме соломенные корзины, и монахи прокладывали их желтой бумагой. Настоятель благословлял корзины и жег фимиам, дабы умилостивить покровителей урожая. Крестьяне относили к реке бамбуковые решетки и корытца, где старательно их скребли. Кто-то собирал полевые цветы и перетирал их, кто-то маленькими кусочками нарезал фитильки свечей, а старики смешивали зубцы чеснока с мокрой землей и клали их на стены хижин. Если чеснок давал много побегов, это сулило щедрый урожай; и никогда еще в деревне не видали такого количества побегов.

Женщины на ночь клали яйца шелкопряда под перины, чтобы во время сна согревать их, а старики бросали горстки риса в котлы, поставленные на маленький огонь. Вода закипала, и, когда пар поднимался вверх, можно было начинать.

Пора!

Женщины очищали яйца гусиными перьями и клали в корзины. Затем все посыпалось тертыми цветами и порошком из фитильков, и корзины можно было ставить на решетки. Гусиные перья аккуратно втыкались по краям корзин, и под решетками разводился огонь. Все на коленях молились покровительнице шелка Даме Коньей Головы, и вскоре в каждой хижине появлялись новорожденные гусеницы.

Вылупившись, шелкопряды лениво извивались, наслаждаясь теплом от огня, но вскоре они начинали есть... Пока не увидишь шелковичного червя, трудно представить, сколько он ест, а ест он только листья шелковицы. Без преувеличения можно сказать, что чавкающие звуки прожорливых гусениц способны разбудить залегшего в спячку медведя, не говоря уже о человеке. Проходил же почти месяц, прежде чем гусеницы начинали плести кокон, и за это время было всего лишь три периода, когда они не ели: краткий сон, второй сон и долгий сон. После этого они погибали, если оставались без еды хотя бы час, и мы работали день и ночь, обдирая листья шелковицы и принося их в хижины. Детям, конечно, отводилось время для отдыха, но остальным едва ли удавалось сомкнуть глаза.

Поскольку шелкопряды постоянно нуждались в тепле, старшие в семьях попеременно поддерживали огонь, а дети, еще слишком маленькие, чтобы собирать листья, были предоставлены самим себе. Мы же обдирали все деревья до ветки и в конце концов усталые и истощенные приходили в рощу к оценщику Фану. Его листья стоили недешево, но у него росли самые сочные тутовые деревья.

Тем временем шелкопряды постепенно меняли цвет с черного на зеленый, затем на белый, потом становились прозрачными; и тогда старики ставили перед решетками специальные загородки, чтобы гусеницам было где спрятаться и плести нить.

Оглушительные чавкающие звуки плавно переходили сначала в рев, затем в звук, напоминающий далекий прибой, и в конце концов превращались в шепот. Тогда внезапно наступающая в деревне тишина казалась просто невероятной. Дела заканчивались, следовало лишь поддерживать огонь. И при благосклонности судьбы через три дня за загородками вырастали настоящие сугробы, называемые цветами шелкопряда. Они громоздились на решетках, и теперь эти шелковые нити, более тысячи чи* длиной, можно было брать и спокойно навивать на веретена.

* Один чи равен примерно трети метра.

Работа заканчивалась. Люди доползали до постелей или засыпали где попало.

Я проснулся на пятнадцатый день восьмого лунного месяца **, как раз в мой девятнадцатый день рождения. За окном шел тихий дождь, но облака уже начинали расходиться. Косые лучи света играли в серебряных капельках, и легкий туман лежал на полях, как вата. Вдалеке виднелся неясный силуэт Перины Дракона, а на берегу реки мальчишки дразнили дочурку Фана. Олененок каталась на буйволе под дождем, и промокшая рубаха четко вырисовывала маленькую грудь, которой еще месяц назад не было заметно. Мальчишки бегали за девчушкой, а она смеялась, явно довольная таким вниманием. Далеко на холме зазвонил колокол; я сладко потянулся на постели, чувствуя ароматные запахи чая и каши из кухни тетушки Хуа, и вдруг резко вскочил. Ребята на реке с выпученными от ужаса глазами смотрели на Олененка, которая внезапно побледнела как смерть. Она схватилась за горло, сдавленно крикнула и повалилась наземь.

** Этот день — полнолуние, праздник середины осени, когда бывает самая яркая в году луна. Дождь в эту пору — редкое явление.

Я пулей вылетел из хижины. Девочка лежала на траве, глядя вокруг испуганными большими глазами и не узнавая нас. Я нагнулся и проверил пульс. Он был слабым и неровным. На лбу выступила испарина. Тогда, велев ребятам бежать за ее отцом, я взял девочку на руки и отнес в монастырь на холме.

Настоятель был также и нашим доктором, он учился врачеванию в Академии Ханьлинь, но болезнь Олененка озадачила его не меньше. Девочка практически не подавала признаков жизни. Ее тело не реагировало на уколы, и настоятелю даже пришлось поднести зеркало к ее губам, дабы удостовериться, что она еще жива. Глаза по-прежнему были открыты и смотрели куда-то в пустоту.

И тут вдруг она села, громко закричала и принялась царапать воздух, будто защищаясь от каких-то одной ей видимых врагов. Затем снова упала на постель, закрыла глаза и затихла.

— Демоны! — прошептал я.

- Хорошо бы,— мрачно ответил настоятель,— только боюсь, это бешенство, а если это так, то прощай, малютка.

В деревне же происходило что-то неладное. Отовсюду доносились громкие крики, и вскоре мы уже разбирали проклятия и жалобные вопли. Настоятель взглянул на меня и поднял бровь. Я выбежал из монастыря и остолбенел.

А началось все с тетушки Хуа. Она поддерживала огонь в хижине и внезапно почувствовала какой-то странный запах. Заглянув за загородку, где вили свои коконы шелкопряды, она к своему ужасу увидела не снежно-белую пряжу, а черную гниющую массу. Сбежались соседи, и вскоре по воплям отчаяния, доносившимся из каждой хижины, стало понятно, что впервые за всю историю деревни наша надежда на урожай потерпела полный крах. Но это было только начало. Большой Хун Кузнец выбежал из своего дома в диком ужасе, неся на руках сынишку, который, глядя вокруг невидящими глазами, кричал и царапал воздух руками. То же случилось и с дочкой Вана-торговца. Все больше родителей выбегали из хижин с пораженными странным недугом детьми и, не зная, что делать, бежали к монастырю.

Это было не бешенство. Это было какое-то проклятье.

И тут вдруг я заметил двух маленьких девчушек, стоящих в дверях дома мамаши Хо. Еще недавно сестренки выглядели столь слабенькими и больными, что настоятель радел день и ночь, пытаясь хоть как-то их выходить. Теперь же они преспокойно сосали палец, и судя по всему, напасть обошла их стороной. Я мигом вбежал в дом. Мамаше Хо было девяносто два, и она угасала с каждым днем. Я осторожно приподнял край одеяла, но вместо того, чтобы увидеть скрюченное мертвое тело, получил сильнейший удар по носу.

— Да кем ты себя возомнил, негодяй? — закричала старуха.— Великим кобелем?

(Думаю, она имела в виду императора Уди, который был столь сладострастен, что и после смерти продолжал наведываться к своим возлюбленным. По преданию, пришлось даже пополнить гарем, и лишь когда число новоиспеченных жен достигло пятисот трех, ненасытный призрак успокоился и вернулся в свой склеп.)

Я оставил старуху и осмотрел другие дома. История выглядела все более запутанной. Маленькие дети плакали, смеялись, но так или иначе были в полном порядке, что относилось и ко взрослым. Они угрюмо сидели возле решеток со сгнившим шелком, но сами были здоровы как лошади. Я вернулся в монастырь и рассказал об увиденном настоятелю, и когда мы составили список, результат превзошел все ожидания.

Ни один ребенок младше восьми лет, равно как и ни один взрослый или подросток старше тринадцати.не пострадал; но все до одного дети от восьми до тринадцати орали не своим голосом и отмахивались от невидимого врага.

Монастырь превратился в лазарет. Родители взывали к божествам и молили настоятеля о помощи, но он лишь в отчаянии разводил руками:

— Я не понимаю, как болезнь может определять возраст? Она умеет считать!

На помощь пришла тетушка Хуа. Она всегда была самой решительной в нашей семье и потому отвела меня в сторонку и сказала:

— Послушай, сынок, настоятель прав. Нам нужен мудрец, который бы объяснил, как болезнь может выбирать свою жертву по возрасту. Я слышала, остались еще такие люди. Они живут в Пекине, на улице Глаз. Правда, они дорого берут.

— Тетя, потребуется неделя, чтобы выжать из оценщика Фана хотя бы несколько монет, даже если его дочка лежит при смерти! — ответил я.

Она кивнула и достала из кармана поношенную кожаную кошелку. Когда ее содержимое высыпалось мне на ладонь, я не поверил своим глазам — там было столько денег, сколько я еще не видел в своей жизни. Сотни медных монет, нанизанных на нить.

— Здесь пять тысяч медью, и никогда не вздумай говорить об этом твоему дяде, понятно? Никогда! А теперь ступай. Беги в Пекин, найди улицу Глаз и приведи нам мудреца.

Люди говорили, что тетушка Хуа в молодые годы была ветреной красавицей, и мне подумалось, что, возможно, она заработала эти деньги благодаря Пянь Цинлину, известному покровителю падших женщин. Но сейчас думать об этом не хотелось. У меня было мало времени, и я летел, как ветер.

Прибыв в Пекин, я оказался в центре водоворота. Мой день рождения совпадает с праздником луны, и пробиться через толпу на улицах было не легче, чем вырваться из зыбучих песков. Все шумело и гудело, и мне потребовалось собрать все силы, чтобы преодолеть этот ад и найти улицу Глаз.

Это была широкая улица, по обе стороны которой возвышались роскошные дома, и над каждой дверью была прибита табличка в форме большого глаза. «Истина раскрыта,— словно говорили они,— мы видим все».

Надежда затеплилась в моем сердце, и я постучал в ближайшую дверь. Мне открыл надменного вида евнух в расшитом золотом халате. Он презрительно окинул взглядом мою бамбуковую шляпу и сношенные сандалии, закрыл нос надушенным платком и спросил, чего я хочу. Евнух не моргнул и глазом, когда я сказал, что хотел бы спросить у его господина, как болезнь может считать, но стоило мне упомянуть о пяти тысячах медных монет, как он побледнел, прислонился к стене и полез за нюхательной солью.

— Пять тысяч медью? — просипел он.— Родной, мой господин берет пятьдесят серебряных монет, чтобы найти пропавшую собаку!

Дверь захлопнулась у меня перед носом, и когда я постучал в следующую, шестеро слуг просто выкинули меня вон, пока главный из них тряс кулаками и орал на всю улицу:

— И ты осмелился предложить пять тысяч медных монет бывшему главному сыщику самого Сына Неба? Убирайся в свою вонючую деревню, ты, жалкий крестьянин, и никогда здесь не появляйся!

Дом за домом результат был один — меня выставляли прочь. Правда, теперь я уже не был таким покорным. Сжимая кулаки, с горящими от гнева глазами, я был готов стукнуть очередного всезнающего мудреца по голове, засунуть его в мешок и силой доставить в Куфу, как вдруг увидел знак свыше. Дойдя до конца улицы, я уже собирался пойти обратно по другой стороне, как внезапно луч яркого света прорвался сквозь облака и, словно молния ударив в ближайший извилистый переулок, сверкнул на одном из наддверных глаз. Этот глаз был полуоткрыт. «Истина постижима,— словно говорил он.— Что-то я вижу, а что-то нет».

Если это был и не знак судьбы, то по крайней мере мой последний шанс. Я свернул в переулок и быстро зашагал к дому.

Дата добавления: 2015-09-02