Повесть об острове Мона 2 страница

Наверное, на них самих слишком сильная защита. А если сейчас остановить их корабли, для мореглазых это будет значить одно только — что они не могут уйти отсюда так, как пришли. И за возможность уйти отсюда они будут драться с яростью крысы, загнанной в угол. Молодой хено — прислужник — однажды видел возле амбара своей семьи, чем это кончается: у крысиной норы лежал дохлый щитомордник — и дохлая крыса, вцепившаяся ему в шею, и крыса была мертва от яда, а змея — видно, от кого. Если со стеной дело настолько плохо, как говорили те даланги, — то нынешней крысе достанется щитомордник чересчур ослабевший и израненный; придай ей силы еще и ярость безумия, всегда готовая в этой морской крысе проснуться, точь-в-точь как в ее сестре с четырьмя лапами и хвостом, — крыса тогда сумеет не только удрать в свою нору, в море, ее породившее, но и полакомиться змеиным мясом, довольно облизывая усы.

От этой мысли ему было плохо, а еще хуже - оттого, что он сидит здесь и ничего не может сделать. «Но ведь от меня, — самоуничижительно думал монах, — все равно в любом другом месте не было бы больше пользы». Он был еще очень молодой монах, и добродетель терпения давалась ему, увы, много труднее других добродетелей. К тому же и человек такой, как он, — худощавый и невысокого росточка (даже по сравнению с невысокими жителями родной его деревни), — обычно становится юрким и предприимчивым по характеру, а с природою так трудно бороться, — не смогла же побороть свою природу циветта-оборотень при виде выпорхнувшего из клетки вьюрка. Невозможность что-нибудь сделать была для молодого хено мучительней, чем для многих других на его месте.

«Я выполняю слова старшего, — думал он. — Повиновение — это тоже часть пути к совершенствованию. А может быть, мудрый итдаланг даже и сейчас заботится о том, чтобы моя душа прошла еще немного по этому пути?»

Такая мысль наполняла его благоговением. Вообще, как уже сказано, он был еще очень молодой монах.

Пути к совершенствованию… Однажды бродячий даланг из служителей Свады — не с Моны, а из какого-то другого, не столь ортодоксального монастыря — в его родной деревне на площади, куда по вечерам собираются люди посмотреть представления, послушать собственного жреца-сказителя да узнать от захожих, каковы новости на белом свете, — среди других сказал такие стихи:

Кто этот мир видел —

видел в нем силу Зла.

Кто в мире жил — на том

плотью Его дела.

Кто одолел, сразив,

битвой «сто видов зол» —

только лишь их, гордясь,

в злодействах превзошел.

Кто обогнул, храня

в благе свои пути, —

только лишь вольно злу

попустил прорасти.

Кто не рождался в мир,

тот, быть может, один

не был злу раб, иль сват,

данник, иль господин.

Как водится, далангу поставили за его стихи чашку вина и чашку вареного проса; похоже, вину он обрадовался больше; наутро он ушел, и мальчишки провожали его, передразнивая его пьяненькую походку. Некоторое время спустя могущественный князь, считавшийся вождем племени, к которому принадлежала деревня, забрал половину взрослых мужчин в свое войско; Кань-Го (как звали тогда будущего монаха) солдаты не забрали, оттого что он был чересчур молод, — а впрочем, и успей уже сменить свое детское имя, «Круглолобый», на взрослое, не взяли бы все равно, сочтя, что он чересчур мал для того, чтобы держать копье, и чересчур слаб для того, чтобы размахивать цепом для битвы. Потом войска соперника их вождя, тоже могущественного князя, проходя мимо, разрушили деревню, и многочисленным родственникам того, кто только-только перестал быть Кань-Го (а вот женить его еще не успели — не до свадеб тогда было в деревне), довелось не в первый раз, да, верно, и не в последний, ютиться пока под навесами насвоих террасных полях. Потом в деревню пришел еще один странствующий даланг — он ничего не говорил, но зато в обеих руках у него, как невесомые, вертелись две усеянные крючьями булавы, те самые, которые на всех окрестных островах называют монскими булавами.

— На свете много селений, — сказал ему староста деревни, мудрый старенький жрец, что отдавал их жертвы и совершал службы Чистому Огню, а заодно и небесным Духам, спускающимся с гор по своей доброте и щедрости, чтобы прорастить просо на людских полях. — На свете много селений, и среди них, наверное, есть такие, где ждут тебя. Там обрадуются твоей науке. Проходи мимо, добрый монах. Тот, кто умеет натягивать лук и направлять копье, — несчастный человек в наши дни, потому что он уходит сражаться за вождя и родное селение никогда больше его не увидит. Тот, кто умеет защищаться, — несчастный человек в наши дни, потому что за сопротивление карают сильнее. Мы накормим тебя, как сможем; и пусть Анвор-Модра наполнит благостью твой путь, и Лур, сияющий спутник его, удалит зло с твоей дороги своим светлым копьем.

На следующее утро даланг отправился прочь, а тот, кто после стал молодым хено, глядящим на Королевскую Стоянку через один из четырех сохранившихся Глаз, — выбрался тайком из кучи тел, какою стали на земляном полу его родственники, и побежал вслед за монахом, догнав его недалеко от деревни.

«Зачем, — думал он, — зачем я остался в монастыре?» — «Можешь спать вот здесь», — сказал ему тогда молчаливый даланг. А несколько фраз, которые он произнес потом, были самым длинным сочетанием слов, какое хено от него вообще слышал когда-нибудь. «На самом-то деле любой из четырех путей — одно и то же, — сказал он, — но кто тебя знает, может, ты выберешь другой какой-нибудь, когда доберешься до развилки?.. А если пойдешь дальше со мной сейчас… ну что же, я из тебя сделаю человека, который умеет держать в руках кое-какое дерево и железо». — «Ну и пусть бы не вступил на дорогу к Слиянию с Чистотой, — думал с горечью хено. — Зато вот сейчас, все это лето, от какого-нибудь дерева и какого-нибудь железа у меня в руках было бы больше проку. А так…»

Нынешнею весной он увидел снова неразговорчивого даланга. Как-то — словно бы случайно, без задней мысли на уме — все монские странствующие даланги из служителей Лура, все восемьдесят два, оказались на острове, и со своими учениками вдобавок. Слухи-то похаживали… ну неопределенные слухи, какие всегда расходятся с острова Гарз. А вот про этих — нынешних — никакие даже слухи не успели добежать. А ведь еще позавчера мудрые монахи, из служителей Иннаун, обходили поселок, чтобы определить, много ли строительного камня понадобится — его отстраивать. А хено прикидывал, сочтут ли его теперь пригодным для «ученика, сопровождающего даланга»… и возьмет ли его тот даланг-молчун — за все это время прислужник так и не решился подойти к нему и напомнить о себе.

А вот теперь… Неужто это все-таки правда?

«Кто этот мир видел — видел в нем силу Зла…» Молодой хено сейчас глядел именно на это — на ужасающее, могущественное величие Породителя Зла. Вот оно, перед ним — безмерное и неистребимое, возникающее вновь и вновь именно тогда, когда казалось, что нападения его удалось отбить. Время от времени картину застилал пар над Долиною Длинных Источников, и тогда казалось, что видение отодвигается в глубину «окна»-колодца.

Но все равно они были там.

Эти люди, презренные, ненавидящие жизнь и любящие смерть, мерзкие, как крысы, и опасные, как крысы-оборотни, такие же бесчисленные и губительные, как саранча в своих перелетах, любимое творенье Кужара-Тьмы, творца всех на свете крыс и саранчи. «Если сама Тьма, — думал хено, — когда-нибудь смотрела на мир, то она смотрела глазами цвета моря! Может быть, видеть могущество Зла тоже — путь к совершенствованию? Если так, я движусь к дверям небесных дворцов на вершине Самой Светлой Горы со скоростью вестницы Модры — ласточки…»

Да уж, он и впрямь был совсем молодой человек, этот монах, если шутил сам с собою сейчас…

А еще, поскольку он был монах из служителей Лура, он обратился существом к своему богу. Он должен был сделать именно так, чтобы сделать все правильно: согласно Учению, к Великим надобно обращаться не мыслями и не душой, но именно «существом». Это больше и важнее, чем мысли, чем душа, воля, и чувства, и желания по отдельности; согласно Учению, это есть слияние всех «пяти сущностей» человека, и созвучие его «пяти вместилищ» — сердца, легких, печени, крови и головы. Но поскольку хено был монах еще совсем неопытный, он то и дело сбивался на более привычный способ общения с Луром — словами.

Поможет ли то, что настоятель и мудрые монахи делают сейчас на кузнечном дворе? Нет, нет, я не спрашиваю, я знаю, что Ты не ответишь. Если бы они меня хоть подпустили туда… Но Ты ведь будешь с нами. Ты был с нами в это лето, я знаю, и если это вправду конец… ты будешь с нами до конца.

У тебя острое копье, и не счесть чудовищ, которых Ты сразил, защищая мир. Но Темный Владыка посылает новых и новых… и Тебе тоже бывало тяжко — я видел рельефы. Там у Тебя такое спокойное лицо… совсем как у моего даланга, когда он берет в руки копье или булаву, и в мускулах тоже почти не видно напряжения, а чудища так рычат и бьются на копье… становится страшно за Тебя, — и становится ясно, чего оно стоит, это «не видно напряжения»! Если б я так смог хоть когда-нибудь! Нет, я не прошу. Я же понимаю, ростом не вышел для копья. Мне уже объяснили.

Но Ты только не оставляй нас. Будь с нами, как истинному Богу подобает. Будь с нами, Защитник, в этот час и в этот день, и в день грядущий. Будь нам щитом и «душой битвы»… или хотя бы стань, как ратник, рядом — и что будет, то и будь!

В это время поблескивающая оружием цепочка еще переваливала в картинке-«окне» через скалы Королевской Стоянки; а по лестнице за дверью загрохотали чьи-то ноги. И в комнату, с силой отмахнув ширму-дверь в сторону, вошел еще один монах. Тоже хено, но поживший подольше в монастыре и, как казалось молодому монаху, более умный. Он был одет точно так же (как всякий монах) в длинную, плотно запахнутую юбку и плащ из некрашеной ткани, но на ногах у него были сапоги — значит, прямо из кузни.

— Сколько? — спросил он.

А ведь молодой прислужник, пока сидел здесь, и не догадался (или забыл), что ему надобно еще и считать. Едва не сгорая (в душе) от стыда, он в то же время соображал — и сообразил, — что делать. Недаром же он провел время в монастыре!

— Сейчас, — сказал он и забормотал заклинание. Человек ведь на самом деле помнит все, что видел, — помнит во всех подробностях, даже если не присматривался, не запоминал нарочно или считает, что забыл. Нужно только подтолкнуть память, чтобы она вернула все назад. В монастыре это заклинание использовали, чтобы заучивать слишком длинные тексты, — просто подержав их перед глазами. Пришедший монах от нетерпения полупрезрительно притаптывал ногой.

— Ну? — сказал он.

— Пока через эти скалы перешли пятьдесят восемь раз по двадцать и еще четыре человека, — отвечал ему хено, все еще с закрытыми глазами, а потом раскрыл глаза и поглядел на «окно». — И это почти все. А потом они спускаются в Долину Длинных Источников, и мне их за паром не видно.

Хено постарше как-то сразу увял от этих слов. В те времена считалось, что при подсчете сил каждого «мореглазого» нужно считать за троих…

Правда, каждого монского даланга из служителей Лура тогда же считали за пятерых… но ведь их же всего пятьдесят восемь осталось теперь!

— И со стен тоже не видно, — будто вдруг подобрев, сказал старший прислужник. Даже тихо сказал. Повернулся и вышел, и дверь притворил, не хлопнув.

«Может быть, тем, кто его послал, он даже и не скажет, что я забыл считать, — подумал хено. - А ведь он из кузни пришел. А там сейчас настоятель. Это же я о настоятеле так думаю! — ужаснулся хено. — Нет, пускай рассказывает! — Его уважение к Преемнику Баори было непомерным — нынешнее лето немало постаралось для этого. Подумать даже было страшно — пытаться утаить что-нибудь от настоятеля, нет уж, если бы настоятель обратил на него внимание хоть для того, чтобы наказать, — хено долго потом чувствовал бы себя счастливым. — Пускай рассказывает, — думал он».

А еще через некоторое время — в середине третьего дневного часа — в монастыре имели возможность узнать число человек на подошедших к их берегам кораблях и просто так.

И тут нельзя не вспомнить, что ни один человек на этих кораблях ни разу — ни разу! — не сказал: мол, они отправляются брать штурмом Мону.

Нет. Как бы ни были они распалены своим противостоянием с судьбой и с Гэвином, сыном Гэвира, они все же были из племени йертан. А стало быть, люди трезво мыслящие. Во всяком случае, трезво мыслящие поверхностно.

Может быть, это трезвомыслие тоже было — «имо рэйк киннит».

Произносилось вслух только вот что — они пришли сюда поглядеть, нельзя ли сделать чего-нибудь, от чего получилась бы добрая добыча.

Поэтому на стены Моны, огибая их, смотрели так внимательно, как только могли, и сейчас тоже — не менее внимательно.

Появившись здесь, на острове, где полным-полно известняка, а есть еще и мрамор, и красивые туфы, и базальт черного с пурпуром цвета, — монахи все равно выстроили кирпичный храм, точно в долине Вирунги, куда ближайший камень надобно привозить аж с гор Хастаал.

Правда, всяческие службы, кельи монахов, дома в поселке близ монастыря строились уже из известняка, который брали тогда к югу от Трона Модры. Огромная выемка на этом месте потом так заросла акацией, даже дна не видно. Из нее давно уже не брали камень, оттого что в монастыре почти ничего нового не строили, а разве что перестраивали. Но стены вокруг своей обители — когда объявилась надобность в стенах — монахи выстроили опять-таки из кирпича, хоть его и приходится возить сюда по морю — глины на острове почти что нет. Стены получились такие, как положено по всем самым хитрым правилам оборонного искусства, придуманным на юге, чтоб крепости их вовек оставались девственными, как хиджарская Атиана, Укрепительница Твердынь. Высотою они под тридцать локтей, башни немного повыше. Это по внешней стене. Внутренние стены тоже превосходят их высотою ненамного, и оттого становится понятно зачем — чтобы удобнее держать под обстрелом галерею на наружной стене.

Никакого рва вокруг стен на Моне не обведено. Тут у них отступление от крепостных правил, но для такой выдумки, как ров, нет здесь места, а потом нет и воды. На всем острове ни одного постоянного водотока, кроме ручья, что из Ручейных Источников течет на юг и рядом с пристанью падает в море. А в монастыре внутри, конечно, есть источник, и не один, — здесь везде источники, куда ни ткнись. С трех сторон кольцо стен двойное, кроме западной. Одни ворота глядят на север, другие на юг. С северной стороны возле монастыря ютился поселок, а точней — цитадель этот поселок разделила пополам, когда строилась, и одну часть в себя включила, другую нет. В поселке жили паломники, когда приезжали сюда, и ратники, и ремесленники монастыря со своими семьями, и еще там у них были поля на ручейках, гремящих зимою по здешним камням. Народ оттуда в нынешнее время, очевидно, забился в монастырь со скотом и пожитками, а насчет оставшихся пожитков можно было не беспокоиться - ценное там давным-давно уже подобрали. Вдоль восточного берега стена выходит прямо на морское побережье. Штормы здесь разбивают свои волны о нижнюю часть кирпичной кладки, и рассказывают, что Дьялваш Мореход одно время крепко подумывал, нельзя ли забраться на монские стены именно с этой стороны, где под берегом глубокое зеленое море. Но потом решил, что для этого надобны были бы совсем другие — побольше и поустойчивей — корабли.

Вдоль южного берега стена тянется, на полет стрелы отступя от ровного низкого берега. Западную часть этого берега — совсем голую, одни камни, заметенные черным песком, — называют с некоторых пор Берег Ничейной Стрелы. Когда король Дьялваш решил обойти монастырь пешком со всех сторон, чтоб увидеть все собственными глазами, вот на этом как раз берегу Борин Кожа сказал ему:

— А вот смотри, король, арбалетчик с этой стены мог бы достать нас здесь, где мы сейчас стоим?

— Отчего же, — сказал Дьялваш, — для лука здесь, пожалуй, был бы очень хороший выстрел, а их цангры на треть дальше бьют. — Потом он оглянулся и добавил: — У нас за спиной как раз пена от волн, так что мы хорошо видны и целиться удобно. Да, пожалуй, мог бы достать.

— А вот если бы, — продолжал Борин, — там и впрямь был сейчас малый с арбалетом, — в кого из нас он стал бы целиться?

— Спорим, что не в тебя! — воскликнул король и засмеялся. — Широкие плечи королем человека еще не делают, Борин.

И другие, кто был вокруг, тоже засмеялись.

— А по мне, я так выгляжу куда как по-королевски, — спокойно отвечал Борин.

Они прошли еще немного, а потом опять остановились и стали разговаривать. Тут в воздухе вжикнула стрела — так тяжело и низко, как гудят арбалетные стрелы, — пролетела между Дьялвашем и Борином посередине, а потом, поскольку шли они по самой кромке прибоя, утонула далеко в волнах.

— Стой! — крикнул пылко король. — Кто видел — к кому была ближе?

Люди, которые шли с ним, немного поговорили; и тут уж ничего было не поделать.

— Да ни к кому, как раз посередине, Мореход, — отвечали они.

А Борин говорит:

— Ветер западный, и я стою с запада, — так что моя!

Но король сказал, что понимающий стрелок всегда ветер учитывает.

— Но может, — добавил король, — слишком учесть!

И еще он добавил, засмеявшись, что надо будет велеть не убивать арбалетчиков, — чтоб потом спросить у этого стрелка, если отыщется, в кого он целил все-таки. Поскольку у Дьялваша (как известно), чтоб взять Мону, не хватило удачи и он ушел отсюда просто с выкупом, — о том, чья была стрела, так и не узнали. Хотя Борин Кожа говорил частенько, подшучивая, что надо было все ж спросить у монахов, когда вели с ними переговоры.

Дальше на запад по южному берегу выстроена пристань, и туда же идет течение, огибающее остров по солнцу, то самое, которое намыло на Берегу Ничьей Стрелы длинную косу черного базальтового песка.

Вдоль пристани, почти прямо на берегу, над ручьем, выстроен был еще один небольшой храм — «бродячих духов» — тех, что оберегают странствующих в путешествии. Паломники и мореходы, прибывая, оставляли там свои пожертвования в благодарность за благополучную дорогу, но эти пожертвования, само собою, вымело первыми — в нынешнее-то лето.

Храм был весь белый, из известняка. Мимо него вверх вела дорога. Ворота во внешней стене были прямо напротив пристани, но с двух сторон, конечно же, обставлены башнями; и до вторых ворот — в стене внутренней — добираться на две сотни шагов восточнее по узкой, простреливаемой насквозь кишке прохода между двух стен. Северные ворота устроены точно так же. Из-за того, что стены внизу в полторы дюжины локтей толщиной, арки ворот между теми дверями, что в начале арки, и теми дверями, что в конце, — становятся ловушкой, в которой почти под сводами проделаны бойницы. Во всяком случае так положено по правилам устроения крепостей, и нет причин, по каким монахи Моны могли позабыть сделать это, когда строили свою цитадель. Стрелы с такого близкого расстояния пробивают даже наплечные пластины на панцире, и почти нет никакой возможности послать самим в ответ в эти бойницы стрелу или копье. Неудивительно, что в такие вот крепости осаждающие входят через ворота только в том случае, если им откроют изнутри.

Обычно входят через стены. И даже ворвавшись на первую стену, оказываются перед необходимостью штурмовать вторую, а между тем галерея по верху стены — тоже ловушка. Она крепость — на наружную сторону и беззащитна — перед обстрелом в упор со второй из стен. Вот на такой первой стене в Чьянвене они бы и захлебнулись, если б не Гэвин со своими выдумками. Впрочем, ведь решено — не думать о Гэвине.

Тем более здесь его хитрость все равно невозможно повторить.

Что же до задней стены, ее монахи тоже поставили бы двойную, но тут как раз вмешалась в их планы Долина Длинных Источников — она вдруг простерла свои владения еще немного вперед. С гейзерами это случается — пробиваются новые, глохнут старые, или, может быть, вода проточила в известняке новые ходы и забила сернистыми источниками. Пытаться укротить их не рискнули даже монахи Моны. А перенести стену восточней, чтобы места хватило на две кладки, - они тоже не могли. Сразу за стеною был Храм. Если бы храмы огня имели ноги и умели передвигаться с места на место, тогда другое дело.

Кирпич — вещь вязкая. Хрупкий известняк, молоти по нему столько времени удары катапульты, давным-давно бы треснул и развалился, подняв к небу клуб белой пыли. Стена стаяла. К тому же в этом месте — в проломе — стало видно вдруг то, что она вовсе не целиком из кирпича. Внутри — почти монолит, который получился оттого, что туда засыпали камни и гальку (черные окатыши — с северного берега, наверно) и залили все раствором. На разломе этот монолит выглядел удивительно — черные камни в сером камне, неправильные узоры, будто грубый мрамор. А вот галерею поверху надстроили опять из кирпича. Стена крепости — это не просто стена вроде забора; это вещь очень сложная и очень важная. И самое важное в ней — галерея, на которой размещаются войска. Галерея немного выступает вперед над стеной, и в этом выступе проделываются узкие бойницы, из которых удобно обстреливать стену и пространство перед ней. А через внешнюю ограду перекидываются бревна, на которых привешивают на цепях другие бревна, какими ломают укрытия-«черепахи», или сшибают людей с осадных лестниц, или привешивают котел с какою-нибудь горячей мерзостью, или со стены льют масло, которое потом поджигают, или бросают камни, и чего только не делают еще. Но теперь — на пространстве длиною в восемнадцать… да, восемнадцать локтей галереи не существовало. Постаралась та самая катапульта-гигант.

Это место — в северной трети стены. Рыжая кирпичная пыль лежала вокруг въедливым слоем, как краска. И как от краски, подтек ее уже протянулся вниз по склону, к ручью, после недавних дождей. Верховья Долины Длинных Источников лежат прямо напротив. Лагерь Бирага был в соседней долине, Ручейной, а здесь стояли катапульты — та, большая, и еще две, поменьше. Сверху обстреливать монастырь им было удобней. По затоптанной траве и рощам (какие остались) в долине было видно, что и тут тоже толклись целые орды народу. Яркие черные подпалины были повсюду — это, уж наверное, послания из монастыря. И точно памятник, стояли сами катапульты. Невероятно чужие, как всегда выглядят людские вещи в таких местах, на камнях между курящимися ямами источников. Почему их бросили здесь и сожгли, уходя, — сожгли вместе с ременным приводом, вещью дорогой и самой главной в катапульте, которую после осады всегда вынимают и забирают с собой! — в общем-то понятно. Хотя на самом деле очень, очень много неясного во всей этой осаде, такого неясного, которое так и останется неясным навсегда. Вот и эти катапульты, например. Наверное, все было ужене по воле Бирага, и даже не по воле его капитанов, наверное, им просто пришлось это позволить или закрыть на это глаза — на такое вот мщение их людей вещам, которые отняли у них целое лето да так и не помогли. Белый пар здесь, в долине, то и дело скрадывал ее очертания, закрывал то один отрог, то другой, то черные уродливые остовы катапульт пропадали в нем, то монастырь. Пар делал все немного нереальным. Пар прятал в себе дружины, накапливавшиеся в нем понемногу, будто паводок в верховьях ледника, перед тем как скатиться вниз по весне. То, как поблескивали доспехи, было очень похоже на игру солнца в бурлящей и стекающей вокруг воде. «А какого демона ради все уже в доспехах? Я, что ли, это приказывал? — подумал вдруг Сколтис. — Что здесь происходит вообще?! Впрочем, кто их знает, монахов Моны, вдруг на вылазку решатся, прямо сейчас… С такой дырой в обороне — можно решиться на что угодно. Судя по устройству стены по соседству — пять, шесть, — на шесть бойниц прореха. Дыра уходила вниз еще локтей на дюжину. Все равно высоко. Да, но в галерее у них разрыв… мостик какой-то перекинут…

Хорошо, с мостками можно разобраться. Благоразумные люди на их месте в первый же день начали б ставить леса, чтоб заделать стену. А они, наверное, курения богам возносили. Эти бойницы очень хорошо устроены — стрелять можно вперед и немного вбок. Ненамного; скажем так, вперед-вперед-и-влево. Или вперед-вперед-и-вправо. Не будь башен, под самым проломом получалось бы место, куда ни стрелами и ничем другим не достать, если не считать волшебства. Но две соседние башни простреливают пространство вдоль стены накрепко. Башни, выдвинутые полукругом вперед, и прямая стена между ними. Все как в Чьянвене. Да что такое, отчего эта Чьянвена все вертится на уме! И четвертая башня южной стены, именуемая Катта…

Но это уж совсем ни причем. Эту хитрость здесь тоже не приспособить — поди заставь монахов поверить, что где-нибудь тут у них просто горит лес».

Пролом был виден всем. Пролом притягивал всех. Именно это Сколтису и не нравилось. Было совершенно очевидно, что это — самое легкое место. Может быть, единственное. И было совершенно очевидно, что монахам это понятно тоже. Именно там их будут ждать. «Это не означает, что их не будут ждать и в любом другом месте. Нет, я не знаю, нравится мне это или нет», — думал Сколтис.

Они собрались вместе, в этой долине, там, откуда за разрывами пара еще просвечивал монастырь.

— Тут ничего не остается решать, — сказал Кормайс. — Мы здесь. А там — стена.

— Мы и стена, это так и есть, — кивнул головой Сколтис. — Это видно, и это понятно. А они? Сколько их? С каким оружием? Какие у них мысли на уме? Вот это мне не нравится. Они нас наверняка видят. Или видели. Мы их — нет.

— Нет, Сколтис, — подумав, вздохнул Долф Увалень. — Переговоры — это я тоже не против. Но если они даже с нами будут разговаривать — они нам про себя все одно ничего не скажут и не позволят, чтоб мы увидели, не дураки ж они там собрались. А так — отчего не попробовать.

Остальные помалкивали. Остальные, кто там был. От Дьялверов вообще никого не было - Дьялвер с «Черной Головы» Сколтису доверял целиком и полностью. Хилс оказался в это время совершенно согласен со своим соседом с Урманного Двора насчет того, что «есть мы и стена»; но молчаливость Рахта лежала на нем отчего-то тяжким грузом, и Хилс, сын Хилса — этот невероятно независимый человек, — чувствовал себя сейчас так: лучше пусть другие решают. К тому же он поговорил нынче с кое-какими из своих людей; и некоторым из них не нравилось то же, что и Сколтису. Ямхир — по глазам заметно — стоял, недовольно стиснув губы.

— Заплатят они, как же! — сказал он почти себе под нос.

— Как хочешь, — пожав плечами, сказал Кормайс сыну Сколтиса. — По десять мер на одну долю. Не меньше.

— Десять, — повторил Сколтис. Обвел остальных глазами; кое-кто хмыкнул.

— Ну это долгое дело, — проговорил Долф, поворачиваясь. — Десять так десять. Я пойду пока.

— Десять, — подводя итоги, сказал Сколтис еще раз.

— Фольви, — поворачивая наверх, к верховьям долины, в это мгновение говорил уже Долф. — А ты сбегай… посмотри, что там наша Метка. Одна нога здесь, другая там, и чтоб снова здесь.

Нигде не сказано, конечно, что на Метки Кораблей имеют право смотреть одни только капитаны и их родичи. Просто обычно так получается. Все равно как деревянное праздничное блюдо — самая большая в доме ценность у хозяйки — даже не всякому родственнику позволят снять со стены, когда приборка в доме идет.

Через некоторое время стену монастыря перелетела стрела. Стрела была обернута небольшим лоскутом — запиской. Нельзя не сказать, что обычно и переговоры у северян происходили совсем не так. Обычно они происходили с веселыми ругательствами да с шуточками под стеной и тому подобным. Но не сегодня.

Записка была коротка до предела. К тому жебез слов. Не будешь ведь руны использовать для таких дел… да потом, эти люди на юге — невежды! — руны и прочесть не сумеют!..

Но зато северяне научились понимать некоторые здешние знаки. Такие, как пишут, бывает, на мешках, — сколько там по весу зерен «бобового дерева», или кошенили, или шелка-сырца, полезная вещь, если умеешь понять. А то, что знаки дегтем попахивают… ничего, стерпят, мы вон серой здесь дышим, и ничего, — правда, через повязку немного не так чувствуется.

Стрелу, держа ее осторожно, как ядовитое насекомое, подняли и отнесли настоятелю. Преемнику Баори.

Когда он развернул лоскут, там стояли пять знаков, похожих на петлю, привешенную посредине к палке. Пять заглавных букв «икод», обозначающих еще и «сто тысяч». И после них две черточки крест-накрест. Это уже было обозначение, известное каждому: два скрещенных меча, вычеканенные у серебряного хелка на обороте. Пятьсот тысяч хелков. Сколтис немного округлил для ровного счета, потому что на меру серебром может идти и тридцать шесть хелков, и тридцать семь.

И в это же время Фольви, сын Кроги, пришел назад от Королевской Стоянки — действительно, одна нога здесь, а другая там, — и лицом он был такой белый, что даже веснушки пропали.

— «Дубовый Борт»… — сказал он. — Метка потеряла их.

— Ага. Потеряла, — проговорил Долф Увалень, разве что немного слишком неторопливо. — Так… Значит, потеряла. Давно?

— Да я откуда знаю?! — чуть не вскрикнул Фольви. Если Метка от своего корабля слишком далеко, она, что называется, «теряет его из виду» и принимается показывать всякую путаницу, которую сразу можно узнать. Но «Дубовому Борту», чтобы оказаться от Моны достаточно далеко, нужно было бы сейчас быть где-то на Торговом Острове.

А туда она за это время никак не могла успеть — хоть иди круглые сутки при попутном ветре.

Еще это случается с Меткой, на чьем корабле — Заклятие Неподвижности. Тогда она его тоже теряет. Нет такого корабля. Хотя, если увидишь его или наткнешься, — покажется, что он есть…

Дата добавления: 2015-09-01