|
Читайте также: |
Ифигения не верила своим глазам. Все пережитое, все виданное в эти дни чуть с ума не сводило ее. Она ощупала свое тело, протерла глаза, посмотрела вокруг, но ей все еще казалось, что она видит кошмарный сон. Она вернулась в жестокую реальность, когда увидела двух стариков, бежавших из колонны и из последних сил пытавшихся взобраться на поезд. Им это не удалось, поезд разрезал их на куски.
Поезд остановился. Молодая женщина с младенцем на руках, рыдая, побежала к месту, где погибли старики. Она не успела согнуться над разрезанным на куски телом своего отца. Один из жандармов схватил ее за волосы и потащил за лошадью. Младенец упал на край рельсов и заплакал. Пятеро молодых мужчин, трое из них с детьми в руках, бросились спасать несчастную женщину. Не успели. Жандармы застрелили их вместе с детьми. Глава конвоя закричал в рупор:
— Кто смелый, пусть попробует снова выйти из колонны.
Поскакал к локомотиву и грозно приказал машинисту-греку продолжить путь. Тела убитых, словно трупы сдохших животных, выбросили в реку Сангари. Поезд
медленно пустился в путь, отдаляясь от младенца, оставленного у рельсов. Он плакал и звал погибшую мать. Ифигения не выдержала этой сцены и без сознания упала на пол.
Придя в себя, она не хотела открывать глаза. Так, с закрытыми глазами приехала в Анкару. Там ее ждал сюрприз. Али вручил ей другой фальшивый паспорт, на этот раз турецкий, заставил ее нарядиться ханумой и предупредил:
— Впредь не забывай, что ты турчанка.
Она не стала возмущаться: находилась в волчьей берлоге, в сердце Турции. Меняя транспорт, они наконец-то добрались до места назначения, в город Эрзерум, в пограничный город румов, о чем гласит и название города «Эрзе Рум = Последний (город) греков».
* * *
Родители и незамужняя тетя Али радушно приняли и обняли Ифигению.
Али рассказал им правду. Попросил их днем и ночью беречь Ифигению, не выпускать ее из дому. Сообщил, что ожидает перевод в Эрзерум или в Севастию и признался, что при первой возможности женится на Ифигении.
Ифигения впала в глубокую тоску. Родные Али кормили ее насильно. Уткнувшись в угол, она целыми днями плакала. Ночами ей снились кошмары, в горячем бреду звала своих родителей, брата и сестру и Мильтоса.
Сердце Али разрывалось от боли, когда он видел, как она страдает. Он пытался ободрить ее, помочь ей позабыть пережитое, но она продолжала жить в молчании, в уединении и в своей боли.
Отпуск Али заканчивался 27 июля. В субботу, 18 июля в 8 часов утра два жандарма постучали в дверь. Выхватив из кобуры пистолет, он побежал в комнату Ифигении. Думал, что правда раскрыта, и готов был защитить ее и себя или же вместе погибнуть. К счастью, его опасения не оправдались. Жандармы вручили его отцу телеграмму, извещающую, что майору Али Омероглу необходимо срочно вернуться на службу в Константинополь.
В первый раз со дня их приезда в Эрзерум Ифигения обратилась к Али:
— Али, почему до окончания отпуска тебя зовут обратно?
— Не исключено, что Хасан что-то пронюхал. Впрочем, может быть и другое
объяснение: отправят на войну. Сегодня же я уеду. Хочу, чтобы ты знала: не раска
иваюсь за все, что сделал для тебя. Как увидел твои прекрасные глаза, у меня под
косились ноги. Сердце мое разрывалось, когда мучили тебя на допросе. Ифигения,
все имеют право на любовь. Ни логика, ни философия, ни религии до сих пор не
смогли объяснить или запретить выбор сердца.
Али вдруг умолк. Комок застрял в его горле. Скупые мужские слезы упали на руку Ифигении.
С пониманием и болью она взглянула на него и тихо, подбирая нужные слова, ответила:
— Теперь я понимаю, что ты сделал для меня. Спасибо тебе, Али. Но ты ведь
знаешь, что понтийки не предают своих женихов и мужей. Мое сердце принадлежит
моему жениху Мильтосу Павлидису. Ты мужчина смелый и благородный, Бог даст,
встретишь женщину, достойную тебя. Прошу тебя, возьми меня с собой в Констан-
тинополь. Меня беспокоит судьба моих родных. И о тебе я волнуюсь. Ради меня ты рисковал. Где-нибудь найдется место, где я смогу спрятаться...
Али пальцем дотронулся до ее губ, желая этим выразить свое удовлетворение от ее искренности и не дав ей докончить свою мысль. На его лице появилась невинная детская улыбка. Смотря ей в глаза, предупредил:
— Ифигения, я не могу забрать тебя с собой. Если начнется война, усилят полицейский и военный контроль. А если Хасан задумал еще что-то, то лучше мне быть одному в Константинополе. Потерпи немножко! Доверься мне. Я легко не сдамся!
* * *
Накопившиеся густые тучи вызвали бурю. Одно за другим государства поступали в международную психиатрическую больницу.
28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии.
1 августа немцы напали на русских и 3 августа вторглись в Бельгию.
Франция и Англия объявили войну Германии.
1 августа в Турции началась мобилизация мужчин с 20 до 45 лет. Христиане освобождались от военной обязанности, внося 44 золотых лиры в качестве откупа, бедель, как называли турки. Богатые греки и армяне выплатив бедель, хотя бы временно избежали призыва в армию. Бедные же надели мундир турецкого солдата. Не имея права откупа, христиане, врачи и фармацевты, были призваны на военную службу и размещены на дальних границах империи с Палестиной, Аравийским полуостровом и Кавказом.
Для новобранцев жизнь с первых минут превратилась в ад. Мусульмане считали оскорблением и угрозой присутствие христиан в своих рядах. Ругали их, поручали им все принудительные и тяжелые работы, обливали их грязью и били кнутом, по вымышленным обвинениям отправляли их под чрезвычайные военные трибуналы.
Комитаты новотурков составили черный список, куда заносили христиан. Непрерывно продолжались массовые переселения, начавшиеся с начала мая. Имущество, честь и жизнь христиан уже не имели никакой защиты, никакой цены.
Греция занимала нейтральную позицию. Король смотрел в сторону Германии, а премьер-министр Венизелос — Англии и Франции.
Тысячи греков из Фракии, Малой Азии и Понта, спасшиеся от ссылки или турецких погромов, голодные и оборванные с угрозой для жизни прибывали в Грецию, прося защиты или службы в греческой армии. Греция их не принимала, чтобы не спровоцировать турков. Многих были изгнаны обратно и замучены на турецких виселицах. Другие записались во французскую армию в военных французских центрах по сбору солдат, действующих в Салониках, Ханья и Афинах. Потом на французских кораблях «Каледония» и «Мусули» прибыли на фронт и, воюя в составе французской армии, прославили греческое оружие.
* * *
В Париже Мильтос и Захаров подняли всех на ноги, чтобы узнать о судьбе Ифигении. Мильтос напоминал дикого зверя в клетке. Он мрачнел при одной мысли, что чья-либо грязная рука могла прикоснуться к его возлюбленной.
В субботу, 7 августа, Захарова пригласили в кабинет министра иностранных дел Франции. Там ему показали зашифрованную телеграмму от французского посла в Константинополе, в которой сообщалось:
«О вашем вопросе от 20 июля об участи Ифигении Николаидис, знаем следующее:
Один (.). Наши совместные с греческим послом господином Панасом поиски убедили, что вышеупомянутая девушка прибыла в Константинополь утром 1 июля (.)
Два (.) Арестована, обвиняется в шпионаже (.)
Три (.) Ночью с 1 на 2 июля освобождена тремя вооруженными (.) Убиты двое турецких полицейских. (.)
Четыре (.) Дальнейшая участь ее неизвестна (.)
Пять (.) Отец девушки Михалис Николаидис выслан вместе с семьей (.) Место ссылки неизвестно (.)».
Как только Мильтос узнал трагические новости, месть, словно голодный леопард, рвала на части его душу. Внутренний голос громко велел ему: славный эвзон, чего ты ждешь, предотврати зло, бросайся в бой!
—Уеду в Турцию. Разделю участь моих родных. Освобожу Ифигению или же
погибну рядом с ней, — решительно заявил он Захарову.
—Ради бога, Мильтос, нельзя этого делать! Ты не можешь, как овца, пойти на
заклание. Ифигения попалась потому, что не послушалась моих советов. Усмири
юношескую кровь и не торопись взяться за оружие. Мы должны действовать умом,
спланировать все. Опираясь на трезвый расчет, легче найдем «нить Ариадны».
Прошло две недели, усилия Захарова не привели ни к чему, и его охватила тревога. Резко подскочила продажа оружия. Слава Захарова росла вместе с заказами и прибылью. Но, несмотря на это, его влияние на новотурков было незначительным. Его вклады, внесенные в турецкую экономику в прошлом, были закрыты турецким правительством. Его агенты зорко следили за Мильтосом. Он искренне, как своего сына, любил юношу и от всей души радовался его профессиональному росту.
Однако Мильтос не мог дальше ждать. Страстно влюбленный, он ни с чем не считался: ни с деньгами, ни со славой, ни даже со своей собственной жизнью. В дождливое утро 21 августа Мильтос поехал на Лионский вокзал, чтобы пересев в Марселе на корабль, отплыть в Грецию, откуда намеревался тайно войти на турецкую территорию. Он не успел подняться в поезд. Три крепких парня жестоко избили его и окровавленного бросили на платформе. Его доставили в больницу, где после обеда его навестил Захаров. Увидев Мильтоса, закричал:
— Всего четыре дня я был в Лондоне и ты, не предупредив меня, пустил в ход свой
дерзкий план. Турция готовится к войне, ее границы неусыпно охраняются. Сынок,
ты не успел бы добраться до Турции, за нами зорко наблюдают турецкие агенты, они
убили бы тебя, не пустив даже в Грецию. Они ни перед чем не останавливаются.
— Почему вы полагаете, что меня избили подкупленные агенты турков?
Лукавый Захаров, уезжая в Лондон, дал указание своим наемным головорезам:
«Если попытается уехать, удержите любым способом, даже если понадобиться применить силу». Впрочем, для него действовала только одиннадцатая заповедь: «Цель оправдывает средства».
Но сидя у больничной кровати Мильтоса, разыгрывал из себя незнайку:
— Это очевидно, Мильтос! Разве у тебя есть враги в Париже? Не заметил, что
говорилось в телеграмме французского посла из Константинополя? Ифигению арестовали по обвинению в шпионаже. Думаешь, здесь не следили за ней? Не надо считать турков дураками: в заговорах и в жестокости они неудержимы. Безрассудные поступки не признак мужества, а позволь мне сказать, величайшая глупость!
* * *
15 августа, за два часа до рассвета, постучали в дверь Ифигении. Проснувшись от испуга, соскочив с кровати, она тихо спросила:
—Кто там?
—Ифигения, открой, это я Сабиха, тетя Али.
Она открыла дверь и увидела празднично одетую Сабиху.
—Ифигения, одевайся быстро, пойдем со мной.
—Что происходит? В такой ранний час куда мы пойдем? Мне страшно. Умоляю,
скажи мне правду.
— Девочка моя, не волнуйся, с нами тебя только любовь ждет. Торопись.
Ифигения, следуя за Сабихой в темном доме, дрожала от страха. Из потайной
низкой двери за амбаром они вошли в соседний дом дедушки и бабушки Али. Затем в спальне стариков они сняли три доски на полу и осторожно спустились на двадцать деревянных ступенек. Узкий земляной проход вел к широкому подземному помещению.
В глазах у Ифигении потемнело. Приблизительно тридцать человек, мужчины и женщины, собрались вокруг маленькой иконы Богоматери. Держали горящие свечи. Дедушка Али, старый Юсуф, в епитрахили на турецком языке тихо пел христианские тропари.
Церемония была краткой. Перед причащением все попросили прощения друг у друга и обнялись. Об Ифигении никто ничего не спросил. Молчание — нерушимая клятва тайных христиан.
Когда все ушли, Ифигения вместе с родственниками Али села завтракать в доме дедушки Юсуфа.
—Сабиха, о какой еде может идти речь в шесть часов утра? Еще первые лучи
солнца не вошли в дом, — шепнула Сабихе Ифигения.
—На завтрак курица с кефиром, «ариани», как называют турки, а понтийские
греки — «тан», — ответила та.
—Ты шутишь, — улыбнулась Ифигения.
—Девочка моя, ты не заметила, что ела в последние две недели? Хоть раз видела
на столе мясо, яйца, молочные продукты? Ты не поняла, что мы постились? Мы
должны соблюдать свою веру и обычаи, правда? В день Богоматери мы едим в шесть
часов утра.
Ифигения покраснела от стыда и недоумения. Отвлеченная своими испытаниями, она не обращала внимания на то, что ела, и не могла даже предположить, что родственники Али не турки, а те несчастные криптохристиане, греческие предки которых когда-то под угрозой меча были вынуждены поменять свою веру. Взяв турецкие имена, они на виду были мусульманами, забыли даже свой язык, но скрытно сохранили христианские имена и в подземных церквях кланялись Христу.
Сидя со скрещенными ногами на коврах ручной работы вокруг «софры», за низ-
ким деревянным круглым столом, они с аппетитом ели вареную курицу и горячий суп. Ифигения воспользовалась случаем и спросила старца Юсуфа:
— Дедушка, почему вы открыто не исповедуете свою религию? Не можете, как мы,
греки, свободно ходить в христианские церкви?
Он посмотрел на нее, погладил длинную белую бороду и ответил:
— Дочь моя, я не знаю, чему учились вы, археологи. Но знай, что согласно Корану,
если кто хоть один раз принял ислам, то ни он, ни его дети не могут поменять свою
веру. Смерть грозит всем, кто нарушит этот закон.
— А не боитесь ли собираться в тайне? Турки не следят за вами?
— Э! Это глубокий секрет. Видела, как все разошлись? Одно поколение учит другое.
Так мы продолжаем. Не так легко искоренить из нас Гомера и Христа, это наш дух.
— Дедушка, а что же ты знаешь о Гомере? Когда он жил, что написал...
— Я не знаю, что написал Гомер! — прервал ее старец. — Но я чувствую, что в моей
душе глубоко укоренился дух Гомера и Христа и, как крепкое звено бесконечной
цепи, тысячелетия связывают меня с моими предками. Веками дикари уничтожают
нас, и в будущем нас ожидают суровые испытания. Но помни, дочь моя: бессмертный
дух Гомера и Христа будет вечно веять на этой земле и под ней и в наших умах!
* * *
Перевод Али утвердили. 7 сентября 1914 он прибыл на новое место назначения, в Эрзерум. В Константинополе узнал, что родителей Ифигении выслали в центральную часть Малой Азии, в город Гиоскати. Панайотис был призван в армию и служил на палестинском фронте.
Перед приездом в Эрзерум встретился с родителями Ифигении. В первые дни после прибытия в город Гиоскати их поместили в старой конюшне, затем вместе с 700 беженцами перевели в греческую школу. Мать ее, София, работала служанкой в доме богатого турка и присматривала за своим мужем Михалисом.
В начале супруги приняли Али недоверчиво. Но после того как он рассказал им историю спасения Ифигении, о смертельной опасности, которой подвергся, прониклись к нему доверием и уважением и поведали ему о своих скитаниях:
— Что тебе сказать, господин майор, — начал свое горькое повествование госпо
дин Николаидис, — стыдно передать все, что мы выстрадали. Наши невзгоды говорят
сами за себя. Да и ты ежедневно видишь человеческие трагедии.
Замолчал. С глаз его потекли слезы, с левого быстрее, чем с правого.
— Прошу вас, расскажите мне все. Ифигения очень беспокоится, хочет узнать
подробности. Все, происходящее в нашей стране, не должно быть забыто. Надеюсь,
когда-нибудь все изменится и виновные фанатики пойдут под суд.
— София, лучше расскажи ты, — предложил Михалис своей супруге.
— Да, Михалис, мы обязаны все рассказать. В нашем положении жизнь не имеет
никакого смысла. Только ради детей продолжаю бороться за жизнь. Я не хотела
умереть вдали от них.
Черная кожа под глазами Али стала еще темнее. Он попытался сдержать слезы, готовые скатиться.
— В полночь 26 июля, — продолжала госпожа София, — два жандарма и трое
солдат, вооруженные до зубов, вошли в наш дом. Приказали взять самое необходи-
мое и через четверть часа последовать за ними. Ключи от дома отобрали. Ругая, угрожая и подталкивая, нас спустили в Каракой, где стояли и другие знатные греческие семьи. С большинством мы дружили.
Там перед посадкой в битком набитый грязный грузовой корабль полицейские и солдаты нас обокрали. На рассвете нас высадили в Никомидии и повели в казарму, куда в течение трех лет постоянно привозили беженцев из Тузла, Ялва и с окрестностей Никомидии.
В этой казарме офицеры и солдаты обесчестили и изнасиловали молодых женщин и девушек. Тринадцатилетняя наша дочь Ирини от страха перенесла нервное потрясение, золотце мое, все время плакала, два раза потеряла сознание.
Утром 29 июня около тысяч ссыльных пешком под знойным солнцем и плетью пятидесяти конных жандармов пустились в долгую дорогу изгнания.
Мы следовали по пути, по которому в XIX веке прошли неотесанные рыцари и сброд первого крестового похода. Недалеко от Никеа, у села Драки, в узкой лесистой долине на нас напала банда разбойников, «четы». Думаю, что их набег был заранее согласован с полицией, потому что, когда убивали, насиловали женщин, грабили, конвой ни одного выстрела не сделал, чтобы прогнать их. Уходя, бандиты забрали с собой более двадцати девочек.
Госпожа София вновь замолчала. По ее щекам постоянно текли слезы. Глубоко вздохнув, добавила:
—... Дикие звери!.. один ходжа схватил мою девочку... мою Ирини...
Она горько зарыдала. Комок застрял в ее горле.
Али не промолвил ни слова. Дал ей возможность успокоиться. Но она не стала далее продолжать свой рассказ.
— Господин Николаидис, прошу вас, — попросил Али, — если можно, продолжите
вы. Что случилось потом?
Николаидис по состоянию жены понял, что не она сможет описать все, что последовало потом, и решил вывести ее из трудной ситуации:
— От голода, истощения и страданий в пути умирали старики, старухи и беремен
ные женщины. А тех, кто не мог идти, расстреливали на месте. Не щадили ни детей,
ни младенцев.
Нас становилось меньше, нашу колонну пополняли ссыльные из Триглии, Муда-нья, Айвали, Адрамити и других ионических городов.
Однажды вечером мы расположились на отдых за городом Эски Сехир. Возле нас протекла река Пурсак. Несколько женщин, среди них и моя София...
— Хватит, Михалис... Прошу тебя, не продолжай дальше, — в слезах взмолилась
женщина.
—Нет, София моя! Я все скажу. Позор и вечное проклятие пусть падет на чудовищ
и турецкое правительство, спровоцировавшее эти преступления, — с возмущением
заявил Николаидис.
Учитывая тяжелое психологическое состояние госпожи Софии и невыносимую боль ее супруга, Али сказал:
—Если вам трудно, прекратите рассказ.
—Пусть мне тяжело. Но вы, господин майор, представляете власть и, возможно,
вам удастся что-то исправить или сохранить все это для истории...
Значит, несколько женщин побежали к реке Пурсак, чтобы вымыться, освежить
водой свои грязные и измученные тела. Десять «четов» последовали за ними. Поймали десять красивых женщин и мою Софию и попытались на наших глазах изнасиловать их, но мы, более ста мужчин, бросились спасать женщин. Началась настоящая бойня. «Четы» убили тридцать мужчин и их трупы бросили в реку. Прикладом винтовки ударили меня по голове и пояснице... Один из жандармов угрожал мне дулом пистолета. Я стонал от боли. Два других изверга на моих глазах изнасиловали Софию... Еще тридцать шесть дней павшие духом, в жалких лохмотьях мы плелись по сожженному солнцем плато Анкары. Лишь треть ссыльных избежала «белой смерти». Когда мы добрались в Гиоскати, я перенес инсульт в легкой форме. Выжил, но следы на виду: тяну левую ногу, с трудом двигаю левую руку, парализована левая сторона лица.
Али не мог дальше слушать печальный рассказ несчастных людей. Его сердце разрывалось от сострадания. Он попрощался, оставив им двадцать золотых лир:
— Даю вам эти деньги в долг. Вернете, когда закончатся ваши мучения.
Со слезами они проводили его.
—Береги мою принцессу! Не говори ей ничего о наших невзгодах, скажи, что мы
живы и здоровы, — попросил Николаидис.
—Господин майор, пусть Аллах сбережет вас! Прошу вас, найдите мою Ирини,
спасите ее, — с мольбой в голосе крикнула вдогонку госпожа София.
* * *
Приехав в Эрзерум, Али рассказал Ифигении об участи ее родных. Сообщил, что ее брат Панайотис был военным хирургом в районе Дамаска и 20 августа его жена Артемис родила ему здорового мальчугана. И в конце упомянул, что навестил ее родителей в городе Гиоскати. Ифигении недостаточно было общей информации, ей хотелось деталей. Она засыпала Али вопросами:
— Ты видел Ирини? Как она поживает? Сможет ли она продолжать свою учебу
в Гиоскатии? Как здоровье родителей? На какие средства живут?
Али оказался в затруднительном положении. Не желая огорчить Ифигению, не мог посмотреть ей в глаза, боясь выдать правду. С понурой головой и взглядом, устремленным на пол, он ограничился общими фразами:
—Все чувствуют себя хорошо. Давай помолимся, чтобы наступил скорый конец
этому международному безумию, охватившему человечество.
—Али, ты от меня что-то скрываешь. В последнее время мне снятся кошмарные
сны, в голову приходят дурные мысли. Прошу тебя, расскажи всю правду. Я сильная,
я все выдержу.
—После всего пережитого, естественно, что видишь дурные сны. Я видел твоих
родителей, у них есть кое-какие деньги. Уверяю тебя, они выстоят.
— Али, ты, как маленький ребенок, даже лгать не умеешь. Обещай мне, что
поможешь мне увидеть родителей.
— Ах! Ифигения, тебе кажется, что живешь во Франции. Спустись на грешную
землю, здесь Турция! Клянусь, сделаю все, чтобы исполнить твое желание, но и ты
должна мне помочь...
— Я не стану тебе мешать. Скажи, что мне нужно делать, — торопливо заверила
его Ифигения.
Али покраснел, как неопытный юнец, в первый раз признающийся в любви. Правда! Человеческое поведение порой странно и необъяснимо. Храбрый майор, осмелившийся в самом центре Оттоманской столицы организовать кровавое похищение, робко стоял перед молодой женщиной. Смущенно глотал слюну, не решаясь посмотреть на нее. Потом признался. Голос его был тихим, но слова, казалось, исходят из его души:
— Ифигения, ты очень привлекательная девушка. В любой одежде, в любом
ферентже твоя красота не может остаться незамеченной. Ты привлекаешь внимание
мужчин. В Турции тебе опасно быть одной. Как ты убедилась, я и моя семья испо
ведуем ислам, а скрытно мы поклоняемся Христу и Богородице. Мне тридцать два
года. С женитьбой запоздал, не хотел брать в жены турчанку, но нелегко встретить
скрытую христианку, подходящую мне...
Ифигения, угадав цель его признания, прервала его:
—Али, никогда не поздно. Теперь, когда ты вернулся в родные края, ты найдешь
женщину, которая будет тебе парой.
—Ифигения, лучше тебя мне не найти во всем мире. Знаю, что ты снова станешь
утверждать, что ты помолвлена, но, пойми, жизнь твоя запуталась, трудно изменить
события. Только рядом со мной ты сможешь вновь выйти в люди, мы вместе наве
стим в Гискати твоих родных и поможем им.
Вдруг Ифигения побледнела: у нее закружилась голова и к горлу подкатила тошнота. Она закрыла рот руками и побежала в туалет. Али заволновался, но постеснялся следовать за ней. Он слышал, как она кашляла, ее рвало. Позвал тетю Сабиху и попросил помочь Ифигении.
Али, не зная, чем объяснить головокружение Ифигении, нервно шагал по комнате. Вскоре вернулась Ифигения, бледная, как полотно. Она легла на кровать, выпила два глотка воды и попросила тетю Сабиху оставить их одних.
Встревоженный Али склонился над ней и спросил о ее самочувствии, не нужно ли позвать врача. Ифигения устало взглянула на него и прошептала:
—Али, не волнуйся, я здорова. В какие же приключения ты попал из-за меня.
Спасибо за все. Твое предложение было бы лестным для меня, если бы...
—Ифигения, не продолжай. Знаю, что ты скажешь: если бы не любила Мильтоса
Павлидиса, — прервал ее Али.
—Не только это, Али... Мне стыдно сообщить тебе более вескую причину...
— Ифигения, ты должна мне сказать. Я пойму и готов тебе помочь.
Ифигения жалко посмотрела на него и глубоко вздохнула:
— Али, уже несколько дней у меня головокружение и тошнота, было и кровоточие
понимаешь, что я хочу сказать. Я беременна! Увези меня в Трапезунд, там, пока не
поздно, я найду способ уехать из Турции.
Али растерялся, словно его ударило громом. Поспешно вышел из ее комнаты, шепча:
— Подумаю, что можно сделать...
* * *
В следующие два дня Али не приходил домой. Родители его забеспокоились. Ифигения же думала, что его задела их последняя беседа. Халил, отец Али, иначе
по-христиански Харилаос Омиридис, обратился к командиру жандармерии, чтобы узнать о сыне. Там ему сообщили, что у Али важное секретное задание, и он будет отсутствовать еще несколько дней. Ифигения считала дни. Прошло двадцать восемь дней, а Али все еще не было. Ее охватила тревога. Головокружения и рвота продолжались. Однажды повторилось легкое кровотечение. Она была в безвыходном положении. Погода испортилась. Утром 7 октября 1914 года разразился снежный буран. Через несколько часов Эрзерум и окружающие его горы покрылись снегом. Днем и ночью, не переставая, падал снег.
Ифигения осталась в своей комнате, отказалась выйти на обед. Стоя у окна, она смотрела, как земля покрывается густым снегом, и чувствовала, как разочарование, отчаяние охватывают ее душу.
На следующий день поздно ночью Али бесшумно открыл железную входную калитку. Ифигения, как и в прошлую ночь, не спала. Побежала и отворила дверь. Все еще шел снег, и Али, покрытый снегом, напоминал снежного человека.
Ифигения прислонилась лбом к его груди и разрыдалась. Услышав шум, родные прибежали встретить и позаботиться об Али. Перебивая друг друга, расспрашивали о причине долгого отсутствия, о месте его нахождения и почему молчал.
Через час родители и тетя Али ушли спать и оставили их одних.
Несколько минут они сидели молча. Затем заговорил Али:
— Ифигения, как чувствуешь себя?
— Меня беспокоят слабость и головокружение. Я многого не знаю о беременно
сти. Али, мне страшно. Я хочу уехать. Почему тебя так долго не было? Наверное, ты
из-за меня не приходил домой. Сделай что-нибудь, помоги мне уехать. Скоро мой
живот начнет увеличиваться, тогда я не смогу скрываться. Ты представляешь себе,
что будет, если рожу здесь? Умоляю тебя, отправь меня в Россию. Карс находится
в 220 километрах отсюда, давай попытаемся...
— Мое отсутствие не имеет никакого отношения к тебе. Напротив, ни на минуту
я не переставал думать о тебе. В твоем положении есть только один выход избежать
хулы. Выйти замуж за меня. Клянусь, твою тайну никто не узнает, мы возьмем ее
с собой в могилу. Это будет фиктивный брак. Ифигения, я люблю тебя, но буду
уважать твои чувства. Возможно, со временем я найду уголок в твоем сердце. Забудь
о поездке в Россию или куда-то в другое место. Ты согласишься, если услышишь мой
рассказ о последней моей командировке.
В 1904 году молодым младшим лейтенантом я вступил в движение младотурков, веря, что оно действительно принесет свободу и правосудие. В сентябре 1908 года меня послали на обучение в Германию. Через три года я вернулся на родину. Меня направили в Генеральное полицейское управление, и на этом посту я познакомился со всеми членами Центрального Комитата. Один из них, Бахаэдин Сакир, тридцать пять дней назад приехал в Севастию, где собрал всех видных младотурков Армении и Понта. По случаю нашего знакомства позвал и меня.
— Жаль, Али! Значит, и ты один из этих фанатиков? — прервала его Ифигения.
— Ты несправедлива ко мне. Я никогда не был фанатиком. Изображаю из себя
новотурка, ибо только таким способом я могу помогать людям. Гораздо легче стать
жертвой, быть полезным труднее и опаснее.
На собрании Бахаэдин и вали города Муамер-бей сообщили о секретном плане правительства и огласили приказ министра иностранных дел Талаата-бея о подроб-
ностях его осуществления. Затем малочисленная комиссия объездила главнейшие города Армении и Понта, чтобы на месте разработать детали. Мне поручили обеспечить безопасность комиссии. Это явилось причиной моего отсутствия.
— Ты не можешь мне доверить содержание этого плана?
— План уже вступил в силу. В настоящее время по фальшивым обвинениям по
черным спискам отправляются на виселицу греки и армяне. С будущего месяца с
ухудшением погоды начнутся массовые ссылки на смерть...
— И ты все терпишь?
— Ах! Если бы ты знала, с какими опасностями я предупредил многих наших
сограждан, приговоренных к смерти, и они спаслись, уйдя в горы или покинув стра
ну?
— Видишь, ты сам признаешься. Ведь могут и удирают за границу? Почему ты не
помогаешь мне уехать?
— Думаешь, это легко? Везде конъюнктурщики, шпионы и агенты. Сами турки
шпионят друг за другом и обвиняют друг друга. Если бы я удрал с тобой, у нас был бы
лишь маленький шанс выйти за границы. Тогда вырезали бы всех моих родных. Могу
я допустить это? Кроме того, в твоем положении ты не выдержишь холода, дороги,
голода... Ифигения, давай поженимся. Можешь не спать со мной в одной кровати. Эта
единственная моя возможность помочь тебе и доказать мою любовь к тебе.
Дата добавления: 2015-09-05; просмотров: 46 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Циркинидис, Харис 9 страница | | | Циркинидис, Харис 11 страница |