Глава третья Второе правило Микеланджело

Лишь спустя минут десять я осознал, что всё это время наблюдал за Микеланджело, который, стоя ко мне вполоборота, взмахивал кисточкой, нанося мазки краски, и время от времени отступал от мольберта. Под его ногами на дощатом полу скрипел мусор, в приоткрытое окно врывался весенний ветер, развеивая густой запах краски.

Никогда не увлекаясь искусством и видя в полотнах лишь бессмысленные, но порой приятные картинки, на которые можно разок взглянуть, я всё-таки оказался привлечён духом этого самого искусства. Ведь как, по сути своей, это странно — человеку не требуется даже элементарных удобств, он не думает каждый момент о признании и тратит часы своей жизни не на попытки урвать кусок аппетитней, а на бессмысленную мазню по картону или полотну. И ведь и много веков спустя люди платят огромные суммы за картины ушедших мастеров, а то и за простую возможность взглянуть на потрескавшийся и поблёкший от времени холст. Меня это смешило и потрясало дновременно.

Вчера я впервые сказал про картину «мне нравится», и даже сформулировать не смог, чем именно. Это не было верное фотографическое изображение, женщина на полотне даже не была особенно привлекательной, но я почему-то смотрел на неё, не отрываясь. Испытывая... тёплое умиротворение, назовём его так. То же самое я испытывал и наутро, наблюдая за работой Микеле. Не было равнодушия и скуки, не было обычного для меня полусонного состояния, не хотелось поскорее залить его спиртным. Я и подумать не мог, что умею испытывать что-то подобное.

Мне абсолютно не хотелось вставать с матраса, похмельная тяжесть отошла на второй план, и я даже не сразу сообразил пошевелиться, когда Микеле внезапно взглянул на меня в упор, но растерялся, увидев, что я смотрю на него тоже.

— Доб-брое утро, — выдавил он, наконец, словно с трудом возвращаясь в реальный мир.

— Доброе, — сипло согласился я. — Прошу прощения, я немного...

— Всё в порядке, — тут же улыбнулся Микеле. — Только ты проспал рабочий день.

— Чёрт! — я резко сел на матрасе, не сразу вспомнив, что у меня выходной, после чего какое-то время справлялся с волной тошноты и пережидал приступ мигрени.

Как и следовало ожидать, в этом жилище было совершенно нечего есть, о чём Микеле мне и сообщил. Но зато была прохладная воды для питья и умывания — что меня вполне устроило. В процессе превращения себя в подобие человека я выяснил, что Микеле всё также пытается решить для себя, какой должна быть на его картине Франция, а ещё собирается сегодня представить на суд одной из заказчиц два законченных её портрета — на выбор.

У Микеле была эта странная привычка — рисовать сразу два-три экземпляра одного изображения, лишь немного друг от друга отличавшихся. Посмеявшись из-за этого над ним однажды, я получил свой портрет, сделанный в тройном размере — просто карандашный набросок, точней три наброска, один на другом.

Никогда нельзя было понять, чего же ожидать от него в следующий момент. Даже я не мог предугадать, несмотря на мою интуицию, которой поздней всё-таки научился доверять.

В то первое утро Микеле показал мне два наброска, на которых была изображена совсем молоденькая испуганная остроносая женщина, и спросил, какой, по моему мнению, она предпочтёт. Изображения не очень сильно друг от друга отличались, но я безошибочно указал на одно из них. Потому что мне показалось, что иначе и быть не может — оно было более светлое и чуть недосказанное. Я оказался прав. Я потом оказывался прав в большинстве случаев.

В тот день домой я так и не попал, хотя честно собирался избавить Локонте от своего навязчивого длительного присутствия ещё к обеду, но мы разговорились — сидели на лестнице, мешая пройти, Микеле скованно, как он делал очень многое, курил, рассказывая о том, сколько раз и какими способами пытался курить бросить. В тот вечер, если я ничего не путаю, в театре «Улья» ставили Мольера, там играл наш вчерашний знакомый, артистически заикающийся Жуве, который и пригласил нас на спектакль. Театр раньше я тоже не особенно посещал.

Спектакль мне понравился, как могло бы понравиться любое новое для меня представление. Яркость, эмоциональный подъём, единение зрительного зала, шутки, произносимые артистами – это всё воздействовало меня. После спектакля на выходе из зрительного зала нас догнал Амедео, приобнял обоих со спины за плечи, наваливаясь, так как ровно стоять уже не мог, и поинтересовался у меня, какую главную мысль я вынес из постановки.

— Отстань, — попросил за меня Микеле, впрочем, не очень настойчиво. Я же ответил на вопрос, не помню, что я ему ответил, но, кажется, что-то в духе рассуждений Локонте, получил в ответ тычок под рёбра и резюме:

— Ещё один романтик. Как я подгадал-то, когда вчера разбавил вам выпивку.

В ходе недлинной борьбы Амедео, крича, что мы — потерявшие совесть инквизиторы, признался в своём поступке с подробностями, после чего некоторое время артистично вымаливал прощения у рассерженного Локонте. Мы почти собрали вокруг себя толпу зрителей: стоявший на коленях Модильяни, разозлённый Локонте и я — пытавшийся встать так, чтобы казалось, что я не в этой компании. Надурившись вдоволь, мы заняли одну из скамеек неподалёку от чьей-то похожей на большую собачью конуру мастерской. Рядом с нами сушилось на низких, натянутых между конурой и молодым дубком верёвках бельё, на деревце спал, свесив ногу, большой, камышовой расцветки кот. Амедео откупился от нас чёрствыми бутербродами и бутылкой дешёвого вина. Спустя полчаса, мы пытались даже петь, но наши голоса вскоре заглушил некто, звучным баритоном читавший стихи метрах в четырёх от нас. За строениями чтеца было не видно, но при первых звуках его голоса Амедео и Микеле вскочили, сообщив мне, что на это явление я должен буду взглянуть лично.

«Явление» оказалось молодым полноватым мужчиной в шляпе и простом добротном костюме. Мужчина этот ничем не напоминал местного обитателя, если бы не те странности, что он писал в рифму. Местным жителем он, строго говоря, и не являлся, чаще всего просто заглядывал в гости к своему хорошему другу, Пабло Пикассо, который редко принимал участие в посиделках и пьяных игрищах, больше увлеченный работой. Апполинера же, как звали этого творца сюрреализма, местные знали преотлично, так как не раз и не два он принимал участие в ночной жизни «Улья».
Я очень хорошо помню его в сумраке наступающей ночи, помню смутную притихшую толпу вокруг него, восторженно внимавшую, околдованную образами. Один из образов, честно говоря, заворожил даже меня.

—— Мелькают дни друг другу вслед,
Как мыши времени, - и что же?
Я прожил двадцать восемь лет.
До крошки сгложен я, о Боже! —— пафосно выставив вперёд ногу, читал Апполинер.

— Коротко и точно, — заметил Амедео справа от меня. Я зачем-то взглянул на Микеле. Тот стоял, ссутулившись сильней обычного, и явно думал о чём-то невесёлом.

Модильяни мы потеряли в группе собравшихся и остаток вечера провели вдвоём, просто потому, что настроение Локонте, тихо заговорившего о том, что им достигнуто и что достигнуто не будет никогда, передалось и мне. Впервые я вдруг подумал о том, чего бы я хотел от своей жизни. Но пора было привыкать к тому, что в «Улье» задавались только те вопросы, ответа на которые я не знал.

Этот вечер стал первым в череде тех, что я провёл на территории «Улья», удивительным образом вписавшись в местный колорит, хотя не имел ни малейшего художественного таланта.

Май подходил к концу, было очень жарко, но привыкшие ко всему и не требовательные к материальным благам художники радовались тому, что сейчас не зима, когда очень холодно. Благодаря столь тёплой погоде, я и сам того не заметил, как стал проводить в какой-нибудь из коморок «Улья», в «Ротонде», «Хуторке», «Ле-Вигурелль», а то и в «Бати» больше времени, чем где бы то ни было. И свою работу в отцовской лавке возненавидел окончательно. Не высыпавшийся, я стал рассеянным больше, чем мог себе позволить порядочный бухгалтер, и отец, заметив моё явно выражаемое равнодушие к нашему общему делу, а также постоянный винный дух, что сопутствовал мне теперь, принялся увещевать меня, пытаясь наставить на истинный путь. Лекции я выслушивал с брезгливым равнодушием, не считая возможным возражать отцу, но и не принимая его слова к сведению. Мысль о том, что мне придётся как-то ограничить свои встречи с Микеле и его товарищами показалась мне просто смешной. Конечно, так прямо отец не высказывался, так как я не спешил представлять ему своих собутыльников, справедливо полагая, что общий язык они не найдут. В конце концов, отец сменил тактику, позволяя мне действовать самостоятельно, стал лично знакомить со своими постоянными поставщиками и наиболее влиятельными из клиентов, как бы демонстрируя своё доверие. В один из таких вечеров он, сам того не ожидая, поспособствовал окончательному моему разрыву с ним и нашим общим делом.

Пожилой, давно разведённый мсье Карно — любитель античной философии и старинных фолиантов, носил аккуратные острые усы, бывшие модными ещё, видимо, в эпоху Людовиков, но никак не в начале XX века, пенсне, делавшее его крупную фигуру его более комичной, а также небывалое самомнение — будто мантию. У этого любопытного представителя зажиточной буржуазии, владельца многих акров виноградников, обнаружился, благодаря моим осторожным расспросам, которые я затеял после упоминания им античного искусства, некоторый интерес к современной живописи. Относился он к ней скептически, как и многие люди, полагая, что современность не способна подарить миру что-либо по-настоящему стоящее. Шедевры — достояние прошлого, такова философия современного обывателя. Однако я, слушая о его пристрастиях, невольно перебирал в уме десятки виденных мной и ещё непроданных картин моих знакомых, в результате всё больше убеждаясь, что именно мягкие, очень женственные итальянские девы на полотнах Локонте - это то, что могло бы прийтись по вкусу бывшему вояке.

Здравый смысл, возможно, мог бы возразить, но существовало ещё и второе правило Микеланджело, которое вело меня в тот скучный вечер. Когда отец на минуту вышел из гостиной, я осторожно предложил господину Карно помощь в подборе картины для его заново обставленного кабинета. Карно понравилась моя мысль.

— Мне бы понравилось что-то… полное жизни, - пророкотал он, причмокивая и сыто посапывая, после чего сделал руками жест, будто обрисовывал у себя невидимую пышную женскую грудь, и рассмеялся. Я понятливо кивнул.

На следующий вечер Микеле удивлённо наблюдал за тем, как я сновал по его мастерской, перебирая картины.

— Я был бы счастлив, если бы ты спрашивал разрешения, – заявил он, наконец.

— Сам жаловался на недостаток средств, — ответил я ему, обернувшись. — У меня вчера появилась мысль, как это исправить.

— Неужели? — тут же заинтересовался Локонте, подходя ко мне ближе и отнимая у меня картон с незаконченным рисунком.

— Вот эта, — наконец постановил я, указывая Микеле на полуобнажённую наяду, уютно расположившуюся в морской пене. — Вполне похожа на Венеру.

Микеле с сомнением хмыкнул.

— Для Карно вполне достаточная степень схожести, – отмахнулся я, отступая от сложенных в углу картин и толкая Микеле плечом.

— Ты, кажется, намереваешься сейчас продать мою картину, не сказав мне об этом, — насторожился Микеле.

— Ты мне не доверяешь? — отозвался я, ни на минуту не усомнившись в собственной правоте. Это же Микеле. Я не считал дни своей жизни в тот период, и не подумал о том, что мы знакомы каких-то полтора месяца. Этого человека я видел практически каждый свой день и даже успел ему заплатить за свой портрет. Я знал его картины едва ли не лучше их создателя. И знал, что Микеле любил перечить, но никогда ещё он не спорил по-настоящему со мной. Однако сейчас Локонте был явно недоволен.

— А должен?!

— Второе правило Микеланджело, - обезоружил я его. — Микеле, всё хорошо, ты же сам был согласен их продавать. Время от времени.
Я слышал его тихое прерывистое дыхание, за окном щебетали птицы и протяжно гудел поезд вдалеке, потом со двора раздался пронзительный женский крик, с клёкотом взметнулись с крыш голуби. При взгляде в окно заходящее солнце слепило глаза. Я обернулся, выжидательно посмотрел на Микеланджело. Тот пожал плечами и больше не возражал.
Карно купил картину и посоветовал меня двум своим скучающим знакомым — именно таким образом я и обрёл себя. Ведь я всегда мог предположить и предположить верно, какому из респектабельных отцов буржуазных семейств, с которыми я был знаком благодаря отцу и его делу, придутся по вкусу мрачные наброски Сутина, для чьей гостиной писал очередной подробный пейзаж Мишель. Я мог предположить, какой из небрежных набросков Модильяни, которыми он всё время пытался оплатить выпивку, можно всучить очередной дрожащей на ветру чахоточной даме, мнящей себя большим знатоком искусства. Конечно, не обходилось без ошибок и неверных ставок, не обходилось без глупых случаев и провалов, но, тем не менее, я открывал парижским обывателям малоизвестных в ту пору и, в отдельных случаях, забытых после художников и художниц, находя одних для других. При этом я далеко не сразу научился отличать импрессионизм от фовизма, а кубизм и вовсе повергал меня в ступор. Я не знал художественной ценности творений, и если мне что-то нравилось — я не мог объяснить, чем именно, но я всегда знал что можно продать и что стоит купить. Вскоре я стал хорошим знакомым перекупщикам картин, одиноким поехавшим крышей коллекционерам, организаторам и меценатам. В отличие от не всегда презентабельно и адекватно выглядевших творцов, я казался полицейским и работникам выставок истинным представителем неспешной и добропорядочной французской буржуазии. Я отрастил бородку и сделал изящную стрижку. Я всегда хорошо одевался, и Микеле, чьими безумными бусами восхищался падкий на дикарские украшения Амедей, регулярно высмеивал мои «классические» предпочтения, которых я умудрился придерживаться, несмотря на скудность наших материальных средств и бедность быта в ту пору.

Само собой, я брал свой процент за осуществление «услуг», но никогда не брал сверх возможностей моих клиентов, никогда не рассчитывал подняться вверх по социальной лестнице. Я и раньше не был карьеристом, но жизнь в «Улье» окончательно изменила меня. Микеле меня изменил.

Он начал свою незаметную деятельность в этом направлении ещё в то самое первое утро, когда, как оказалось, делал набросок спящего, используя меня в качестве невольного натурщика. Он признался мне, что сделал это «не подумав», просто потому, что очень хотелось рисовать. Я «попался под руку». Когда я, пришедший в себя после пробуждения, всё-таки уговорил его показать мне начатую картину, он первым делом сообщил мне, что я вправе требовать с него двенадцать франков, но тех у него нет, и они вряд ли появятся в ближайшее время. Я же не слушал его смущённые шутки, молча изумляясь тому, что кто-то решил изобразить меня на холсте. Это было настолько смешно и невероятно, что я пообещал не только не брать с него денег, но и заплатить, если картина будет закончена, а я окажусь похожим. Я лукавил, уже в наброске себя я прекрасно узнал.

Дата добавления: 2015-09-05