Колтук-денгенеги, или Нищенский посох

Я растворился в своем тихом счастье, и миром моим стал окруженный скалами Остров-сад; жизнь моя плыла в нежных улыбках и словах, коими добрая Мада встречала меня по возвращении.

Работали мы в кузнице до полудня, а потом каждый мог заниматься своими хозяйственными делами.

Сидел я как-то раз на крыльце своего дома и плел из красных ивовых прутьев колыбель: вдруг тень заслонила мне солнце, что склонялось за горные вершины (здесь солнце всходило летом около восьми, а к пяти уже наступал вечер). Я поднял глаза и вздрогнул, узнав Медведя.

— Неужто и ты решил здесь поселиться? — спросил я его. — Тебя потеснили враги или изгнали товарищи?

— Нет, Баран, я пришел не с вами остаться, я тебя с собой забрать. Без тебя мы вроде гнилого бревна в реке. Никто не умеет обращаться с фельдшлангом, а мы готовим важный поход. Большой караван идет из Турции к Могилеву на ярмарку, богатые турецкие, сербские и еврейские купцы, и сопровождает их сильный конвой. Мы решили захватить этот караван, а потом сразу же повернем на Бердичев. В тамошнем монастыре ценностей накоплено видимо-невидимо. Но монастырь укреплен что надо — стены с амбразурами, стража крепкая, и без пушки за осаду можно не приниматься. Пойдешь с нами. Будешь знаменосцем отряда и моим помощником.

Тут вышла из кухни Мада, но мало что не выказала никакой радости при виде отца, так еще на него же напустилась:

— Ты зачем сюда явился? Куда собираешься завлечь моего кроткого, доброго Барана? Он доволен своей хижиной и своей женушкой. Не нужно ему ничего из ваших награбленных богатств. Вы нас похоронили, и мы мертвы. Хоть на том свете оставьте нас в покое.

Нахмурился Медведь:

— Послушай, Баран, кто повелевает женщиной в доме? Ее муж или ее отец. Если ты промолчишь, придется мне, ее отцу, показать, как расправляются с женщиной, которая лезет в разговор, когда ее не спрашивают.

Я уже изучил вспыльчивую натуру этого человека, а потому ласками да поцелуями увлек Маду в дом: уговаривал так и сяк, убеждал отпустить с ее отцом и обещал, что, раздобыв достаточно денег для приличной жизни, я за ней вернусь и властью своего начальственного слова освобожу ее из этого глухого заточения, увезу в большой город, где будут величать ее «милостивой госпожой».

Обещания пришлись ей по нраву. Со слезами и прощальными поцелуями отпустила она меня с Медведем. Отпустила с тяжелым сердцем. Когда я при входе в пещеру оглянулся, она все еще стояла у дверей нашего домика, я узнал ее по красному платку на голове. Любимый голубь Мады провожал меня до самой пещеры, а там что-то ворковал на ухо и никак не хотел улетать — пришлось прогнать его.

Старые приятели приветствовали меня радостными криками и отпраздновали мое воскрешение хорошей выпивкой. И я, вновь отведавши вина, забыл Остров-сад, как сон. Известное дело: любитель выпить, осужденный на долгий пост, куда хлеще набрасывается на вино, нежели постоянный винопиец. Гайдамаки пили исключительно токайское — повезло им, надо полагать, наткнулись в погребах магнатов на бочки старого выдержанного напитка.

Следующим утром покинули мы пещеру Пресьяка и выступили к Могилеву. Предстояло двенадцать дней пути. В тех краях о гайдамаках, должно быть, и слыхом не слыхивали, разве что в бабкиных сказках. Кто мог подумать, что из далекой страны вдруг нагрянет такая сильная разбойничья банда. Мы шли по ночам, выбирая заброшенные тропы, куда обычный путник сроду не заглянет. Днем скрывались в лесной чащобе, в безлюдных низинах и ждали вестей от наших переодетых лазутчиков, что уходили вперед на несколько верст. За провизией в деревни мы не заходили, все время питались сушеным мясом да собранными грибами.

Наконец нам удалось выведать, когда прибудет в Могилев турецкий караван. Мы затаились по обеим сторонам болотистых зарослей и два дня выжидали, не подавая признаков жизни.

Между тем последние припасы кончились, и остались на нашу долю птичьи яйца да лягушачьи лапки.

Мимо нас проходили торговцы, явно торопясь на могилевскую ярмарку. Тяжело нагруженные мулы, повозки с пряностями, кренделями и копчеными колбасами, белым сыром в ящиках и бочонках, дорогим вином и медвяным пивом в бурдюках и бочках… Мы все глаза проглядели, ан — близок локоть, да не укусишь. Атаман строго-настрого запретил: мы, мол, не за жратвой пришли. И вот когда терпение наше истощилось, послышался наконец бой барабанов и трубный распев — приближалась наша вожделенная добыча: мулы, верблюды, лошади, крытые повозки о двух колесах, влекомые быками, людей тысячи полторы. Половину из них составляли солдаты в кольчугах и шлемах, вооруженные кто алебардами, кто мушкетами — весьма пестрая компания, собранная с бору по сосенке. Нас супротив них было куда как много — три сотни человек.

Когда мы по данному сигналу разом высыпали из кустарника, весь караван пришел в смятение, солдаты палили куда попало, а мы — в какое скопище ни выстрели — непременно цель настигали. В сумятице люди побросали мулов и повозки и бежали кто куда. Гайдамаки вовсю зверствовали среди ошалевших от страха купцов; мне стало не по себе от зрелища кровавой резни, и я, сомлев, присел на болотную кочку. В голове у меня гудело.

Тут я увидел ковыляющего ко мне турецкого купца; хромой, старый, израненный, он опирался на костыль. Подошел, распластался на земле передо мною, не выпуская костыля, и сказал:

— Давай-ка, сынок, бери ятаган и руби мне голову. Прошу тебя, умоляю.

Я удивленно воззрился на турка:

— Нет уж, такой глупости не сделаю.

— Заклиняю тебя, — продолжал турок, — отсеки мне голову, и я подарю тебе мой «колтук-денгенеги».

На его языке «колтук-денгенеги» означает «нищенский посох».

Я же ответствовал турку:

— У меня нет причин желать тебе зла, Бабб, и я не убийца. В гайдамаки я угодил, словно Понтий Пилат в «Верую».

— Понимаю, сынок, — вздохнул старый турок. — Вижу по твоему лицу, что ты лучше остальных. Потому-то и подошел к тебе просить о милосердии и в долгу не останусь — сделаю тебя счастливым. Не бойся и ударь ятаганом. Это не убийство. Убить можно только живого человека — так сказано в Коране — единственно истинной книге на земле. Но я не могу более считаться живым, ибо мне один из засевших в засаде злодеев послал пулю в живот, а такая рана неизлечима. По причине жестокой боли и потери крови бежать не могу, а попади я в руки разбойников — замучают меня медленно и страшно. Еще раз молю тебя — освободи от страданий, разруби шею ятаганом. Погляди, что за ятаган! И его тебе подарю.

Но даже этим он не смог меня соблазнить: велика радость отрубить его лысую башку! Решил я от него отделаться:

— Коли тебе жить надоело. Бабб, ступай сам себе руби голову великолепным этим ятаганом, а не хочешь — вешайся, благо вон сколько крепких деревьев в лесу.

Возразил мне турок торжественно:

— Дорогой сын мой, не могу я так поступить. Знай, что согласно Алкорану (единственно истинной книге на земле), существует семь кругов ада и каждый глубже и ужасней предыдущего. Первый — для нас, правоверных мусульман, второй — для вас, христиан. Самый глубокий, седьмой — геенна — для богохульников, ну а четвертый — Моргут — предназначен тому, кто сам себя жизни лишил. Если послушать твоего совета, то мне придется пройти три круга лишних. И должно в трех кругах пребывать триста тридцать три года, прежде чем попаду я в свой собственный. А если умру от руки неверного вроде тебя, то я по Алкорану — уж он-то не обманет — устремлюсь прямо в рай.

Слишком велико было искушение избавить от ада и отослать в рай свято верующего турка — сам ведь умоляет. Но я все же устоял. Вспомнилось, что в Священном писании (также единственно истинной книге на земле) сказано: поднявший меч от меча и погибнет. И вновь я оттолкнул старика, что навязывал мне голову, как разносчик свой товар.

— Одумайся, ведь я оставлю тебе и колтук-денгенеги, — приставал старик.

— А что мне делать с твоей клюкой?

— Смотри, сынок. Надо только отвинтить верхушку, и увидишь: колтук-денгенеги полон золота.

Отвинтил старик свой костыль и высыпал горсть монет в ладонь. Засверкали, заблестели монеты, аж глазам больно стало.

— Все твое будет.

Тем не менее сопротивлялся я искушению:

— Ни к чему мне твое золото. Бабб. У гайдамаков есть закон: никто не смеет утаивать деньги. Что награбят — отдают атаману по возвращении в пещеру Пресьяка, и все идет в общую казну. Плохо придется тому, у кого хоть польский грош найдут. Гайдамак грабит не для себя, а для всех, потому что гайдамаку ни за что платить не приходится. Твои талеры только навлекут на меня опасность, а проку от них никакого.

— Ошибаешься! Ты, сынок, получше других. Ты молод и не годишься для разбойничьего житья. Унаследуешь от меня много денег, поедешь в Молдавию или Валахию, где тебя никто не знает. Сможешь купить деревню, збмок, крепостных и жениться, а если у тебя уже есть возлюбленная, будешь в покое и радости с ней жить, а не прятаться по лесам и пещерам.

Последняя фраза задела меня за живое. Вспомнилась мне драгоценная моя Мада. Если удастся вызволить ее из Острова-сада, станет она богатой знатной дамой… А почему бы и нет? Я знаменосец у гайдамаков и скоро буду помощником харампаши. Может ведь случиться, что Медведь уведет главные силы в какой-нибудь поход, а я останусь, и тогда ничего не стоит напоить оставшихся и, как только они заснут, убежать с Мадой. Это была столь соблазнительная мысль, что я невольно протянул руку к посоху старого турка:

— Где же спрятать такую пропасть денег?

— Оставь их в костыле. Когда гайдамаки вернутся, пожалуйся, что тебе свело ногу от долгого стояния в холодном болоте. Это со всяким может случиться, и кому сведет сухожилия в ледяной воде, тот рискует навсегда хромым остаться. Они наверняка уйдут без тебя — кому нужен немощный товарищ. А ты держи богатство свое под мышкой и не выпускай.

Затем обучил меня старик, как подвязать левую ногу, как пяткой в костыль упереться и как на одной правой передвигаться. Я думал о Маде и ради ее счастья готов был хоть до Иерусалима на одной ноге допрыгать.

— Ну, теперь бери ятаган, — сказал старик деловито. — Не руби смаху, как мясник топором, а при ударе потяни лезвие, будто скрипичный смычок. Я стану на колени, а ты ударь сюда — видишь, где первый позвонок выступает: гляди внимательно. Ятаган держи прямо, твердой рукой — тогда все будет в порядке, и клинок не соскользнет.

Говорил он, говорил, все меня подзуживал, пока дьявол (поджидающий смертных на всякой тропинке) не подтолкнул меня под локоть, и заметил я через секунду, как тело старого турка опустилось к моим ногам, обнимая колени, а голова, подскакивая, покатилась меж деревьев.

(— Homicidium: человекоубийство, — продиктовал советник в протокол.

— Так и есть, но примем во внимание смягчающие обстоятельства, — вставил князь. — По желанию убиенного, согласно Алкорану и следуя вероломному толчку врага рода человеческого.)

— Убийство остается убийством, — вздохнул Гуго, — и очень скоро пришлось мне раскаяться. Свершив сие деяние, оперся я на клюку и, хромая, двинулся вперед. Заковылял кое-как за своими товарищами, что возились с богатой добычей. Кому из каравана бежать не удалось, тех прикончили на месте. Разбойники взваливали поклажу на плечи, так как неторными путями вьючным животным не пройти.

Увидев, как я с трудом ковыляю, опираясь на посох, они расхохотались.

— Что за напасть с тобой приключилась? — спросил Медведь.

— Ох, горе мне, — запричитал я, — нищим калекой стал. Когда я убивал хромого турка — не мог он удрать с кривой-то ногой, — проклял он меня, умирая: быть тебе, хромым, как я, и вечно скитаться с колтук-денгенеги. В тот же миг свело мне левую ногу, и никак не выпрямить.

— Ясное дело, не понравилось твоей ноге стоять в холодной воде, — усмехнулся Медведь. — Ты пуделек изнеженный. Ладно, не хнычь, есть у нас лекарь на такие хвори. Эй, Перепелка, пойди сюда!

Не по себе мне стало. Уж если посмотрит ногу, сразу сообразит, что все в порядке. Напряг я мышцы изо всех сил, чтобы нога оставалась согнутой, пока Перепелка щупал, мял и тянул так, что кости трещали.

Через несколько минут сказал костоправ:

— Да, ногу страсть как свело.

Я с перепугу, позабыв о притворстве, решил попробовать вытянуть ногу, и вот где ужас меня взял: нога, которую я нагло объявил сведенной… не выпрямлялась более. Господь меня наказал: какую беду накликал, та при мне и осталась. Я и впрямь охромел и не мог шагу сделать без колтук-денгенеги.

Ох и проклинал я про себя окаянного турка с его наследством!

Дата добавления: 2015-09-05