|
Читайте также: |
— Это забавно?
— А вам известны забавные кабаки? В «Тропике Рака» можно неплохо поговорить.
Она пожала плечами:
— Для разговора вполне подойдут скамейки в метро. — Ее лицо просияло. — Есть заведения, которые мне очень нравятся, те, где показывают обнаженных дам.
— Не может быть! Вас это забавляет?
— О да! В турецких банях интереснее, но и в кабаре неплохо.
— А вы, случаем, чуточку не порочны? — со смехом спросил Анри.
— Возможно, — сухо ответила она. — Вы хотите предложить что-нибудь получше?
Смотреть на обнаженных женщин в обществе этой взрослой девицы — ни девственницы, ни женщины, трудно вообразить себе что-либо более неуместное; но ведь Анри взялся развлекать ее, а ему не хватало вдохновения. Они сели «У А старты» перед ведерком с шампанским; в зале было еще пусто; возле бара болтали танцовщицы. Надин долго разглядывала их.
— Если бы я была мужчиной, каждый вечер я приводила бы другую женщину.
— Каждый вечер другая женщина: под конец все сведется к одной и той же.
— Ничего подобного; взять хотя бы маленькую брюнетку и вон ту рыжую с такими хорошенькими накладными грудями, под своими платьями они ничуть не похожи. — Опершись подбородком на ладонь, Надин взглянула на Анри: — Женщины вас не интересуют?
— Не таким образом.
— А каким?
— Ну, я люблю смотреть на них, если они красивы, танцевать с ними или беседовать.
— Для беседы больше подходят мужчины, — заявила Надин; ее взгляд стал подозрительным. — А вообще-то почему вы меня пригласили? Я некрасива, танцую плохо да и говорю не очень хорошо.
Он улыбнулся.
— Вы не помните? Вы упрекали меня, что я никогда вас не приглашаю.
— Каждый раз, когда вас упрекают в том, чего вы не делаете, вы это делаете?
— А почему вы приняли мое приглашение? — спросил Анри.
Она бросила на него столь простодушно вызывающий взгляд, что он смутился; неужели правда, как уверяет Поль, что, завидев мужчину, Надин готова сразу предложить ему себя?
— Ни от чего не следует отказываться, — сказала она поучительным тоном. Какое-то время Надин молча пила свое шампанское, потом разговор кое-как
возобновился, но иногда Надин многозначительно умолкала, пристально глядя на Анри, и при этом лицо ее выражало недоуменный упрек. «Не могу же я пойти с ней», — думал он. Не так уж она ему нравилась, Анри слишком хорошо ее знал, это было чересчур просто, к тому же его бы это стесняло — из-за Дюбрея; он пытался заполнить паузы, но она дважды нарочито зевала. Для него тоже время тянулось медленно. Несколько пар танцевали: в особенности американцы с наемными танцовщицами, и еще одна — две лжесупружеские пары из провинции. Анри решил уйти, как только танцовщицы покажут свой номер, и почувствовал облегчение, когда они наконец появились. Их было шесть — в покрытых блестками лифчиках и трусиках, в цилиндрах цветов французского и американского флагов; они танцевали ни хорошо, ни плохо и были не слишком уродливы: неинтересное зрелище не располагало к веселью, так почему у Надин был такой радостный вид? Когда девушки расстегнули лифчики, обнажив свои парафинированные груди, она украдкой бросила взгляд на Анри:
— Которая вам больше нравится?
— Все одинаковы.
— Блондинка слева, вы не находите, что у нее прелестный маленький пупок?
— И очень грустная физиономия.
Надин умолкла; она рассматривала женщин взглядом немного пресыщенного знатока; когда они, пятясь, ушли, размахивая трусиками в одной руке, а другой прикрывая трехцветным цилиндром причинное место, Надин спросила:
— Что важнее: иметь хорошенькую мордашку или быть хорошо сложенной?
— Это зависит от разных обстоятельств.
— От каких?
— От общего целого, а также от вкусов.
— Какой оценки я заслуживаю в общем и на ваш вкус? Он смерил ее взглядом.
— Я скажу вам это года через три-четыре: вы еще не сформировались окончательно.
— Окончательного ничего не бывает до самой смерти, — сердито сказала она. Ее взгляд блуждал по залу и остановился на танцовщице в черном платьице с грустным лицом, которая подошла и села у стойки. — У нее и правда печальный вид. Вы должны пригласить ее танцевать.
— Вряд ли ее это сильно развеселит.
— Ее подружки с кавалерами, а она вроде осталась на бобах. Пригласите же ее, ну что вам стоит? — попросила Надин с внезапной горячностью; голос ее смягчился, стал умоляющим: — Всего-то один раз!
— Если вам так хочется, — сказал Анри.
Блондинка без восторга последовала за ним на площадку; она была обыкновенной дурочкой, и он никак не мог понять, почему Надин интересуется ею; по правде говоря, капризы Надин начали надоедать ему. Когда он, вернувшись, подсел к ней, она задумчиво созерцала два наполненных ею бокала шампанского.
— Вы очень милы, — сказала она, глядя на него влюбленными глазами, и вдруг улыбнулась: — Вы бываете смешным, когда выпьете?
— Когда выпью, я кажусь себе очень смешным.
— А другие, что они об этом думают?
— Когда я пьян, мне все равно, что думают другие. Она показала на бутылку:
— Напейтесь.
— С шампанским я далеко не уеду.
— Сколько бокалов вы можете выпить не опьянев?
— Много.
— Больше трех?
— Конечно.
Она взглянула на него с недоверием:
— Хотелось бы посмотреть на это. Вы выпьете залпом два бокала — и с вами ничего не будет?
— Решительно ничего.
— Тогда попробуйте.
— Зачем?
— Люди всегда хвастают: надо ставить их на место.
— После этого вы попросите меня пройтись на голове? — спросил Анри.
— После вы сможете пойти спать. Пейте, один за другим.
Он выпил один бокал и почувствовал удар под ложечкой; она сунула ему в руку второй бокал:
— Договорились один за другим. Он выпил второй бокал.
Проснулся он в кровати, голый, рядом с обнаженной женщиной, которая трясла его, схватив за волосы.
— Кто это?
— Надин. Просыпайся, уже поздно.
Он открыл глаза и увидел при электрическом свете незнакомую комнату — гостиничный номер; вспомнил регистратуру, лестницу; до этого он выпил шампанского, страшно болела голова.
— Что произошло? Я не понимаю.
— Твое шампанское, оно было разбавлено коньяком, — с громким смехом сказала Надин.
— Ты вбухала коньяк в шампанское?
— Немного! Таким трюком я часто пользуюсь с американцами, когда мне надо, чтобы они напились. — Она улыбнулась: — Это был единственный способ заполучить тебя.
— И что, заполучила?
— Если можно так выразиться. Он потрогал голову.
— Я ничего не помню.
— О! И вспоминать нечего.
Она спрыгнула с кровати, достала из сумочки расческу и, обнаженная, начала причесываться перед зеркальным шкафом. Какое юное у нее тело! Неужели он и правда прижимал к себе этот тонкий стан с округлыми плечами и изящной грудью? Она поймала его взгляд.
— Не смотри на меня так!
Схватив комбинацию, она поспешно натянула ее.
— Ты очень красива!
— Не говори глупостей! — надменным тоном сказала она.
— Зачем ты одеваешься, иди ко мне.
Она покачала головой, и он спросил с некоторым беспокойством:
— Ты чем-то недовольна? Знаешь, я был пьян. Она подошла к кровати и поцеловала Анри в щеку:
— Ты был очень мил. Но я не люблю начинать все заново, — добавила она, отходя, — во всяком случае, в тот же день.
Какая досада совсем ничего не помнить; она натягивала носки, и он почувствовал смущение, лежа голый под простыней.
— Я встаю, отвернись.
— Ты хочешь, чтобы я отвернулась?
— Пожалуйста.
Она встала в угол, носом к стене, руки за спину, словно наказанная школьница; и тут же спросила насмешливым тоном:
— Этого недостаточно?
— Достаточно, — ответил он, застегивая ремень брюк. Она с критическим видом смотрела на него.
— До чего же ты мудреный!
— Я?
— Устраиваешь трудности, чтобы лечь в постель и встать с нее.
— Ну и наградила ты меня головной болью! — сказал Анри.
Он сожалел, что она не захотела начать все заново. У нее было красивое тело, и сама она была занятной девчонкой.
Когда они сели перед двумя чашками суррогата кофе в маленьком бистро, просыпавшемся по соседству с Монпарнасским вокзалом, он весело спросил:
— А все-таки почему тебе так хотелось переспать со мной?
— Чтобы познакомиться поближе.
— Ты всегда так знакомишься?
— Когда спишь с кем-нибудь, это разбивает лед; теперь нам вместе гораздо лучше, чем раньше, правда?
— Лед сломан, — со смехом сказал Анри. — Но почему тебе хотелось познакомиться со мной поближе?
— Я хотела понравиться тебе.
— Ты мне очень нравишься.
Она посмотрела на него с лукавым и вместе с тем смущенным видом.
— Я хочу настолько понравиться тебе, чтобы ты взял меня в Португалию.
— Ах, вот оно что! — Он положил ладонь на руку Надин. — Я же говорил тебе, что это невозможно.
— Из-за Поль? Но раз она не едет с тобой, почему бы не поехать мне?
— Потому что это сделает ее очень несчастной.
— Не говори ей.
— Это будет крупная ложь. — Он улыбнулся. — Тем более что она все равно узнает.
— Значит, чтобы не огорчать ее, ты лишаешь меня того, чего мне очень хочется.
— А тебе действительно очень этого хочется?
— Страна, где есть солнце и что поесть, да я бы душу продала, чтобы туда поехать.
— Ты голодала во время войны?
— Еще как! Заметь, что мама в этом отношении творила чудеса; она отмахивала по восемь—десять километров на велосипеде, чтобы привезти нам кило грибов или кусок тухлятины, но все равно. Я чуть с ума не сошла, когда первый американец отдал мне свой ящик с пайками.
— И потому ты так полюбила американцев?
— Да, и потом вначале они меня забавляли. — Надин пожала плечами. — Теперь они слишком организованны, и это уже не смешно. Париж снова стал мрачным. — Она посмотрела на Анри с умоляющим видом: — Возьми меня с собой.
Ему очень хотелось бы доставить ей удовольствие: подарить кому-то истинное счастье — до чего утешительно! Но как заставить примириться с этим Поль?
— Тебе уже случалось заводить романы, — сказала Надин, — и Поль пережила это.
— Кто тебе сказал?
Надин засмеялась с заговорщическим видом:
— Когда женщина рассказывает о своей любви другой женщине, она не скупится на откровения.
Да, Анри признавался Поль в своих изменах, которые она великодушно прощала; теперь же трудность заключалась в том, что любое объяснение неизбежно заставит его либо увязнуть во лжи, которой он не желал больше, либо безжалостно потребовать свободы, а на это у него не хватало мужества.
— Месяц путешествия — это другое дело, — прошептал он.
— Но после возвращения мы расстанемся, я не хочу отнимать тебя у Поль! — Надин дерзко рассмеялась. — Я только хочу прогуляться, вот и все.
Анри заколебался. Разгуливать по незнакомым улицам, сидеть на террасах кафе с женщиной, которая будет смеяться ему в лицо; обретать вечерами в комнате гостиницы ее молодое горячее тело — да, это было соблазнительно. И раз уж он решил покончить с Поль, что он выиграет, выжидая? Время ничего не уладит, напротив.
— Послушай, — сказал он, — я ничего не могу обещать тебе. Запомни хорошенько, что это не обещание, но я попробую поговорить с Поль, и если мне покажется возможным взять тебя с собой, что ж, я согласен.
II
Я обескураженно смотрела на маленький рисунок. Два месяца назад я сказала мальчику: «Нарисуй дом», и он нарисовал виллу с крышей, трубой и дымом; ни одного окна, ни одной двери, а вокруг — высокая черная решетка с остроконечными прутьями. «Теперь нарисуй семью», и он нарисовал мужчину, который протягивал руку маленькому мальчику. И вот сегодня он опять нарисовал дом без двери, окруженный черными острыми прутьями: мы никуда не продвинулись. Был ли то особенно трудный случай, или это я не умела его лечить? Я положила рисунок в папку. Не умела или не хотела? Быть может, сопротивление ребенка отражало то, что я чувствовала в себе: незнакомец, который умер два года назад в Дахау, какой ужас — изгнать его из сердца сына. «В таком случае мне следует отказаться от этого курса лечения», — подумала я. И осталась стоять возле рабочего стола. У меня было два свободных часа, я могла бы разобрать свои записи, но все никак не решалась. Разумеется, я всегда задавала себе кучу вопросов; вылечить — это зачастую означает искалечить; чего стоит индивидуальное равновесие в несправедливом обществе? Но меня увлекала необходимость изобретать ответ в каждом отдельном случае. Моей целью было не обеспечить больным обманчивый внутренний комфорт: если я стремилась избавить их от личных химер, то для того лишь, чтобы они обрели способность не бояться истинных проблем, возникающих в этом мире, и всякий раз, как мне это удавалось, я полагала, что сделала полезную работу; задача необычайно обширна, она требует объединенных усилий: так я думала еще вчера. Но это предполагало, что любому разумному человеку предстояло сыграть свою роль в истории, направлявшей человечество к счастью. В эту прекрасную гармонию я больше не верю. Будущее ускользает, оно свершится без нас. А если ограничиваться настоящим, в чем преимущество того, что маленький Фернан станет веселым шалопаем, как другие дети? «Плохи мои дела, — подумала я. — Если и дальше так пойдет, мне ничего не останется, как закрыть свой кабинет». Я пошла в ванную, принесла оттуда таз и охапку старых газет и опустилась на колени перед камином, где вяло горели комки бумаг; смочив печатные листки, я стала скатывать их. К такого рода работе я испытывала меньше отвращения, чем прежде; с помощью Надин, а иногда и консьержки я кое-как содержала в порядке дом. Перебирая старые газеты, я, по крайней мере, была уверена, что делаю нечто полезное. К сожалению, это занимало лишь мои руки. Мне удалось не думать больше ни о маленьком Фернане, ни о моем ремесле, но это мало что дало; в голове опять крутилась все та же пластинка: «В Ставло{21} не хватает гробов, чтобы похоронить всех детей, убитых эсэсовцами...» Самим нам удалось избежать худшего, но где-то оно случилось. Там наспех спрятали знамена, утопили оружие, мужчины бежали в поля, женщины забаррикадировались в своих домах, и на залитых дождем улицах послышались хриплые голоса; на этот раз они пришли не как великодушные завоеватели, они возвращались с ненавистью и смертью в сердцах. Потом они опять ушли; но от праздничной деревни осталась лишь выжженная земля и груды маленьких трупов.
Струя холодного воздуха заставила меня вздрогнуть: это Надин внезапно открыла дверь.
— Почему ты не позвала меня помочь тебе?
— Я думала, ты одеваешься.
— Я уже давно готова. — Она встала на колени рядом со мной и схватила газету. — Боишься, что я не сумею? Такое, однако, мне по силам.
Делала она это плохо: слишком сильно мочила бумагу и недостаточно прессовала ее; и все-таки мне следовало бы позвать ее. Я оглядела ее.
— Давай я кое-что подправлю, — сказала я.
— Для кого это? Для Ламбера?
Я достала из своего шкафа шарф и старинную брошку и протянула ей туфли на кожаной подошве, которые мне подарила одна пациентка, полагавшая, что вылечилась. Надин заколебалась:
— Но у тебя же вечером встреча, что ты сама наденешь?
— Никто не станет смотреть на мои ноги, — со смехом сказала я.
— Спасибо, — проворчала она, взяв туфли.
«Не за что!» — хотела ответить я. Мои заботы и моя щедрость приводили Надин в замешательство, потому что она не чувствовала настоящей признательности и корила себя за это; пока она неловко скатывала комки, я ощущала ее колебания между благодарностью и подозрительностью. Опасения ее были оправданны; моя самоотверженность, моя щедрость — это самая несправедливая из моих хитростей: на деле я обвиняла ее, хотя стремилась всего лишь избавиться от угрызений совести. Угрызений совести за то, что Диего умер, за то, что у Надин нет праздничного платья, что она не умеет смеяться и что угрюмость делает ее некрасивой. Угрызений совести за то, что я не сумела заставить ее слушаться меня, и за то, что недостаточно любила ее. Честнее было бы не ошеломлять ее моими благодеяниями. Быть может, я доставила бы ей облегчение, если бы просто обняла и сказала: «Моя бедная девочка, прости, что я не так сильно люблю тебя». Если бы я держала ее в своих объятиях, то, возможно, защитила бы себя от маленьких трупов, которых нет возможности похоронить.
Надин подняла голову:
— Ты поговорила еще раз с папой о секретарстве?
— С позавчерашнего дня — нет. Журнал выходит только в апреле, еще есть время, — поспешно добавила я.
— Но мне надо знать, что делать, — возразила Надин. Она бросила бумажный ком в огонь. — Я решительно не понимаю, почему он против.
— Он же сказал тебе: ему кажется, что ты только потеряешь время. Ремесло, обязанности взрослого человека — на мой взгляд, это пошло бы
Надин на пользу, но Робер был более честолюбив.
— А химия — разве это не потерянное время? — сказала она, пожав плечами.
— Никто тебя не заставляет заниматься химией.
Химию Надин выбрала, чтобы досадить нам, и сама себя жестоко этим наказала.
— Меня тошнит не от химии, — возразила она, — а оттого, что я студентка. Папа не отдает себе отчета: я гораздо старше, чем была ты в моем возрасте; я хочу делать что-то реальное.
— Ты прекрасно знаешь, что я согласна, — сказала я. — И будь спокойна, если твой отец увидит, что ты не переменила решение, он в конце концов скажет да.
— Он скажет да, и я знаю, каким тоном! — ворчливо заметила она.
— Мы его убедим, — сказала я. — Знаешь, что бы я сделала на твоем месте: сразу же научилась бы печатать на машинке.
— Сразу я не могу, — ответила она. И, поколебавшись, взглянула на меня с некоторым вызовом. — Анри берет меня с собой в Португалию.
Известие застало меня врасплох.
— Вы решили это вчера? — спросила я, плохо скрывая свое огорчение.
— Я давно уже это решила, — сказала Надин и добавила агрессивным тоном: — Ты меня, конечно, осуждаешь? Осуждаешь из-за Поль?
Я катала в ладонях мокрый шар.
— Думаю, что ты сделаешь себя несчастной.
— Это мое дело.
— Действительно.
Я ничего не прибавила; я знала, что мое молчание сердит ее, но меня раздражает, когда она резким тоном отталкивает объяснение, которого сама желает; она хочет, чтобы я навязала ей свою волю, а мне противно подыгрывать ей. И все-таки я сделала усилие.
— Анри не любит тебя, — сказала я, — он не в том настроении, чтобы любить.
— В то время как Ламбер может свалять дурака и жениться на мне? — с неприязнью сказала она.
— Я никогда не толкала тебя к замужеству, — возразила я, — но Ламбер любит тебя, вот в чем дело.
— Прежде всего он меня не любит, — прервала меня Надин, — он ни разу даже не попросил меня переспать с ним, хотя в ту ночь, на Рождество, я делала ему авансы, но он послал меня.
— Потому что ожидает от тебя другого.
— Если я ему не нравлюсь, это его дело; впрочем, я понимаю: после такой девушки, как Роза, становишься привередливым; и уж поверь, мне на это чихать. Только не говори, что он влюблен в меня.
Надин повысила голос. Я пожала плечами, сказав:
— Делай что хочешь. Я предоставляю тебе свободу, что тебе еще надо? Она кашлянула, как всегда, когда чувствовала себя смущенной.
— Между Анри и мной ничего серьезного, мимолетное приключение. После возвращения мы расстанемся.
— Если откровенно, Надин, ты в это веришь?
— Да, верю, — сказала она с излишней убежденностью.
— После месяца, проведенного с Анри, ты привяжешься к нему.
— Ничего подобного. — В глазах ее снова вспыхнул вызов. — Если хочешь знать, я спала с ним вчера, и он не произвел на меня впечатления.
Я отвела взгляд: мне не хотелось ничего знать. Я только заметила, не показывая своего смущения:
— Это ни о чем не говорит. Я уверена, что после возвращения ты захочешь удержать его, а он этого не захочет.
— Посмотрим, — молвила она.
— Выходит, ты признаешься: ты надеешься удержать его. Это ошибка: все, чего он сейчас желает, это свободы.
— Предстоит игра: меня это позабавит.
— Взвешивать, маневрировать, подстерегать, выжидать — и это тебя забавляет! Ведь ты его даже не любишь!
— Может, и не люблю, — сказала она, — но хочу его.
Она бросила на решетку пригоршню бумажных шариков.
— С ним я буду чувствовать, что живу, понимаешь?
— Чтобы жить, не нужен никто, — в сердцах ответила я. Она посмотрела вокруг.
— И ты называешь это жить! Бедная моя мама, ты действительно думаешь, что жила? Полдня беседовать с папой, а другую половину лечить чокнутых, вот это, я понимаю, существование! — Она встала и отряхнула колени; в голосе ее звучало раздражение: — Я не отрицаю, мне случается делать глупости; но я предпочла бы оказаться в борделе, чем разгуливать по жизни в лайковых перчатках: ты никогда их не снимаешь, этих перчаток. Все свое время ты проводишь, давая советы, а что ты знаешь о людях? И я уверена, что ты никогда не глядишься в зеркало и у тебя никогда не бывает кошмаров.
Это ее обычная тактика — нападать на меня всякий раз, когда она бывает не права или просто сомневается в себе; я ничего не ответила, и она пошла к двери; на пороге она остановилась и спросила уже спокойнее:
— Ты придешь выпить с нами чашку чаю?..
— Как только позовешь.
Я поднялась, закурила сигарету. Что я могла поделать? Я уже ничего не решалась предпринимать. Когда Надин, пытаясь обрести Диего и вместе с тем избавиться от него, начала бегать из постели в постель, я пробовала вмешаться, но она слишком внезапно столкнулась с несчастьем и совсем растерялась от возмущения и отчаяния, чтобы можно было повлиять на нее. Как только я пыталась поговорить с ней, она затыкала уши, начинала кричать и убегала, домой возвращалась лишь на рассвете. По моей просьбе Робер попробовал образумить ее; в тот вечер она не пошла к своему американскому капитану, заперлась у себя в комнате, но на следующий день исчезла, оставив записку: «Я ухожу». Всю ночь, весь день и опять всю ночь Робер искал ее, а я дожидалась дома. Ужасное ожидание! Около четырех часов утра позвонил монпарнасский бармен. Я нашла Надин лежащей на диване бара, мертвецки пьяную, с синяком под глазом. «Предоставь ей свободу. Не надо возбуждать ее упорство», — посоветовал мне Робер. У меня не было выбора. Если бы я продолжала бороться, Надин возненавидела бы меня и стала бы нарочно изводить. Но она знает, что уступила я против воли и осуждаю ее, за это она и сердится на меня. Быть может, не так уж она не права; если бы я больше любила ее, наши отношения сложились бы иначе, возможно, я сумела бы помешать ей вести жизнь, которую осуждаю. Я долго стояла, глядя на пламя и повторяя про себя: «Я недостаточно ее люблю».
Я не хотела ее; это Робер сразу пожелал ребенка. Я сердилась на Надин за то, что она нарушила наше уединение. Я слишком любила Робера и не очень интересовалась собой, чтобы растрогаться, отыскав его или свои черты у этой маленькой вторженки. Я без снисхождения смотрела на ее голубые глаза, ее волосы, нос. Я бранила ее как можно реже, но она чувствовала мои недомолвки: я всегда вызывала у нее подозрение. Ни одна девочка не вкладывала столько ожесточения в борьбу за сердце отца со своей соперницей; и она так и не смирилась с тем, что принадлежит к той же породе, что и я; когда я объяснила ей, что скоро у нее начнется менструация и что это означает, она выслушала меня с растерянным вниманием, а потом разбила об пол свою любимую вазу. После первых месячных ее охватил такой гнев, что в течение восемнадцати месяцев у нее не было менструации. Диего создал у нас новую атмосферу: наконец-то она владела сокровищем, принадлежавшим только ей, она почувствовала себя ровней мне, и между нами родилась дружба. Зато после все стало только хуже; теперь — еще хуже.
— Мама.
Меня звала Надин. Идя по коридору, я соображала: если остаться надолго, она скажет, что я завладеваю ее друзьями; если же уйти слишком быстро, она подумает, что я их презираю. Я толкнула дверь; там были Ламбер, Сезенак, Венсан, Лашом — ни одной женщины: у Надин не было подруг. Они пили американский кофе возле электрического обогревателя; Надин протянула мне чашку черной терпкой жидкости.
— Убит Шансель, — сказала она внезапно.
Я мало знала Шанселя, но десять дней назад я видела, как он смеялся вместе с другими у рождественской елки; Робер, возможно, прав: дистанция между живыми и мертвыми не так уж велика; однако у этих будущих мертвецов, которые молча пили кофе, вид был пристыженный: вроде меня, они стыдились быть такими живыми. Глаза Сезенака казались еще более пустыми, чем обычно, он походил на лишенного рассудка Рембо{22}.
— Как это случилось? — спросила я.
— Неизвестно, — ответил Сезенак. — Его брат получил известие, что он погиб на поле боя.
— А он не нарочно это сделал? Сезенак пожал плечами:
— Возможно.
— Возможно также, что его мнения не спрашивали, — сказал Венсан. — Они не скупятся на человеческий материал, наши генералы, такие важные господа.
На его мертвенно-бледном лице налитые кровью глаза напоминали две раны; рот походил на шрам; поначалу обычно не замечали, что черты лица у него были тонкими и правильными. Лицо Лашома, напротив, казалось невозмутимым, будто высеченное из камня.
— Вопрос престижа! — сказал он. — Если мы все еще хотим изображать великую державу, нам требуется пристойное число убитых.
— К тому же, сам подумай, разоружить ФФИ{23} — конечно, неплохо, но, если можно ликвидировать их потихоньку, еще лучше для этих господ, — заметил Венсан; его шрам раскрылся в некоем подобии улыбки.
— Что ты выдумываешь? — спросил Ламбер строгим голосом, глядя Венсану в глаза. — Де Голль отдал де Латтру{24} приказ избавиться от коммунистов? Если ты это хочешь сказать, говори: имей, по крайней мере, смелость.
— Приказа и не надо, — ответил Венсан. — Они понимают друг друга с полуслова.
Ламбер пожал плечами:
— Ты сам в это не веришь.
— Возможно, это правда, — воинственным тоном заметила Надин.
— Конечно, неправда.
— Где доказательства? — спросила она.
— А! Ты усвоила метод, — сказал Ламбер. — Из ничего сочиняется какой-то факт, а потом вас просят доказать, что он ложный! Разумеется, я не могу засвидетельствовать, что Шансель не получил пулю в спину.
— Венсан и не говорил этого, — улыбнулся Лашом.
Все было как всегда. Сезенак молчал; Венсан с Ламбером цапались, и в подходящий момент вмешивался Лашом; как правило, он упрекал Венсана за его левачество, а Ламбера — за мелкобуржуазные предрассудки. Надин присоединялась то к одному, то к другому лагерю, в зависимости от настроения. Я старалась не ввязываться в их споры; на этот раз они были горячее обычного, верно, потому, что смерть Шанселя их так или иначе взволновала. Но в любом случае Венсан с Ламбером не могли поладить. В Ламбере чувствовался отпрыск из хорошего дома, тогда как Венсан скорее походил на хулигана; было в его глазах что-то не слишком внушающее доверие, и все-таки я никак не могла поверить, что он убивал живых людей из настоящего револьвера. Каждый раз, как я его видела, я думала об этом, но так и не поверила. Впрочем, возможно, Лашом тоже убивал, только никому не говорил, и его это не беспокоило.
Ламбер повернулся ко мне.
— Даже с приятелями теперь трудно разговаривать, — сказал он. — Да, в Париже сейчас невесело. Я вот думаю, а может, Шансель прав — не потому, что погиб, а потому, что пошел сражаться.
Надин сердито посмотрела на него:
— Тебя никогда нет в Париже!
— Я тут бываю достаточно часто, чтобы понять: здесь довольно мрачно. Но и на фронте гордости я не испытываю.
— Однако ты все сделал, чтобы стать военным корреспондентом! — заметила она кислым тоном.
— Я предпочитаю находиться там, чем оставаться здесь; но это полумера.
— О! Если тебе противно в Париже, никто тебя не держит, — заявила Надин с выражением нескрываемой ярости на лице. — Говорят, де Латтр любит красивых мальчиков. Ступай, поиграй в герои, давай.
— Это не хуже других игр, — проворчал Ламбер, остановив на ней полный намеков взгляд.
Надин внимательно посмотрела на него и сказала:
— Ты будешь неплохо выглядеть тяжелораненым, весь в бинтах. — Она усмехнулась. — Только не рассчитывай, что я стану навещать тебя в госпитале. Через две недели я буду в Португалии.
— В Португалии?
— Перрон берет меня в качестве секретарши, — небрежным тоном сказала она.
— Что ж, ему везет, — ответил Ламбер, — он на целый месяц получит тебя для себя одного!
— Не всем все опротивело, вроде тебя, — сказала Надин.
— Да, в наше время мужчины доступны, — сквозь зубы заметил Ламбер, — доступны, как женщины.
— До чего же ты груб!
Я с раздражением спрашивала себя, как они ухитряются попадаться на свои детские уловки! А между тем я была уверена, что они могли бы помочь друг другу возродиться; вместе им удалось бы преодолеть воспоминания, которые связывали и разъединяли их. Но, быть может, именно поэтому они и терзались: каждый ненавидел в другом свою неверность. Во всяком случае, вмешаться было бы непростительной ошибкой. Я оставила их цапаться и вышла из комнаты. Сезенак последовал за мной в прихожую.
— Могу я сказать вам два слова?
Дата добавления: 2015-09-01; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ГЛАВА ВТОРАЯ 4 страница | | | ГЛАВА ВТОРАЯ 6 страница |