Иаков и козьи шкуры, или вторичное рождение. 5 страница

какое-нибудь большое несчастье. И дейст вительно, у них нет никакой видимой

разницы между любым проявлением радости и выражением горя, например по

случаю чьей-либо смерти. В хоре плачущих начинают женщины, но мужчины тут же

подхватывают, и вскоре образуются группы по три-четыре человека плачущих в

лад до тех пор, пока полное изнеможение не заставит их замолкнуть". Среди

племени мунгели-тахсил в индийском округе Биласпоре "существует обязательный

обычай, согласно которому при встрече родственников, давно не видевших друг

друга, представительницы женского пола должны громко и жалобно плакать.

Скажем, сын несколько месяцев находился в отсутствии и вернулся в

родительский дом. Он прежде всего прикасается к ногам отца и матери. Когда

он уже уселся, мать и сестры поочередно подходят к нему, кладут ему на плечи

обе руки и с жалобным рыданием рассказывают ему обо всем более или менее

важном, что случилось в его отсутствие". У племени чаухан, в центральных

провинциях Индии, этикет требует, чтобы женщины плакали при встрече с

родственниками, прибывшими издалека. "В тех случаях, когда сходятся две

женщины, они обе плачут, причем каждая из них кладет свою голову другой на

плечи, а руки на бедра. В продолжение всей церемонии они два или три раза

меняют положение головы и называют друг друга, сообразно их родству,

матерью, сестрой и т. п. Если умирает кто-либо в семье, женщины подходят к

покойнику либо к покойнице с восклицаниями: "О, моя мать! О, моя сестра! О,

мой отец! Почему я, несчастная, не умерла вместо тебя!" Когда же церемония

плача совершается между мужчиной и женщиной, женщина держится руками за его

талию, а голову кладет ему на грудь. Время от времени мужчина произносит:

"Довольно плакать, перестань". Если плачут две женщины, старшая из них, по

правилу этикета, первой должна остановиться и просить другую замолчать. В

случае сомнения, кто из них является старшей, они иногда плачут в

продолжение целого часа на потеху присутствующей молодежи, пока кто-нибудь

постарше не выступит и не прикажет одной из них перестать".

Обычай проливать слезы в знак приветствия имеет, по-видимому, всеобщее

распространение у индейцев как Северной, так и Южной Америки. У племени тупи

в Бразилии, населяющего область по соседству с Рио-де-Жанейро, этикет

требует, чтобы гость, войдя в хижину, где он рассчитывает на гостеприимство,

сел в гамак хозяина и ждал некоторое время, сохраняя глубокомысленное

молчание. Затем обычно женщины приближаются, садятся на пол у гамака,

закрывают руками свое лицо и приветствуют гостя, без передышки восхваляя его

и плача. Гостю со своей стороны во время этих излияний также полагается

плакать, но если он не умеет выжать из своих глаз настоящие слезы, то должен

по крайней мере испускать глубокие вздохи и придать себе по возможности

самый печальный вид. Когда все эти формальности, установленные кодексом

хорошего тона, выполнены, хозяин, державшийся до этого времени безучастным

зрителем, приближается к гостю и вступает с ним в разговор. Ленгуа,

индейское племя в Чако, "соблюдают между собой странную форму вежливости в

тех случаях, когда они после некоторой разлуки снова встречаются: прежде чем

сказать друг другу слово, оба индейца проливают несколько слезинок.

Поступить иначе - значит нанести оскорбление или, по меньшей мере, показать,

что гость явился нежеланным посетителем".

В XVI в. испанский исследователь Кабеса де Вака описал сходный обычай,

соблюдавшийся двумя индейскими племенами, обитавшими на одном острове

неподалеку от нынешнего техасского побережья. "На острове, - пишет он, -

живут два племени, говорящие на разных языках. Одно из них капоки, а другое

хан. У них существует такой обычай: когда знакомые между собой люди изредка

встречаются, то прежде, чем заговорить друг с другом, они в продолжение

получаса плачут. Затем хозяин первый поднимается с места и отдает гостю все,

что у него имеется, и тот, приняв подарок, спустя короткое время, удаляется.

Иногда бывает и так, что получивший дары тут же уходит, не произнеся ни

одного слова". Некий француз, по имени Никола Перро, живший среди индейцев в

конце XVII в., описывает посещение несколькими индейцами из племени сиу

деревни дружественного племени оттава: "Не успели они прибыть, как начали

соответственно своему обычаю плакать над каждым встречным, чтобы показать

радость, какую они испытывают при виде своих друзей". Да и сам этот француз

неоднократно являлся объектом или, вернее, жертвой подобных чувствительных

излияний. Посланный губернатором Новой Франции заключить договор с живущими

по ту сторону Миссисипи индейскими племенами, он обосновался на побережье

реки. Там к нему явилось посольство от айова, соседей и союзников сиу, из

деревни, находившейся в нескольких днях пути к западу. Они хотели вступить в

дружественные отношения с Францией. Один историк описал встречу этих

индейских послов с несчастным Перро. Они над ним так плакали, что слезы

падали им на грудь; влагой, вытекавшей из их ртов и носов, они выпачкали его

голову, лицо и платье, так что его чуть не затошнило от этих ласк, и все

время они самым жалобным образом кричали и выли. В конце концов с помощью

нескольких подаренных им ножей и шил удалось остановить поток этих шумных

излияний; однако за отсутствием переводчика они не смогли объясниться с

французами и вынуждены были вернуться к себе, не приведя своего намерения в

исполнение. Несколько дней спустя явилось четверо других индейцев, из

которых один говорил на языке, понятном для француза. Он объяснил, что их

деревня находится в девяти лье вверх по реке, и пригласил французов посетить

их. Приглашение было принято. При приближении иностранцев женщины убежали в

лес и горы, плача и простирая руки к солнцу. Но тут же появились двадцать

старейшин, предложили Перро трубку мира и на шкуре буйвола отнесли его в

хижину вождя деревни. Опустив его там на землю, они вместе с вождем

принялись обычным манером плакать над ним, обмочив его голову влагой,

сочившейся из их глаз, ртов и носов. Когда эта неизбежная церемония пришла к

концу, они осушили свои глаза и носы и снова предложили Перро трубку мира.

"Нигде на свете, - добавляет французский историк, - нельзя найти более

слезливого народа: встречи их сопровождаются слезами; столь же слезливы их

расставания".

Глава 6.

Прослужив много лет своему тестю Лавану и приобретя усердием и

лукавством большие стада овец и коз, Иаков стал тяготиться своей долгой

службой и решил вернуться в страну своих предков. Можно подозревать, что к

такому шагу побудила его не одна лишь тоска по родине. Утро его жизни давно

миновало, и горячие порывы юности, если он их только когда-либо знал, давно

перестали волновать эту, по существу, холодную и трезвую натуру. В его

решении соображения выгоды, вероятно, сыграли гораздо большую роль, чем

жажда увидеть снова картины, окружавшие его детство, или вообще

привязанность к родной стороне. Благодаря счастливому сочетанию трудолюбия и

хитрости ему удалось перевести в свои загоны лучшую часть стада своего

тестя. Он увидел, что здесь ему уже нечем больше поживиться: старик был

выжат как лимон, и настало время перенести свою деятельность в другое, более

подходящее место. Предвидя, однако, что Лаван может оказать сопротивление

его уходу с большей частью стада, Иаков благоразумно решил во избежание

тягостных семейных препирательств уйти ночью. Для этой цели было необходимо

посвятить в тайну также и жен. По-видимому, у него возникало сомнение

относительно того, как они отнесутся к его замыслу, и он подошел к делу

издалека. Вкрадчивым голосом он указал на изменившееся к нему отношение со

стороны их отца; затем с напускным благочестием поведал им, как бог стал на

его сторону и, отняв стада у Лавана, отдал их ему, Иакову; а в довершение

всего рассказал, быть может с лукавым огоньком в глазах, что минувшей ночью

ему явился во сне божий ангел и приказал отправиться в страну, где он

родился. Но Иаков скоро убедился, что он ломится в открытую дверь, ибо жены

охотно согласились с его проектом и с циничной откровенностью изложили свои

корыстолюбивые соображения. Они жаловались, что их расточительный отец

растратил все, что получил за них в виде выкупа, и теперь ему нечего больше

дать им или оставить после себя в наследство. Поэтому они готовы покинуть

его и последовать за своим мужем в далекую чужую землю, по ту сторону

великой реки. Но прежде чем пуститься в путь со всеми пожитками,

предусмотрительная Рахиль кстати вспомнила, что, хотя они и присвоили себе

большую часть отцовского имущества, у него еще остались его домашние боги,

которые могут вступиться за него и отомстить беглецам за хозяина. И вот она

незаметно ухитрилась украсть идолов и запрятать их между своими вещами, не

рассказав, однако, мужу про свой поступок, быть может, из боязни, что

остаток мужской совестливости побудит его приказать своей жене вернуть

украденных богов их владельцу.

Теперь все приготовления почтенной семьи к побегу были закончены.

Оставалось дождаться случая, когда можно будет тайком уйти. Этот момент

настал, когда Лаван на несколько дней отправился на стрижку овец. Огромный

караван пустился в путь - женщины и дети верхом на верблюдах, а спереди или

сзади них бесконечная процессия блеющих стад. Караван мог продвигаться

вперед лишь крайне медленно, потому что нельзя было подгонять овец и коз, но

у Иакова было в запасе целых два дня, ибо известие о его уходе могло дойти

до тестя не ранее чем на третий день. Вместе со своими братьями Лаван

пустился в погоню и после семидневного форсированного марша настиг беглецов

среди живописных лесистых гор Галаада. Местом встречи могла быть лесная

поляна, где овцы в это время мирно пощипывали зеленую траву, или глубокое

горное ущелье, сквозь которое верблюды пробирались, ломая сухой тростник,

или стадо с шумом переходило брод. Родственники вступили между собой в

ожесточенный спор. Лаван открыл словесную войну, громко упрекая Иакова за

то, что тот украл его богов и увез дочерей, как если бы они были взяты в

плен силой оружия. На это Иаков, ничего не знавший про идолов, с горячностью

возразил, что он не вор и не укрыватель краденых богов; пусть Лаван обыщет

всю поклажу, и если он найдет пропавших идолов среди вещей у кого-либо из

людей Иакова, то Лаван волен предать вора смерти. Тогда Лаван обыскал все

палатки, одну за другой, но ничего не нашел, ибо хитрая Рахиль спрятала

идолов в паланкине на спине верблюда и сама на них уселась, втихомолку

подсмеиваясь над своим отцом, рывшимся в ее палатке.

Неудавшиеся поиски похищенной собственности вернули Иакову его прежнюю

самоуверенность, ибо вначале он, вероятно, был несколько смущен нападками

тестя, которого он раньше сумел так ловко обставить. Теперь же он

почувствовал себя в положении нравственного превосходства и с видом

благородного негодования стал в свою очередь осыпать упреками оробевшего

противника. Он с гневом отверг ложное обвинение в воровстве, которое только

что было выдвинуто против него; заявил, что он честно заработал своих жен и

свои стада долголетней усердной службой; с пафосом распространялся о

тягостях, которые ему пришлось перенести, и о добросовестности, с какой он

всегда выполнял свои обязанности пастуха. Свою пламенную речь он заключил

словами о том, что если бы бог не пришел ему на помощь, то бессовестный

тесть отпустил бы его, своего верного слугу, без рубахи на теле и без гроша

в кармане. На этот поток красноречия Лаван не нашелся что ответить;

по-видимому, он одинаково уступал своему почтенному зятю и в даре слова, и в

искусстве хитрости. Тягаться с Иаковом было делом нелегким, и Лаван убедился

в этом на собственном опыте. Он удовольствовался упрямым заявлением, что

дочери - его дочери, что дети - его дети, что стада - его стада и что все,

что у Иакова было, принадлежит, собственно, ему, Лавану. Ответ Лавана был по

форме несколько более вежлив, чем реплика Иакова, но и тот и другой

одинаково извращали факты. Тем не менее ни одна из спорящих сторон не

испытывала желания довести дело до вооруженной борьбы, и, не обнажив меча,

они решили расстаться по-хорошему. Иаков со всем караваном продолжал свой

путь, а Лаван с пустыми руками вернулся домой. Но прежде чем разойтись, они

воздвигли на этом месте большой камень в виде столба, собрали вокруг него

груду из более мелких камней и вместе ели, сидя или стоя на этих камнях.

Этот памятник должен был обозначать межу, через которую ни одна сторона не

должна была переступить с враждебными намерениями; больше того, он должен

был служить "свидетелем" между ними, когда они будут вдали друг от друга.

Поэтому они назвали его по-еврейски и по-сирийски "холм свидетельства".

Договор был скреплен жертвоприношением и общей трапезой, после чего

противники, примирившиеся хотя бы только для виду, возвратились к своим

шатрам - Иаков, без сомнения, вполне довольный результатом своей дипломатии,

а Лаван, надо думать, не со столь легким сердцем, но все же умиротворенный.

Как бы то ни было, Лаван придал себе самый доброжелательный вид, и,

поднявшись рано на следующее утро, он на прощание расцеловал своих дочерей и

внуков и отправился в обратный путь. Иаков же пустился дальше.

Вся цель приведенного рассказа заключается в желании показать читателю,

что каменный памятник был воздвигнут обоими родственниками не в знак любви

или дружбы, а как свидетельство их недоверия и подозрительности: эти

собранные в кучу камни давали материальную гарантию соблюдения договора; они

являли собой как бы каменную запись, документ, к которому обе

договаривающиеся стороны приложили свою руку и который, в случае

несоблюдения договора должен был свидетельствовать против нарушителя. По

всей видимости, этот холм рассматривался ими не просто как собранные в груду

камни, а как некое существо, могущественный дух или божество, призванное

зорко следить за заключавшими между собой договор, дабы они точно выполняли

свои обязательства. Это вытекает из слов Лавана, обращенных к Иакову после

окончания церемонии: "Да надзирает господь надо мною и над тобою, когда мы

скроемся друг от друга;

если ты будешь худо поступать с дочерями моими, или если возьмешь жен

сверх дочерей моих, то, хотя нет человека между нами, но смотри, бог

свидетель между мною и между тобою". Поэтому памятник был назван "сторожевой

башней" (mizpah), а также "холмом свидетельства", ибо он одновременно

являлся и стражем, и свидетелем.

Этот столб и собранные в кучу камни, по поводу которых сложена

приведенная мной красочная легенда, принадлежат к типу грубых каменных

памятников, до сих пор часто встречающихся в области, лежащей по ту сторону

Иордана, включая и гору Галаад, где, по преданию, расстались Иаков и Лаван.

Говоря о Моаве, покойный каноник Тристрам отмечает:

"Часть нашего пути пролегала вдоль Вади-Атабейе, текущего вниз к югу от

короткой, сразу круто спускающейся долины Зорка. Здесь на возвышенном

скалистом берегу мы наткнулись впервые на долмен, состоявший из четырех

камней - грубых и неотесанных; три из них стояли под углом друг к другу,

образуя три стороны четырехугольника, четвертый же лежал на них в виде

крыши. Каждый камень представлял собой квадрат со стороной, примерно равной

8 футам. Начиная с этого места по направлению к северу, мы постоянно

встречали эти долмены, иногда по двадцати на протяжении одного утреннего

перехода, все совершенно одинаковой конструкции. Все они неизменно

находились на скалистых склонах холмов, на вершине же их - ни одного; три

большие глыбы, поставленные на ребро под прямым углом друг к другу,

поддерживают поперечный камень со стороной от 6 до 10 футов. Эти долмены

являются излюбленным местом привала арабских пастухов. Растянувшись во всю

длину, они часто лежат на верхнем камне, наблюдая отсюда за своим стадом.

Распространение долменов ограничивается, по-видимому, расстоянием между

городами Каллирое и Хасбаном. В областях, лежащих дальше к югу, они никогда

не встречаются. Но во время своих прежних посещений Палестины я их видел в

пустынных областях Галаада, между Джебель-Оша и Герасой. Трудно понять, для

чего были сложены на горных склонах эти долмены. Я не встретил ни одного из

них с четвертым стоячим камнем, и во многих случаях, там, где эти сооружения

уже обвалились, на месте развалин лежат только четыре камня, не больше и не

меньше. Ввиду того что почвенный слой здесь тонок, под этими камнями нельзя

предположить существование могил; по соседству также нет никаких следов

надгробных камней или других погребальных сооружений. Возможно, что

первобытные обитатели воздвигали такие долмены и в других местностях и что

последующее земледельческое население снесло их, оставив долмены в

нетронутом виде лишь на голых склонах, совершенно непригодных для обработки.

Следует еще указать на тот факт, что три рода доисторических каменных

памятников Моава - долмены, круги из камней и каменные груды - встречаются в

большом количестве в трех различных частях этой области, но каждой области

свойствен лишь один из них. Каменные груды находятся только на востоке, на

вершинах аравийских гор; круги из камней - к югу от Каллирое, а долмены - к

северу от этой долины. Этот факт как будто указывает на одновременное

существование в доисторические времена трех соседних племен - каждое со

своими особыми погребальными или религиозными обычаями. Современный араб,

конечно, приписывает сооружение всех этих долменов злым духам - джиннам".

Мы видели, что, когда Иаков и Лаван соорудили свой памятник, они вместе

ели, "сидя на камнях". Быт., 31,46. "Пересмотренная версия" переводит: "и

они ели здесь около камней", тогда как "авторизованная версия" передает это

место: "и они ели здесь на камнях". Параллели, которые я привожу ниже в

тексте, дают основание предположить, что в данном случае права

"авторизованная версия", а не "пересмотренная версия". Употребленный в

подлиннике предлог (al) несомненно означает "на", и нет оснований отступать

в данном случае от этого основного значения. "Авторизованная версия" -

название английского перевода Библии 1611 г.; "пересмотренная версия" -

новейший английский перевод Библии 1870-1884 гг. Возможно, что эта трапеза

на камнях служила для скрепления договора. Каким образом, по их

представлению, осуществлялось такое скрепление, можно судить по одному

норвежскому обычаю, описанному датским историком Саксоном Грамматиком. Он

рассказывает: "Когда древние должны были выбирать короля, они обыкновенно

становились на вросший в землю камень и с него громко объявляли, за кого

голосуют, показывая тем самым, что их слово так же твердо, как камень". В их

глазах, быть может, неизменность камня действительно передавалась лицу,

ставшему на него ногами и тем подкрепившему свою клятву. Так, мы читаем про

некоего мифического раджу на Яве, который носил титул Раджа Села Первата,

"означающий на общепринятом языке то же самое, что Вату Гунунг - имя,

которое он получил после того, как лежал на горе, подобно камню, и одним

этим, без помощи чего-либо иного, приобрел всю свою силу и крепость".

Во время свадебной церемонии у брахманов, в Индии, жених трижды обводит

свою невесту вокруг огня, заставляя ее каждый раз ступить правой ногой на

мельничный жернов и приговаривая при этом: "Стань на этот камень; будь, как

камень, тверда. Одолей врагов; растопчи своих недругов". Этот древний обряд,

предписанный обрядовыми книгами ариев в Северной Индии, в Южной Индии

практикуется не только среди касты брахманов. Новобрачная чета "ходит вокруг

священного огня, а жених берет в свои руки правую ногу невесты и ставит ее

семь раз на жернов. Эта процедура называется saptapadi (семь ног) и

представляет собой существенную часть брачной церемонии, придающую ей

юридическую силу. Невесту увещевают быть такой же твердой в своем

постоянстве, как камень, на который ступила ее нога". Точно так же при

посвящении мальчика-брахмана ему приказывают наступить правой ногой на

камень, повторяя при этом следующие слова: "Стань на этот камень; будь

тверд, как камень; уничтожь тех, кто хочет причинить тебе зло; одолей твоих

врагов". У народа куки в Северном Кашаре, в Индии, во время свадебного

обряда "каждый из брачующихся ставит ногу на большой камень в центре

деревни; "гхалим" (начальник) окропляет их водой, напутствует словами о

добродетели вообще и в частности о супружеской верности, благословляет

молодую пару и выражает надежду на многочисленное потомство".

Исходя из этого, мы можем объяснить обычай принесения клятвы, стоя

одной или обеими ногами на камне. Смысл этого обычая, по-видимому, таков,

что крепость и долговечность камня каким-то образом передаются дающему

клятву, чем создается уверенность, что клятва будет соблюдена. Так, в Афинах

находился камень, на который становились все девять архонтов, когда они

присягали на верность законам и справедливое управление. На Ионе, одном из

Гебридских островов, несколько к западу от могилы святого Колумбы, "лежат

черные камни, названные так не по своему цвету, на самом деле серому, а по

действию, которое они, согласно преданию, оказывали на человека,

провинившегося в нарушении клятвы, данной им на этих камнях с соблюдением

обычной формы. Клятва на этих камнях разрешала все споры. Макдональд, король

Гебридских островов, передавал своим вассалам на островах и континенте права

на их земли, стоя на коленях на "черных камнях" с поднятыми вверх руками;

в такой позе в присутствии многих свидетелей он торжественно клялся в

том, что никогда не отнимет назад дарованных им прав: эта клятва заменяла

его большую печать". Отсюда повелось, что, когда кто-либо вполне уверен в

своих словах, он говорит: "Я могу поклясться в том на черных камнях". На

острове Фладда, другом из Гебридских островов, был прежде круглый синий

камень, на котором население приносило клятвы. В старой приходской церкви

Лэрга, в графстве Сатерленд, существовало обыкновение замуровывать в одной

из стен камень, который назывался "клятвенным камнем". "Он был известен по

всей округе как посредник, можно даже сказать, как священный посредник, при

заключении всякого рода сделок, присяге на верность и при обручении.

Взявшись за руки через этот камень, договаривающиеся стороны связывали себя

неразрывными узами торжественной клятвы".

Сходные обычаи соблюдаются первобытными народами Африки и Индии. Когда

между двумя туземцами племени бого, в Восточной Африке, возникает спор, они

его иногда разрешают у определенного камня, на который один из них

становится. Противная сторона призывает на него самые страшные проклятия на

случай, если он нарушит свою клятву, и при каждом новом проклятии человек на

камне отвечает: "Аминь". У акамба, в Восточной Африке, торжественные клятвы

приносятся перед предметом, который они называют китито", наделенным, по их

поверью, таинственной силой, убивающей клятвопреступника. Перед "китито"

кладется семь камней, и человек, дающий клятву, становится так, чтобы каждая

из его пяток покоилась на одном из этих камней. В деревне Наиму племени

тангкулов, в Ассаме, камни особой формы собраны в кучу, на которой народ

дает торжественные клятвы. В том же Ассаме, в горах Гаро, в Гхозегонге,

также имеется камень, на котором туземцы приносят клятвы в особо

торжественных случаях. При этом они сперва приветствуют камень, а затем,

подняв кверху сложенные руки и уставившись глазами в горы, призывают бога

Махадева свидетельствовать об истинности того, что они утверждают. В

заключение они с явными признаками величайшего страха снова дотрагиваются до

камня и, склонив перед ним голову, еще раз призывают Махадева. Туземцы

племени гаро дают клятвы на метеоритах, говоря: "Пусть Гоэра (бог молний)

убьет меня одним из этих камней, если я сказал ложь". В этом случае,

впрочем, камни являются скорее карающей силой, чем средством скрепления

клятвы; они не столько должны сообщать клятве свою твердость, сколько

навлекать на клятвопреступника месть бога молний. Такой же характер имела,

вероятно, и самоанская клятва. Когда заподозренный вор давал клятву в своей

невиновности, он клал горсть травы на камень или на другой предмет,

считавшийся олицетворением деревенского бога, и, положив на него свою руку,

говорил: "В присутствии собравшихся здесь вождей я кладу руку на этот

камень. Если я украл эту вещь, пусть меня постигнет немедленная смерть".

В этом последнем случае, как, вероятно, и в некоторых других, данный

камень, по представлению туземцев, наделен некой божественной жизнью,

которая позволяет ему слышать клятву, судить о ее верности и наказывать за

вероломство. Таким образом, клятвы, приносимые на камнях, обладающих в

глазах населения несомненными божественными свойствами, имеют явно

религиозный характер, ибо они заключают в себе обращение к какой-то

сверхъестественной силе, которая обрушивает свой гнев на клятвопреступника.

Но в некоторых из приведенных примеров камень действует своими чисто

физическими свойствами: тяжестью, плотностью и инерцией, вследствие чего в

этих случаях клятва (или что бы ни заключалось в этой церемонии) является по

своему существу магическим обрядом. Человек вбирает в себя ценные свойства

камня совершенно так же, как если бы он заряжался электрической энергией от

батареи. Он в некотором смысле делается каменным в первом случае, подобно

тому как во втором он становится наэлектризованным. Нет нужды в том, чтобы в

представлении дающих клятвы религиозный и магический моменты исключали друг

друга. Смутность и неопределенность являются характерными особенностями

первобытной мысли, которые мы всегда должны иметь в виду, когда пытаемся

разложить на элементы сложное содержание этих обрядов.

В библейском рассказе о договоре Иакова и Лавана на камнях,

по-видимому, слились оба течения мысли - магическое и религиозное. Фрэзер

считал, что в своем умственном развитии человечество проходит три стадии:

магии, религии и науки. На стадии магии человек верит, что с ее помощью он

может воздействовать на окружающую его природу. Позже он приходит к выводу,

что предметы и явления природы подчиняются воле духов и богов, к которым он

и обращается с молитвами. Это стадия религии. Со временем стадия религии

меняется стадией науки: человек познает законы природы и овладевает ими. С

одной стороны, договаривающиеся стороны явно приписывают камням жизнь и

сознание, призывая их в свидетели своего соглашения, совершенно так же, как

Иисус Навин призывал в свидетели большой камень под дубом, ибо камень этот

слышал слова господа, обращенные к Израилю. В таком понимании эти камни или

столб посредине их были чем-то вроде двуликого Януса, обращенного своими

лицами в противоположные стороны, дабы зорко следить за точным выполнением

договора его обоими участниками. С другой стороны, если я не ошибаюсь,

совместная еда на камнях лучше всего объясняется желанием установить между

договаривающимися симпатическую связь через их участие в общей трапезе,

причем камни, на которых они сидели, укрепляли эти узы, передавая участникам

Дата добавления: 2015-08-27