Часть 3 Императрица 1 страница

В четвертый лунный месяц цветет глициния. Долгом главного придворного садовника было сообщать Матери императрице точный день, в который распустятся цветы на лозах. О долгожданном дне он и доложил на этот раз. Императрица издала указ, что в этот день она не появится в Зале аудиенций, не будет заслушивать и государственные дела. Она проведет свое время в глициниевых садах, наслаждаясь красотой и благоуханием цветов. С должной вежливостью она пригласила в сад свою кузину, Вдовствующую императрицу, поскольку она и Сакота снова были сорегентшами.

Итак, в этот прекрасный день в предполуденное время императрица сидела в глициниевом павильоне, удобно расположившись в большом резном стуле, поставленном высоко, подобно небольшому трону, на помост. Она уже не притворялась, что кто-то был равен ей, ибо наконец-то знала, что ее власть зависит только от нее самой. Фрейлины стояли поодаль.

— Развлекайтесь, малышки, — сказала императрица. — Идите куда пожелаете, любуйтесь на золотых рыбок в бассейнах, разговаривайте шепотом или вслух. Только помните, что мы пришли сюда наслаждаться глициниями, а не упоминать о горестях.

Они журчащим шепотком поблагодарили ее, эти молодые и красивые девушки, одетые в ярчайшие одежды всех цветов. Солнечные лучи ласкали их безупречную кожу и красивые руки, заглядывали в черные глаза и сверкали на украшенных цветами прическах.

Они повиновались ей, хотя осторожно, заботясь о том, чтобы все время кто-то из них находился рядом с императрицей. Когда двадцать удалялось, двадцать других обступали ее. Но императрица, казалось, их не замечала. Ее взгляд был прикован к маленькому императору, ее племяннику, который играл со своими игрушками на террасе неподалеку. При нем были два молодых евнуха, которых она игнорировала. Внезапно императрица подняла правую руку ладонью вниз и сделала знак ребенку.

— Подойди сюда, сын мой, — сказала она.

Он не был ее сыном, и когда она произнесла эти слова, ее сердце восстало против ребенка. Однако она назвала его сыном, ибо выбрала его, чтобы посадить вместо умершего сына на трон Дракона.

Мальчик поглядел и медленно подошел к ней, подталкиваемый старшим из евнухов.

— Не трогай его, — резко приказала императрица. — Он должен подходить ко мне по своей воле.

И все-таки ребенок не хотел подходить. Он положил палец в рот и уставился на нее, и игрушка, которую он держал в руках, упала на изразцовую дорожку.

— Подними, — сказала императрица, — принеси мне свою игрушку, я хочу посмотреть, что у тебя есть.

Ее лицо не изменилось. Красивая и спокойная, она не улыбалась, хотя и не была рассержена. Она подождала, пока, принужденный ее властным взглядом, ребенок не нагнулся, не поднял игрушку и не подошел к ней. Хотя он и был малышом, он встал перед ней на колени и поднял игрушку так, чтобы она видела.

— Что это? — спросила она.

— Паровоз, — ответил мальчик, и голос его был таким тоненьким, что она едва могла его слышать.

— Эти паровозы…,- проговорила она задумчиво, не протягивая руку, чтобы взять игрушку. — А кто дал тебе паровоз?

— Никто, — ответил ребенок.

— Чепуха, — сказала она. — Он что, вырос у тебя из руки?

И она кивнула молодому евнуху, чтобы тот сказал.

— Ваше величество, — доложил евнух, — маленький император всегда в одиночестве. Во дворцах нет детей, чтобы играть с ним. Чтобы он не плакал, мы приносим ему много игрушек. Он больше всего любит игрушки из иностранного магазина в посольском квартале.

— Иностранные игрушки? — задала она вопрос резким голосом.

— Этот магазин содержит один датчанин, ваше высочайшее величество, — объяснил евнух, — и этот датчанин посылает гонцов по всей Европе за игрушками для нашего маленького императора.

— Паровоз, — повторила она, протянув руку и взяв игрушку. Она была сделана из железа, маленькая, но тяжелая, под корпусом находились колеса, а наверху труба.

— Как ты играешь с ним? — спросила она у маленького императора.

Он забыл страх перед ней и вскочил на ноги.

— Древняя мать, вот так! — он схватил игрушку и открыл маленькую дверцу. — Внутри можно зажечь огонь из кусочков дерева. А сюда можно налить воды, и когда котел закипит, то выходит пар, и тогда колеса крутятся. Сзади я прицепляю вагоны, и паровоз тянет их. Это называется поезд, Древняя мать.

— Действительно, — задумчиво проговорила она.

Она посмотрела на ребенка. Слишком бледный, слишком тощий, лицо слишком слабое, — не мальчик, а тростник…

— Что еще у тебя есть? — спросила императрица.

— Другие поезда, — с воодушевлением ответил мальчик. — Некоторые заводятся ключом, еще у меня есть большая армия солдат.

— Каких солдат? — спросила она.

— Много разных, — сказал он. — Он забыл о страхе и даже подошел достаточно близко, чтобы опереться на ее колени. Она почувствовала странную боль там, где опиралась его рука, а в сердце — странную тоску по чему-то утерянному.

— У моих солдат есть ружья, — говорил он, — и они носят форму, нарисованную, конечно, потому что это оловянные солдатики, а не настоящие.

— У тебя есть китайские солдатики? — спросила она.

— Нет, китайских нет, — сказал мальчик, — есть английские, французские, немецкие, и русские, и американские. Русские одеты…

— А как ты отличаешь одних от других? — спросила императрица.

Он засмеялся.

— Это очень легко! У русских бороды длинные… — он показал руками себе на пояс-А у французских бороды только здесь… — он дотронулся указательным пальцем до верхней губы. — Американцы…

— И ведь у всех белые лица, — сказала она странным голосом.

— Откуда вы знаете? — удивился он.

— Знаю, — ответила императрица.

Она оттолкнула ребенка, взяв его рукой за локоть, и он отступил назад, и его глаза потускнели. В это время появилась Сакота, Вдовствующая императрица. Вместе с четырьмя фрейлинами она шла медленно, ссутулившись под тяжелым головным убором, который делал ее лицо слишком маленьким.

Мальчик побежал ей навстречу.

— Ма-ма, — закричал он, — я думал, что ты совсем не придешь.

Его ласковые руки потянулись за ее руками, и он приложил ее ладони к своим щекам. Поверх темной головки мальчика Сакота посмотрела через двор и встретила пристальный взгляд Цыси, направленный на нее.

— Отпусти меня, дитя, — прошептала она.

Но ребенок не хотел отпускать ее. Под взглядом императрицы он льнул к Сакоте и шел рядом с ней, держась рукой за складку серого шелкового платья.

— Подойди, сядь рядом, сестра, — сказала императрица.

Она указала большим пальцем, украшенным кольцом, на резной стул рядом с ее собственным, и Сакота, поклонившись, села.

Маленький император, все еще не отпуская ее руку, стоял рядом. Императрица заметила это, как видела все, но виду не подала. Ее длинные спокойные глаза остановились на ребенке, а затем перешли на лозы глициний. Мужские лозы, огромные и старые, росли рядом с женскими, чтобы цветки развивались как можно лучше. Лозы обвивались вокруг двух одинаковых пагод и кипенью белого и пурпурного цвета нависали над крышами из желтых фарфоровых черепиц. Солнце было теплым, и пчелы, обезумевшие от благоухания, жужжали над цветами.

— Эти пчелы, — заметила императрица, — они собираются здесь со всего города.

— Действительно, сестра, — ответила Сакота. Но она не смотрела на двери. Вместо этого она гладила детскую руку, тонкую маленькую ручонку, под нежной кожей которой слишком явственно проступали вены.

— Маленький Сын неба, — прошептала она, — ест недостаточно.

— Он ест не то, что надо, — сказала императрица.

Это была старая ссора между ними. Императрица считала, что здоровье заключается в простых кушаньях: в овощах, отваренных лишь слегка, в постном мясе, в малом количестве сладостей. Такую пищу она приказывала давать маленькому императору. Однако она знала, что он отказывался от такой еды, едва она уходила, и бежал к Сакоте, чтобы наесться сладких шариков из теста и сдобных клецек и жареной свинины, в которую капал сахарный сироп. Когда у мальчика болел живот, он знал, что Сакота в своей слепой нежной любви даст ему затянуться опиумом из ее собственной трубки. Это тоже императрица ставила в вину кузине, возмущаясь, что она поддалась иностранной привязанности к опиуму, тайно покуривала отвратительное черное вещество, что привозилось из Индии под иностранными флагами. Тем не менее Сакота, печальная и глуповатая женщина, считала, что именно она по-настоящему любит маленького императора.

Яркость утра омрачилась от таких мыслей, и Сакота, видя, что прекрасное императорское лицо стало суровым, перепугалась. Она сделала знак евнуху.

— Отведи маленького императора куда-нибудь поиграть, — прошептала она.

Императрица услышала это, как слышала всякий шепот.

— Не отводи ребенка, — приказала она и повернула голову. — Ты знаешь, сестра, что я не желаю, чтобы он оставался один с этими евнушатами. Ни одного нет среди них, который бы был чист. Император будет развращен, еще не успев вырасти. Сколько императоров были таким образом испорчены!

При этих словах евнух-прислужник, молодой человек пятнадцати или шестнадцати лет, в смущении уполз прочь.

— Сестра, — прошептала Сакота. Ее бледное лицо покрылось малиновыми пятнами.

— Что еще? — спросила императрица.

— Говорить так перед всеми, — сказала Сакота, слегка увещевая.

— Я говорю правду, — твердо ответила императрица. — Я знаю, что ты думаешь, будто я не люблю этого ребенка. Однако кто же любит его больше — та, что потакает всякому его капризу, или я, желающая поправить его здоровье доброй пищей и полезными играми? Ты, которая отдает мальчика в руки этим маленьким дьяволятам, каковы есть евнухи, или я, желающая предохранить его от их испорченности?

Сакота заплакала, прячась за рукав. Фрейлины подбежали к ней, но императрица знаком отослала их, поднялась сама и, взяв Сакоту за руку, повела ее в соседний зал. Там она усадила Сакоту на позолоченный диван и присела рядом.

— Ну, теперь, — сказала она, — мы одни. Скажи, почему ты все время сердишься на меня.

Но Сакота заупрямилась и не пожелала говорить. Она продолжала рыдать, и императрица, никогда не отличавшаяся долгим терпением, ждала до тех пор, пока ей невмоготу стало слушать приглушенные стенания слабой женщины.

— Плачь, — неумолимо сказала императрица, — плачь, пока снова не почувствуешь себя счастливой. По-моему, ты не бываешь счастливой, если из твоих глаз не струятся слезы. Удивляюсь, как до сих пор ты не проплакала свое зрение.

Цыси поднялась, вышла из павильона и удалилась в библиотеку. Там, строго-настрого запретив ее беспокоить, она и провела остаток этого светлого весеннего дня: перед ней лежали ее любимые книги и в широко распахнутые двери врывалось благоухание глициний.

Однако мысли императрицы были далеки от книг. Она сидела неподвижно, похожая на идола, вырезанного из слоновой кости, но мысли ее беспокойно метались. Неужели она никогда не будет любимой? Таким был вопрос, который часто вставал перед той, чьи дни были заполнены встречами с людьми. На мудрость императрицы полагались миллионы людей. Во дворце никто не мог жить, если она не хотела того. Она была справедливой, она была осмотрительной, она вознаграждала тех, кто был верен, и наказывала тех, кто нес зло. Однако ни одно из лиц, которое она видела, не светилось любовью к ней — даже лицо маленького мальчика, ее кровного племянника, ставшего ей названым сыном. Даже тот единственный человек, которого она любила и любит до сих пор в глубине своего сердца, даже Жун Лу разговаривал с ней уже два года, нет, три, только как царедворец разговаривает со своим повелителем. Он больше не приходил в ее дворец, как делал раньше, не искал предлогов для аудиенции, а когда она вызывала его, то приходил такой же надменный, как любой принц, и сохранял дистанцию, скрупулезно выполняя свой долг и не поддаваясь чувствам. Он по-прежнему оставался несравненным мужчиной; говорили, что городские девушки, случалось, заявляли, что выйдут замуж разве только за такого же красавца, как Жун Лу. Императрица возвысила его до принца, но как бы высоко он ни поднимался, ближе к ней он не становился. Он оставался ей предан, она знала об этом, но ей этого было недостаточно. Излечится ли когда-нибудь ее сердце от тоски?

Цыси вздохнула и закрыла книгу. Из всех людей менее всего она знала себя. Зная себя так мало, как она могла объяснить, почему сегодня жестоко вела себя с Сакотой? Цыси слишком была честна, чтобы уклониться от своего же собственного вопроса. Неумолимая даже к себе, она чувствовала, что ревнует к Сакоте маленького племянника странной ревностью, уходившей в прошлое, когда ее отрок — сын, так же как поступает теперь ее племянник, убегал от нее — родной матери, к Сакоте.

«Я любила сына, — думала Цыси, — моим долгом было учить и наставлять его. Проживи он дольше, может быть, он бы узнал…» Но сын ее умер. Она беспокойно поднялась, поскольку не могла переносить воспоминание о том, что он лежит в могиле.

Императрица снова вышла в глициниевый сад и, казалось, не заметила терпеливых фрейлин, долгие часы ожидавших ее за дверью. Воздух становился прохладен, потому что солнце заходило. Она поежилась, но не вернулась в помещение, окидывая взглядом окружающие ее красоты: радужные бассейны, увешанные пурпурными цветами лозы, отделанные белым, яркие позолоченные крыши и фигуры животных на их гребнях, изразцовые тропинки и малиновые стены. Все вокруг принадлежало ей, разве этого не было достаточно? Этого должно быть достаточно, ибо что еще могла она иметь? У нее был наследник, тот, которого она сама выбрала. Маленькому императору шел девятый год, он был высоким и стройным, как молодой бамбук. Тонкая бледная кожа казалась слишком нежной, но воля его отличалась твердостью: он не делал тайны, что любил Сакоту больше, чем императрицу — свою приемную мать. Лишь сама императрица не уступала ему в гордости. Цыси не желала наклониться, чтобы приласкать ребенка, не могла она и скрывать свою растущую неприязнь к нему. Усугубляющийся раздор между прекрасной стареющей императрицей и маленьким императором захватил двор, разделив придворных и евнухов на два лагеря, и, способствуя этой вражде, недалекая женщина, каковой была Сакота, лелеяла слабые мечты о власти. Она, будучи слабым и самым робким созданием во дворце, позволила себе такие мечты. От Ли Ляньиня императрица узнала, что ее кузина замыслила занять полагавшееся ей по праву место супруги императора Сяньфэна, которое, как она втихомолку заявляла, было узурпировано Цыси.

Императрица рассмеялась, услышав эту новость: она по-прежнему любила смеяться от всего сердца, когда встречалась с нелепостью.

— Посмотрим, как сможет котенок пойти против тигра, — сказала она и оставила мысли об этом, не ругая, однако, евнуха, который рассмеялся вслед за ней.

В тот же год, тем не менее, Сакоте удалось нанести слабый удар. Это случилось в священный день, когда весь двор должен был поклониться Восточным императорским могилам. Прибыв в полдень со своим кортежем, императрица была поражена, узнав, что Сакота решила первой совершить жертвоприношение покойному императору Сяньфэну и таким образом первой совершить все церемонии дня. Цыси прибыла к могилам, полностью приготовив свой ум и дух: в предшествующий день она постилась, не принимая ни пищи, ни воды, и поднялась на рассвете, после глубоких раздумий долгой и одинокой ночью. Жун Лу с принцами и министрами уже ожидали ее, чтобы сопроводить к могилам. Через темный лес, окружающий усыпальницы восьми императоров, императрицу пронесли в паланкине. Процессия двигалась молча, в тусклой заре не было слышно даже птичьей песни. Императрица держалась торжественно и почтительно, сознавая значение своего положения для подданных ей народов и видя свой долг перед ними в том, чтобы хранить их в безопасности от иностранных врагов, которые угрожали все сильнее. Она, которая редко молилась небесам, молилась сегодня в своем сердце за мудрость и силу, молилась императорским Предкам как богам, чтобы они направляли ее мысли и планы.

В таком торжественном настроении каково же было ей обнаружить, что эта глупышка, наученная принцем Гуном, который давно уже завидовал успехам Жун Лу, явилась к усыпальницам раньше ее! И в самом деле, Сакота стояла наготове перед мраморным алтарем на среднем месте, и когда императрица сошла со своего паланкина, то улыбнулась ей злой улыбкой и показала встать от нее справа, а левое место оставалось незанятым.

Императрица бросила на кузину долгий надменный взгляд, ее черные глаза широко раскрылись и, проигнорировав приглашение Сакоты, прошла без намека на поспешность в ближайший павильон. Усевшись там, она позвала Жун Лу.

— Я не снизойду до вопросов, — сказала она, когда он опустился перед ней на колени. — Я всего лишь приказываю тебе отнести такое сообщение моей сорегентше: если она не уступит это место, то я прикажу императорской гвардии поместить ее в тюрьму.

Жун Лу склонился до полу. Затем, не меняя на своем красивом стареющем лице холодного и надменного выражения, появившегося у него в последнее время, он поднялся и пошел к Сакоте. От нее он вскоре вернулся, чтобы вновь почтительно застыть перед императрицей на коленях и сказать ей:

— Сорегентша получила ваше сообщение, высочайшая, и она отвечает, что по праву находится на своем месте, поскольку вы всего лишь старшая наложница. Пустое место слева от нее — для покойной супруги, ее старшей сестры, которая после смерти была возвышена до положения Старшей императрицы.

Выслушав ответ, императрица устремила взор вдаль на темные сосны и мраморные изваяния животных. Затем произнесла спокойным голосом:

— Пойди обратно к сорегентше с тем же самым сообщением. Если она не уступит, то прикажи императорским гвардейцам схватить ее, а также принца Гуна, к которому я всегда была слишком снисходительна. Отныне я больше ни к кому не буду милосердной.

Жун Лу поднялся и, призвав гвардейцев, одетых в синие камзолы и державших в правой руке поднятые копья, снова приблизился к Сакоте. Через несколько минут он вернулся, чтобы объявить, что она уступила.

— Высочайшая, — сказал он, и его голос был ровным и холодным, — ваше место ждет вас. Сорегентша передвинулась вправо.

Императрица сошла с высокого стула и торжественно направилась к усыпальнице. Не глядя ни вправо, ни влево, она встала посередине и совершила церемонию с присущим ей изяществом и величием. Когда церемониальные обряды были закончены, Цыси вернулась во дворец, не отвечая на приветствия и никого не приветствуя сама.

Дворцовая жизнь поглотила эту ссору, и дни следовали друг за другом во внешнем спокойствии. Однако все знали, что между двумя женщинами не было мира, и каждую поддерживали свои сторонники: Жун Лу и главный евнух — императрицу, а Сакоту — принц Гун, теперь уже старый человек, но по-прежнему гордый и бесстрашный.

Исход был ясен, но произошло бы все именно так, если бы Жун Лу не совершил безумный поступок, неестественный и непредвиденный, кто знает? Осенью того же года подобно зловредным миазмам пополз слух, что преданный Жун Лу, кому доверялось выше всех, уступил любовным предложениям молодой наложницы покойного императора Тунчжи, которая осталась девственницей, поскольку ее повелитель любил только Алутэ. Когда императрица впервые услышала этот подлый слух из толстых губ ее евнуха, она отказалась поверить в это.

— Как, мой родич? — воскликнула она. — Я скорее поверю в собственную глупость!

— Почтенная, — пробормотал Ли Ляньинь, отвратительно ухмыляясь. — Клянусь, что это правда. Императорская наложница делает ему глазки, когда собирается весь двор. Не забывайте, что она красива и еще молода, в самом деле, достаточно молода, годится ему в дочери, а он в том возрасте, когда мужчины любят, чтобы их женщины были столь же молоды, как их дочери, вспомните также, что он никогда не любил ту девушку, на которой вы его женили, ваше высочество. Нет, три да три — все еще шесть, пять и пять — всегда десять.

Но императрица только смеялась и качала головой, выбирая цукат с фарфорового подноса, стоявшего на столе у ее локтя. Однако, когда несколько месяцев спустя евнух принес ей доказательство, ей было уже не до смеха. Ли Ляньинь рассказал, что его евнух-прислужник перехватил служанку, которая несла записку в один из алтарей во внутренней комнате императорского буддистского храма. Там ее принял священник и за плату сунул эту записку в урну для сжигания благовоний, где ее нашел маленький евнушонок и снова за плату отнес ее к воротам, где слуга Жун Лу принял ее; все они были подкуплены наложницей, которая совсем сошла с ума от любви.

— Ваше величество, пожалуйста, прочтите сами, — умолял евнух.

Императрица взяла надушенный листок. Это действительно была записка о любовном свидании.

«Приходите ко мне в час пополуночи. Сторож подкуплен, и он откроет третьи лунные ворота. Там моя женщина будет прятаться за деревом кассии, и она проведет вас ко мне. Я — цветок, ожидающий дождя».

Императрица прочитала, снова сложила записку и спрятала ее себе в рукав, а Ли Ляньинь ждал перед ней на коленях, пока она размышляла. Зачем же откладывать на потом, когда доказательство было у нее в руках, спросила она саму себя. Она была так близка сердцем и плотью Жун Лу, что любое слово, которое они произносили, летело к другому, как стрела летит из лука. Прежде, что бы ни случилось, каковы бы ни были обстоятельства, все рушилось, когда ее сердце разговаривало с его сердцем. Сейчас она его простить не могла.

— Приведи сюда Верховного советника, — приказала она евнуху. — И когда он придет, то закрой двери и задвинь занавески и не пускай сюда никого, пока не услышишь, как я бью в бронзовый барабан.

Главный евнух поднялся и, всегда готовый сеять раздоры, кинулся выполнять приказание с такой спешкой, что его одежды развевались за ним будто крылья. Не успела Цыси приглушить свой гнев, а Жун Лу уже входил, одетый в длинное одеяние голубого цвета, грудь его украшала золотая вышивка, на голове высилась золотая шапочка, а в руках он держал щиток из резного нефрита, которым прикрывал лицо, приближаясь к императрице. Но она отказалась замечать его блистательную красоту. Она сидела на троне в одеждах малинового атласа, расшитых позолоченными драконами, а ее головной убор был украшен свежими белыми жасминовыми цветами, несравненный аромат которых витал вокруг нее. На Жун Лу императрица смотрела как на своего врага. Даже на него!

Жун Лу хотел встать на колени, как положено придворному, но императрица не позволила ему сделать это.

— Садись, принц, — сказала она своим серебристым голосом, — и, пожалуйста, убери нефрит. Это не официальный вызов. Я разговариваю с тобой наедине, чтобы спросить об этой записке, переданной мне дворцовыми шпионами, которые, как ты знаешь, есть везде.

Он отказался сесть, даже по ее приказанию, но и не встал на колени. Он стоял перед ней, и когда она выхватила из своего рукава надушенную записку, то не протянул руку, чтобы взять ее.

— Знаешь, что это такое? — спросила она.

— Я вижу, что это такое, — сказал он, и лицо его не изменилось.

— Тьь не чувствуешь стыда? — спросила она.

— Никакого, — сказал он.

Она уронила записку на пол и опустила руки на колени, покрытые атласом.

— Ты не чувствуешь, что это предательство по отношению ко мне? — спросила она.

— Нет, ибо я не предатель, — ответил он. А затем сказал: — То, чего ты просишь у меня, я даю. Чего ты не просишь и что тебе не нужно, остается моим.

Его слова так смутили императрицу, что она не смогла ответить.

Жун Лу ждал в молчании, потом поклонился и ушел, не испросив позволения, а она не позвала его, чтобы удержать. Оставшись одна, Цыси сидела неподвижно и обдумывала то, что он сказал. Она привыкла поступать справедливо, и сейчас ее ум преобладал над ее сердцем. Разве Жун Лу не говорил правдиво? Ей не следовало так быстро верить евнуху. В городе не было женщины, чье сердце не забилось бы сильнее при имени Жун Лу. Была ли в этом его вина? Нет, несомненно, он стоял выше мелких любовных страстишек и ненависти менее значительных придворных. Она была к нему несправедлива, посчитав, что он может легко предать свою повелительницу.

Справедливо ли ей порицать его за то, что он мужчина? Вновь она задумалась над тем, как она вознаградит его какой-нибудь новой почестью и обяжет его быть верным.

Почти весь день она была нелюбезна с Ли Ляньинем и разговаривала с ним неохотно. Евнух же был осмотрителен, старался не попадаться лишний раз на глаза и измышлял другой способ достичь цели. Так, несколько недель спустя, через день после того, как императрица дала обычную аудиенцию принцам и министрам, один из евнухов принес ей частный доклад от наставника императора, который писал, что имеет своим долгом сообщить ей тайное дело. Тут же она заподозрила, что снова это было связано с молодой наложницей, ибо этот наставник ненавидел Жун Лу, который однажды презрительно обошелся с ним на соревновании по стрельбе из лука, где наставник пытался проявить доблесть и жалким образом потерпел неудачу, ибо был ученым и имел тело нетренированное и худое, как тонкий тростник, и поэтому плохо стрелял из лука.

Тем не менее императрица приняла тайный доклад наставника. В нем говорилось лишь о том, что если императрица пойдет в такой-то час в спальню такой-то наложницы, то увидит зрелище, которое удивит ее глаза. Он, наставник, не будет рисковать своей головой и раскрывать секрет, он только делает сообщение из чувства долга, поскольку если позорные деяния будут проходить незамеченными во дворцах, то что же делать народу, для которого императрица является богиней?

Когда императрица прочитала доклад, то вместе со служанкой быстро направилась во Дворец забытых наложниц, в ту комнату, где жила наложница, которую она когда-то выбрала для своего собственного сына и которую он никогда не вызывал.

Она тихо открыла дверь, и служанки и евнухи, пораженные ее неожиданным появлением, едва успели упасть на колени и спрятать лица за рукавами. Императрица распахнула дверь шире и внезапно увидела зрелище, которого опасалась. Жун Лу сидел в массивном стуле за столом, на котором стояли подносы с цукатами и кувшин вина. Рядом с ним на коленях стояла наложница, ее руки лежали на его коленях, и, улыбаясь, он разглядывал ее лицо, исполненное любви.

Горькое зрелище увидела императрица. Она почувствовала в груди такую сильную боль, что приложила руки к сердцу, чтобы сдержать его. Жун Лу, заметив императрицу, пристально посмотрел на нее, затем убрал руки девушки со своих коленей, поднялся и стал ждать, скрестив руки на груди, что императорский гнев упадет на него.

Императрица не могла произнести ни слова. Они не отрываясь смотрели друг на друга, мужчина и женщина, и в этот миг оба понимали, что любили друг друга такой безнадежной, такой вечной и глубокой любовью, что никакие силы в мире не могли разрушить то, что было между ними. Она увидела, что он не изменил своей гордости, любовь его оставалась незапятнанной, и то, что он находился в этой комнате, не имело для них значения. Она закрыла за собой дверь столь же тихо, как и открыла, и вернулась в свой дворец.

— Оставьте меня одну, — велела она евнухам и служанкам и в одиночестве отдалась размышлениям над тем, чему стала свидетельницей. Она не сомневалась в любви и верности Жун Лу, но он оставался мужчиной, плотские утехи были не чужды даже ему. — Даже он, — прошептала императрица, — даже он недостаточно велик духом, чтобы бороться с одиночеством, которое переношу я.

У нее заболело в висках. Она почувствовала, как тяжело давит ей головной убор, сняла его.

Да, сладко было бы знать, что ради нее он мог бы отказаться от плотского влечения. Ее одиночество могло бы быть облегчено сознанием того, что хотя он и стоял ниже ее, но был равен ей величием духа.

Она перебирала в мыслях императриц других стран и вспомнила Викторию, английскую королеву, которую хотя и никогда не видела, но считала своей сестрой-правительницей, и ей захотелось поговорить с ней о своих чаяниях: «Даже как вдове, сестра-императрица, тебе больше повезло, чем мне. Смерть унесла твою любовь незапятнанной. Тебя не обманули как глупую женщину».

Виктория, к сожалению, не могла ее слышать. Императрица вздохнула, по щекам побежали слезы и, как драгоценные камни, упали ей на грудь; сердце ее очищалось от любви.

«Я и раньше думала, что одинока, — говорила она сама себе мрачно. — Но теперь понимаю полную глубину одиночества».

Время шло, а императрица все сидела и размышляла, и с каждым мгновением тяжкий груз безмерного одиночества все сильнее теснил ее душу, пока в ней не поселилось ожесточение. Императрица вновь вздохнула и вытерла слезы. Словно выйдя из транса, она поднялась с трона и принялась ходить взад и вперед по огромному парадному залу. Теперь она могла подумать о своем долге и о наказании, которое должен принять Жун Лу, раз уж ей надлежит поступать по справедливости. А она была справедливой и такой останется ко всем одинаково.

На следующий день в час ранней аудиенции она объявила, что Жун Лу освобождается от всех своих должностей и полностью отстраняется от императорского двора. Никакого обвинения против него выдвинуто не было, да и не требовалось, поскольку о случившемся слухи разнеслись далеко за пределы дворцов.

На рассвете императрица сидела на троне Дракона, который сделала своим, когда ее сын умер, а министры и принцы стояли перед ней каждый на своем месте и слушали, как был осужден один из них. Вид у всех был мрачный, все стояли молча, в тревоге, ибо если даже Жун Лу упал так низко, то на безопасность не мог рассчитывать никто.

Императрица видела недоуменные лица своих подданных, но не подавала никакого знака. Если любовь оставила ее, то оружием ее станет страх. Она правила в одиночестве, у нее не было близкого человека, и страх перед ней подданных будет ее опорой.

Дата добавления: 2015-08-26