Концлагерь строгого режима Г. Свердловска

Привезли нас в палаточный бывший военлагерь. Разместили по два человека в каждой палатке. Постель на земле: матрац, подушка, набитая опилом, и тонкое байковое одеяло. Вдоль палаток протянута железная труба, в которую были вставлены краны для умывания.
Строгий режим начался.

Сентябрь на Урале холодный месяц. Тонкие байковые одеяла нас уже ночью обогреть не могли, а по трубе текла ледяная вода.
Были приставлены два надзирателя, которые утром после подъёма приказали нам раздеваться до пояса и под краном умываться, не пропуская ни одного рёбрышка. Никому не удавалось увильнуть от этой страшной процедуры.
Я понял, что здесь будет мой конец. Мой измученный организм уже не в состоянии больше бороться с этими варварскими методами содержания. Палач сдержит своё слово: мои кости сгниют на Урале. Уже шесть лет лагерной жизни за спиной.

Рядом с лагерем строили четырёхэтажные дома. Мы таскали кирпич и раствор на этажи.
Недолго я выдержал и вдруг затемпературил. Боли в груди, тяжело дышать, враз свалился.
Врач раз в неделю заглядывал к нам, несчастным. Заболел я в понедельник, и пришлось до среды со всеми месте ходить на работу. А дальше в зоне меня оставлять было нельзя. Работать я уже не мог. Приехала врач. Мой сосед мне сказа: «Иди, врачиха приехала». Я ответил, что не пойду. Желание жить пропало. А он говорит: «Как это ты не пойдёшь, ты же тяжело больной, иди!». Я пошёл.

Женщина-врач поставила градусник. Он показал температуру 38. прослушала и сказала, что у меня двустороннее воспаление лёгких. Заказала «скорую». Приехал грузовик, я залез в кузов, дали мне охранника с винтовкой и повезли в областную больницу для заключённых. Раздели. Выкупался. Повели на рентген, который показал двусторонний мокрый плеврит и туберкулёз «верхушек».
Больница была бедная, но чистая. Дали бельё и положили в чистую постель. Обслуга – вольнонаёмные женщины. Отношение к нам было хорошее, нормальное. Несмотря на тяжёлое состояние, я почувствовал, что попал в иной мир.

Кормили немножко лучше, чем в лагерях. В качестве лечения мне давали ежедневно по одной таблетке жаропонижающего – кальцекс и каждое утро приносили стакан свежего молока как тяжело больному. Этот стакан был хорошей поддержкой для истощённого организма. Хорошего результата лечения невозможно было добиться – всего был недостаток: и питания, и лекарств. Только к концу лечения удалось сбить температуру на один градус.

В конце октября или начале ноября 1947 года меня выписали и со мной ещё десять-двенадцать человек лёгочников перевезли в г. Тавду в лагерь, где находился лазарет для туберкулёзных больных. Больных сюда свозили со всего региона.

ТУБЕРКУЛЁЗНЫЙ ЛАЗАРЕТ 1947 Г., Тавда, л/п №2

Привезли нас в Тавду, где было два барака, отгороженных от остальных. Нас разместили в первый барак для больных с закрытой формой туберкулёза, он был уже полон. А второй барак – для тяжелобольных с открытой формой. Я занял место на верхних нарах.

Здесь был мой последний трамплин. До конца срока оставался один год и два месяца, шесть с половиной лет отмучил. В этом лагере был у меня «роман», ранее описанный.

Зав. лазаретом был пожилой опытный врач доктор Шубинский, тоже заключённый, осуждённый на десять лет. В первый же день он стал проверять состояние новоприбывших. Лечения абсолютно никакого не было за исключением одной единственной таблетки от температуры. Питание как и везде – чтобы жизнь в тебе не совсем погасла.

Лежу день, второй на новом месте. Температура держится. Боль в груди не утихает в таком состоянии я находился полмесяца. Вдруг однажды ночью я сильно вспотел, что даже испугался: с чего это вдруг? Утром пошёл к врачу и сказал об этом. А он мне говорит: «Ты счастливый, Курле, признак хороший! Тебе не надо будет шприцем высасывать жидкость под лёгкими, она сама будет выходить». Это был стимул. Настроение поднялось. И правда: через неделю, может, побольше, я перестал потеть, температура исчезла, стала нормальной. Это был второй толчок к поднятию настроения.

Меня охватила такая радость! Лежать уже не хотелось, стал по бараку взад-вперёд ходить. На это обратил внимание врач, зазвал меня в кабинет и говорит:
- Я думаю, Курле, тебе очень скучно!
Я ответил:
- Ещё как!
И он мне говорит:
- Если согласишься, я тебе работу дам. Ты грамотный. Мне нужен помощник мерить температуру у тех, кто будет жаловаться, и отмечать на фанерке.
Я, конечно, согласился. Он дал мне кусок фанеры, где были записаны все больные, карандаш и термометр. Сказал: «Смотри, чтобы термометр не разбился. Это всё наше богатство!». Да, с таким «богатством» туберкулёз не победишь! Я приступил к своей работе. Проверял температуру утром и вечером. Были случаи, когда просили измерить температуру и днём. Поставлю градусник – а она нормальная. Это были у людей признаки страха. Они, несчастные, все знали, где находятся.

Время было зимнее, стояли сильные морозы в конце ноября. Прошли относительно нормально зимние месяцы – декабрь, январь и февраль. А в начале марта обострились первые признаки беспощадного туберкулёза: затемпературил один, затемпературил второй. Сразу анализ мокроты, подтверждающий диагноз: «Открытая форма туберкулёза». И тут же перевод во второй барак. В марте, а больше в апреле, отправляли по два человека в день. Обстановка стала тревожная, угрожающая. Была точная копия Богословска: не сегодня-завтра твоя очередь придёт. Самое ужасное было то, что из второго лазарета была одна дорога – в морг.

У меня с апреля оставалось восемь месяцев до конца срока. Я стал молиться Богу: «Помоги мне дотянуть до конца, милый, всемогущий Господь! После шестилетних мук не хочется умирать!»

В конце апреля осталось нас, точно не помню, но человек двенадцать-пятнадцать «счастливых» в первом бараке. Врач Шубинский позвал меня к себе и говорит:
- Всё, Курле, твоя работа закончена. Лагерное начальство велит освободить барак. А куда с вами во второй лазарет? Я не имею права не подчиниться. А ты знаешь, что означает перевод во второй барак. Сотрудникам НКВД нашего брата не жалко. В девятом рабочем бараке требуется дневальный. Я тебе дам справку, чтобы тебя на физическую работу не тревожили.
И ещё двум дал такое направление. Что с остальными было, не известно.

Я схватил эту справку, и никаким пером невозможно описать, на каких крыльях я улетел подальше от места, где стоны, страдания, болезнь и смерть несчастных, обреченных на гибель людей. Неоткуда им ждать ни помощи, ни сочувствия. Это был тот же лагерь смерти, что и Богословск. Можно было этих людей «сактировать» и отпустить по домам, где бы родственники каждого по-человечески похоронили, а здесь – только в братскую могилу.

Пришёл в девятый барак, познакомился со вторым дневальным. Разделили барак пополам. Он меня познакомил с обязанностями, и я приступил к своей работе: мыть полы, заправлять койки, если кто из ушедших на работу в спешке не успел этого сделать; поправлять, чтобы всё было красиво. Постель была полная, с простынями. Койки были двухъярусные, железные. Клопы в таких не заводятся. Баня каждую неделю. Всё было нормально. Была хорошая сушилка, где рабочие могли посушит обувь.

Я получил посылку от сестёр. Радостная поддержка! Духом воспрянул!

Время шло. Стал считать: сколько мне осталось до свободы. Чем ближе к долгожданному звонку, тем медленнее тянулось время.
Всякие страшные мысли приходили в голову вплоть до смешных, например: «А вдруг может произойти ошибка, и меня забудут освободить. И пока они разберутся, придётся больше сидеть». Дожил до последнего месяца – декабрь 1948 года. Стал считать дни, но не известно было, какой день будет днём моего освобождения.

Декабрь прошёл – молчок! И после нового 1949 года, третьего января звонок прозвенел!

ДЕНЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ. СВОБОДА.

«ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ…»

3 января 1949 года утром меня вызвали в контору лагеря. Прилетел на крыльях. Сидит женщина за столом и объявляет, что срок отбывания трудовой повинности закончился.
Смотрю – рядом с ней сидит мужчина в военной форме с кобурой на боку. Я сразу понял, что он пришёл за мной.

Женщина закончила дело с моими документами и не мне вручила их, а военному. Он встал и говорит мне: «Пошли!». Я пошёл за ним. Ни чего себе «сталинская свобода»! Встречают тебя с пистолетом!
По пути на вокзал я спросил своего охранника, что означает такая торжественная встреча. Он ответил, что ему приказали доставить меня в Челябинск, где я был осуждён. Мы сели в вагон. Больше ни о чём не разговаривали. Поезд тронулся.

Купе было пустое. Охранник сел на одну сторону, я напротив. Перед подъездом к Свердловску к нам подсела такая же «пара», как и мы, - охрани к с пистолетом на боку и молодой, лет двадцати-двадцати двух, парень. Он поместился рядом со мной, а его охранник – рядом с моим. Они стали разговаривать между собой. А я только спросил своего соседа, за что он арестован. Он ответил, что за убийство. Больше ни о чём не говорили.
Какая прекрасная карикатура символической сталинской свободы получилась: один охранник с оружием охранял осуждённого за убийство – это правильно, но почему второй охранник тоже оружием охранял абсолютно невинного? Символическая свобода тирана!

В Свердловске они вышли, а мы поехали дальше.
Был уже вечер, когда прибыли в Челябинск. Мой охранник повёл меня в город, в тюрьму. Сдал меня с моими «волчьими» документами дежурному. Тот повёл в камеру. Я вошёл, меня сидельцы обступили: «Зачем ты к нам пожаловал?». Я начал им объяснять, что не знаю, срок закончился. Надо мной посмеялись и сказали, что срок мой только начинается. Предложили занять место на цементном полу для спокойного сна. Внезапно открылась дверь, и дежурный объявил: «Курле, на выход!». Он повёл меня в кабинет, где сидели сотрудники тюрьмы – офицеры. Они задали несколько вопросов и сказали: «Смотри! Больше не попадайся!». Я ответил, что постараюсь.

Ко мне подошёл мужчина в чине младшего лейтенанта и позвал за собой. Мы пошли к трамваю. Сели, проехали остановку, вышли. Снова зашагали, мороз был сильный. Я спросил, куда он меня ведёт. Он ответил, что в комендатуру, завёл меня в кабинет коменданта, который сидел за столом, и оставил там.
Началось первое знакомство с комендантом Домрачевым.

Он задал несколько вопросов. Поинтересовался, есть ли у меня специальность. Я ответил, что нет. Пальцами по столу барабанит и сам с собой разговаривает: «Куда же тебя определить…». Какая большая проблема! Я говорю: «Отпустите меня к моим родителям и родственникам в Таджикистан!». «Нет-нет, туда тебе нельзя!» - встал и сказал, что завтра что-нибудь придумает. Облачился в новый овчинный полушубок до колен, в валенках, шапку-ушанку даже подвязал, чтобы лютому морозу никакой лазейки не осталось. Мне сказал, чтобы я переночевал тут, в коридоре, и сам ушёл.

Мне пришлось в одеждах Робинзона Крузо и дерматиновых ботинках на деревянном ходу провести длинную январскую ночь в неотапливаемом коридоре. Тридцать градусов с бураном. Даже в концлагерях не пришлось такого испытать – это было настоящее зверство. Если бы можно было вернуться в тюрьму, я бы с радостью уснул там на цементном полу! В коридоре стояли две печки-голландки, обитые железом. Одна – с правой стороны – для обогрева помещения коменданта, а вторая обогревала жильё коменданта. Его жена обе печи топила углём. Но она их только утром и вечером топила. С вечера было более или менее терпимо часов до восьми. Но потом началось не хождение по мукам, а беготня по мукам. Никакого спасения! Сидеть невозможно. Что делать? Стал взад и вперёд ходить до самого утра. Я уже хотел постучать в двери милиционера, но знал, что никто тюремщика в дом не пустит, тем более милиционер.

В адских муках дожил до утра. В шесть часов открылась дверь милиционера. Его жена спросила меня: «Вы, наверно, очень замёрзли?». Я ответил: «Да! Ещё как замёрз!». Двери закрылись, но ненадолго. Снова открылись, и доброе женское сердце несёт в руках кружку горячего чая, к нему кусок хлеба и кусочек сахару. О, Боже! Будь ты блаженной, добрая женская душа! Я схватил всё это. Был голодный, как волк, сутки не евши. Чай был моим спасителем № 1. Я его не выпил, а, можно сказать, вылил в себя. Как не ошпарился – до сих пор не пойму. Потом уже сахар с хлебом съел.

Женщина затопила печи. Я от них не отходил: то одну ногу чуть ли не в огонь затолкаю, то другую. Моя душа стала отогреваться.
К восьми часам пришёл комендант и спросил, как я спал. То ли так просто спросил, то ли с издёвкой… Сам думай, ты, сволочь в овчинной шубе, как я полуголым спал!

Он повёл меня к себе домой. Проснулась, видно, капля человечности. Велел жене накормить меня. Жена нажарила сковородку картошки и полную чашку пирожков с ливером. Пригласила за стол. Я сел, но одному было как-то неловко. Женщина позвала сына лет восьми-десяти, и мы начали обедать. Первый мой обед на свободе. Мужу еду она унесла в другую комнату. За семь с половиной лет я впервые мог наесться досыта, но нельзя, опасно. Желудок и кишечник очень слабые. Оставил картошку, съел только два пирожка, запил стаканом молока – и всё. Женщина говорит: «Ешьте, не стесняйтесь». А я говорю: «Большое Вам спасибо. Нельзя мне больше кушать».

После обеда комендант запряг коня и сказал, что поедем в плодоовощной комбинат «Трубный» в пригороде Челябинска, подсобное хозяйство трубопрокатного завода.

Дата добавления: 2015-08-26